3.2. Патографии

Торквато Тассо (1544-1595)

Хотя сведения о душевной болезни Т. Тассо чрезвычайно противоречивы, в том, что его психоз носил периодический характер, нет сомнение как и в том, что он закончил свою творческую деятельность к 30 годам. Его отец, Бернардо Тассо (1493-1569) был талантливым писателем и поэтом, и страдал колебаниями настроения. Семья Тассо была и знатной, и высокоодаренной. Тассо получил прекрасное образование, поражал своими способностями преподавателей, и уже в шестнадцать лет прославился по всей Италии поэмой «Ринальдо» (Dale P.M., 1952).

У Торквато Тассо были периодические приступы тоски, тяжелейшей депрессии, с идеями греховности и манией преследования. С 1579 по 1586 он находился в больнице для душевнобольных, а по выходе из нее оказался уже совершенно неработоспособным, хотя его всюду встречали с величайшим почетом. Вероятность гипоманиакально-депрессивного психоза очень велика, хотя обычно считалось, что он страдал шизофренией.

Джонатан Свифт (1667-1745)

При оценке психики Свифта мы должны игнорировать его раблезиан­ски частые упоминания экскрементов и прочих нечистот. В его эпоху город­ские улицы представляли собой гряды вонючих гниющих свалок, уборные были редки и, мягко говоря, неблагоустроенны. Мы можем считать данью условиям века и злобность его сатир, и презрение его к человечеству. Это было результатом того чудовищного ограбления и угнетения, которым под­вергалась родина Свифта, Ирландия. Это было результатом того состояния, в котором находились его земляки – угнетенные поборами и оскотиненные. Мы должны помнить об этом, но как бы вынести за скобки.

Рассматривая Свифта как личность, описанную его современниками, мы должны исходить из того, что он не только автор «Путешествий Гулливе­ра», которыми зачитывается до сегодняшнего дня стар и млад во всем мире. Он является автором многочисленных взрывных политических памфлетов и сатир.

Его длительные приступы меланхолии происходили и тогда, когда жизнь внешне складывалась благоприятно, когда он был обеспечен и знаме­нит. Даже в такие времена периодически Свифт впадал в длительные состоя­ния полного уныния, тяжелейшей депрессии и бездеятельности. Но во время своих гипоманиакальных периодов, сменявшихся затем очередными депрес­сиями, он проявлял заносчивость, был экзальтирован, экспансивен.

Надо помнить, что периодически Свифт писал необычайно быстро и продуктивно, но именно и только порывами. С 1704 по 1709 гг. он написал несколько памфлетов, забракованных «самоцензурой» и оставшихся нигде не опубликованными. Дни напролет он проводил в приемных министров-вигов, а вечерами сплетничал в обществе друзей. Так продолжалось почти пять лет, после чего последующие два года он провел в полном уединении. С 1714 по 1726 год, в течение двенадцати лет, Свифт не публиковал ничего и жаловался на тяжелую депрессию. Потом появился «Гулливер» (1727), и вслед за ним опять в течение десяти лет Свифт ничего не писал для публикации. Он стал к этому времени человеком, нового слова которого ждала вся Европа, челове­ком, к услугам которого были бесчисленные издательства, он мог публико­ваться хоть анонимно – но хранил неизменное молчание.

По его собственному признанию, «Путешествиями Гулливера» он хо­тел в «аллегорической форме выразить ненависть и презрение, с которыми он лично смотрел на все нации, все занятия, все общество и особенно на чело­века в самом его существе».

Личная жизнь Свифта, его окружение, положение его народа давали для этого достаточные основания. И если вся Англия называла его сума­сшедшим, если за ним тянулся бесконечный хвост обвинений и сплетен, в которых не скоро еще разберутся историки, то ничего иного сам автор свифтовских сатир ждать и не мог. Хотя легче ему от этого не становилось.

Угрюмая меланхолия Свифта засвидетельствована неопровержимо, причем его психоз почти наверняка был наследственным, потому что его дя­дя Годвин умер в состоянии психической болезни. Что касается соматических жалоб Свифта, то они обычны для депрессивной стадии циклоидности. При­знание его сумасшедшим королевской комиссией в 1742 году не имеет отно­шения к делу, так как к этому возрасту уже вступал в права атеросклероз мозга. Существенно, что он не разговаривал последние два года перед смер­тью, а 22 ноября 1742 года хотел вырвать себе глаза, и пять человек силой едва удержали его.

И при всем том Свифт оказался способным на такие творческие взле­ты, которые обессмертили его имя: «Сказка о бочке», «Письма суконщика», «Скромное предложение», «Путешествие Гулливера».

Дейл (Dale P.M., 1952) сообщает по поводу Свифта: «По его собствен­ным наблюдениям, у него были приступы подагры, камней и простуды, но главные жалобы – головокружения и глухота».

Уильям Коупер (1731-1800)

Коупер, юрист по образованию, оставил после себя четырнадцать то­мов произведений. Его сочинения были изданы в 1835–37 гг., переизданы в восьми томах в 1853–1855, поэмы публиковались в 1905, затем выходили по­вторно.

Коупер вел жизнь отшельника, полтора года провел в психиатриче­ской больнице (1764–1765), затем дважды пережил тяжелейшие рецидивы меланхолии. В 1785 году поэмы принесли ему славу, но в 1791 припадки бе­зумия возобновились. В 1796 году он окончательно погрузился в мрачную меланхолию и через несколько лет умер (Dale P.M., 1952).Берне, Вордсворт, Колридж считаются последователями Коупера.

Гебхард Лебрехт Блюхер (1742-1819)

Казалось бы, совершенно невозможно сочетать маниакально-депрессивный психоз с требующей каждодневного острейшего ума деятель­ностью полководца. Но фельдмаршал фон Блюхер сочетал периоды депрес­сий (1808, 1814–1816, в частности, поражение при Лаоне в марте 1814 г. было связано с его депрессией) с приступами гипоманиакальной энергии, в ходе которых проявлял необыкновенную живость и способность увлекать за собой массы (Кацбах, Вартенбург, Ла Ротьер, Ватерлоо). Историк Дельбрюк удосто­веряет временные приступы безумия полководца. Состояние глубокой де­прессии у человека, чья инициатива, решительность, энергия спасли Европу от нового цикла наполеоновских войн – само по себе явление поразитель­ное, тем более, что и в пожилом возрасте он переживал периоды подъема, во время которых он вел себя совершенно по-юношески. Однако в 1819 году в состоянии депрессии он отказался от пищи и умер.

Циклотимия Блюхера имела явно семейный характер. В его семье бы­ло много случаев заболевания маниакально-депрессивным психозом. Психи­ческим заболеванием страдал его сын.

Клод Анри де Лувруа Сен-Симон (1760–1825)

Сен-Симон страдал несомненной циклоидностью, пожалуй даже гипоманиакально-депрессивным синдромом. Вот цитата из его биографии, на­писанной Волынским (1935): «В 1822 году объезжает главные индустриальные центры Франции, чтобы познакомиться с положением в промышленности. Он полон надежд и пишет дочери письма, проникнутые самыми бурными и жизнерадостными настроениями. Но вдруг, на протяжении каких-нибудь трех-четырех месяцев это состояние сменяется глубокой тоской и философ решает покончить с собой».

Тщательно подготовив самоубийство, Сен-Симон стреляется, но пуля, скользнув, вместо мозга попадает в глаз. С вывалившимся глазом, истекая кровью, Сен-Симон идет к соседу-доктору. К обстоятельствам, толкнувшим его на заранее обдуманное самоубийство, добавилась тяжелая рана, потеря глаза, уродство. Но очень скоро «от уныния и подавленности не осталось и следа. Сен-Симон опять полон творческой энергии, как будто стараясь уси­ленной работой искупить минутную слабость» (Dumas G., 1905).

1824 год – год окончательного завершения сен-симоновских теорий и вместе с тем самый счастливый год творческого периода его жизни.

Случай с попыткой самоубийства – это характерный пример резкой смены гипоманиакальной фазы острой депрессией. Такова природа творче­ской активности одного из трех предшественников научного социализма.

Вообще же, не вызванное подлинно безвыходным положением само­убийство или серьезная попытка самоубийства должны в дальнейшем рас­сматриваться нами как веское указание на наличие циклоидности или гипо­маниакальной депрессии.

Роберт Стюарт Кестльри (1769-1822)

Маркиз Лондондерри, владелец обширных поместий в Ирландии, за 60 тысяч фунтов стерлингов добился избрания своего старшего сына, Роберта Стюарта, в парламент. Поддерживая политику Англии, этот сын в 1798 г. стал фактически премьером ирландского правительства, которое чрезвычайно жестоко подавило в этом же году восстание ирландцев. Кестльри считается среди ирландцев вторым (после Кромвеля) главным поработителем их стра­ны. Позднее Кестльри стал лидером тори в английском парламенте и, став в 1812 г. министром иностранных дел, очень деятельно организовывал различ­ные антинаполеоновские коалиции, немало выхватив для Англии на Венском конгрессе. Английский народ его ненавидел, так как он распространил поли­тику репрессий и на Англию. Кестльри отличался невероятной работоспо­собностью, упорством и упрямством, хотя оратором был посредственным.

В последние недели своей жизни он стал проявлять четкие признаки депрессии, мании преследования и чувства неполноценности. Подозревая, что он. может покончить с собой, жена и врач припрятали его пистолеты и бритвы, не оставляли его в одиночестве. Но он отослал служанку за врачом, а когда врач и служанка через пару минут вошли, они увидели, что поднадзор­ный уже вонзил себе в горло припрятанный им карманный нож.

Генри (Henry W.D., 1970) считает, что у Кестльри была инволюционная депрессия. Однако дней за десять до самоубийства он произнес в парламенте большую и интересную речь. Подозрительность и страхи последних недель могли быть следствием циклоидного спада, но пока, до специального историко-психологического анализа, это остается только рабочей гипотезой.

К моменту самоубийства Кестльри был в зените славы, могущества, влияния. Из-за недавней смерти отца он унаследовал новые богатства и титу­лы, политика его казалась в высшей степени успешной и в значительной сте­пени соответствовала духу «Священного союза». Психоз имел несомненно эндогенный характер. Упоминание о его «внутренней подагре» пока ничем не подтверждено.

Сэмюэл Тейлор Колридж (1772-1834)

Известный английский поэт Колридж, глава «озерной школы», стра­дал маниакально–депрессивным психозом и творил преимущественно в со­стоянии гипоманиакальности(Dupouy R.,1910). He лишено занимательности, что поэт с этим механизмом стимуляции умственной деятельности героем своей главной поэмы «Кубла хан» избрал великого подагрика, жившего почти у «антиподов», полутысячелетием ранее.

Франц Грильпарцер (1791-1872)

Франц Грильпарцер почти неизвестен в Советском Союзе, но счита­ется одним из самых крупных драматургов Австрии. Байрон, прочитав траге­дию Грильпарцера «Сафо», записал в своем дневнике: «Я его не знаю, но его будут знать века. Это великий интеллект».

Грильпарцер умер сто лет назад, и будущее подтвердило оценку Бай­рона. Произведения Грильпарцера переведены более чем на два десятка язы­ков, от финского до турецкого, от румынского до японского. Существует да­же процветающее отделение «Грильпарцеровского общества» в Токио. В Анг­лии и США его драмы и новеллы изучаются в школах и университетах.

Сотни тысяч жителей Вены провожали его в могилу – честь, которой до него удостоился только Бетховен. В самой Германии его известности ме­шала антипрусская позиция. В 1904 г. вышел шеститомник, посвященный драматургу: «Беседы Грильпарцера и его личность по характеристикам совре­менников». Двадцатитомное собрание сочинений вышло в 1892 г., но и в 1960 г. его издавали в многотомных собраниях.

У Грильпарцера господствовало депрессивно-ипохондрическое со­стояние, сочетавшееся, однако, с твердой волей. Так, ему удалось справиться со своим заиканием. Его творчество часто прерывалось состояниями край­него истощения. Он перенес тяжелый депрессивный кризис в 1823–1830 гг. Однако депрессии не доходили до крайних состояний. В периоды нормы или подъема он работал чрезвычайно много, судя по рангу и количеству его про­изведений, которые лишь редко и частично переводились на русский язык.

Спады настроения самого поэта можно было бы объяснить устало­стью, изнеможением после периодов умственной творческой работы, но по­добное толкование совершенно исключается наличием тягчайшего, семейного поражения маниакально-депрессивного типа.

Его мать страдала МДП и покончила с собой, один из его братьев – Карл, внезапно появился в Вене и ложно донес на себя, как на убийцу. Вра­чи ему поставили диагноз «меланхолическое сумасшествие» и перевели на половинную пенсию. В дальнейшем у Карла периоды депрессии неоднократ­но повторялись. Сын Карла покончил с собой. Другой брат поэта – Адольф, страдал депрессиями с тяжелейшими самообвинениями и в семнадцатилет­нем возрасте покончил с собой, утопившись в Дунае. Третий брат – Камилл, в 1818 г. сообщил Францу о своей постоянной бессоннице и возвел на себя тягчайшие обвинения (Auemheimer R.,1973).

На основании весьма различных данных Ф.Декуртье (Decurtius F., 1934) приходит к выводу о том, что Грильпарцер бьш депрессивно-сенситивным психопатом, приводя такие доказательства, как места из автобиографии писа­теля, его высказывания о себе, о своей «двойственности» (в нем сочетаются две души: «одна возмущена тем, что другая столь нечувствительна»). В нем действительно сочетался поэт с бьющей через край, неудержимой фантазией, и исключительно холодный и упорнейший, разумный человек. Но все эти доказательства не обладают особой убедительностью, хотя в дневнике Гриль­парцера мы находим следующие слова: «В последние месяцы мое состояние было действительно ужасным. Такое абсолютное, ничем не смягченное убеж­дение, что всякое духовное творчество пришло к концу, что наступило такое иссыхание всех внутренних источников, на меня еще никогда не находило». Это написано в возрасте 35 лет. И еще через семь лет: «Мое состояние ужас­но. Всякая мысль о поэзии исчезла, даже чтение опротивело». В возрасте 31 года он писал, что тяжело болен и скоро должен будет умереть. После этого он прожил еще полвека.

Грильпарцер действительно жил постоянно в страхе, что его поэтиче­ский талант вот-вот иссякнет, что строго соответствует состоянию ипохонд­рии.

Сохранилось описание самим Грильпарцером того, как в 26 лет он написал пьесу «Праматерь». Сначала он записал, не думая о пьесе, 8–10 вступительных строф. Потом провел бессонную ночь, но совсем не возвра­щался в мыслях к пьесе. Утром заметил на столе забытые стихи, «сел и стал писать все дальше и дальше, мысли и стихи приходили сами. Вряд ли я мог бы быстрее списывать, чем писал. На другой день – то же самое явление. За три или четыре дня был готов первый акт, без единого зачеркнутого слова». После 2–3 дней перерыва Грильпарцер закончил драму «с той же быстротой, с какой она была начата», написав все произведение за пятнадцать-шестнадцать дней. Это описание – почти патогномонично для гипоманиакально-депрессивного состояния. Заметим, что пьеса «Праматерь» издана на русском языке сто лет спустя.

Стихи для «Медеи» Грильпарцер писал в приемной президента поли­ции, в ожидании бурной и неприятной аудиенции, хотя в другие периоды его работу легко можно было нарушить малейшей мелочью.

Подагра у Грильпарцера нами не установлена, хотя известно, что он каждые два-три года приезжал на месяц на известный курорт, «прибежище подагриков», Гастейн.

Огюст Конт (1798-1837)

Нельзя сомневаться в наследственной природе маниакально-депрессивного психоза у основателя позитивизма О.Конта. Зафиксированы его очень ранние взрывы феноменальной творческой продуктивности, сопро­вождавшиеся бессонницей (причем, несмотря на недели и месяцы бессонни­цы, он непрерывно работал). Эти вспышки активности сменяли периоды глу­бочайших депрессий. Мать и сестра Конта были душевно больными на кли­ническом уровне (Picketing G.,1974).

Жерар де Нерваль (1808-1855)

Жерар де Нерваль писал свои лучшие стихи в состоянии гипоманиакального возбуждения. За этими периодами следовали периоды депрессий (Marie A., 1911).

Здесь необходимо обратить внимание на то, что в психиатрии частым эквивалентом депрессии оказывается алкоголизм или наркомания. Психоло­гически это понятно – возникает стремление любой ценой, любым способом выйти из доводящей до самоубийства тяжелой депрессии. Широко распро­странено мнение, что алкоголизм и наркомания таких выдающихся творцов, как Эдгар По, Жерар де Нерваль, Бодлер, Верлен, вызваны потребностью возбудить себя водкой, вином, которые помогают придти в творческое со­стояние. Нам представляется, что в ряде случаев имеет место обратное. Вы­ход из гипоманиакального состояния творческого подъема сменяется непере­носимой депрессией, из которой искали любого выхода. Но эта проблема не может быть здесь затронута, так как для ее решения требуются специальные исследования.

Николай Васильевич Гоголь (1809-1852)

Несмотря на бесчисленные толкования причин сожжения второй час­ти «Мертвых душ», странностей характера писателя и особенностей течения последней болезни Гоголя, из его переписки видно, что он сам называл свою болезнь «периодической».

Н.Н.Баженов (1902) приводит выписки из его писем: «… а потом ов­ладела мною моя обыкновенная периодическая болезнь, во время которой я остаюсь почти в неподвижном состоянии в своей комнате, иногда в продол­жении двух-трех недель»; «Молитесь, друг мой, да не оставляет меня Бог в минутах невыносимой скорби и уныния, которые я уже чувствую и которых, может быть, целый ряд предстоит мне впереди в степени сильнейшей».

Известно, что незадолго до своей смерти он отправился на другой ко­нец города к Преображенской больнице, единственной в Москве больнице для душевнобольных, и долго ходил около нее, стоял, а потом уехал обратно.

Его письма полны жалобами на различные телесные болезни, и Баже­нов прямо ставит ему (соответственно терминологии начала века) диагноз «периодический психоз в форме так называемой периодической меланхолии, … которая в науке именуется психозом циркуляционным и характеризуется более или менее правильными сменами маниакального и экзальтационного фазиса болезни, в котором настроение духа повышено, … повышены также самочувствие и наклонность к деятельности, и фазиса меланхолического, де­прессивного…»

Баженов цитирует письмо Гоголя с описанием его приступа меланхо­лии в 1840 г. в Риме. В начале 1848 г. Гоголь также пишет, что переносит «такие тяжкие и болезненные состояния, что повеситься или утопиться ка­жется ему как бы похожим на какое-то лекарство».

Чрезвычайно существенно и патогномонично именно для маниакаль­но-депрессивного психоза то, что Гоголь даже на высоте приступа сохранял ясное сознание и мог ясно разговаривать.

Обратимся к периодам подъема и обратим внимание на то, что в 1829–1830 гг., когда молодой Гоголь «нашел себя», им написаны или напеча­таны рассказы из серии «Вечера на хуторе близ Диканьки», дышащие весель­ем и юмором. В 1835 г. выходят «Арабески» и «Миргород». В начале этого же периода он попадает в общество Жуковского, Пушкина, Россет-Смирновой. Немногим позже сходится с Погодиным, Щепкиным, Аксаковым. Следуют «Шинель», «Портрет», первый набросок «Ревизора», который вышел в свет в 1836 г. Это о «Ревизоре» император Николай I сказал: «Досталось всем, и всех больше мне самому»… В том же 1936 году Гоголь уезжает за границу, работает в Риме над «Мертвыми душами», которые заканчивает в 1841 г.

Таким образом, не считая «Избранных мест из переписки с друзьями», все крупнейшие произведения, созданные Гоголем, написаны за 12 лет. Но и в этом периоде у него были длительные приступы депрессии, первый из ко­торых, по догадке Баженова, перенесен им в 24 года. Действительно, отмеча­ется, что 1833 год был «мертвым» для Гоголя. Далее в 1837 г. у двадцативосьмилетнего Гоголя «был период бездействия, в конце лета 1838 г. снова начи­нается подавленное состояние».

В 1839 г. и в начале 1840 г. он чувствовал себя «прекрасно», но уже с весны 1840 г. (ему всего лишь 31 год) начинается новая депрессия, и только к декабрю он «здоров, благодаря чудной силе Бога, воскресившего меня от бо­лезни». Гоголь пишет Погодину: «Мне теперь все трын-трава. Если только мое свежее состояние продлится до весны или лета, то может быть, мне уда­стся приготовить что-нибудь к печати, кроме первого тома «Мертвых душ». В 1841 г. он здоров, а в самом начале 1842 г у него начинается депрессия, про­ходящая к марту 1842 г. В письмах к Жуковскому в 1843 г. Гоголь жалуется на полную неспособность работать

Таким образом, если из двенадцати творческих лет вычесть эти еже­годные многомесячные депрессии с утратой работоспособности, то просто арифметически ясно, что в периоды подъема Гоголь должен был работать с гипоманиакальной сверхинтенсивностью.

Депрессия летом 1848 г., во второй половине 1849 г., весь 1850 и 1851 гг. Депрессивные обострения не очень резкие, но нет уже и подъемов.

Все данные о галлюцинациях Гоголя исходят из вторых-третьих рук, но они очень сомнительны. Нет и бреда. Осенью и зимой 1851 г состояние Гоголя было так хорошо, «как давно не было», но смерть его очень близкого друга, Е.М.Хомяковой, потрясла писателя. Затем последовала тяжкая для Гоголя беседа с отцом Матвеем, и к 7 февраля 1852 г. Гоголь выглядел совсем больным 12 февраля выяснилось, что он двое суток молился, стоя на коленях, без пищи и питья, а в ночь с 11 на 12 февраля сжег все свои рукописи.

Замечательно, что самые знающие врачи этого времени (Шенлейн, Крукенберг, Карус), несмотря на все жалобы Гоголя на различнейшие недо­могания, не могли найти у него никакого хронического заболевания, кроме «нервов».

Циклотимичность Гоголя становится несомненно доказанной, а все иные версии его болезни мы можем решительно отбросить. Мы совершенно уверенно можем ставить диагноз гипоманиакальной депрессии на основании собственных высказываний Гоголя о периодичности его тяжелых состояний, на основании наблюдений врачей, не находивших у него никаких оснований для тех жалоб, которые, как мы теперь знаем, характерны именно для циклотимиков, на основании достаточно четко зарегистрированных периодов неработоспособности, и наконец, на основании того, что в светлые периоды он действительно работал со сверхчеловеческой продуктивностью в периоды хо­рошего самочувствия.

Разумеется, надо считаться и с тем, что он был религиозен, и в силу этого его депрессии принимали религиозный оттенок. Сожжение же бесцен­ных произведений – проявление той же депрессии, которая так быстро при­вела его к смерти.

В 1911 г. А. Мари (Маriе А.) пишет «Один из самых крупных предста­вителей русской литературы Гоголь тоже был циклотимиком. Он описывает свои депрессивные и гипоманиакальные состояния чрезвычайно точно и вер­но. В его письмах обнаруживается весь циклотимический синдром так, как он изображен в современных научных монографиях В 1840 г. он начинает путешествие за границу в гипоманиакальном состоянии: «Я не знаю, откуда ко мне приходит этот прилив бодрости, энергии и смелости, который я еще никогда не ощущал. Я чувствую идеи, проносящиеся в моей голове, как пче­лы в улье; мое воображение стало крайне острым». Но это не длится долго, все быстро меняется. Нервное возбуждение внезапно сменяется нервной раз­дражительностью: «Эта раздражительность безмерно возросла. К ней присое­динилась тревожность, которую я не могу вам описать. Ни Рим, ни это небо Италии, которые всегда чаровали меня, не производят никакого впечатления. Я их не вижу, я их не чувствую. Ох, как мне мучительно раскрывать тебе мое состояние. Не нужно, чтобы ты знал!.. Разорви мое письмо» (письмо Пого­дину, 1840 г.).

Отец писателя, Василий Афанасьевич, был, по словам Данилевского, человек в высшей степени интересный, бесподобный рассказчик, обладал несомненным эстетическим чутьем и литературным талантом, писал стихи, и ему принадлежит авторство двух комедий, которые Н.В.Гоголь высоко ценил и о которых критика того времени отзывалась следующим образом: «… он из родного быта интересно и умно почерпнул элементы своих комедий».

Баженов пишет о матери писателя: «Мать, М.И.Гоголь, была все-таки женщиной несомненно психопатического темперамента. Близко знавшие ее и всю семью Гоголей прямо-таки считали ее ненормальной («…бывали дни, недели, месяцы, когда впечатлительность М.И.Гоголь доходила до крайних пределов, достигала почти болезненного состояния»). К такому заключению она давала повод своею странной подозрительностью, подчас принимавшей, по рассказам ее родных, характер бредовых, навязчивых идей, своим удиви­тельным легкомыслием в практических делах».

Гоголь пишет своей сестре 12 апреля 1839 г. «Слава Богу, наша ма­менька физически совершенно здорова. Я разумел душевную, умственную болезнь, о ней была речь». Сыну она «приписывала весь новейший техниче­ский прогресс – изобретение телеграфа, железных дорог и т.п., и не было ни­какой возможности разубедить ее; рассказывая об этом, она немало сердила сына».

Можно крайне упрощенно резюмировать: от отца приходит несо­мненный литературный талант, от матери – маниакально-депрессивный пси­хоз, который в гипоманиакальной фазе позволяет Н.В.Гоголю достигать аб­солютно уникальных, непревзойденных высот творчества. Хрестоматийный пример – он обещает Пушкину – дайте сюжет, через два месяца (между де­лом) комедия, и пресмешная, будет готова. И менее чем через два месяца действительно появляется «Ревизор».

Роберт Шуман (1810-1856)

Отец Роберта Шумана, сын пастора, вынужден был заниматься тор­говлей, но всегда стремился к литературной деятельности. Он совместил не­обходимость с призванием, став книготорговцем и издателем, выпустив при этом 17 собственных произведений, в том числе 4-томный «Компендиум для коммерсантов». Затем он принялся за 18-томный «Словарь Саксонии», напе­чатал карманное издание классиков всех наций, переводил на немецкий язык стихи Байрона, отличаясь даже в самых тяжелых условиях неутомимым, беспредельным трудолюбием. Он женился на дочери врача-хирурга. Иоганна-Кристина, мать Роберта Шумана, проявляла некоторые характерологические странности. Из пятерых детей, родившихся в этом браке, дочь Эмилия умерла в 19 лет от психической болезни. Один из двоюродных дядей Роберта Шу­мана по отцу в 1817 г. покончил с собой. Сын Шумана Людвиг в 28 лет по­пал в психиатрическую больницу, в которой и дожил в состоянии психоза до самой смерти спустя 25 лет (Wasiliewski W.J., 1906; Bienenfeld E., 1932).

Роберт Шуман страдал тяжелой депрессией, периодически прерывае­мой ремиссиями. Ему приписывали различные диагнозы, в частности, и ши­зофрению, но в действительности с 23-х до 42-х лет у него были периодиче­ские маниакально-депрессивные кризы. Считается, что всего он перенес шесть приступов меланхолического угнетения, в промежутках между которы­ми были периоды повышенного настроения с большой продуктивностью, ко­торые можно назвать состояниями гипоманиакального возбуждения. «У Шу­мана возможно на основании этого предположить, как это и сделал Груле, маниакально-депрессивный психоз» (О.Фейс, 1911).

В творческие периоды Шуман работал с поразительной интенсивно­стью, напряженностью и продуктивностью. Так, за один только год подъема (1840–1841) он написал более сотни песен, три симфонии и ряд других про­изведений.

27 февраля 1854 г. Шуман бросился с моста в Рейн, но был вытащен и сразу перевезен в психиатрическую больницу. Сохраняя полное критическое понимание окружающего, он периодами занимался композицией, но почти все время находился в состоянии тяжелой депрессии. Сообщения об атрофии мозга, о параличах и т.п. чрезвычайно сомнительны, как сомнительно и по­разительно произвольное описание состояние его мозга при вскрытии, при­ложенное к книге Василевского (Wasiliewski W.J., 1906). С несомненностью можно утверждать, что в семье Шумана наследовалось доминантное, неполнопенетрантное тяжелое психическое предрасположение, вероятно, не про­явившееся у отца (нам не встретилось упоминаний о наличии у него каких-либо депрессивных состояний, хотя общая энергия его почти доходила до уровня гипоманиакальности). Предрасположение это можно было бы счесть претенциозной натяжкой, если бы не было известно о «беспричинном» само­убийстве его двоюродного дяди. В целом же наследственный характер психи­ческого заболевания неопровержимо доказывается психической болезнью са­мого композитора, его сестры и сына. То, что здесь имел место именно ма­ниакально-депрессивный психоз, почти неопровержимо доказывается сменой тяжелейших, доходящих до попыток самоубийства депрессий периодами пре­красного настроения, общительности, дружелюбия и, главное, совершенно фантастической продуктивности.

Роберт Шуман считается композитором не только гениальным , но и исключительно продуктивным. Однако почти все его произведения были соз­даны в общей сложности, менее чем за 8–10 лет гипоманиакальных периодов напряженнейшей работы.

Впрочем, по-видимому, не так уж единичны гипоманиакально-депрессивные великие композиторы. Всю оперу «Севильский цирюльник» Россини написал за 13 дней (точнее, за 13 суток) почти непрерывной работы. Но у Россини были затем и десятилетия творческого бесплодия.

Роберт Майер (1814-1878)

Дед Майера по отцу был пастором, а отец, аптекарь, завел у себя ла­бораторию, собрал богатую минералогическую коллекцию и гербарий. Мать Майера отличалась чрезвычайной аффективностью, как и он сам, и его бра­тья.

Роберт Майер еще в детстве не только познакомился с библиотекой и лабораторией отца, поощрявшего его увлеченность, но и сам начал экспери­ментировать. Подростком он попытался изобрести вечный двигатель – об­стоятельство, небезынтересное для биографии будущего автора закона сохра­нения энергии.

Окончив медицинский факультет, Майер в 1840 г. отправился в Ост-Индию, но прибыв на место, в нарушение договора, тем же кораблем отпра­вился обратно. Видимо, во время путешествия он перенес приступ маниа­кальной депрессии (1841 г.). Во время плавания в Индию он узнал, что вода в море при шторме теплеет, в Батавии был поражен тем, что при кровопус­кании венозная кровь оказалась почти столь же алой, как и артериальная (на жарком юге организму требуется гораздо меньше артериального кислорода, чем на холодном севере). Эти два, казалось бы, совершенно несвязанных ме­жду собой наблюдения и послужили толчком к молниеносно вспыхнувшей у него идее о превращении энергии, в частности, о превращении механической энергии в тепловую. Именно разработке этой идеи он и посвятил всю свою последующую жизнь.

В 1842 г. Майер опубликовал работу об эквивалентности затрачивае­мой работы производимому теплу, а впоследствии рассчитал механический эквивалент тепла. Но его работы были замечены лишь спустя 20 лет!

Психотические приступы у Р. Майера были отмечены еще в студенче­ские годы. С 1841 г. у него начались приступы чрезвычайного возбуждения, а 30 мая 1850 г. он выбросился из окна на мостовую с девятиметровой высоты. К счастью, отделался только тяжелыми ранениями ступней. С осени 1851 г. приступы маниакального возбуждения и аффективности начали возобнов­ляться и ему пришлось несколько раз ложиться в психиатрическую больницу. Мании и гипоманиакальные состояния сменялись тяжелыми депрессиями (Сегалин Г.В., 1928).

Джон Рёскин (1819-1900)

Влияние Джона Рёскина на развитие европейской культуры второй половины XIX века очень велико. Он оставил обширные труды о современ­ных ему художниках (5 томов), об архитектуре, о прерафаэлитах, мемуары и пр. Ему самому посвящена обширная литература, и один из его биографов, Т.Харрисон (Harrison E., 1906) заметил, что Рёскин, вероятно, написал больше книг, чем кто-либо из его современников. Наследие Рёскина составляет 39 томов. При том, до шестидесятилетнего возраста он был неутомимым путешественником.

Дед Рёскина, шотландец Джон Томас Рёскин, был коммерсантом, торговавшим ситцем, но из-за непомерной щедрости и нерасчетливости дед растратил всё состояние. Разорившись, он сошел с ума и покончил с собой. Трудно сказать, было ли разорение причиной сумасшествия, или же наобо­рот. Впредь, до специальных исследований, вопрос остается открытым: нам представляется, что шотландский купец может растранжирить свое состояние только не будучи в здравом уме.

Сын его уже в молодости не смог вынести причуд и странностей отца и уехал в Лондон, а затем вынужден был взять на себя бремя бесчисленных отцовских долгов, но благодаря необычайной деловитости справился с этим грузом и стал членом состоятельной, уважаемой фирмы виноторговцев. Он женился на своей кузине М. Кокс, и от этого брака родился Джон Рёскин.

Мальчик очень рано научился читать, начал изучать латынь в 8 лет, в 10 начал писать стихи, причем отец всячески поощрял его умственное разви­тие.

Хотя его роль сравнительно мало известна в России, здесь мы ограни­чимся лишь справкой о том, что он был, по существу, верховным судьей анг­лийского искусства и литературы на протяжении почти полувека и создате­лем новых направлений, в частности, промышленного дизайна. Мы остано­вимся лишь на его патографии.

Джон Рёскин периодически переходил от состояний возбуждения и подъема к состоянию меланхолии и бездеятельности, оставаясь в рамках ус­ловной нормы. Окружающие на протяжении всей его жизни боялись за его рассудок, однако настоящий приступ мании поразил его лишь в начале 1878 г., и острая фаза длилась около полутора месяцев. Затем последовала фаза депрессии, продолжавшаяся около полугода. Писать он стал только в сентяб­ре, но, по-видимому, депрессия продолжалась и в марте 1879 г.

Следующий приступ депрессии наступил в 1881 г. (март–июнь). Но­вый приступ мании с галлюцинациями произошел весной 1882 г., с депрес­сией, закончившейся к осени, во время путешествия через Францию в Ита­лию: «Ко времени прибытия в Италию его мышление быстро колебалось от депрессии до подъема – каждая фаза длительностью примерно четверо суток. Ему пришлось из-за нового приступа прервать цикл лекций зимой 1885 г., а в июле 1885 г. начался новый сильнейший приступ мании, после которого, как он сам писал, его мышление ослабело. Впрочем, Рёскин уже в пожилом воз­расте утверждал, что его сводит с ума не работа, а чувство, что из нее ничего не выходит. Он испытывал муки человека, одержимого чувством долга, для выполнения которого у него не хватало сил» (Cook E.,1968).

Весной 1886 г. у Рёскина был период спокойной эйфории (в апреле), а в июне-августе – приступ мании, когда он ничего не мог делать. В январе 1887 г. – прилив энергии, растраченный на пустяки. Затем приступ мании (июнь). В начале 1888 г. короткий приступ депрессии с улучшением в февра­ле. С июля 1888 по сентябрь – состоянии эйфории, но осенью он уже не мог работать (Evans J., 1954).

В периоды возбуждения Джон Рёскин терял подчас способность к самоконтролю: в ноябре 1875 г., объясняя во время лекции недостатки музыки Мендельсона, Рёскин стал танцевать с лицом, выражающим крайнюю сте­пень возбуждения. Когда в марте-июне 1881 г. у него был приступ депрес­сии, он стал беспокойным, раздражительным, подозрительным, и у него не­контролируемо менялись настроения и планы. Часто по ночам Рёскина му­чили кошмары, переходившие в галлюцинации. Но по прошествии приступов к нему снова возвращался здравый смысл и работоспособность.

«Последние пять лет жизни Рёскина прошли в мягком сне, смущае­мом лишь иногда кошмарами, переходящими и на дневное время, либо при­ступами депрессии, мрачности и подозрительности».

В 1888 г. в Париже произошел новый приступ депрессии, от которого ему уже не довелось оправиться. Рёскин умер 20 января 1900 года.

Конрад Фердинанд Мейер (1825-1898)

Этот цюрихский классик немецкой литературы «прежде, чем он себя нашел, провел десятилетия во внутренней борьбе за свое призвание, десяти­летия с временным полным неверием в себя». Дядя Мейера и в меньшей ме­ре отец страдали сильной заторможенностью, но несомненно решающую роль в психическом статусе Мейера играло наследование со стороны матери. Она перенесла острый и длительный приступ меланхолии в пятнадцатилетнем возрасте и в дальнейшем проявляла несомненную циклоидность, с приступами депрессии и немотивированных самообвинений. Во время одного из особо тяжелых приступов она была помещена в психиатрическую больницу и покончила с собой, утопившись (1856 г.). Она всегда испытывала сильную тревогу за сына, который очень много лет медлил с определением области деятельности. Семья Мейера принадлежала к цюрихскому патрициату, была достаточно обеспеченной, и самоубийство матери очевидно имело чисто эн­догенную причину.

К.Ф.Мейер с детства проявлял чрезвычайную восприимчивость и был легко ранимым. Он необычайно много читал, очень активно интересовался историей, но остановиться на каком-либо роде занятий не мог, периодически впадая в состояние тоски и угнетения. Однажды его пришлось даже помес­тить в психиатрическую больницу.

После самоубийства матери Мейер отправился в бесцельное путеше­ствие (Париж, Италия), и только в 1864 г., при очень большой поддержке сестры выпустил тоненькую книжку с 20 балладами, а еще через пять лет вторую поэтическую книгу. Лишь в 1871 году, когда Мейеру было 48 лет, вышли «Последние дни Гуттена», доставившие ему некоторую известность. Полное собрание сочинений Мейера составляет 12 томов, отдельные его книги переиздавались десятки раз.

Помимо длительных смен настроения, он переживал периоды тяже­лой депрессии, например, в возрасте 20–27 лет. Несколько раз он лежал в психиатрических больницах, но в периоды между депрессиями (например, в 1858 году) находился в гипоманиакальном состоянии и был очень продукти­вен.

После периодических депрессий и периодов гипоманиакального твор­чества у него в 1887–1888 гг. наступает длительная депрессия. В 1892 г. во время одного из приступов депрессии он сам пошел в психиатрическую больницу и вернулся домой с диагнозом «сенильная меланхолия с остаточ­ным дефектом».

Биографы замечают, что Мейеру «выпало лишь 11–12 лет поздно пришедшего счастья», 11–12 лет, не слишком омраченных болезнями. Из­вестно, что Мейер уничтожил массу разнообразных набросков, а может быть и целые произведения. Но то, что опубликовано (литературно-художественное описание жизни великих деятелей истории, романы-новеллы, лирика, баллады) – все это возвело его в ранг неоспоримых клас­сиков немецкой литературы. Что касается характера его болезни, то едва ли можно сомневаться в том, что он страдал наследственным гипоманиакально-депрессивным психозом.

Глеб Иванович Успенский (1840-1902)

«Десятки лет работал Успенский – работал в настоящем, высоком и вместе тяжелом смысле этого слова, работал под угрозой собственной устало­сти и не менее страшной угрозой появления новых читателей, иными усло­виями воспитанных и потому чуждых ему по духу… Нельзя не пожалеть, что он не давал простора своей огромной художественной способности… Успен­ский есть художник аскет, отвергнувший всякую роскошь, все, не ведущее прямо к намеченной цели… он аскет деятельный!» (Михайловский Н.К., 1957).

В своей автобиографической записке Успенский написал: «Вся моя личная биография примерно до 1871 года решительно должна быть оставлена без всякого внимания, вся она была сплошным затруднением «жить и ду­мать» и поглощала множество сил и времени на ее окончательное забвение… Таким образом, всякая новая биография, после забвения старой, пересказана почти изо дня в день в моих книгах. Больше у меня ничего в жизни личной не было и нет».

С 1888 г. литературная деятельность Г.Успенского стала сильно осла­бевать. В 1891 г. он заболел психически. Ничего больше не писал, и в марте 1902 г. умер.

Творческая жизнь и литературная деятельность Глеба Успенского вме­стилась в двадцатилетний период (от 30 лет до 51 года). За это время написа­но около 30 томов произведений, сжатых до предела, лишенных малейшего украшательства, в том числе даже пейзажей. Это повествования о страшной жизни крестьян, мещан, купцов, чиновничества и дворянства «послекрепостнического» периода (1861–1891 гг.).

Из автобиографической записки Успенского видно, что его детство и молодость прошли в состоянии тяжелой депрессии и ипохондрии: «Вся моя личная жизнь, вся обстановка моей личной жизни лет до двадцати обрекала меня на полное затмение ума, полную гибель, глубочайшую дикость понятий, неразвитость и вообще отделяла от жизни белого света на неизмеримое рас­стояние. Я помню, что я плакал беспрестанно, но не знал, отчего это проис­ходит. Не помню, чтобы до двадцати лет сердце у меня было когда-нибудь на месте».

Дед Успенского был дьяком, отец стал чиновником, старший брат от­ца, Никанор, учившийся в Московской духовной академии, преподавал гре­ческий язык, «жестоко пьянствовал и рано умер». Другой брат отца, Василий, был сельским священником, но сын Василия, известный талантливый бел­летрист Н.В.Успенский, сильно пил и кончил самоубийством. Мать Успен­ского происходила из высококультурной семьи: ее старший брат, Владимир, был живописцем. Второй, Макарий, музыкантом и композитором. Третий, Дмитрий, тоже был музыкант и писатель. «С раннего детства Глеб Иванович был окружен любовью и нежными заботами родителей…, не терпел никаких наказаний. Благодаря своим способностям, а отчасти прилежанию, он был первым учеником и имя его всегда красовалось на так называемой «золотой доске».

Более полные данные о себе Г.И.Успенский сообщал 22 сентября 1892 г., на другой день после поступления в Колмовскую больницу: «Семья отца изобилует сумасшедшими. Один брат отца был архимандритом и умер сумасшедшим. Другой брат отца кончил самоубийством. Вообще с отцовской стороны было много ненормальностей».

Что до самого Успенского, то он лечился три раза: очень недолго у доктора Фрея в Петербурге, потом в Новгородской Колмовской больнице, которой заведовал доктор Синани, и наконец в Новознаменской, находив­шейся под управлением доктора Реформатского.

Очень сочувственно относившийся к нему доктор Синани изложил существо заболевания Успенского в систематизированном (и сокращенном нами) виде следующим образом: Успенский может мыслить только образами, которые врач должен перевести на язык понятий. С самого начала его забо­левания и до сих пор в его сознании идет борьба между двумя началами – началом справедливости, идущем от материнской линии, от отца его матери, Глеба, и вторым, противоположным, идущим от отца, Ивана, и это начало выражено образом свиньи и преступника. Победа «Глеба» под влиянием хо­роших друзей (Короленко и одного очень уважаемого им врача) оказывается недолгой. «Иван» же, победив, убивает своих детей, семью, совершает ряд преступлений, причем это сопровождается галлюцинациями. При этом… в памяти его сохранились все, даже мельчайшие впечатления из внешнего ми­ра, дошедшие тогда до его сознания. Мало этого, он довольно хорошо пом­нит свое поведение и даже слова во время самых острых приступов болезни. Позднее бред Г.И.Успенского принял мистическую форму.

Временами Глебу Ивановичу становилось лучше. В дневнике доктора Синани встречается, например, такая запись: «Продолжает писать, читает, по-видимому, очень толково. Отзывы о писателях отличаются обстоятельно­стью, уверенностью, знанием дела. Вообще производит крайне отрадное впе­чатление. Неужели Глеб Иванович поразит нас настолько, что будет даже пи­сать по-прежнему? Я боюсь даже мечтать об этом».

И еще одна запись от 9 июня 1893 г.: «Состояние его можно характе­ризовать в кратких словах таким образом: сознание ясное, бредовых идей не заметно, насильственные представления, насильственные действия, раздра­жительность, наклонность к аффектам гнева, переходящая сейчас же в неж­ность, ласку, самообвинение, но на очень короткое время».

Перед нами психиатрически неясный случай: само раздвоение лично­сти на «Глеба» и «Ивана», казалось бы, твердо указывает на шизофрению. С другой стороны, сохранение памяти о поведении и словах в самые острые приступы в сочетании с дикими самообвинениями (отравил всю семью, включая детей, стрихнином) скорее указывает на острую фазу депрессии при маниакально-депрессивном психозе. Об этом же объективно говорит и само­убийство дяди, и самоубийство двоюродного брата самого Успенского. О не­обычайно сильной тенденции к самообвинению говорит и то, что в автобио­графическом очерке «На старом пепелище» Успенский с ужасом вспоминает о том, что родители его одаривали учителей и это спасало его в случае пло­хого ответа от «единицы, за которой в субботу следовала порка». Вместо еди­ницы ставили два с минусом и оставляли без обеда до 6 часов. Если принять во внимание, что сам Успенский был необычайно талантлив, трудолюбив и совестлив, его имя не сходило с «золотой доски», то есть, что он учился пре­восходно, то особенно бояться единиц и субботней порки ему, казалось бы, не приходилось. Но удручаться и постоянно плакать из-за несправедливости мог либо подросток, от природы необычайно сильно ранимый, либо «от при­роды» ипохондрический.

На основании всей совокупности данных мы не решаемся оконча­тельно исключить шизофрению, но считаем гораздо более вероятным гипоманиакально-депрессивный психоз, с депрессией, обострившейся в последнее десятилетие его жизни.

Николай Васильевич Успенский (1837-1889)

Николай Успенский вырос в дьяческо-лакейской среде, среде пусто­словия, пошлости, но вместе с тем и в среде крестьянской Поротый бурсак Юродивый и алкоголик восьмидесятых годов Вечный непоседа и скандалист, бесцеремонно сказавший Льву Толстому в глаза, что его, Толстого, считает глупцом и карликом Сначала демократ и радикал, через несколько лет мо­нархист Он был двоюродным братом и ярым ненавистником Глеба Иванови­ча Успенского.

Николай Успенский с год прозанимался в петербургской медико-хирургической академии, затем нахулиганил и ушел из нее. Но когда он пе­редал свои рассказы в «Современник», то сразу встретил самый лучший при­ем у Некрасова, Чернышевского, Добролюбова и кредит на заграничную по­ездку.

Высокий, стройный красавец, пробыв год в Европе, повстречавшись там с Тургеневым и Василием Боткиным, с презрением отнесся к «великой реформе» освобождения крестьян Александром II. В 1861 г. вышел двухтом­ник его мрачных рассказов, вызвавших общее возмущение презрительным изображением народа. Только Чернышевский понял его творчество как ре­шительное осуждение забитого, покорного крестьянства, и увидел в Николае Успенском начинателя реалистического направления, к которому отнес и Глеба Успенского, и Решетникова, и Помяловского. Николай Успенский от­крыл русскому читателю вечно голодное, но мечтающее о сытости и пьянстве крестьянство. Крестьянство, написанное без всякого налета сентиментально­сти. При этом рассказы Николая Успенского были написаны как бы без вся­кой авторской позиции, что создавало эффект абсолютной объективности.

Но Николай Успенский успел разругаться даже с Некрасовым, причем тому в ходе одной из ссор пришлось пододвинуть к себе ружье, чтобы уме­рить страсти писателя, уверившего себя, что его обобрали.

Существенно мнение Льва Толстого: «Я ставлю Николая Успенского много выше другого Успенского, Глеба, у которого нет ни той правды, ни той художественности». Замечательно, что Л.Н.Толстой из двух двоюродных братьев одного, необыкновенно плодовитого и деловитого, поставил ниже мрачного скандалиста.

Оба они были сыновьями священников, оба были реалистами. У обо­их был унаследованный литературный талант, острое чувство справедливости, боевое народничество. Но у одного была многоцветная палитра, а у другого черная, мрачная, безнадежная, может быть – более правдивая.

Источник антагонизма между двоюродными братьями, возможно, кроется в том, что у Глеба было в детстве замечательно благоприятное окру­жение (мать и ее братья), тогда как отцы обоих писателей, по-видимому, бы­ли достаточно оскотинены и Николай Успенский развивался без всякой опо­ры.

Дмитрий Иванович Писарев (1840–1868)

Д.И.Писарев провел детско-подростковый возраст в условиях, исклю­чительно благоприятных для его развития. Его постоянно обучала мать и, как пишет Е.Соловьев (1899), «Писарев в детстве сосредоточил на себе все вни­мание и заботы взрослых. Ребенком он учился целый день – в четыре года бегло читал по-русски, по-французски говорил, как маленький парижанин». С детства из него делали «сплошную правду и искренность». Необычайно благоприятные условия создались для него и в университете.

Писать он начал очень рано, первые успехи его окрылили и, как он писал, «каждый успех мой всегда заставлял меня работать вдвое сильнее и вдвое успешнее прежнего». Этот творческий расцвет приходится на 1860–1861 гг. Тем не менее, у него развилась тяжелая депрессия, «меланхолическая деменция», из-за которой он провел четыре месяца в психиатрической боль­нице, причем всё окружающее он понимал прекрасно. О серьезности болезни свидетельствуют две попытки самоубийства, а об ее эндогенности – тот факт, что попав в заключение (за попытку издать статью в нелегальной печа­ти), Писарев не только не пал духом, но наоборот, стал работать еще более упорно. В течение только 1865 года Писарев написал 50 печатных листов. По существовавшим тогда нравам, заключение не препятствовало публикации статей, которые исправно выходили в «Русском Слове». Писарев пробыл в крепости 4 года и 4,5 месяца, а через полтора года после освобождения уто­нул.

Универсально образованный, первым познакомивший Россию с уче­нием Дарвина («Прогресс в мире животных»), переводчик «Атта Троля», он вместе с тем создал целое направление в критике и целое мировоззрение в русской мысли. При жизни вышло 8 томов полного собрания его сочинений, посмертно – 9-й и 10-й тома.

Бесспорно, что его детско-юношеское развитие шло в самых опти­мальных условиях, неплохи были и возможности реализации (хотя большин­ство людей вряд ли стало бы заниматься творческой работой в заключении). Можно ли предполагать у него гипоманиакально-депрессивный механизм на основании наличия периода сильнейшей эндогенной депрессии – сомни­тельно. То, что он творил в состоянии невероятного интеллектуального воз­буждения, пожалуй, бесспорно, но имела ли место подлинная гипоманиакальность – неизвестно.

Людвиг Больцман (1844-1906)

Людвигу Больцману, происходящему из обеспеченной чиновничьей семьи, которого к тому же поддерживала во всем самоотверженная мать, бы­ла дана возможность целиком отдаваться своим занятиям. В школе он был старательным и честолюбивым учеником. В Венском университете он обучал­ся физике у выдающихся профессоров, окончил университет в 22 года, а в 23 уже был приват-доцентом и ассистентом. В 25 лет Больцман стал профессо­ром математической физики. В 1869 и 1871 гг. он провел несколько месяцев у Бунзена в Гейдельберге, у Кирхгофа и Гельмгольца в Берлине. В 1876 г., ко­гда он перешел с кафедры математики в Венском университете в Грац в каче­стве профессора экспериментальной физики, он был уже настолько известен своими исследованиями, что к нему приезжали учиться такие одаренные мо­лодые люди, как Сванте Аррениус и Вальтер Нернст. Блестящий лектор, универсал, знания которого охватывали не только математику, эксперименталь­ную и теоретическую физику, но и естественные науки, и даже философию естествознания, он был членом многих академий, и почетным доктором Оксфордского университета. Он сочетал с огромными знаниями замечатель­ные педагогические дарования. Его доклады называли кристально-ясными, остроумными, а его курсы (1868–1900) почти ежегодно меняли свое содержа­ние, и он излагал в них различные разделы физики и математики.

Лиза Мейтнер писала впоследствии, что его лекции были самыми лучшими и вдохновляющими из всех, которые ей когда-либо приходилось слышать, причем он явно и сам увлекался темой лекции. Читал он необы­чайно темпераментно, и, благодаря наглядности и предварительной выписке формул на вспомогательных досках, все отлично запоминалось, а самый про­сторный зал бывал забит слушателями (600 человек!) до отказа, хотя Больцман требовал от студентов самого упорного мышления, железного трудолю­бия, неутомимой силы воли.

Вдохновение проявлялось и в его статьях, и в его экспериментах. Больцман был высок, силен, имел могучий череп. Он любил музыку, учился у Брукнера и еженедельно устраивал домашние камерные концерты, участвуя в них пианистом. Его любимцами были Гете, но в особенности Бетховен и Шиллер, а девизом были шиллеровские строки из «Лагеря Валленштейна», песнь всадника: «Не жертвуя жизнью, не выиграть жизнь».

Любимым героем Больцмана был Колумб, которого он ценил не столько за совершенные открытия, сколько за устремленность, трезво добав­ляя при этом: «Кроме размышления и воодушевления, требуется еще нечто, что и Колумбу труднее всего доставалось, – деньги».

Больцман отнюдь не был шизоидным интровертом, как многие другие великие математики, погруженные целиком в себя, в свои отвлеченные идеи. Он, наоборот, был необычайно любезен и дружелюбен, полон сердечнейшей доброты, в частности, к студентам, которых он не только никогда не прова­ливал, но которыми всегда интересовался индивидуально, умея поставить се­бя на их место. Больцман помогал своим ученикам, продумывал с ними вста­вавшие трудности. Он дружил со своим научным и философским противни­ком Вильгельмом Оствальдом, биологом Жаком Лебом и физиком Нернстом, своим учеником.

Больцман обычно вставал очень рано, работал необычайно напряжен­но, часто весь день проводя в институте, но любил лыжи и плавание, а от­пуска проводил в путешествиях. Он побывал в Константинополе, Смирне, Алжире, Лиссабоне, не говоря уже о поездках в Америку. Этот великий уче­ный обладал неизменным и редкостным чувством юмора.

И однако несмотря на восприимчивость к радостям жизни, исключи­тельную успешность своей научной работы, большую семью, Больцман стра­дал депрессиями: «Даже в обществе он погружался в долгое мрачное молча­ние, которое почти нельзя было прервать. Наверное, играло роль в возникно­вении депрессий и то, что он чрезмерным переутомлением повредил своему здоровью и нервной системе, страдал тяжелой астмой и терпел большие му­ки. Он боялся снижения своей духовной творческой силы».

У Больцмана, многостороннего физика, создателя кинетической тео­рии газов, формулы больцмановского распределения, постоянной Больцмана, теории излучения черного тела, – были гипоманиакально-депрессивные смены величайшего творческого подъема глубокими депрессиями. В послед­ние годы жизни Больцман страдал глубокой депрессией. «Человек, который в своей специальности был выше всех по остроумию, глубине и ясности мыс­ли, страшно страдал от неодолимой тревоги, что вдруг среди лекции ум и па­мять могут отказать служить ему» (В. Оствальд, 1910).

В припадке депрессии 6 сентября 1906 года во время пребывания в Дуино, под Триестом, он покончил с собой.

Анализируя природу огромного размаха творческой энергии Больцма­на, жизнерадостность, подъем, юмор, веселость этого «вероятно, самого крупного мыслителя, которого дала миру Австрия», нужно признать, что рез­кие спады настроения, депрессии и в особенности ничем внешним не моти­вированное самоубийство свидетельствуют о наличии у него гипоманиакальной депрессии. Счастливое сочетание благоприятных условий развития, соз­дание стойких ценностных критериев, гигантский талант опирались еще и на гипоманиакальные подъемы работоспособности и продуктивности. Объяс­нить самоубийство Больцмана неуспехом атомной теории или его одиночест­вом на высотах науки, как это делает Е. Брода, очень трудно. К году само­убийства Больцмана атомистика уже опиралась на огромные эксперимен­тальные успехи, сомнения в ее правильности среди ученых исчезли.

Под надгробным бюстом Людвига Больцмана выписана формула:

S = klogW –

формула, связывающая S – величину энтропии, W – вероятность и k – константу Больцмана.

Винсент Ван Гог (1853-1890)

Через три четверти века трудно установить истинную сущность болез­ни Ван Гога. Известно, что поссорившись с обожаемым им Гогеном, он на­бросился на него с бритвой, а затем отрезал себе бритвой одно ухо. Известно, что продолжительность отдельных приступов необычайного возбуждения ко­лебалась у него между недельными сроками и несколькими часами. Извест­но, что при этом Ван Гог сохранял в полной мере критическое отношение к окружающему. Главный врач больницы в Арле удостоверяет, что «Винцент Ван Гог, 35 лет, болел уже на протяжении полугода острой манией с общим делирием. В это время он себе отрезал ухо», «Винцент Ван Гог, 36 лет, уро­женец Голландии, поступивший 8 мая 1889 года, страдавший острой манией со зрительными и слуховыми галлюцинациями, испытал существенное улуч­шение своего состояния…» (Perry I.-H., 1947).

Ван Гог с огромной интенсивностью, напряженностью, фантастически обостренным восприятием красок работал над своими картинами. Продуктивность его была фантастической. «В интервалах между приступами больной совершенно спокоен и страстно предается живописи…» (Morris D., 1962).

16 мая 1890 Ван Гог покончил с собой.

Непризнание, пренебрежение, непонимание – трагичны для гения. Самоубийство (Ван Гог выстрелил себе в живот) почти нормальная реакция в этих условиях для островосприимчивого человека. Тем более, что Ван Гога, человека предельно совестливого, остро удручало то, что он разорил своего брата. Но едва ли можно болезнь Ван Гога диагностировать иначе, чем ма­ниакально-депрессивный психоз.

«Припадки у него носили циклический характер, повторялись каждые три месяца. В гипоманиакальньк фазах Ван Гог снова начинал работать от восхода до заката, писал упоённо и вдохновенно, по две-три картины в день» (Стоун И., 1961). Характерен яростный, раскаленный колорит его живописи. Маки в Арле действительно ярко пылают. Очевидно, что была нужна возбудимость и возбужденность Ван Гога, чтобы их такими увидеть. Но нужно было еще и его гипоманиакально-напряженное творчество, чтобы их такими видели другие. Нужно научить видеть. Андрей Болотов вспоминает о том, что чтение Карамзина научило его наслаждаться и умиляться природой. Его записки об этом трогательны и наивны, но ясно, что он постоянно проходил мимо ярчайших событий и явлений, слыша, но не слушая, видя, но не замечая.

Ван Гог сумел в своих произведениях передать и даже навязать свое видение мира в мощнейших потенциях всей живой и мертвой природы. При жизни его никто не понимал, но затем многие научились видеть мир именно таким, каким его видел Ван Гог.

Эмиль Беринг (1854-1917)

Известно, что Эмиль Беринг, один из самых талантливых, энергичных, деятельных учеников и продолжателей Пастера, своими открытиями и создзданными им антитоксическими сыворотками спас жизнь многим миллионам людей (антидифтерийная и противостолбнячная сыворотки). Великий, неутомимый исследователь, он оказался притом и исключительно талантливым организатором. Нас здесь должна особенно заинтересовать цикличность его деятельности.

Э.Кречмер (Kretschmer E., 1956) пишет о нем: «Например, Эмиль Беринг, с его выраженными циклоидными колебаниями темперамента, ведет сключительно интенсивную, эмоциональную исследовательскую жизнь, одностостороннюю и ограниченную, с напористым, упрямым устремлением, борьбой и столкновениями, привлекая и отталкивая, проявляя безграничную выдержку и целеустремленность в своей деятельности, с крупными ритмичными прибоями волн депрессии и самоутверждающих подъемов; при этом, в ходе гипоманиакальных фаз проявляется выдающаяся организаторская энергия и имеют место совершенно гениальные вспышки. Напряженная динамика, излучаемая его марбургским периодом деятельности, волнообразно распростраяется по всему миру».

Всеволод Михайлович Гаршин (1855–1888)

В.М.Гаршин перенес в 17 лет приступ психоза: он превратил квартиру своего брата в лабораторию и проводил в ней опыты, которым придавал мировое значение. Смена идей, скачки мыслей, напор ассоциаций были столь молниеносны и неконтролируемы, что его пришлось поместить в больницу. После этого маниакального подъема наступила депрессия. Он «представлял собой человека, совершенно разбитого физически и нравственно, какой-то полутруп». Затем – возврат к норме. По формальным сведениям, новых при­ступов, по-настоящему ярких, не было вплоть до весны 1879 г., хотя он стал кипуче веселым, жизнерадостным, суетливо-энергичным. Но осенью 1879 г. у Гаршина развилась меланхолия, мучительная тоска, состояние, «которое впо­следствии находило на него каждое лето и свело его, наконец, в могилу. Де­лать он ничего не мог, он чувствовал страшную апатию и упадок сил. Не только всякая работа бьша ему мучительно тяжела, всякое проявление воли, всякий поступок казался ему тяжелым, мучительным…»(Н.Н.Баженов, 1903). Существенно, что Гаршин хорошо помнил все происходившее и после пе­риодов депрессии, и после периодов возбуждения.

В 1880 г. он побывал в Орловской психиатрической больнице, откуда в чрезвычайно возбужденном состоянии был перевезен на «Сабурову дачу», в известную Харьковскую психиатрическую больницу. Вот, что он пишет о се­бе 13 марта 1880 г., когда создавал рассказ «Денщик и офицер»: «Я никогда за двадцать лет не чувствовал себя так хорошо, как теперь. Работа кипит сво­бодно, легко, без напряжения, без утомления. Я могу всегда начать, всегда остановиться, это для меня просто новость».

К осени 1880 г. он казался здоровым, но был угнетен и не мог рабо­тать. В мае 1882 г. поехал в Петербург, с августа 1883 г. у него началась ханд­ра, «апатия и лень чудовищные. И нет никаких сил сбросить их с себя». Вес­на и лето 1884 г. прошли депрессии, часто именно весной его охватывала тоска и бессонница. Во время приступов апатии он делался беспомощным, как ребенок. Самая простая житейская мелочь становилась для него трудновыполнимой. «Бывали минуты, когда лишь привязанность к жене удерживала его от самоубийства» (Беляев Н., 1938). На его лице лежала такая печать обре­ченности, что именно с него Репин стал рисовать лицо царевича Ивана, смертельно раненого Иваном Грозным. И вместе с тем, в периоды подъема он мог творить чудеса, создавать замечательнейшие произведения, сделавшие его одним из любимейших и знаменитейших писателей страны.

Любопытным доказательством именно душевного подъема, гипоманиакальности в творчестве Гаршина являются воспоминания его дяди: «Как-то раз я, ободренный чудесным ходом излечения Всеволода, упрекнул его в том, что он ничего не пишет, тут он сказал мне, что почти все, что он до сих пор написал, являлось в то время, когда на него «находило». Не знаю, делал ли он кому-нибудь подобное признание, но как он был прав, бедный! Полто­ра года, прожитые в Ермиловке, я считал самым лучшим временем его ду­шевного состояния, между тем за время это он написал только слабейшие из своих рассказов».

Это состояние началось осенью 1884 г. Следующий год прошел, ви­димо, нормально, зимой 1886–1887 гг. он был деятелен и весел вплоть до поздней весны, но с лета 1887 года, когда он в июле сжег рукопись своего так и оставшегося неизвестным рассказа, и по март 1888 г. держалось состояние тоски и угнетения, пока, наконец, уже собравшись ехать на юг, он не покон­чил с собой, бросившись в пролет лестницы, и через три дня, 24 марта 1888 года, умер.

Если Достоевский – поэт психопатии, то Всеволод Гаршин, со своим «красным цветком» – поэт маниакальной фазы маниакально-депрессивного психоза.

Родословную Гаршина, пестрящую заболеваниями маниакально-депрессивного типа, со многими самоубийствами (анонимную, но легко рас­шифровываемую), опубликовал Т.И.Юдин (1928). Пелагея Архиповна, жена Егора Архиповича Гаршина, «считалась странной, страдала циркулярным психозом. В ее роду много страдавших циркулярным психозом. Говорили, что она внесла безумие в род Гаршиных. Первый их сын, Николай, считался здоровым, но его первый сын, Федор, циклоид, покончил с собой, а другой сын, тоже циклоид, за растрату был сослан в Сибирь. Циклоидом был и тре­тий ее сын, Сергей. Дочь Пелагеи Архиповны страдала острой, патологиче­ской псевдологией. И еще один их сын, Михаил, страдал циркулярным пси­хозом, а под конец жизни – умственным расстройством. Один сын Михаила, Георгий, «очень способный, талантливый адвокат, страдал циркулярным пси­хозом, впадал в депрессию: впервые еще гимназистом, затем в 30 лет, а в 50 лет, в состоянии депрессии, застрелился. Другой его сын, Александр, считал­ся психически нормальным. Сын Виктор – циклоид, покончил с собой в 23 года от несчастной любви к публичной женщине. Всеволод, писатель, страдал циркулярным психозом и покончил с собой. Евгений, еще один их брат, «циклоид с колебаниями». Его дочь Наталья, «очень способная, с 14,5 лет страдает циркулярным психозом, несколько раз находилась в психиатриче­ских больницах. Во время психоза наблюдались кататонические явления».

Зигмунд Фрейд (1856-1932)

Мы не считаем целесообразным рассматривать здесь частные идеи 3.Фрейда относительно «эдипова комплекса», подавленных инцестных влече­ний и т.п. Здесь нам достаточно констатации того, что созданные им идеи психоанализа и роли подсознательного получили широчайшее, если не все­общее признание, породили гигантскую литературу, нашли широкое практи­ческое применение. Мы остановимся на исходных фактах и выросших из них обобщениях.

Венскому доктору И.Брейеру пришлось в 1880–1882 гг. лечить девуш­ку с параличом правой руки, плохим зрением, слухом, контрактурой шеи, рецидивирующими трудностями речи и манерой иногда болтать в дремоте нечто мало понятное. Брейер записал ее слова, загипнотизировал, повторил ее же слова, и она рассказала ему содержание своих снов, после чего почув­ствовала себя много лучше. Оказалось, что вся симптоматика появилась у больной, когда она ухаживала за своим отцом во время его мучительной смертельной болезни. Так, когда отец просыпался и спрашивал, который час, ей трудно было увидеть стрелки часов сквозь слезы, и она страшилась, что отец заметит ее отчаяние.

На основании этого и сходных случаев оказалось, что если больной может точно вспомнить обстоятельства возникновения симптома и свободно рассказать о сопровождающих эти обстоятельства эмоциях, то симптом исче­зает.

Сам по себе гипноз оказался не обязательным. Достаточно добиться свободного рассказа больного, врач может сидеть за стенкой, чтобы не сму­щать исповедующегося. Однако многое, в особенности связанное с сексом, больные упорно скрывают (репрессируют). Эти эмоции и переживания, свя­занные с сексуальной стороной жизни, «уходили» в психотравмы, в так назы­ваемые «сексотравмы детства», которые пребывали в подсознании, сохраня­ясь, однако, в виде символов и ассоциаций, проявляясь в снах, необоснован­ных страхах, случайных оговорках.

Адлер в развитие идей психоанализа поставил на первое место вместо секса тайное стремление к господству, торжеству над другими, стремление их унизить; неосуществленное стремление к господству порождало «комплекс неполноценности», бегство в болезнь, вынуждавшее окружающих и родных ухаживать за больным.

Ференчи подчеркнул стремление больных осуществить на деле свои подсознательные импульсы. В настоящее время, на основе данных этологии, мы имеем право предполагать, что многие психоневрозы, в особенности на­следственные, действительно порождены различными импрессингами детст­ва, точно так же, как стойкое заикание может иметь своей основой вовсе не органическое поражение мозга, а, например, испуг. И едва ли можно сомне­ваться в том, что учение Фрейда, лишенное своих крайностей и увлечений, является прочным вкладом в науку.

В том, что Фрейд, как и многие другие крупные ученые и художники, обладал высокой витальностью, трудно сомневаться. После бесчисленных психических травм, после бегства из Вены, он умер в 83 года, притом от ра­ка, после многочисленных операций.

Фрейд пережил в девяностые годы очень ярко выраженную депрес­сию, которая не помешала его повседневной работе и общению с семьей, хо­тя у него были приступы страха смерти и тревожности, сомнения и затормо­женное. В это время он мог заниматься профессиональной работой, но не мог ни писать, ни сосредоточенно мыслить. Он проводил свободное время, угрюмо скучая, ничего не делая, в состоянии плохого физического самочув­ствия. Существенно, что в этом состоянии он, однако, не мог работать твор­чески. У него были и приступы очень большого подъема с переживаемым острым чувством счастья.

Зигмунд Фрейд утверждал, что его творческие подъемы цикличны и интервалы между ними длятся примерно около семи лет, хотя настоящую депрессию он перенес только один раз за всю жизнь. Быть может, падения работоспособности снижали ее у этого сказочно даровитого человека только до нормального уровня. Действительно, выход его основных трудов отделялся во времени примерно шести–семилетними промежутками. Именно с такой периодичностью выходили в свет его книги: «Кокаин», «Афазия», «Толкование снов», «Теория сексуальности», «Тотем и табу», «По ту сторону принципа удовольствия», «Заторможенность», «Симптомы и тревожность», «Новые вводные лекции».

Помимо длительной депрессии девяностых годов он пережил еще многократные состояния крайнего возбуждения с невозможностью творчески работать, а также и тяжелые спады, когда ему удавалась лишь рутинная, но не творческая работа. «Имеются достаточные данные, что в течение около десяти лет, примерно в девяностых годах, он страдал очень значительным психоневрозом» (Pickering G., 1974).

Теодор Рузвельт (1858-1919)

Американские Рузвельты происходят от Клааса Рузвельта, прибывшего в Новый Амстердам (будущий Нью-Йорк) в конце сороковых годов XVII века. Старшая ветвь происходит от его внука Джона (деда прадеда Теодора Рузвельта). Младшая ветвь – от внука Джемса (прапрапрадеда Бенджамина Франклина). Первые поколения Рузвельтов владели большими участками земли на территории Манхэттена, и на протяжении всех девяти-десяти поколений были весьма состоятельными, если не считать «гадкого утенка» Николаса (1767–1854), которого, по-видимому, можно считать «соизобретателем» парохода. Разумеется, на этом изобретении Николас и разорился, но во всяком случае, если Фултоновский пароход прошел по Гудзону в 1807 го­ду, то построенный Николасом Рузвельтом пароход «Нью-Орлеан» через два года прошел по Миссисипи от Питтсбурга до Нью-Орлеана. На борту его на­ходился сам Николас и его беременная жена.

В основном, обе ветви Рузвельтов занимались коммерцией, но среди них были юристы, сенаторы, врачи. Отец Бенджамина Франклина был сель­ским сквайром с состоянием близким к миллионному.

Теодор Рузвельт вырос в весьма состоятельной семье, но был крайне хилым ребенком. Самой тяжелой его болезнью была астма: «Он мог спать только полусидя на постели, или завернутым в одеяло, в большом кресле. Но и при этом приступы продолжались. Держа Теодора на руках, его отец, Тео­дор-старший, проводил длинные ночи, шагая по дому». Из-за болезненности мальчика воспитывали дома. Он жадно набрасывался на книги и необычайно быстро развивался в умственном отношении, отставая в физическом. Однаж­ды произошел эпизод, который изменил всю его жизнь. В тринадцать лет, после особенно тяжелого приступа астмы, он был послан один в место, где ожидалось облегчение благодаря чистому воздуху. По дороге он оказался в дилижансе с двумя мальчиками его возраста. Теодор носил очки, его глаза выглядели сонными, он был бледен и хил. Вдобавок он был скороспелкой и любил заводить разговоры. Мальчикам он не понравился и они начали его дразнить, так что Теодор потерял терпение и полез в драку. Мальчишки, из­деваясь, удерживали его на расстоянии руки. «Я увидел, что любой из них может очень легко, без малейшего труда справиться со мной, а я совершенно беспомощен».

Он начал часами заниматься гимнастикой, брать уроки бокса. К ше­стнадцати годам Теодор поправился и начал больше походить на нормаль­ного ребенка. Постоянная гимнастика, бокс, прогулки, плавание, езда верхом улучшили его здоровье. Взрывчатая энергия, сочетаясь с живым воображени­ем и все возрастающая самоуверенность заставили кузенов и друзей смотреть на него, как на признанного лидера.

В университете Рузвельт занимался очень много и постоянно донимал преподавателей рвущимися из него вопросами и соображениями. Как замеча­ет его биограф, некоторые умы – цистерны, а другие – фонтаны. Умствен­ная энергия Рузвельта фонтанировала.

Он читал столь же энергично, как делал все. Быстрый и жадный чита­тель слов, он стремительно всасывал в себя суть целых страниц, и по отзывам современников, можно было думать, что он прочитал все когда-либо сущест­вовавшие книги, по крайней мере, больше, чем мог бы это сделать любой другой человек.

Обнаружив, что истории морской войны 1812 года не существует, он студентом стал писать ее и закончил книгу еще до окончания Гарварда.

Состоятельный молодой человек из прекрасной семьи, закончивший Гарвард, мог бы заняться политикой, пустив в ход деньги и связи. Но Руз­вельт начал с самого низу. А к двадцати трем годам он был избран в конгресс штата.

Он начал с того, что обвинил магната Джея Гулда в коррупции. Гулд – представитель самого опасного из всех самых опасных классов – состоя­тельного криминального класса. Заговор молчания был сорван: о злоупотреб­лениях монополий и трестов стали не только говорить или писать, в связи с опасностью коррупции стали принимать решения.

В 1895 г. Теодор Рузвельт стал президентом полицейского департамен­та в Нью-Йорке. Он спал только по два часа в сутки и ужаснул своей неверо­ятной энергией и напористостью те правящие группировки, которые подели­ли между собой власть в городе. Причем, он повел решительную борьбу со всеми злоупотреблениями, укоренившимися в Нью-Йорке. Чтобы избавиться от чересчур динамичного реформатора, за невозможностью спихнуть его вниз, его выпихнули наверх, назначив комиссаром гражданской службы в Вашингтоне, где он опять-таки чересчур ретиво принялся за дело. Впрочем, президент Гаррисон сказал о нем: «Единственный недостаток Рузвельта за­ключается в том, что он непременно хочет покончить со всем злом в мире сразу, от восхода солнца до его захода».

Когда началась война с Испанией, Теодору дали кавалерийский полк, который очень отличился во время штурма Сан-Хуана, понеся при этом большие потери.

Выбранный губернатором Нью-Йорка, на вопрос, как он будет губер­наторствовать, Рузвельт ответил: «Намерен быть настолько хорошим губерна­тором, насколько мне это позволят политиканы». Хотя он отнюдь не был особенно радикален: проводя антитрестовские законы, поддерживая идею о восьмичасовом рабочем дне, он приходил в бешенство, когда заходила речь о праве рабочих на забастовки. И все же он приобрел такую популярность, что его выбрали вице-президентом. Убийство президента Мак-Кинли «автоматически» сделало его президентом. Рузвельт развернул на этом посту всю свою энергию. По-видимому, в годы президентства он спал немного. Начинал работать в 7.30 и работал по 18 часов в сутки. Он имел обыкновение проводить вечер и полночи, глотая книги по вопросам, которые должны бы­ли решаться на следующем утреннем заседании, и, обладая необычайно сильной памятью, а также блестящими ораторскими дарованиями, он пора­жал экспертов знаниями по любому вопросу. Однако нередко во время засе­даний Рузвельт срывался в бешенство и нескончаемые словоизлияния.

Теодор Рузвельт застал Америку, начиная свою президентскую дея­тельность в 1901 г., в состоянии духовного застоя, а оставил свое президент­ское кресло, передавая в руки нового президента страну динамичную и быст­ро развивающуюся. Именно при нем Америка стала мировой державой.

На перевыборах 1904 г. Рузвельт получил солидное большинство в 2,5 миллиона голосов. Пробыв в Белом доме 7,5 лет, он, заранее отказавшись баллотироваться на второй срок, в 1908 г. поехал в Африку охотиться. По до­роге в Европе, как он сам писал, ему довелось «обучать этике папу римского и хорошим манерам – императора». Когда по возвращении ему сказали: «Вы, несомненно, первый гражданин страны», Рузвельт ответил: «Я думаю, что американский народ немного устал от меня, чему я полностью симпатизирую».

Вернувшись в США, он принялся писать книгу об охоте в Африке и монографию «Отпугивающая и скрывающая окраска у птиц и млекопитаю­щих». Это было безусловно достойное занятие, но не для человека такой кипучей энергии и масштабов деятельности. Энергия пошла по другим каналам. И в 1912 году он все же выставил свою кандидатуру на пост президента.

В ходе избирательной компании произошел характерный инцидент: в него почти в упор выстрелил из револьвера психотик Д.Шренк. Пуля опро­кинула Т.Рузвельта на спину, пробила стальной футляр для очков, рукопись речи и застряла в груди. Рузвельт откашлялся, увидел, что крови нет и, зна­чит, легкие не задеты, молниеносно вскочил на ноги, прервал начавшееся избиение Шренка, обозвал его ничтожеством и заявил, что во что бы то ни стало скажет хоть самое необходимое. Отбросив рукопись, он говорил 50 ми­нут, причем вокруг стояли друзья, готовые подхватить раненого, если с ним случится обморок. Затем его помчали в госпиталь, где врач заявил: «Это один из самых могучих людей, которых мне когда-либо пришлось видеть на опе­рационном столе. Пуля застряла в массивньк мышцах груди, вместо того, чтобы пробить легкое». Руководствуясь прекрасным физическим состоянием Рузвельта, пулю оставили на месте.

Если период восхождения к президентству и президентство Теодора Рузвельта прошло под знаком гипоманиакальности с решительно всеми её проявлениями, то все же под этим скрывался пласт депрессивности. Он четко выразился в том, с каким страхом Рузвельт относился к трестам и к рабочему движению. В той тревоге, с какой он, безусловно популярнейший лидер, ждал результатов своего переизбрания. В том, что тут же после этих блестя­щих результатов, совершенно некстати объявил, что не выставит свою канди­датуру на следующий срок. И, наконец, в том, что он ее действительно не выставил, несмотря на наилучшие прогнозы, и в расцвете сил, в 59 лет, ушел с поста президента.

Вскоре после начала Первой мировой войны Рузвельт начал бешеную кампанию за вступление США в войну. Но наряду с этим стал добиваться посылки на фронт своего старого кавалерийского полка с ним самим во гла­ве. Рузвельт совершенно покорил Вильсона в их личной беседе, но конница президента «не соблазнила».

Все четыре сына Рузвельта блестяще отличились на войне, но один из них, летчик, погиб. Это событие и вскрывшаяся рана, которую он получил во время охоты в Бразилии, пытаясь спасти из водопада две каноэ, надломили Рузвельта, и вскоре он умер.

Психиатры считают Рузвельта гипоманиакальной личностью. Р. Фьев (Fieve R.R., 1975) с клинической точки зрения, считает его гипоманиаком с периодами депрессий.

Гуго Вольф (1860-1903)

Биограф Ф.Уокер (Walker F., 1951) использовал в своей работе опрос близких родственников и друзей композитора, проведенный на его родине в 1936–1938 гг. основателем граммофонной компании «Гуго Вольф». Отец Г.Вольфа должен был продолжать унаследованное им кожевенное дело, но тайком занимался музыкой и хорошо играл на многих инструментах. Он и его жена смогли дать всем семерым детям хорошее образование, причем всех детей обучал с 4-5 лет музыке сам отец. Однако именно Гуго быстро пошел вперед, обладая абсолютным слухом и замечательной музыкальной памятью. Возник ежевечерний домашний квинтет с единственным приглашаемым уча­стником – пианистом, обучавшим Гуго. По-видимому, в семье царила не только музыкальная атмосфера, но и взаимная любовь.

В 1871 г. Г.Вольф поступил в школу, но продолжал много заниматься музыкой, и в 1875 г. поступил сразу на второй курс Венской консерватории, где уже учились две его кузины. Помимо консерватории и Венской оперы, где он бывал два-три раза в неделю, Вольф получал хорошую порцию музыки и в доме этих кузин, выдающихся исполнительниц. В 1877 г., оставив кон­серваторию, Г.Вольф стал преподавателем музыки и аккомпаниатором. С на­чала 1878 г. у него начался невероятный творческий подъем, кульминация которого пришлась на май и июнь, когда он ежевечерне сочинял музыку к одной, а то и к двум песням на стихи Мерике и Гейне. В августе-сентябре 1878 г. была написана музыка на стихи Фаллерслебена и Гете.

Следующая творческая вспышка пришлась на весну 1881 г., а затем последовала депрессия, хотя ему удалось к этому времени стать капельмей­стером Зальцбургского театра. После полуторагодичной депрессии, в конце 1882 г. он начал работать по 15–16 часов в сутки над оперным либретто, по­сле чего опять наступил 20-месячный спад, в течение которого Вольф не смог ничего написать. Вслед за этим – два-три месяца продуктивной работы: он начал музыкальную обработку «Пентесилеи» Клейста, которую, после оче­редного депрессивного спада, закончил в 1886 г. В 1887 г. наконец началось печатанье двухтомника его песен и сразу вслед за этим последовал огромный творческий подъем. 2 февраля 1888 года он писал: «Я только что написал но­вую песню, говорю вам, божественную песнь… Сегодня я наиграл на пиани­но, по существу, целую оперетту…» В марте 1888 года написано двадцать но­вых песен: «Я работаю непрерывно в тысячу лошадиных сил, с рассвета до поздней ночи».

На 27-м году жизни у него возникает приступ гипоманиакальности и за два года (1888–1890) он пишет музыку примерно 200 песен, испанские песни, итальянские. Вслед за этим – четырехлетняя депрессия, сменившаяся кратким подъемом в марте 1895 г., затем годичный спад, затем за один месяц – двадцать две новых песни.

Спады и подъемы чередовались. В 1895 г. последовал очередной подъ­ем, в результате которого он написал оперу «Коррехидор» не за два с поло­виной года, как предполагал, а за три с половиной месяца. Однако в сентябре 1897 г. он впал в состояние маниакального возбуждения и его пришлось по­местить в психиатрическую больницу, где он пробыл до конца января 1898 г. В начале сентября 1898 г. он попытался покончить с собой, был снова госпи­тализирован, у него были галлюцинации, появились провалы в памяти, нача­лись приступы мании преследования, затем возникли нарушения речи, и 22 февраля 1903 г. изможденный Гуго Вольф скончался.

По-видимому, имел место прогрессивный паралич, поскольку имеют­ся сведения, что в возрасте 17–18 лет Вольф заразился сифилисом.

Однако несомненно, что огромные творческие подъемы с последую­щими резкими упадками творчества происходили у него многократно и за­долго до развития прогрессивного паралича. У нас имеются все основания считать его колоссальную периодическую продуктивность следствием гипо­маниакальной депрессии. Разумеется, эта болезнь не мешает параллельному развитию сифилитического процесса.

Пауль Друде (1863-1906)

Профессор Лейпцигского, Гиссенского и Берлинского университетов, автор теории электронной проводимости металлов, теории поляризации све­та, отраженного от металлической поверхности, теории дисперсности света, член Берлинской академии наук, с 1900 года редактор знаменитого журнала «Анналы физики», автор двух фундаментальных книг по физике, одна из ко­торых, «Оптика», была издана в СССР на русском языке спустя 30 лет после ее выхода в Германии и через 30 лет после смерти самого Друде.

Это был жизнерадостный и веселый ученый, памяти которого сам Макс Планк посвятил большую статью. Друде покончил с собой в припадке меланхолии, для которой внешних причин, видимо, не было (Pickering G., 1974).

Пауль Эренфест (1880-1933)

Несколько слов о Пауле Эренфесте, написанные А.Эйнштейном (1965): «Отказ прожить жизнь до естественного конца вследствие нестерпи­мых внутренних конфликтов – редкое сегодня событие среди людей со здо­ровой психикой; иное дело среди личностей возвышенных и в высшей степе­ни душевно возбудимых. Из-за такого внутреннего конфликта скончался наш друг Пауль Эренфест. Его величие заключалось в чрезвычайно хорошо разви­той способности улавливать самое существо теоретического понятия и на­столько освободить теорию от ее математического наряда, чтобы лежащая в ее основе простая идея проявлялась со всей ясностью. Способности критиче­ские опережали способности конструктивные. Он не чувствовал себя на уров­не той высокой задачи, которую он должен был выполнить».

Ко этому можно лишь добавить, что Пауль Эренфест, который про­ник, хотя бы и еретиком, в глубочайшие тайны материи, мог совершить са­моубийство только в состоянии глубокой депрессии, тогда как высоты, дос­тигнутые им, были возможны только при необычайном духовном подъеме.

Уинстон Черчилль (1874-1964)

Роль Уинстона Черчилля как политического и военного деятеля обеих мировых войн, как одного из четырех вождей антигитлеровской коалиции и как теоретика «холодной войны» с СССР, общеизвестна. Нас здесь должна интересовать его патография, по которой любопытные данные приводятся в биографиях Черчилля, частично основанных на сообщениях его сына – Ран-дольфа Черчилля, а частично на данных его личного врача (Fieve R., 1975; Moron C.W., 1966).

Дальновидность У. Черчилля была поразительной. Он, как и Ллойд-Джордж, энергично призывал в 1938 году к созданию великой антигитлеров­ской коалиции, включавшей Англию, Францию, Чехословакию, Польшу, СССР, три прибалтийские республики – но напрасно.

Известно, что У.Черчилль быстро поднимался вверх по политической лестнице с 1906 г., когда стал помощником министра колоний. К войне 1914–1918 гг. он стал первым лордом адмиралтейства. Необычайно многосто­ронний, даже универсальный, неутомимый в своей деятельности, непрерывно писавший письма, книги и произносивший речи, нетерпеливый, импульсив­ный и раздражительный, необычайно возбудимый, храбрый до неосторожно­сти, беспредельно властный, он мог работать сутки напролет, даже лежа в постели. Чрезвычайно существенно, что по собственным признаниям Чер­чилля, у него в молодости (когда он был членом парламента) был двух-трех­летний период депрессии с мыслями о самоубийстве. Второй период депрес­сии был в возрасте 31–32 лет, и затем период очень сильной депрессии в 45 лет, когда он апатично воздерживался от чтения и от разговоров. Перед нача­лом Второй мировой войны Черчилль пережил еще один период депрессии, может быть, имевший и внешние причины.

После захвата Австрии Гитлером (1938 г.) Уинстон Черчилль сказал в парламенте: «Посмотрите на последние пять лет с тех пор, как Германия на­чала всерьез перевооружаться и открыто стремиться к мести. Изучая историю Рима и Карфагена, мы можем понять, что и почему произошло. Нетрудно составить разумное мнение о трех Пунических войнах. Но если смертельная катастрофа постигнет английскую нацию и Британскую империю, историки и через тысячу лет все еще будут поражаться таинственности наших дел. Они никогда не поймут, как победоносная нация, держа все в своих руках, стер­пела свое падение и бросила все, чего она достигла безмерными жертвами и победами – как все это было развеяно ветром».

Зато в период Второй мировой войны, совмещая должность премьер-министра и министра обороны, он проявлял фантастическую энергию и эн­тузиазм. Даже в возрасте шестидесяти и семидесяти лет он работал большую часть ночи, доводя до истощения секретарей, штат и советников, часто гораз­до более молодых, чем он сам.

«Его витальность была невероятной, он дожил до 90 лет, в восемьдесят лет он перенес сердечный приступ, три пневмонии, два инсульта, две операции. Он слишком много ел, пил и курил».

Нелишне отметить здесь, что в роду Черчиллей пять из семи последних герцогов Мальборо страдали тяжелой меланхолией. Наследственность существенно определяла подъемы и падения настроения этого величайшего английского политика.

Однако Моран (Moran C.W., 1966) приводит мнение психобиографа Черчилля, А.Сторра, который утверждает, что его «агрессивная смелость и властность не имели своим источником наследственность, а были результатом его твердости, решимости и железной воли, и что лихорадочная актив­ность является защитой от погребенной под ней депрессии. Если обстоятель­ства заставляют таких людей остановиться, то на них ложится черная туча». Так большинство объясняют депрессии Черчилля, когда он оставил адмирал­тейство в 1915 г., потерял место в парламенте в 1922 г., когда в 1931 г. он все еще находился вне правительства.

«Не все великие свершители обладают внутренней энергией и устремленностью, и вовсе не все маниакальные личности обладают организацион­ным талантом свершителей. Если обстоятельства, интеллект и множество социальных и культурных факторов совместно работают в маниакально-депрессивном индивиде, то этот индивид может подняться до больших высот, чем другие личности со сходным фоном, но не обладающие внутренней маниакальной устремленностью».

Если приведенные нами свидетельства недостаточно удостоверяют циклотимию Черчилля, приведем справку из Пикеринга (Pickering G., 1974):

«Как упоминалось ранее, колебания настроения от подъема до полного спада нередки и часто замечаются у творческих личностей в любых областях. Хорошо известным примером был Уинстон Черчилль. Гендель представляется другим примером. Но это состояние достаточно далеко от полного маниа­кально-депрессивного психоза».

А.Роуз (Rowse A.L., 1945) пишет: «М-р Черчилль не удивлялся во время мрачного десятилетия, начавшегося в 1931 г., когда все деятели английской политики обманывали и себя и других по поводу событий в Германии. Он знал то, что надо знать – он знал прошлое. Он был почти единственным по­литическим лидером, предупреждавшим страну о предстоящем. Но ведь он был единственным политическим лидером, который был и историком.

Я полагаю исторически достоверным, что среди всех людей, которым нации обязаны многим и за ее безопасность в прошлом, и за руководство во время бедствий – королеве Елизавете, Дрейку, Кромвелю, Мальборо, Питтам, Нельсону, мы всего более должны быть благодарны Черчиллю, потому что никогда опасность для Англии не была так страшна, как это было в 1940 году».

О том, что гипоманиакальная депрессия, по-видимому, не кончилась на У.Черчилле, а имела место и у его сына Рандольфа, видно из следующего описания Э.Рузвельта (сына президента Ф.Рузвельта): «Я уже встречался с Рандольфом. Однако после больших ожиданий меня постигло глубокое раз­очарование. Я убедился в том, что для юного Черчилля разговор – это ис­ключительно односторонний акт.

Теперь, когда я застал молодого мистера Черчилля у моего отца в присутствии его собственного отца, мне не терпелось удостовериться, будет ли он излагать им свои мнения так же безапелляционно, как он преподносил их мне. Признаться, я ожидал, что он будет несколько стесняться. Однако он с исключительной решительностью произносил поразительно многословные речи на любую тему, затрагивавшуюся в течение пятидесяти минут, которые он провел с нами. За это время он растолковал нам все тонкости военного и политического положения на Балканах; указал присутствовавшим государст­венным деятелям на кратчайший путь к сохранению английской гегемонии на Средиземном море, для чего, правда, пришлось бы затянуть мировую вой­ну на несколько лет; вскрыл недостатки плана кампании, разработанного Объединенным советом начальников штабов по поручению английского пре­мьер-министра и американского президента; устранил сомнения премьер-министра и президента по щекотливому вопросу о политике в отношении Франции. Эта замечательная сцена приковала к себе внимание слушателей не только потому, что они устали после пяти дней работы – она их немало по­забавила. (Быть может, мне не следовало бы распространять свое утвержде­ние на отца Рандольфа, но я совершенно точно изложил впечатление, кото­рое эта сцена произвела на меня и на моего отца; последний удерживался от смеха лишь до того момента, как юный Рандольф распростился с нами)» (Рузвельт Э., 1947).

Вирджиния Вулф (1882-1941)

По Британской энциклопедии, Вирджиния Вулф считается крупной писательницей и одним из наиболее выдающихся критиков своего времени. У нее были отмечены клинически выраженные приступы депрессии и тре­вожности в 1895, 1904, 1910 годах. Об этих приступах позднее она с ужасом вспоминала. Во время приступа 1913-1914 гг. она приняла в состоянии пере­хода от возбуждения к депрессии смертельную дозу веронала, но была спасе­на быстрым медицинским вмешательством. К концу 1914 г. наметилось серь­езное улучшение, но уже в марте 1915 г. имел место приступ мании, с бес­связной непрерывной речью.

Поскольку она происходила из весьма знатной и состоятельной семьи, после больничного лечения ее поместили под наблюдение четырех домашних медсестер психиатрического профиля, и к лету 1915 г. стало ясно, что при­ступы у нее могут возобновляться в любое время. Действительно: длительные маниакально-депрессивные приступы проявлялись в 1918, 1921, 1925 и по­следующие годы, покуда в 1941 г. ей не удалось покончить с собой. Положив в карман пальто большой камень, она утопилась в реке.

Тем не менее, характеристика В.Вулф как писателя и критика под­тверждается большим числом написанных и опубликованных ею романов, носивших весьма своеобразный новаторский характер, а также множеством критических статей.

Начиная с первых романов (1915–1919 гг.) она пыталась передать не­прерывность потока событий, неопределимость, неуловимость тайны лично­сти и неоднозначность и прихотливость реакции личности на внешние воз­действия, на происходящие события. Она передавала в них поток сознания, она умела создать облик своих героев, увиденный глазами разных лиц, людей разных возрастов и мировоззрений. Как критик, она завоевала большое признание, пытаясь решить сложнейшие задачи, стоящие перед литературой начала нынешнего века.

Несмотря на признание и успех, в периоды депрессий Вирджиния Вулф остро ощущала свою творческую несостоятельность, испытывала чувство неудачи.

Пример В. Вулф показывает, что даже при таких формах заболевания, при которых имеют место многократные клинические приступы мании, в гипоманиакальном состоянии возможен высокопродуктивный труд.

Джордж Паттон (1885-1945)

В раннем детстве отец читал Дж.Паттону «Илиаду» и «Одиссею» и рассказывал о жизни своего отца, деда Джорджа – командира отряда, прославившегося в Гражданской войне и убитого в бою. Паттон окончил Вирджинский военный институт и затем выдержал конкурсный отбор в военную Академию Вестпойнт (1904 г.).

В 1912 г. лейтенант Паттон принимал участие в Олимпийских играх в Стокгольме и занял четвертое место в соревнованиях по пятиборью. После вступления США в Первую мировую войну он был назначен командующим отрядом Генштаба. Попав в Европу, он за год из лейтенантов поднялся до звания полковника. Паттон первым ввел в армии США использование танков: он открыл танковые школы, организовал танковый корпус, сам водил танки в бой, был ранен, получил три награды. Во время Второй мировой войны он командовал танковыми силами США в Марокко, Тунисе и при освобождении Сицилии.

Отнюдь не расходясь во взглядах с милитаристами всех времен, Джордж Паттон, или, как его называли в армии, «генерал Джордж» утверждал: «Война – это наивысшее испытание человека, в котором он поднимается до высот, не достижимых ни в какой иной области деятельности».

Перед высадкой в Нормандии Третьей танковой армии, которой ко­мандовал Паттон, он достаточно долго «выматывал» немцев, сажая ежедневно всю армию на корабли, выплывая в море и к вечеру возвращаясь и разгружа­ясь, чтобы на другой день повторить все сначала. На это мероприятие требо­валась такая могучая организационная энергия, которая была именно и толь­ко у Паттона. Перед настоящей высадкой в Нормандии Паттон созвал своих офицеров и сказал им: «Джентльмены, момент, для которого мы все так долго работали и тренировались, наконец наступил. Завтра мы отправляемся воевать. Поздравляю вас. И я предсказываю, что ваши имена и имя Третьей армии войдут в историю… Или они войдут в отчеты Бюро регистрации мо­гил. Благодарю вас. Спокойной ночи» (Wallace В. G., 1946).

Феноменальный прорыв Третьей армии через всю Францию, Бельгию, Люксембург, западную и юго-западную части Германии в Австрию и Чехо­словакию описан во всех учебниках Второй мировой войны. Все это было совершено в течение 10 месяцев. Но с 25 сентября 1944 года наступила вы­нужденная пауза – медленное фронтальное продвижение, вызванное как трудностями снабжения, так и резко возросшим сопротивлением противника. Когда армии Рундштедта ринулись внезапно через Арденны, угрожая глубо­ким прорывом, Паттон заявил: «Если фон Рундштедт хочет сунуть свою руку в мясорубку, я буду только очень рад повернуть рукоятку». Паттон за три дня перебросил свою армию с восточного на северное направление, проделав 150 км по скверным зимним дорогам, развернул семь дивизий и резервные диви­зии в новом боевом порядке. Последующий прорыв армии Паттона к Кобленцу отрезал почти полмиллиона немецких солдат от Германии. Линия Зиг­фрида перестала существовать.

Действия Паттона во время Второй мировой войны заставляют видеть в нем полководца, обладающего огромной энергией, напористостью, стреми­тельностью, умением воодушевить войска. Его фантастическая физическая и умственная энергия, готовность делить с войсками все лишения и опасности сделали его исключительно популярным.

Вместе с тем, он был безобразно вспыльчив, терял самообладание по незначительным поводам (что очень ему повредило), и бывал, по-видимому, на грани гипоманиакального и даже маниакального возбуждения. Например, обходя однажды госпиталь, он услышал от солдата, что тот не может более выносить страдание. Паттон ударил солдата перчатками по лицу и пытался выкинуть из палатки на глазах у множества раненых. Выяснилось, что у сол­дата была дизентерия.

Неудержимая экспансивность, дикая энергия, аномальная, ничем не удерживаемая раздражительность и ярость Паттона были хорошо известны в армии США. Эйзенхауэр, отправляя. Паттона в сицилийскую экспедицию, сказал ему: «Ради Бога, Джордж, сосчитайте до десяти, прежде чем что-нибудь сказать».

Позднее, в Германии, раздраженный нападками прессы на медлитель­ность денацификации Баварии, Паттон публично выпалил, что нацисты, по его мнению, ничуть не хуже членов партии, проигравшей в Америке выборы президента. Поскольку сам Паттон не только лично видел несколько нацист­ских лагерей уничтожения, но и настоял на том, чтобы через эти лагеря про­вели под конвоем все взрослое население близлежащих немецких городов, такое заявление нельзя рассматривать иначе, как свидетельство маниакаль­ного состояния. Но Паттона пришлось тут же сместить с поста командую­щего Третьей армией и направить на резервную должность.

9 декабря 1945 г. под Маннгеймом автомашина Паттона, отправив­шегося поохотиться, столкнулась с грузовиком. У Паттона оказался сломан­ным шейный позвонок и возник общий паралич. Через две недели Дордж Паттон умер, и таким образом Америка потеряла своего самого лучшего, притом агрессивнейшего полководца.

Заметим, что история западного мира за последние полвека насчиты­вает много таких «случайностей», конечно гораздо менее сенсационных, не­жели убийство сербского короля Александра, убийство усташами президента Франции Барту или убийство сторонниками «аншлюсса» президента Австрии Дольфуса.

Джеме Форрестол (1892-1949)

Стоит здесь упомянуть о том, что вскоре после гибели Паттона Аме­рика потеряла и своего самого энергичного и агрессивнейшего министра обороны . Джеме Форрестол погиб в результате неожиданного для всех само­убийства, после того, как им овладела мания преследования.

Джеме Форрестол, министр обороны США, испытывал тяжелейшую депрессию, которую его сотрудники предпочитали рассматривать как следст­вие переутомления. Психиатрическая помощь ему была оказана слишком поздно. «Таким образом страна потеряла человека, которого многие считают нашим самым блестящим министром обороны»(Fieve R.R., 1975).

«Люди следуют за гипоманиаком из-за его энергии и энтузиазма. Их привлекает его витальность. Он мыслит масштабно и обычно может побудить других оставить свои консервативные стремления. Джон Браун, американ­ский аболиционист, смог собрать много сторонников именно вследствие грандиозности своих идей. Генерал Джордж Паттон мог совершить блестя­щие военные подвиги, будучи импульсивным и маниакальным. Теодор Руз­вельт помог стране сменить медлительный, занятый собой изоляционизм на маниакальную политику агрессии и экспансии» (Fieve R.R., 1975).

Многие высокопоставленные лица имеют склонность к колебаниям настроения, потому что именно их маниакальная энергия доставляет им пер­венство.

Эрнест Хемингуэй (1899-1961)

В свои ранние парижские годы Э.Хемингуэй был чрезвычайно жизне­радостен, верил в себя, в свои силы, любил охоту на крупных зверей, рыбную ловлю, бокс, бой быков, флирт, литературную работу. И вместе с тем уже тогда он периодически впадал в состояние апатии, уныния, бессилия, депрес­сии. Эти приступы имели место и во время Второй мировой войны, и после нее, постепенно удлиняясь.

Э.Хемингуэй в 1925 г. напряженно работал над романом «Прощай оружие», а в 1926 г. впал в полуторагодичную депрессию. Считая себя в пе­риоды маниакальности бессмертным, он получал бесчисленные травмы в ав­томобильных катастрофах и драках. Вместе с тем, в такие периоды он мог писать по 12 часов в сутки, затем пойти ловить рыбу или охотиться, потом снова садился писать.

Впервые Хемингуэй был госпитализирован в 1960 г., позднее про­шел три курса электрошокового лечения в знаменитой клинике Майо, потом у него развилась мания преследования. В стадии депрессии, считая, что его тело распадается, а налоговая инспекция намерена его разорить, он застрелился.

Л.Н.Толстой свои приступы депрессии называл «арзамасской тос­кой», У.Черчилль – «черным псом», а Э.Хемингуэй – «черным ослом» В наследственном характере депрессий Э.Хемингуэя нет сомнений: его отец покончил с собой.

* * *

Разумеется, невозможно пересмотреть патографии бесчисленных (несколько сотен) высокоодаренных, гениальных и исключительно про­дуктивных людей для выяснения вопроса о том, был ли у них гипоманиакально-депрессивный психоз.

Невозможно, например, поставить точный диагноз периодическому психозу, которым страдал Лукреций Кар, покончивший собой в 44 г.

Нелегко установить, страдал ли О.Бальзак маниакально-депрессивным психозом или циклоидностью, как можно предполагать по некоторым источникам.

Нельзя дать психиатрическую характеристику депрессиям и быст­рым сменам настроения, которыми отличался Гаэтано Доницетти, или объяснить переход Россини от фантастической продуктивности к сорока­летней бездеятельности.

Неясно, были ли у Джека Лондона приступы истинной депрессии, и покончил ли он с собой во время такого приступа, или это произошло из-за смертельной болезни. Его мать самое меньшее, была психопаткой, хотя очень образованной и талантливой, однако у нее не исключен пе­риодический психоз.

Наши краткие очерки преследуют очень ограниченную цель – по­казать, что необычайно высокая частота гипоманиакальной депрессии у признанных мировых гениев человеческой истории и культуры «подпирается» частотой этого же стимулятора умственной активности у людей, которые стоят на грани между гениями и чрезвычайно одаренны­ми.

У целого ряда великих деятелей имеются указания на четкие пси­хопатологии, однако этих указаний недостаточно для того, чтобы без спе­циальных биографически-патографических исследований можно было бы причислить их к категории гипоманиакально-депрессивных и объяснить огромную продуктивность гипоманиакальной стимуляцией. Так, и Авгу­стин, и Декарт в двадцатитрехлетнем возрасте перенесли очень сильные депрессивные кризисы. Декарт пожизненно страдал преувеличенными страхами, а свои «Принципы философии» он решился опубликовать толь­ко к 50-летнему возрасту, притом лишь в очень осторожной форме.

Д.Юм в 18 лет заболел очень тяжелой, много лет продолжавшейся депрессией, а затем всю жизнь проявлял большую боязливость и чрезвы­чайную осторожность, тщательно устраняя из своих книг все, что могло бы навлечь на него неприятности. В частности, он решился на публика­цию своих «Диалогов о естественной религии» только перед самой смер­тью, хотя по собственному его мнению, «трудно представить себе что-то написанное более осторожно и хитроумно».

Локк до 54 лет воздерживался от публикации своих текстов.

Примеры подобного рода почти бесчисленны, но очень трудно правильно решить, имела ли место подлинная депрессивная нерешитель­ность, боязливость, страх или разумная осторожность, в значительной ме­ре обусловленная условиями существования и господствующим мировоз­зрением. Или человек настолько полностью, настолько всепоглощающе предан своему творчеству и только ему, что это приводит к полной неспособности отвлечься на реализацию. Примером такого гения предстает пе­ред нами Шуберт.

За один только 1815 год Шуберт сочинил около 170 песен, много пьес, мессы, сонаты для фортепиано. «Шуберт творил, как все великие умы, для того, чтобы высказаться, без всякой надежды найти издателя для своих сочинений. Когда он умер, была издана только пятая часть его пе­сен. «Меня должно было бы содержать государство, я явился на свет не для чего другого, кроме как для творчества», – говорил он о себе» (Фене О., 1911).

Многие философы древности и последующих времен неизменно отступали, когда наступала пора активных действий. Не менее двух вели­ких философов Древней Эллады отказались от предложенных им царских тронов. Джордано Бруно, человек железной воли, пошедший на костер, задолго до этого переживал такие периоды депрессии, что мечтал о смер­ти. Спиноза оставался анонимом. Сильнейшие затормаживающие процес­сы были характерны для Лейбница, Руссо, Канта. Великие мыслители этого рода предоставляли действовать открыто своим последователям. Од­нако обстоятельства места и времени не позволяют нам наверняка решать, имела ли здесь место именно депрессивная пассивность, сменяемая гипо­маниакальной творческой активностью, или был определенный склад характера, и выбор образа действия соответствовал этому характеру, абсо­лютно независимо от оппозиции «мания – депрессия». Или было четкое осознание проблем лишь в абстрактном, мысленном плане при недоста­точной способности решить их на практике.

Весьма возможно, что многие великие умы, как например, Томас Мор, прекрасно видя идеал, понимали вместе с тем нереальность вопло­щения его в существующих условиях и невозможность даже слабых попы­ток уменьшения существующего зла. Видеть в философах беглецов от жизни, как это делает, например, А.Херцберг (Herzberg A., 1926), не следу­ет. Немало философов сознательно и прямо во имя своих идей шли на верную смерть. Достаточно напомнить о Сократе, о Томасе Море. Другие, при всех предосторожностях, прожили всю жизнь под угрозой костра и топора. Третьи, не без риска, прокладывали дорогу новым великим пере­воротам (Ф.Бэкон). Во всяком случае, догадки о гипоманиакально-депрессивном характере творчества великих философов можно высказы­вать лишь в строго индивидуальном порядке, после тщательного изучения их патографии и социально-политических условий, в которых проходило их творчество.

Может быть следует отметить особое место философии среди всех других областей человеческой деятельности прежде всего потому, что она может иметь большое охранительное значение для уходящей в нее творче­ской личности. Адресуясь обычно к очень узкому кругу лиц, она относи­тельно менее опасна для мыслителей и, главное, освобождает личность от необходимости каких-либо контактов с окружающими людьми, удовле­творяя в то же время потребность в творчестве, в самореализации. Вместе с тем, вместо грубой, зачастую бессмысленной, унижающей и оскорб­ляющей, непобедимой действительности, философия создает собственную среду для абстрактной деятельности. Неудивительно, что тысячелетиями величайшие гении человечества уходили в философию или поэзию, вме­сто того, чтобы предаваться занятиям медициной, механикой, экспери­ментальной физикой, техникой, – областями, в которых реализация ин­теллектуальных достижений в огромной мере зависит от окружающих, от их иногда доброй, а гораздо чаще злой воли.

В заключение следует признать, что наш обзор гипоманиакально-депрессивных гениев и высокоодаренных личностей, на первый взгляд, лишен той статистической убедительности, какой обладает, например, со­поставление частоты подагры среди гениев и среди нормального среднего населения. Нет четкой грани между клинической и гипоманиакальной депрессией и циклотимией как широко распространенным конституцио-нальным вариантом нормы, и нам приходится прибегать к посемейному анализу для установления патологии, а это вызывает законное возраже­ние: жизнь гениев и их родичей известна нам гораздо лучше, чем жизнь «обычного» человека и его семьи. Наконец, в ряде случаев, особенно ко­гда речь идет о давно живших людях, не может быть уверенности в том, что они страдали именно маниакально-депрессивным психозом, а не ши­зофренией (Торкватто Тассо, Свифт и некоторые другие). Однако несо­мненно, что для нас наиболее существенным является само наличие пе­риодов бешеной, неудержимой, сверхчеловеческой творческой активно­сти, сменяемых длительными, многолетними периодами инактивности с тяжелыми депрессиями. Что же до статистической убедительности, то, помимо исследования А.Юда, установившего среди великих ученых деся­тикратное повышение частоты МДП против популяции, мы далее приве­дем данные о том, насколько чаще встречается комбинация МДП с подаг­рой среди гениев по сравнению с обычным населением.

Наш перечень гипоманиакально-депрессивных гениев, конечно, далеко не полон. Он несомненно будет пополняться. В частности, мы не упоминали о А.С.Пушкине, П.Я.Чаадаеве и Л.Н.Толстом, поскольку дан­ные о них удобнее рассмотреть в связи с замечательной родословной Тол­стых-Пушкиных. О многих великих мы не упомянули также потому, что их место – в следующей главе, в которой приведены очерки о гениях, об­ладающих обоими факторами: гиперурикемией и гипоманиакальной де­прессией.