война верно определялась, как одна из причин социальной эволюции (Carneiro 1970b). Однако же, несмотря на важность такого процесса, как война, поиск причины войн в действительности отвлекает и затемняет их природу и место в эволюции человеческих обществ.

О причинах и поводах войн существует целый легион теорий, от популярных, таких как конкуренция из-за ресурсов, до воистину идиосинкразических, таких как месть – навязчивая идея королей (Keeley 1996: 114). Проблема в том, что попытка объяснить войны предполагает, что это сущности, которые можно описать, проанализировать и объяснить. Более продуктивный подход в том, чтобы признать – то, что мы прибегаем к агрессии, чтобы достичь своих целей, является частью нашего биологического наследия, и объяснять нужно то, как при различных обстоятельствах выражается агрессия. Тогда становится ясно, что агрессия принимает формы, соответствующие той социальной и политической системе, в которой она происходит.

В малых обществах, находящихся на уровне семьи, агрессия носит характер личной, и способна или не способна приводить к кровной мести; и возможно, что войны, в том виде, как мы их определяем, редко случались ранее, чем 10 тысяч лет назад (Haas 1996: 1360). В локальной группе деревень войны стравливают друг с другом в набегах маленькие группы воинов; иногда эти группы нападают друг на друга внутри деревни, раскалывая ее. В локальных группах, основанных на кланах40, войны организовываются предводителями и, по меньшей мере, частично регулируются межгрупповыми отношениями коллективности. В вождествах вождь устанавливает порядок внутри сообщества, даруя своим подданным мир, который высоко ценится, но затем ведет сильные и систематические войны против соседних вождеств и государств. Говоря короче, войны являются не единым феноменом, а лишь выражением агрессии, варьирующимся в различных институциональных окружениях.

Мы объясним природу войн тогда, когда объясним уровень социополитической интеграции, при которой они имеют место. Некая интеграция объясняется уже самой войной, но для полного объяснения эволюции общества требуются другие принципы (управление рисками, ведущая технология, торговля). У этого подхода к объяснению войн есть еще преимущество: вместо того, чтобы фокусироваться на войнах только как на насилии и нарушении порядка, мы также уделяем внимание результатам порядкам, с помощью которых люди всегда пытались избежать войн и контролировать их разрушительные последствия (Sponsel 1996). Если склонность к насилию является частью инструментария человечества, то туда также входят склонность к сотрудничеству, щедрость и доверие. Но поскольку шкала социополитической интеграции подвержена изменениям, в эволюции человеческих обществ оба потенциала реализовались различно.

Теории экономической мотивации

Работая большую часть времени отдельно от эволюционистов, исторически экономические антропологи меньше интересовались объяснением долговременных моделей изменений, чем экономической мотивацией индивидов в культурно многообразных сообществах. В западной научной мысли рубежа столетий сложилась тенденция признавать (эксплицитно), что поведение индивидов мотивируемо их собственной экономической выгодой, и (имплицитно), что эта их соб-

20

ственная выгода состоит в основном в приобретении материального богатства. Хотя теоретики-экономисты не высказывались прямо, что люди просто хотят разбогатеть, их методологический акцент на том, как фирмы максимизируют прибыль, заложил приобретательство и мотив прибыли глубоко в основу имплицитной теории.

Экономическая антропология

Особый подход антропологов к экономике41 появился в процессе определения экономической теории как рационалистической, материалистической и этноцентричной. Жители Запада – по своим ценностям пресловутые материалисты, в то время как многие народы во всем мире ставят выше материального богатства другие цели, в частности социальные отношения и престиж. Они поощряют принесение в жертву личного богатства для достижения социально и культурно значимых целей. Начало этой антропологической критике общепринятой экономии положил Малиновский42 (Malinowski 1922; Малиновский 2004а) с помощью своего классического анализа обычая кула у тробрианцев (случай 12), подготовив платформу для основательных дебатов, которые с некоторыми изменениями продолжаются и по сей день.

В своей изначальной форме, дебаты касались вроде бы этноцентризма, и антропологическим решением стал релятивизм, подобный боасовской программе: экономическое поведение индивида мотивировано главным образом ценностями, которые определяются не его собственной материальной выгодой, а социальной и культурной матрицей верований и обязательств. Насколько различаются культурные сообщества, настолько и экономические мотивации их членов.

Субстантивизм. Благодаря усилиям Поланьи43 (Polanyi 1957) антропологическая критика выкристаллизовалась в «субстантивную экономию44», которую он видел как антитезу общепринятой экономии. Отбрасывая материальные потребности в качестве основы экономической мотивации, Поланьи определял экономику45 как «установленный (кем-то) процесс», того, как экономическое поведение структурируется социальными законами. Например, в крестьянских обществах (раздел 13) община часто требует от людей брать на свой счет расточительные церемониальные пиры; и у них нет другого выбора, кроме как уступить, как бы сильно они не возмущались дороговизной. В таких случаях «экономика внедрена в общество», и не так важно, что может желать отдельный индивид.

В одном из своих самых важных трудов Поланьи доказал, что способ, которым в обществе обмениваются товарами и услугами, может быть установлен тремя различающимися в основе путями. Реципрокация46, при которой индивиды (или группы), приблизительно одинаковые по положению, вовлечены в обычный обмен дарами и равноценными отдарками по прошествии определенного времени, и характеризующая модель меновых отношений, типичную для семейств, линиджей47, деревень и многих других малых социальных групп. Редистрибуция48, по сути, иерархическое движение товаров к центру, где их контролирует и затем перераспределяет какая-то центральная власть; его типичными примерами являются пиры и обмены подарками в некоторых сообществах с бигменами и таких более крупных централизованных обществах, как вождества (см. разделы 7 и 9), а также большинство современных государств. Собственно (рыночный) обмен, при котором движением товаров и услуг в режиме спроса и предложения управляет рынок; типичный пример – современная рыночная экономика (раздел 14). Одной из главных целей Поланьи было привлечь наше внимание к ограниченности меновых

21

распределительных отношений типа экономической сделки, дабы преодолеть этноцентричную тенденцию претендовать, что наш современный способ экономической жизни такой, как описывает его экономическая теория, каким-то образом естественен, неизбежен и универсален.

Полезным следствием выработки субстантивистской точки зрения было то, что теперь стали видеть, что этноцентризм экономических идей XIX в. влечет за собой два допущения, которые необязательно связывать друг с другом: вопервых, что экономическое поведение рационально; и, во-вторых, что оно мотивировано собственной материальной выгодой.

Формализм. Идея, что экономическое поведение – это результат принятия рационального решения, которую Поланьи назвал «формальной экономией» (следуя Веберу49: Weber 1947: 184-86), просто утверждает общепринятое положение о том, что личность «распределяет все свои ресурсы так, чтобы достичь максимума удовлетворения» (Goodfellow 1968 [1939]: 60). Это обобщающее допущение50 господствующей теории экономики (а также «установка на оптимизацию» или «минимально удовлетворяющие показатели») заключается в том, что у всех людей имеются критерии, с помощью которых они решают, что надо делать в любой данный момент (Burling 1962; Homans 1967; LeClair 1962). Напротив Поланьи от-

рицал, что индивиды, которым противостоит целый спектр экономических возможностей, способны рационально просчитать свою собственную выгоду. Подобно крестьянам, лицом к лицу столкнувшимся с тем, что община требует от них «щедрости», у них нет выбора, кроме как подчиниться социальным ожиданиям. Они не выбирают, а следуют правилам (Dalton 1961): общество устанавливает их экономическую мотивацию.

Формалистский ответ на субстантивистскую критику был откровенным. Формалисты просто указали на то, что они не строят предположений, откуда происходит собственная выгода. Для одного выгодным будет копить богатство, чтобы вложить его и получить прибыль, для другого – тратить богатство и влезать в долги, созывая гостей на пир. В любом случае, поведение рационально, если это достаточно удовлетворяет личность. Фактически, в разделе 8 мы исследуем примеры, в которых индивиды поступают в соответствии со своей собственной выгодой, делая и так и так: они скупятся и сберегают, чтобы тратить и влезать в долги, созывая гостей на пир – все в надежде на прибыль. Сказать, что экономическое поведение рационально – еще не значит сказать, что оно соответствует нашим этноцентричным представлениям о разумности. Если мы согласимся, что экономическое поведение – результат решений, то у формализма и субстантивизма не будет необходимости конфликтовать: поведение людей может быть как рациональным (оптимально удовлетворяющим), так и установленным (соответствовать культурным ценностям).

Следовательно, формалистская экономия обращает наше внимание на важность выбора в экономическом поведении, но намерено воздерживается от попыток объяснить мотивацию за пределами экономического поведения. По сути, формалистская экономия не обеспокоена тем, откуда берется мотивация. Мотивация у людей может быть любой: они могут даже стремиться к боли, а не к удовольствию, предпочитать зло добру, ценить бедность превыше богатства. Почему же предпочитают одно, а не другое? Что бы люди ни делали, чтобы максимизировать удовлетворение, это не затрагивает то, чем мотивируется экономическое поведение. Почему это удовлетворяет больше, чем то? – большой вопрос, который

22

надо решить раньше или отдельно от формального анализа рационального принятия решения.

Субстантивистский ответ – что экономическое поведение мотивируют ценности – был подходящей перспективой для антропологии. Но он разделил слабость боасовского релятивизма, при котором возможно все, что угодно, и не должно иметь никакого смысла экономическое поведение в какой бы то ни было разновидности51: пищевых табу, жестокости первобытных52 войн, уничтожении богатства во время пиров, священных коров. Это всего лишь «трудные проблемы культуры», которые мы должны принимать в качестве продуктов спонтанного культурного творчества (сf. Harris 1974). Но многих наблюдателей удивляло, почему некоторые ценности (напр., набеги и захват трофеев, носящие обыденный характер) в определенных видах сообществ (напр., в племенах) преобладают, а в других (напр., среди крестьянства) нет. Но поиск ответов за пределами исторической случайности уводил их назад к экономической посылке XIX в., что экономическое поведение мотивируется желанием материальных благ – идее, которая уже подвергалась нападкам субстантивизма.

Материализм. Хотя субстантивисты и стояли на твердых позициях, отрицая, что поиск прибыли универсально мотивирует людей на манер капиталистической фирмы, фактически же они склонялись к более широким, имплицитно им присущим намерениям, которые уже нелегко было отстоять: отрицанию важности биологии человека как источника экономической мотивации. Субстантивисты очевидно чувствовали, что ссылаться в объяснениях экономического поведения на зов физических потребностей, несовместимо с аксиомой, что экономика внедрена в общество (Sahlins 1976). Во время возрождения субстантивизма «структу- ралисты-марксисты»53 присвоили ярлык «вульгарного марксизма» ссылкам на биологическую мотивацию (Friedman 1974). Фокусируясь на том, как социальная структура определяет экономический процесс (Godelier 1977; Legros 1977; Meillassoux 1972), эти субстантивисты направляли внимание от биологии к культуре, вместо того, чтобы исследовать связь между ними.

Все же, разумеется, если люди живут, чтобы воспроизводить свой вид (и культуру), они должны быть накормлены, укрыты и защищены. Биологи, изучающие человека, экологи и психологи обеспечили нас обильными и непростыми знаниями о мотивации, которые согласуются с биологической эволюцией и адаптацией. Именно здесь использование концепта адаптации Стюарда проложило мост между социальным эволюционизмом и экономической антропологией. Теории социальной эволюции, последовавшие за Стюардом, все больше согласуются с открытиями в биологии и экологии. К таким материальным источникам экономической мотивации можно подходить с двух позиций, которые, хоть их и рассматривают иногда в качестве конкурирующих объяснений, лучше понимать как две стороны одной монеты.

Эволюционная биология. Один из подходов – сфокусироваться на том, что многие считают главным источником мотивации у живых организмов, – влечении к размножению. Эволюционная биология и психология накопили и систематизировали множество сведений об этом предмете, что выходит далеко за рамки рас-

смотрения этой книги (Boyd and Richerson 1985; Ridley 1997; Tooby and Cosmides 1992; Wright 1994). Однако мы должны вкратце упомянуть о некоторых ключевых из них, дабы были полностью понятны специфические доводы, которые возникнут ниже в ходе дискуссии вокруг случаев:

23

1.У мужчин и женщин в спаривании и браке различные цели, подобно обнаруженным у многих других видов различиям между самцами и самками. Мужчины ищут возможности спариться со многими женщинами и ищут юных партнерш, у которых впереди долгое фертильное будущее. Женщины же предпочитают спариваться с мужчиной, который контролирует ресурсы, который будет стабильно обеспечивать их как муж и отец. Такие мужчины часто старше по возрасту

иобладают высоким политическим статусом.

2.Люди ревнуют своих партнеров, и мужчины особенно склонны быть агрессивными, защищая свое исключительное право спариваться со своими женами.

3.И мужчин и женщин сильно влечет к территориям, изобилующим ресурсами; люди способны становиться агрессивными, защищая свои исключительные права на территории от внешнего посягательства. Защита территории мужчинами является средством привлечения и удерживания женщин в качестве партнеров.

4.Люди знают, кто их ближайшие родственники, и кормят, защищают и поддерживают их (родственный отбор). Сильнее всего верность, доверие и альтруистическое поведение между близкими родственниками и склонны уменьшаться у дальних родственников и исчезать при общении с чужаками.

5.Большой мозг у приматов, в особенности выдающийся человеческий мозг, по меньшей мере, частично развился, чтобы хранить и удерживать всесторонние социальные знания, необходимые для выработки сложных умозаключений о межличностных отношениях, и чтобы оперировать этими умозаключениями; на них базируются доверие и сотрудничество (Dunbar 1996). Постоянная речевая ак-

тивность внутри группы, устанавливая близость и согласуя действия, может действовать подобно грумингу54 у человекообразных приматов; связанная с человеческой речью символическая власть служит для возведения социальных отношений вне биологических границ родственного отбора.

6.В любом сообществе некоторые индивиды, особенно мужчины, добиваются доминирования над другими. Такие выскочки, в основном, и стремятся принять главные риски физического вреда при утверждении и защите ими с помощью агрессии своего доминирования (Hayden 1995). Различия между индивидами в этом отношении способны объяснить, почему у некоторых индивидов стремление к иерархии оказывается более выраженным, чем у других.

7.Обман и мошенничество в социальных интеракциях подрывают усилия

по наведению кооперации для обоюдной пользы. Обманщиков или «зайцевбезбилетников»55 необходимо контролировать с помощью скооперировавшихся членов сообщества, в противном случае преимущества от такой кооперации исчезнут.

8.Тем не менее, человеческие существа «появляются на свет, вооруженные предрасположенностями к тому, чтобы научиться, как кооперироваться, отсеивать достойных доверия от склонных к предательству, принимать на себя обязательства быть достойным, зарабатывать хорошую репутацию, обмениваться товарами

иинформацией, и разделять трудовые обязанности» (Ridley 1997: 249).

9.Люди приобретают новые навыки своего поведения, подражая по большей части тем, кто явно успешен, сначала своим родителям, а позже членам своего сообщества с высоким рангом. В этих случаях, экономическое поведение определяется не рациональным выбором, а имитацией поведения других.

24