Тема 4. Лекция

Историческая справка С середины XVIII в, начинает создаваться теория русского правописания. С этого времени нормы орфографии не только стихийно складываются и затем закрепляются в грамматиках, но и сознательно создаются и перестраиваются. Начинаются теоретические поиски наиболее рациональных принципов правописания. Первой — и блестящей — попыткой найти такие принципы была работа В. К. Тредиаковского “Разговор между чужестранным человеком и российским об ортографии старинной и новой” (1748). Автор отстаивает принципы фонетического письма, отстаивает убежденно и настойчиво. Позднее сторонники фонетической орфографии смогли лишь немногое добавить к его аргументации в пользу письма “по звонам”. В. К. Тредиаковский спорит против сложившейся к тому времени орфографической традиции, против сторонников письма по морфологическому принципу. Доводы его весомы; на многие из них в XVIII в., при определенном уровне языковедения, и невозможно было дать ответ. Например, он сопоставляет слова мороз— морозы, пишу—писание. Если в слове мороз вместо с пишется з, то почему в писание вместо с не писать бы ш? Это отвечало бы морфологическому принципу — добиваться неизменного облика корня. Однако ясно, что орфограмма пишание (для слова “писание”) невозможна; этим, по мнению В. К. Тредиаковского, доказано, что перенос букв из производящих в производные слова (или из одной формы слова в другую) последовательно осуществлять нельзя; в таком случае надо писать морос—морозы, отказавшись от уравнения корней. Ответить на подобные аргументы языкознание XVIII в. не могло; чтобы опровергнуть доводы В. К. Тредиаковского, надо было создать теорию, разграничивающую позиционные и непозиционные чередования; это было сделано гораздо позднее. Поэтому сторонники морфологического начала в орфографии более констатировали сложившееся положение вещей, чем обосновывали его рациональность и пригодность для русского письма. М. В. Ломоносов указывал в “Российской грамматике” (1755): писать надо так, чтобы “не закрылись следы произвождения слов”. При отсутствии исторических взглядов на язык в XVIII в., при синхронизме русской грамматики той поры эти слова имели один определенный смысл: “произвождение слов” — это их синхронные взаимосвязи, это соотношение производного с производящим, одной грамматической формы с другой. Традиционные написания в эту эпоху, конечно, сильнейшим образом давали о себе знать, но сторонников традиционного письма, научно обосновывающих свои взгляды, в XVIII в. не было. Не существовало, разумеется, и теории фонематического письма. В XVIII в. орфографическая мысль развивалась по ломоносовскому пути (А. А. Барсов 1768; Н. Г. Курганов 1769 и др.). Все же надо признать, что разработка теории русского письма шла очень медленными темпами; влияние теории на стихийно складывающуюся орфографическую практику было небольшим. Первая половина XIX в. в языкознании ознаменовалась созданием исторического и сравнительного метода изучения языков. Сторонники традиционного принципа в орфографии пытаются научно его обосновать; традиционный принцип признается основным (в крайнем случае одним из основных) для русского письма. Помыслы орфографистов сводились к тому, чтобы открыть этимологически наиболее достоверный письменный облик слова и предложить его для всеобщего использования. “Орфография слова — это его биография”, — писал В. П. Шереметевский. Такую точку зрения поддерживало, как уже сказано, бурно развивающееся историческое воззрение на язык (при этом строго синхронная, ломоносовская точка зрения казалась уже ненаучной). Этот взгляд наиболее полное выражение нашел в книге Я. К. Грота “Спорные вопросы русского правописания от Петра Великого доныне” (1873). Я. К. Грот так определял характер русского правописания: “Господствующее начало его заключается в том, чтобы... в начертаниях ясны были следы происхождения и состава слов” (1885). Формулировка почти дословно повторяет слова М. В. Ломоносова, но значение ее совершенно изменилось: она включена в иное время, связана с иным периодом в развитии языкознания. “Происхождение слов” в эпоху расцвета сравнительно-исторической лингвистики рассматривалось с диахронной точки зрения; синхрония проникала в научные труды только контрабандой. Та же формулировка, которая у М. В. Ломоносова провозглашала морфологическое письмо, у Я. К. Грота была ориентирована на этимологическую, на исторически традиционную орфографию. Разнобой и неупорядоченность письма к середине XIX в. оказались очень значительными. Отсутствие единых норм, опирающихся на строго обоснованные научные принципы, отражалось и в печатных текстах. Поэтому вполне естественно, что в 1862 г. открылись заседания Орфографической комиссии под председательством В. Я. Стоюнина. Как показывают отчеты о заседаниях комиссии, среди ее членов были сторонники и фонетических, и морфологических, и традиционных написаний, но влияние этой комиссии на орфографическую практику было минимальным: ее предложения не составляли целостности, не выражали научно аргументированной точки зрения; рекомендации были непоследовательны и субъективны. Гротово же правописание имело такую единую основу, как традиционализм: оно и стало господствующим на целых полвека. В начале XX в. Московское и Казанское педагогические общества выступили с проектами реформы русского правописания. Проект Московского педагогического общества был создан в основном Р. Ф. Брандтом (при участии Ф. Ф. Фортунатова). В создании Казанского проекта значительную роль сыграл Е. Ф. Будде. Историческое языкознание в эту эпоху уже достигло высокого уровня. В исследованиях стал применяться принцип последовательного историзма: никакой эпохе не приписывать фактов, характерных для предшествующей эпохи; строго разграничивать сосуществующее в языке от исторически взаимоисключенного. Эта идея наиболее ярко проявилась в трудах И. А. Бодуэна де Куртенэ и Ф. Ф. Фортунатова. Снова оказался возможным строго синхронный анализ фактов языка, но уже на более высокой ступени, чем в XVIII в.: именно в связи с историческим взглядом на язык. Этот взгляд, перенесенный в фонетические исследования, привел к созданию фонологии. И. А. Бодуэн де Куртенэ в своих трудах последовательно различал для каждой эпохи живые и мертвые фонетические чередования. Живые, т. е. позиционные, полностью определяются позицией в слове, фонетическим окружением. Если звук а1, встречающийся в одной какой-то позиции, всегда, т. е. во всех словах и формах слов, заменяется звуком а2 в другой определенной позиции, то налицо позиционные чередования. Они не имеют смыслоразличительной функции, так как всегда лишь сопровождают другие, самостоятельные изменения в звуках слова (те, которые и создают изменение позиции). Например, в словах посмел и посмели, ударные гласные различны: в первом слове открытое [э], во втором — закрытое [ ]. Но это результат влияния позиции: мягкий согласный [л'] в слове посмели вызвал появление [ ]. Так как всегда перед мягкими согласными выступает [э] (э закрытое), перед твердыми и в конце слова — [э] (э открытое), то чередование [э]— [ ] оказывается несамостоятельным, несловоразличительным: оно только сопровождает подлинно различительное чередование [л']—[л]. Звуки а1 и а2 (в приведенном примере [э] и [ ]) надо объединить; они составляют одну фонему. Напротив, непозиционно чередующиеся звуки (например, [с] и [ш] в словах пишу—писание) являются функционально разными единицами, различие между ними имеет слово- и форморазличительный характер. К таким выводам пришел И. А. Бодуэн де Куртенэ, он их глубоко, детально развивал и энергично пропагандировал. Они оказали сильное влияние на развитие теории русской орфографии. Еще в XIX в. русские лингвисты стремились найти основание нашей орфографии в чем-то более постоянном, более языковом, более системно-определенном, чем конкретная звуковая стихия речи. К. С. Аксаков в то время писал: “... Нам кажется, что письмо, не будучи никак произношением, письмо, явственно чертящее буквы, не может и не должно подражать и передавать произношение; напротив, будучи определенным, оно должно возводить слово к той определенности, к его твердым прочным началам (в звуке), к тем основным, внутренним... законам, которые лежат в нем и при произношении, выражая таким образом его организацию. . .” (1846). Фонология и позволила возвести звук к той определенности, которая обусловлена внутренними законами языка. Можно даже сказать, что именно потребность в теории письма была важнейшим стимулом в создании фонологии. В рассуждениях о русском письме нередко букве давалось такое определение, которое скорее может быть отнесено к фонеме. Так, Н. П. Гиляров-Платонов, критикуя фонетический принцип в орфографии, говорил: “Если вы хотите иметь дело с произношением, то можете иметь дело только с абстрактом, с каким-то общим произношением, которое есть ни мое, ни ваше, ни вчерашнее, ни сегодняшнее, а произношение вообще, а это, стало быть, уже не произношение, не живой вылетающий звук, который позволяет себя повторять в полной точности... Это будет не самый звук, а звук как понятие, как нечто общее всем действительно произносимым звукам — умственное начертание звука. Другими словами: прибегая за руководством к звуку, вы получите не звук, а букву, если не захотите остановиться на чем-нибудь случайном и преходящем. Буква и есть мысленный звук, разнообразящийся в живом воспроизведении, сообразно с физиологическими и социальными особенностями произносящего лица”. “Если в правописании и держаться звука, то возможно держаться только звука идеального, не моего и не вашего, не вчерашнего и не сегодняшнего; а такой мыслимый звук, звук в отвлечении, равнодушный к особенностям своего выполнения в живой речи, есть уже не звук, а буква...” (1883). Работа, начатая Московским и Казанским педагогическими обществами, продолжалась в Орфографической комиссии, которая была создана в 1904 г. при Академии наук. Председателем ее был Ф. Ф. Фортунатов, членами — И. А. Бодуэн де Куртенэ, А. А. Шахматов, Ф. Е. Корш, Р. Ф. Брандт, В. И. Чернышев, П. Н. Сакулин и др. Председатель комиссии, определяя направление ее работы, заявил, что она должна стремиться избавить русское письмо от особенностей, которые не оправдываются современным состоянием русского языка. Синхронистическая оценка русского письма была твердой основой всей работы Орфографической подкомиссии и полно отразилась в ее предложениях. Л. В. Щерба писал в 1905 г.: “. . . Нужно отличать фонетику и этимологию лингвиста от фонетики и этимологии обыкновенных смертных, т.е. то, что доступно лишь изощренному вниманию исследователя, от того, что является общим достоянием и составляет живые, психически существующие факты языка и что собственно должно быть исключительной основой правописания. Из “Предварительного сообщения Орфографической подкомиссии” явствует, что она руководствовалась подобными соображениями”. Сторонниками синхронического анализа письма были Ф. Ф. Фортунатов Р. Ф. Брандт и другие деятели орфографической реформы. Даже приверженцы традиционного письма, как ни парадоксально, поддерживали эту мысль. А. И. Томсон писал: “К искусственным изменениям существующего правописания относится... восстановление бывших когда-то написаний, но непосредственно не дошедших до нас. Вступая на этот путь, мы теряем всякую почву под ногами, и разногласиям нет пределов. Правописание изменяется со временем. При таких условиях ничто не определит нам бесспорно, из какой эпохи следует заимствовать” (1903). Таким образом, А. И. Томсон защищал традиционность орфографии как определенное соотношение современного звукового и письменного языка, как право письма на самостоятельность, немотивированность устной речью (см. дальше). Следовательно, историческое, традиционное письмо характеризовалось им в строго синхронном плане, с точки зрения современного языка. Эта точка зрения помогла лингвистам дать верную оценку орфографической системе русского языка и найти пути ее улучшения. Важным завоеванием орфографической теории этого времени была мысль, что орфография должна последовательно строиться на каком-то одном принципе. Полезны те изменения, которые приближают письмо к такому единству. Мысль была новой и поэтому трудной, последовательная верность ей давалась нелегко. Один из деятелей реформы писал: “Рациональным... правописание будет тогда, когда оно будет покоиться на одном каком-либо принципе, и именно на принципе устойчивом. К числу безусловно устойчивых принципов в данном случае принадлежит принцип соответствия письменных знаков со звуками живой литературной речи, но этот принцип... для школы неудобен... А потому этот принцип следует провести лишь частью...” (Е. Ф. Будде 1901). Предлагается, таким образом, построить орфографию только на одном принципе, но провести его лишь частично. Такая же непоследовательность, характерна и для высказываний других ученых того времени; но характерно и то, что они непоследовательно требуют последовательности в построении орфографии, отстаивают необходимость строго следовать одному принципу, хотя и согласны на уступки. Отсутствие последовательности отчасти объясняется и тем, что в начале XX в. не было еще указано принципа, на котором действительно можно было бы построить всю русскую орфографию, Среди деятелей реформы были сторонники построения орфографии на фонетических началах (Р. Ф. Брандт, Л. В. Щерба), на морфологических (Ф. Ф. Фортунатов, А. А. Шахматов, Ф. Е. Корш) и на традиционно-исторических (А. И. Томсон). Единства можно было добиться на основе морфологического принципа; так, под влиянием дискуссии Р. Ф. Брандт отступил с фонетических позиций, а А. И. Томсон — с традиционно-исторических на позиции морфологической орфографии. Сторонников фонематической орфографии не было. И. А. Бодуэн де Куртенэ, создатель фонологии, принимал живое участие в проведении реформы, но не отстаивал прав фонемной орфографии; принцип ее он сформулировал в 1912 г. (а Р. Ф. Брандт еще в 1904 г. так сформулировал желательные основы русского письма: это письмо, “передающее составные части слов в их наиболее чистом, независимом виде”). И хотя о фонематической орфографии никто не беспокоился, рекомендации Орфографической комиссии были единонаправленными: отменялись традиционные написания в пользу поддержанных живыми языковыми связями, в пользу фонематических написаний. (Это верно для всех новшеств, кроме правописания приставок на <з>; см. ниже). Дискуссия вокруг вопросов усовершенствования русского письма породила в начале XX в. большую и исключительно ценную научную литературу. Это был огромный скачок в развитии теории русского письма. Научные работы и высказывания И. А. Бодуэна де Куртенэ, Ф. Ф. Фортунатова, Ф. Е. Корша, Р. Ф. Брандта, А. И. Соболевского, А. И. Томсона, Д. Н. Ушакова, Л. В. Щербы, В. И. Чернышева детально характеризовали русскую орфографию с разных сторон и в целом давали ей верное и глубокое освещение. Рекомендации Орфографической комиссии, пройдя путь урезок и сокращений в разных официальных учреждениях, должны были ждать 1917 и 1918 г., когда были изданы декреты о реформе орфографии. В советскую эпоху орфографическое строительство приобрело огромное общественное значение. Влияние теории на орфографическую практику стало особенно сильным и плодотворным. С первых послереволюционных лет развернулась напряженная работа по изданию национальных письменностей для народов Советского Союза. Эта работа должна была опереться на теорию, выработанную на опыте наиболее развитых и совершенных письменностей, в том числе на опыте русского письма. Появляются работы Н. Ф. Яковлева, в которых впервые дается последовательная фонематическая теория русского письма (1928). В исследованиях Н. Ф. Яковлева, его учеников и сотрудников фонематический принцип построения орфографии использован и проверен при создании многих национальных письменностей. В 1929 г. была создана новая Орфографическая комиссия; она должна была завершить усовершенствование русской орфографии. Но проект, появившийся в 1930 г., не был одобрен. С 1934 г. в Москве и Ленинграде развернулась другая работа: уже не по реформированию, а по упорядочению орфографии. Она должна была привести к созданию единого орфографического свода. Работа комиссий 30-х годов вызвала ряд ценных исследований, определяющих принцип построения русской орфографии (А. М. Пешковский 1930; Н. Н. Дурново 1930; С. П. Обнорский 1939). Среди ученых были и сторонники укрепления традиционно-исторического принципа орфографии, и приверженцы фонетического. Например, предложения С. П. Обнорского во многих случаях сводились именно к введению этимологических, исторических написаний (см. дальше). Но особенно плодотворно изучалась фонематическая основа русского письма (Н. Ф. Яковлев 1928; Р. И. Аванесов и В. Н. Сидоров 1930; А. А. Реформатский 1937). Практических результатов, однако, работа комиссий в 30-е годы не дала. Орфографический свод вышел только в 1956 г. Предшествовавшая этому дискуссия не привела к появлению значительных трудов по теории русского письма; самое упорядочение носило узко эмпирический характер и определялось стремлением ограничиться минимальными изменениями в орфографии. К этому же времени относятся попытки пересмотреть вопрос о характере русской орфографии и оспорить ее фонематический характер (М. Н. Петерсон 1955; А. Н. Гвоздев 1947, 1960); попытки эти оказались в частностях полезными, но в целом неубедительными. Одновременно с сознательным строительством русской орфографии на научной базе протекал процесс ее стихийного преобразования, когда практическое осуществление новшеств опережало теоретические рекомендации. Только для поверхностного взгляда этот стихийный процесс, зачастую идущий вопреки строгим правилам и регламентациям, может показаться анархически бессодержательным. Множество частных изменений объединяется в единонаправленное, целостное движение русской орфографии: она перестраивалась так, что вместо нескольких разнородных принципов в ней господствующим становился один, наиболее отвечающий структуре современного русского языка. Этот процесс усовершенствования письма вел прямым путем к его упрощению: “Всякая система письма будет проста и ... легка, если она прозрачна с точки зрения своего построения на одном каком-нибудь принципе” (С. П. Обнорский 1939). Этот стихийный процесс развития русской орфографии был замечен и орфографистами-теоретиками. Например, Я. К. Грот говорил о стихийном проникновении в орфографию написаний с о после шипящих (типа плечо, свежо и пр.). Орфографические рекомендации даже весьма авторитетных лиц оказывались безрезультатными, если они явно шли наперекор этой стихийной, внутренне определенной тенденции в развитии русского письма; например, напрасной была попытка ввести написания эт , эт х по образцу т , т х. “Обычай в подобных случаях имеет значение стихийной силы, с которою так же трудно бороться, как со всякой стихийной массою” (3. 3. Опоков 1901). Общее направление этого стихийного процесса можно характеризовать так: все более последовательно устранялись исторически-традиционные написания, уменьшалась роль дифференцировочных орфограмм; незначительно колебалось число фонетических написаний (вообще редких в русском письме), значительно возросло число фонематических, морфологических написаний. Далее рассматриваются отдельные орфографические принципы в таком порядке: фонетический и фонематический (наименьшая передаваемая единица языка — или звук, или фонема), морфологический (наименьшая передаваемая единица языка — морфема), традиционный (наименьшая передаваемая единица языка — слово) и его частный случай — дифференцировочный принцип. Точно определить эти принципы следует так. 1. Фонетический принцип орфографии требует, чтобы написание передавало звучание слова (насколько это возможно при данных алфавитных средствах). Что произношу, то и пишу — вот девиз фонетической орфографии. 2. “Фонематическое письмо — это такое, в котором одни и те же буквы алфавита обозначают фонему во всех ее видоизменениях, как бы она ни звучала в том или ином фонетическом положении” (И. С. Ильинская и В. Н. Сидоров 1953). Следовательно, в фонематической орфографии устраняются, не находят отражения все позиционные изменения звуков, и, кроме того, не отражаются некоррелятивные качества звуков, т.е. такие, которые не могут служить самостоятельными различителями слов (ср. необходимость обозначить твердость—мягкость в случаях мел—мель, кон—конь и пр. и отсутствие необходимости обозначать мягкость [ч] в случаях плач, Гнедич и пр.). Таким образом, фонематическая орфография обозначает только такие признаки звуков, которые могут выполнять самостоятельную различительную функцию. 3. Морфологический принцип принято определять как письмо, в котором каждая значащая часть слова (приставка, корень, суффикс, окончание) пишется всегда одинаково, независимо от произношения этой части в том или ином слове. “Цель морфологического принципа — правописное единообразие для однородных морфологических единиц (вод—вода, наводнение, водяной и т. д.)” (В. В. Виноградов 1964). По словам А. И. Томсона, может быть выставлено идеальное теоретическое требование: “Нужно, чтобы одинаковые начертания морфологических принадлежностей слов [т. е. морфем] всегда обозначали только такие морфологические принадлежности, которые имеют одинаковые значения. Следовательно, начертания в поле вместо в пол , синее вместо син е, есть вместо  сть, мiръ вместо миръ и пр. нежелательны”. Однако это идеальное требование в полной мере неисполнимо, так как ведет к массе искусственно дифференцированных написаний, трудно усваиваемых при обучении письму. Нельзя не учитывать, что “чем легче определить букву, которой изображается каждый звук данного слова, тем легче усваивается правописание... Поэтому в обратном смысле можно выставить следующее идеальное требование. Нужно, чтобы морфологические принадлежности слов, имеющие одинаковые значения и более или менее одинаковый... звуковой состав, изображались в письме всегда возможно одинаково. Следовательно, -аго рядом с -ого, кожы рядом с дрожжи, гнатся рядом с гнать и пр. так же нежелательны, как акн`о рядом с `окна.” (А. И. Томсон 1903). Именно только это второе требование и лежит в основе морфологического письма (хотя в литературе об орфографии его иногда и подменяют первым идеальным требованием А. И. Томсона). 4. Традиционно-исторический, или традиционный, принцип наличествует там, где написание не отражает реального строения, фонемного или звукового, языковых единиц (в первую очередь слов). Написания при этом превращаются в буквенные иероглифы, а само письмо должно рассматриваться как особый язык, параллельный устному, а не как его отражение. 5. Дифференпировочный принцип — частный случай традиционно-исторического. Он налицо там, где два слова или две формы, имеющие тождественное фонемное строение, условно разграничиваются с помощью орфографии; ср. мiръ—миръ,  ли—ели, ее—ея; или ожог—ожёг, Орел—орел, туш—тушь и под. Но написания выпишете—выпишите, воле—воли не являются дифференцировочными, так как они отражают разное фонемное строение слова (при полном тождестве произношения в каждой из этих пар). Именно в дифференцировочном принципе и должно было бы найти воплощение первое идеальное требование А. И. Томсона, если бы он был действительно реализован каким-нибудь национальным письмом.

Принципы русской пунктуации Употребление знаков препинания обусловлено прежде всего строением предложения, его синтаксической структурой. Например, именно со структурой предложения связано употребление точки, фиксирующей конец предложения; знаков между частями сложного предложения; знаков, выделяющих разнообразные конструкции в составе простого предложения (обособленные члены, однородные члены, обращения, вводные и др. конструкции). Поэтому основным принципом, на котором строится современная русская пунктуация, является структурный (или синтаксический) принцип. Например: Известно,1 (что,2 (для того чтобы увидеть в лесу нужный гриб,3 птицу,* притаившуюся в ветвях,5 птичье гнездо,6 орех на ветке7 — одним словом,8 всё),9 (что редко попадается и так или иначе прячется от глаз),10 надо держать в воображении то), (что ищешь). Здесь знаки препинания отражают структуру предложения: 1 — запятая отделяет придаточное от главного; 2 — запятая на стыке союзов при последовательном подчинении придаточных; 2, 10— запятые выделяют придаточные внутри другого придаточного при последовательном подчинении; 3, 6 — запятые разделяют однородные члены, связанные бессоюзно; 4, 5 — запятые выделяют причастный оборот после определяемого слова; 7 — тире после однородного ряда перед обобщающим словом; 8 — запятая выделяет вводную конструкцию; 9, 11 — запятые разделяют придаточные при последовательном  подчинении; 12 — точка указывает на конец предложения. Эти знаки строго обязательны и не могут быть авторскими. Синтаксическое членение текста ( в том числе и отдельного предложения) связано с его смысловым членением и в большинстве случаев совпадает с ним. Однако часто случается и так, что смысловое членение речи подчиняет себе структурное и диктует ту или иную расстановку знаков препинания (их выбор или место). Поэтому второй принцип, на котором основаны пунктуационные правила, — это принцип смысловой. Например: 1) В предложении Жених был приветлив и очень важен, потом — он был неглуп и очень зажиточен (М. Горький) тире указывает на то, что слово потом имеет здесь значение «кроме того». При отсутствии тире потом имело бы значение «после чего-либо», «впоследствии», неуместное в данном случае. 2) Предложение Ваше заявление должно быть рассмотрено комиссией (без знаков препинания) выражает уверенность говорящего в достоверности со-общаемого. А предложение Ваше заявление, должно быть, рассмотрено комиссией (с вводной конструкцией) — неуверенность, предположительность. 3) Ср.: Сзади сели Вася, связной командир и автоматчик (К. Симонов) (три участника ситуации обозначены тремя однородными подлежащими) и Сзади сели Вася, связной командир, и автоматчик (запятая перед союзом и превращает словосочетание связной командир в приложение к слову Вася, и в этом предложении речь идёт уже только о двух персонажах). 4) Ср. также разные смысловые отношения между главным и придаточным в зависимости от места запятой: Я сделал это, так как мне приказали и Я сделал это так, как мне приказали. Смысловой принцип допускает и так называемые «авторские» знаки. Например: Без хворостинки в руке, ночью, он, нимало не колеблясь, поскакал один па волков (И. Тургенев). Первые две запятые — знаки «авторские», их не требует структура предложения. Но благодаря этому авторскому обособлению признаки, которые обозначаются обстоятельствами без хворостинки в руке, ночью, оказываются выделенными, подчёркнута их исключительность. При отсутствии запятых этот важный для автора оттенок значения исчезает. Таким образом, во всех этих примерах знаки выступают как различители смысла, который и обусловливает определённую структуру предложения. Русская пунктуация отчасти отражает и интонацию (и это третий, интонационный принцип). Например, интонацией обусловлен выбор точки или восклицательного знака в конце предложения (невоклицательная или восклицательная интонация), выбор запятой или восклицательного знака после обращения, постановка интонационного тире и др. Однако буквального совпадения между знаками препинания и интонацией нет. Это проявляется, с одной стороны, в том, что далеко не всем паузам соответствуют на письме знаки препинания, а с другой — в том, что запятая может употребляться там, где в устной речи паузы нет. Например: 1) В предложении Краткие речи/всегда более содержательны/и способны вызвать сильное впечатление (М. Горький) три паузы, а знаков препинания нет. 2) В предложении Под мышкой мальчик нёс какой-то узел и, повернув к пристани, стал спускаться по узкой и крутой тропинке (М. Лермонтов) между союзом и и деепричастием повернув запятая есть, а пауза в устной речи отсутствует; наоборот, перед этим союзом есть пауза, а запятой нет. Таким образом, современная пунктуация опирается и на структуру, и на смысл, и на интонационное членение речи в их взаимодействии