Жизнь и деятельность Ломоносова

28

Михайло Васильевич Ломоносов (1711-1765)

Жизнь и деятельность Ломоносова (далее: Л.а) — замечательный пример беззаветного служения своей родине. Большую воспитательную роль жизни и личности отмечал Белинский: «Юноши с особенным вниманием и особенной любовью должны изучать его жизнь, носить в душе своей его величавый образ».

Л. родился 8 ноября (по старому стилю) 1711 г. в деревне Мишанинской, расположенной на одном из островов Северной Двины, близ города Холмогоры. Отец его, государственный крестьянин Василий Ломоносов, прошел трудный путь рядового помора, который, по словам будущего ученого и поэта, «довольство свое» кровавым потом нажил.

Детство и юность Л. протекали среди величественной северной природы, оставившей неизгладимый след в душе мальчика. Многие наблюдения тех лет были впоследствии использованы в научных трудах. Когда мальчику исполнилось всего десять лет, отец начал брать его с собой каждое лето и осень на рыбную ловлю в Белое и Северное моря. Трудности морского промысла укрепили в характере юноши отвагу, выносливость, находчивость. На формирование его личности оказало также несомненное влияние и своеобразное положение Русского Севера: здесь не было помещичьего крепостного права, к тому же не последнюю роль в становлении характера поморов сыграло их тесное общение с беглыми холопами, раскольниками и ссыльными, которых немало оказалось в этих местах, широко были развиты промыслы и ремесла, распространено устное поэтическое творчество. Однако было бы неправомерным утверждать, что Л.а целиком создала «областная культура» Севера. Можно сказать, что его создал «исторический опыт и гений всего русского народа».

Первыми учителями Л.а были крестьянин Иван Шубной (отец известного впоследствии скульптора Ивана Шубина) и дьячок Семен Никитин Сабельников. Они обучали его грамоте. Причем учение шло столь успешно, что, по преданию, второй учитель скоро пал в ноги своему ученику и признался, что обучать его больше не разумеет. Л. жадно читает книги, найденные у соседей. «Вратами своей учености» назовет он позже «Грамматику» Мелетия Смотрицкого, «Арифметику, сиречь науку числительную» Леонтия Магницкого и «Рифмотворную псалтырь» Симеона Полоцкого, которая дала будущему поэту первые образцы силлабических стихов.

В конце 1730 г. вместе с попутным рыбным обозом Л. направился в Москву, не позабыв взять с собой «любезных своих книг» Здесь он, скрыв свое крестьянское происхождение, поступил в Славяно-греко-латинскую академию. Общеизвестны трудности и лишения, которые пришлось испытать ему, не оставившему, однако, наук из-за «несказанной бедности». Блестящие способности юноши проявляются здесь в полной мере, о чем свидетельствует хотя бы такой пример: ни слова не знавший при поступлении в «Спасские школы» по-латыни, Л. уже через год начинает писать стихи на латинском языке. В «Спасских школах» он знакомится с произведениями античной литературы, занимается пиитикой и риторикой, а в свободное время читает «философские, физические и математические книги», узнает об открытиях современного ему естествознания. С первых же дней своего 5-летнего пребывания в Москве Л. оказался в демократической среде. Именно в эти годы начинает формироваться его научное и философское мировоззрение.

В конце 1735 года пришло сенатское предписание выбрать из учеников «Спасских школ» двадцать человек, «в науках достойных», и отправить их в Петербург, в Академию наук. Отобрано было двенадцать, среди них оказался и Л. В качестве студента, однако, ему пришлось здесь пробыть недолго: в сентябре 1736 г. вместе со своими соучениками он отплыл из Кронштадта, чтобы изучить на чужбине химию и горное дело.

В ноябре 1736 г. «петербургские руссы» были записаны в университетскую книгу немецкого города Марбурга. Русские студенты слушают лекции по математике и техническим дисциплинам знаменитого профессора X. Вольфа, сыгравшего большую роль в подготовке немецкого просвещения. Об успехах в занятиях Л. свидетельствуют его отчеты в Петербургскую Академию наук. Его такие самостоятельные исследования, как «О превращении твердого тела в жидкое, зависящем от движения имеющейся налицо жидкости», «Физическая диссертация о различии смешанных тел, состоящем в сцеплении корпускул» и др. С интересом штудирует Л. руководства по стихосложению, сам пробует силы в стихотворстве. В 1739 г. он написал трактат «Письмо о правилах российского стихотворства» и приложение — «Ода на взятие Хотина» В этом же году русские студенты покинули Марбург, чтобы продолжить свою научную подготовку в Фрейберге, где надлежало обучиться горному делу и металлургии. И Л. старается постичь существо дела не только слушает лекции и читает книги, но и спускается в рудники, изучает строение «слоев земных»

В 1741 году Л. возвратился на родину. В Петербургской Академии наук наступает зрелая пора его разносторонней творческой деятельности. «Историк, риторик, физик, механик, химик, минералог, художник и стихотворец», по словам Пушкина, Л. явился автором замечательных открытий, создателем фундаментальных и оригинальных научных трудов. В 1748 г. он формулирует материалистический закон о сохранении вещества при химических превращениях, подтвержденный впоследствии Лавуазье. Он разрабатывает проблемы физической химии — совершенно новой в то время области знания, изучая явления вязкости, капиллярности, кристаллизации, преломления света и т.д. В практику химического исследования он впервые вводит микроскоп, заявляет себя сторонником атомно-молекулярного строения материи.

Л.-экспериментатор ведет наблюдения над атмосферным электричеством, которые обобщает в «Слове о явлениях воздушных, от электрической силы происходящих» (1753). Он первый указывает на электрическую природу северных сияний. Стремясь поставить науку на службу практике, изобретает громоотвод. В условиях церковного мракобесия ученый-просветитель защищает учение Коперника о множественности миров и ведет собственные астрономические наблюдения сконструированным телескопом. Наблюдая за прохождением Венеры по диску Солнца, Л. приходит к смелому выводу, что «планета Венера окружена знатной воздушной атмосферой».

Большой вклад внес Л. и в развитие русской исторической науки. Противник антипатриотических теорий происхождения Руси от норманнских пришельцев, Л. глубоко изучает источники, подтверждающие древность славянского мира, гордится своим народом, который в трудных исторических условиях «не токмо не расточился, но и на высочайший степень величества, могущества и славы достигнул». Гениальный ученый-просветитель Л., как сказал Чернышевский, «желал служить не чистой науке, а только отечеству». Его стараниями в 1755 г. был создан Московский университет, среди студентов и преподавателей которого было много единомышленников Л.

Л. умер 4 апреля 1765 г. в расцвете сил. О своем значении как истинно русского ученого он прекрасно сказал, обращаясь к соотечественникам: «Сами свой разум употребляйте. Меня за Аристотеля, Картезия, Невтона не почитайте. Ежели вы мне их имя дадите, то знайте, что вы холопы, а моя слава падет и с вашею».

Общественные и политические преобразования первых десятилетий XVIII в., интенсивный процесс «обмирщения» многих сторон русской действительности не могли не найти своего отражения в литературе. Но, как было уже отмечено, новая проблематика, новые идеи, попытки создания характера человека нового времени и т. п. (иными словами — так называемые «содержательные» элементы художественной литературы) все еще продолжали облекаться в старую форму.

Замечательной заслугой Л. в развитии отечественной эстетической мысли и национальной литературы явился его неоценимый вклад в процесс ликвидации разрыва между содержанием и формой, что было связано прежде всего с теоретическим и практическим реформированием российского стихосложения, с разработкой и созданием национальных норм русского литературного языка.

С силлабическими стихами Л. познакомился, как известно, у себя на родине (с некоторыми стихотворными принципами по «Грамматике» Смотрицкого, а с практикой силлабической поэзии по произведениям С. Полоцкого). Дальнейшее изучение стихотворства он продолжил в Московской славяно-греко-латинской академии, где на занятиях «пиитикой» студенты упражнялись в сложении русских и латинских стихов. От этого периода до нас дошло только одно стихотворение Л.а:

Услышали мухи

Медовые духи,

Прилетевши сели,

В радости запели;

Едва стали ясти

Попали в напасти,

Увязли бо ноги,

Ах, плачут убоги,

Меду полизали,

А сами пропали.

Эти шутливые стихи во многом примечательны. В них Л., допустив смешение славянизмов и русских слов, все же смог добиться простоты и легкости, далеко не частых в стихотворных произведениях того времени; соблюдение силлабического принципа равносложности (по 6 слогов в каждой строке) сочетается, возможно непроизвольно, с равноударностью (в каждой строке по 2 ударения). Последняя особенность сближает их с народной «складной» речью.

Дальнейшее более глубокое изучение Л.ым отечественного стихосложения было связано с появлением трактата Тредиаковского «Новый и краткий способ к сложению российских стихов». Л. приобрел эту книгу вскоре после ее выхода из печати (на Л.ском экземпляре стоит дата покупки — 26 января 1736 года) и увез с собой за границу.

Л. досконально изучил этот трактат На принадлежавшем ему экземпляре «Нового и краткого способа к сложению российских стихов» имеется множество пометок на четырех языках. В ряде случаев он соглашался с Тредиаковским, развивал его мысли, но нередко эти пометки носили полемический, а порою и насмешливый характер. Л. прежде всего оценил и принял сам новый (тонический) принцип сложения русских стихов и его истоки — устное народное творчество. Возможно, что мысль и самого Л.а уже шла в этом же направлении. Так, в том месте, где автор трактата говорит о тоническом характере русского стиха и о том, что к этому выводу его привела «поэзия простого народа», Л. приписал пример шутливых фольклорных хореических стихов:

По загуменью игуменья идиот,

За собою мать черна быка ведиот.

В это же время (1737—1738) Л. изучал теоретические работы по немецкому стихосложению, что еще более могло укрепить его мнение о том, что силлабическая версификация свойственна далеко не всем языкам.

Половинчатый характер стихотворной реформы Тредиаковского, во многом еще не вышедшего за пределы силлабики, не мог удовлетворить Л.а. Но переходный стих Тредиаковского (как завершающий этап старого и начало нового стихосложения) был необходим: невозможно было сразу покончить с примерно полуторавековой силлабической традицией. Стихотворные опыты самого Л.а до его «Оды на взятие Хотина» достаточно красноречиво свидетельствуют о больших трудностях на путях перехода на новую, силлабо-тоническую систему. Поэтому вполне естественно, что «реформированный» (тонизированный) 13-сложник Тредиаковского был взят (пусть ненадолго) на вооружение и «школьными» поэтами, и студентами «рыцарской академии» (Сухопутного шляхетного кадетского корпуса) — Михаилом Собакиным, затем Сумароковым и некоторыми другими. Этим же в значительной степени можно объяснить и тот факт, что блестящей оде Л.а на взятие Хотина была предпочтена ода «профессора» Харьковской коллегии Витынского, написанная реформированными виршами по рецепту Тредиаковского, которого автор в сопроводительном письме на латинском языке называет своим учителем. Очевидно, эта ода должна была читаться так:

Чрезвычайная летит — что то за премена

Слава носящая ветвь финика зелена

Порфирою блеще вся, блещет вся от злата,

От конца мира в конец мечется крылата.

В 1739 году Л. прислал в Академию наук свою «Оду на взятие Хотина» вместе с «Письмом о правилах российского стихотворства» (последнее адресовалось «Российскому собранию»), завершив тем самым и теоретически и практически реформирование русского стихосложения.

При сравнении «Письма» Л.а с трактатом Тредиаковского становится ясно, насколько компромиссные рекомендации Тредиаковского все еще ограничивали возможности русского стихосложения. И все же роль Тредиаковского в развитии русского стихосложения нельзя недооценивать. Он не только первый поставил вопрос о необходимости введения тонического принципа, но и дал Л.у материал для полемики, во многом облегчив поиск его. Новая система русского стихосложения оформилась из согласия с рекомендациями Тредиаковского и опровержения его ограничений.

«Письмо о правилах российского стихотворства» Л. строит на ряде общих «оснований», имеющих важное принципиальное значение. Л. прежде всего заявляет, что «российские стихи надлежит сочинять по природному нашего языка свойству, а того, что ему весьма несвойственно, из других языков не вносить», и рекомендует использовать все, «чем российский язык изобилен и что в нем версификации угодно и способно». Так, Л. освобождает русское стихотворство от всех ограничений, наложенных Тредиаковским. Раз в русском языке «те только слоги долги, над которыми стоит сила (ударение), а прочие все коротки», то организующая роль ударения должна быть во всех стихах — и длинных и коротких («во всех российских правильных стихах, долгих и коротких, надлежит нашему языку свойственные стопы, определенным числом и порядком учрежденные, употреблять»). Тредиаковский, как известно, свой «тонический» принцип применил только к длинным 13- и 11-сложным стихам. Исходя опять-таки из «природного нашего языка свойства», Л. отстаивает закономерность употребления не только двусложных (как было у Тредиаковского), но и трехсложных стоп («...в наши стихи без всякия нужды двоесложные и троесложные стопы внести... можем»).

Отвергает Л. рекомендацию Тредиаковского пользоваться только женскими рифмами и его категорический запрет чередования (смешения) женских рифм с мужскими, вводя в права и дактилическую рифму. «Российские стихи красно и свойственно на мужские, женские и три литеры гласные в себе имеющие рифмы... могут кончиться,— пишет Л.. А употребление до сих пор одних женских рифм объясняется тем, что это правило «начало свое имеет, как видно, в Польше, откуда, пришед в Москву, нарочито вкоренилось». Для польского стихосложения это закономерно, так как польские слова ударение имеют на предпоследнем слоге; но так как в русских словах ударения могут быть и на последнем и на третьем от конца слоге, «то для чего нам оное богатство пренебрегать, без всякия причины самовольную нищету терпеть и только однеми женскими (рифмами) побрякивать, а мужских бодрость и силу, тригласных устремление и высоту оставлять?» — резонно спрашивает Л..

Отказывается Л. признать хореическую стопу «наилучшей», как это сделал Тредиаковский. Для Л.а в принципе все стопы равноправны, хотя он все же выделяет стихи, «которые из анапестов и ямбов состоят», как «наилучшие, великолепнейшие и к сочинению легчайшие, во всех случаях скорость и тихость действия и состояния всякого пристрастия изобразить наиспособнейшие». А в торжественных одах лучше всего употреблять «чистые ямбические стихи», которые, «поднимаясь тихо вверх, материи благородство, великолепие и высоту умножают». И хотя может создаться впечатление, что Л. предпочитает всем другим стопам ямбические, из его «Письма» этот вывод не вытекает. Наряду с приведенными рекомендациями Л. указывает, что «к изображению крепких и слабых аффектов, скорых и тихих действий» «также способны и падающие, или из хореев и дактилев составленные, стихи», да и «прочие роды стихов, рассуждая состояние и важность материи, также очень пристойно употреблять можно». Другое дело, что в своей поэтической практике Л. в первую очередь разрабатывал 4-хстопный ямб, ставший в дальнейшем надолго самым распространенным размером в русской поэзии.

Из всего изложенного в «Письме» Л.у пришлось отказаться только от одного — от требования чистых ямбов без пиррихиев и спондеев. Здесь путь, указанный Тредиаковским (включение в двухсложные размеры стоп пиррихия и спондея), давал возможность русским поэтам не ограничивать себя употреблением только коротких слов (имеющих не более трех слогов).

Достаточно определенно Л. высказал в «Риторике» требование высокой идейности литературы, ее гражданской и нравоучительной направленности. Он осудил тех авторов, которые в угоду формальным ухищрениям, «силясь писать всегда витиевато... и не пропустить ни единой строки без острой мысли, нередко завираются»; отверг он также «французские сказки, которые у них романами называются», «ибо они никакого нравоучения в себе не заключают» и, отличаясь от «Бовы» только украшением «штиля», «являются пустошью... и служат только к развращению нравов человеческих и к вящему закоснению в роскоши и плотских страстях». Положительно оценил Л. немногие произведения: притчи Эзопа, «Золотой осел» Апулея, «Сатирикон» Петрония, «Разговоры» Лукиана, «Путешествие Гулливера» Свифта, «большая часть Еразмовых разговоров», «Метаморфозы» Овидия, «Похождения Телемака» Фенелона.

Но отмеченным не исчерпывается значение «Риторики». Она также «несла читателю важнейшие элементы логики как учебной дисциплины, разъясняла формальные законы мышления, учила строить силлогизмы, рассуждать, доказывать, делать правильные умозаключения».

Кроме того, «Риторика» Л.а была превосходным для своего времени и первым доступным для широких читательских кругов руководством по вопросам теории литературы, поэтической стилистики. Как указывается в исследовательской литературе, основная задача автора «Риторики» заключалась в утверждении системы художественной образности, способной воздействовать на эмоциональную сферу человеческого восприятия. Сухому рационалистическому требованию одного из стилевых течений классицизма (в рус. литературе XVIII века оно связывается с Сумароковым) превратить слово в однозначный термин Л. противопоставляет слово во всей его многозначности.

Так, в 6 главе (под названием «О возбуждении, утолении и изображении страстей») I части «Риторики» говорится, что «больше всех служат к движению и возбуждению страстей живо представленные описания, которые очень в чувства ударяются, а особливо как бы действительно в зрении изображаются. Глубокомысленные рассуждения и доказательства не так чувствительны, и страсти не могут от них возгораться; и для того с высокого седалища разум к чувствам свести должно и с ними соединить, чтобы он в страсти возпламенился». Иными словами, Л. ратует здесь за единство логического и эмоционального воздействия. К тому же «разумный ритор» (и писатель) должен учитывать особенности своего адресата (его возраст, пол, воспитание, степень образованности), а также «время, место и обстоятельства».

II часть «Риторики» — «О украшении» — содержит перечень тропов и поэтических фигур. Л. настойчиво рекомендует пользоваться переносным значением слов, так как метафоризация украшает речь «великолепием» (т.е. повышает ее образность). Метафорой, утверждает Л., «идеи представляются много живея и великолепнее, нежели просто», предупреждая при этом: «метафор не употреблять через меру часто, но только в пристойных местах, ибо излишно в речь стесненные переносные слова больше оную затмевают, нежели возвышают».

Не оставил Л. без внимания и вопросы эвфонии (благозвучия). В главе «О течении слова» он дает ряд полезных советов: «обегать непристойного и слуху противного стечения согласных, например, всех чувств взор есть благороднее, ибо шесть согласных, рядом положенные, -вств -вз, язык весьма запинают»; «удаляться от стечения письмен гласных, а особливо то же или подобное произношение имеющих (т. е. избегать «зияния».— В. Ф.), например, плакать жалостно о отшествии искреннего своего друга»; «остерегаться от частого повторения одного письмени: тот путь тогда топтать трудно». В «Риторике» Л. раскрыл выразительную роль звуков («письмен») русского языка. Он, например, полагал, что частый повтор звука а «способствовать может к изображению великолепия, великого пространства, глубины и вышины, также и внезапного страха», а «через о, у, ы — страшные и сильные вещи: гнев, боязнь, печаль». Такого же рода наблюдения провел Л. и над согласными звуками. Для него «звуки к, п, т и б, г, д могут только служить в том, чтобы изобразить живые действия тупые, ленивые и глухой звук имеющие, каков есть стук строящихся городов и домов, от конского топоту и от крику некоторых животных»; с, ф, х, ц, ш и р дают представление о вещах и действиях «сильных, великих, громких, страшных и великолепных», а ж, з, в, л, м, н «пристойны к изображению нежных и мягких вещей и действий», И хотя эти оценки звуков в целом ряде случаев были субъективны, все же здесь впервые был поставлен вопрос о звукописи, словесной инструментовке.

Большое внимание уделил Л. в «Риторике» средствам достижения ясности и доступности изложения. Среди других рекомендаций по этим вопросам следует отметить осуждение им чрезмерно запутанных инверсий (такие инверсии нередко встречались даже в сатирах Кантемира и во многих стихах Тредиаковского). Так, вместо «горы ведет на верьх высокой», считает Л., «лучше сказать: ведет на верьх горы высокой».

«Риторика» носила нормативный характер, была сводом правил и рекомендаций для письменного и устного изложения. Но примечательно, что Л. не требовал неукоснительного следования им самим же установленным правилам прежде всего он советовал заботиться о содержании и ему подчинить все словесные средства, не перегружая изложение риторическими украшениями: «больше должно наблюдать явственное и живое изображение идей, нежели течение слова», «правил строго держаться не должно, но стоит последовать самим идеям и стараться оные изображать ясно».

Наконец, в своих «Риториках» (рукописной и печатной) Л. положил начало разработке лексико-стилистических, а также синтаксических норм русского литературного языка, наметил ряд основных положений теории трех стилей, окончательно сформулированной им примерно десятилетием позже, указал пути достижения «чистоты штиля» и «довольства пристойных и избранных речений к изображению своих мыслей» (речь здесь шла, по сути, о разработке русского литературного языка). Решение этой последней задачи Л. видел в «основательном знании языка» и «прилежном изучении правил грамматических», в общении с образованными людьми, «которые красоту языка знают и наблюдают», в использовании из книг «хороших речений, пословий и пословиц», особенно рекомендуя полезные для обогащения лексики родного языка «церковные книги», отказав им, правда, в «чистоте штиля».

Чтобы сделать возможным «прилежное изучение правил грамматических», нужно было создать их общедоступный свод, но кроме славянской грамматики Мелетия Смотрицкого на церковнославянском (1619) и ее краткого перевода на немецкий язык в (1731) ничего другого не было. И Л. принялся за составление русской грамматики. В сентябре 1755 г. он закончил свою «Российскую грамматику» и, желая ускорить ее публикацию, предпослал рукописи посвящение великому князю Павлу Петровичу (ему в это время исполнился всего год ). В январе 1757 года «Грамматика» была напечатана.

«Грамматику» и «Риторику» Л. рассматривал как нечто целое. Это подтверждается его стремлением вместе с «Грамматикой» переиздать «Риторику» (к сожалению, эта попытка не осуществилась), а также словами из чернового наброска предисловия к «Грамматике»: «Особливо для того выдаю на свет («Грамматику»), что уже Риторика есть, а без Грамматики разуметь трудно». А в опубликованном посвящении к «Грамматике» раскрывалась ее универсальная роль во всех областях науки: «Тупа оратория, косноязычна поэзия, неосновательна философия, непонятна история, сомнительна юриспруденция без грамматики».

Создавая свою «Грамматику», Л. был убежден в огромных возможностях отечественного языка выражать «тончайшие философские воображения и рассуждения, многоразличные естественные свойства и перемены, бывающие в сем видимом строении мира и в человеческих обращениях». Он находил в русском языке «великолепие испанского, живость французского, крепость немецкого, нежность итальянского, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языка».

К языку, к его роли в обществе Л. подошел с материалистических позиций. Он отмечает неразрывную связь слов с понятиями, «воображенными себе способом чувств» (т. е. возникающими в результате ощущений), утверждает, что язык дан человеку «для сообщения с другими своих мыслей», «для согласного общих дел течения» (т. е. совместной общественно-производственной деятельности).

Рассчитанная на широкие демократические круги читателей, «Грамматика» Л.а отличалась доступностью и четкостью изложения, включала богатый лексический материал с неоднократным привлечением бытовых, обыденных и просторечных слов (например: лапоть, пупырь, бобыль, теля, порося и др.). Как справедливо отмечает А. Морозов, «наблюдения над живым языком народа и послужили Л.у основой для создания первой русской научной грамматики».

Велика была заслуга Л.а в области создания научной терминологии. И здесь он шел преимущественно путем использования общедоступных русских слов для обозначения сложных научных понятий.

В послепетровское время, когда для русского литературного языка стали характерными лексическая пестрота и стилистическая неопределенность, твердые и настойчивые предписания Л.а были несомненно прогрессивны. Больше того, они стали просто необходимы для дальнейшего развития русской культуры. Но уже скоро строгое соблюдение жанрово-стилистической регламентации, разграничение просторечия и высокой лексики стали ощущаться как искусственные. Их нужно было преодолеть. И здесь наибольший успех в поэтической практике сопутствовал Державину.

Однако нельзя забывать о том, что влияние Л.а на формирование русского литературного языка не ограничивалось лишь его теоретическими работами. Не меньшее воздействие оказала его языковая практика как в поэтических, так и в научных сочинениях. В них (в научных трудах в особенности) Л. дал образцы не только следования правилам, но и значительного отступления от них, потому что «живой, страстной натуре ученого-патриота, просветителя, полемиста было тесно в рамках установленной им же самим стилистической классификации».

Чаще всего Л. нарушает требование не смешивать просторечие с высокой лексикой. Так, характеризуя французскую поэзию, он писал: «Пристойным весьма символом французскую поэзию некто изобразил, представив оную на театре под видом некоторыя женщины, что, сугорбившись и раскорячившись, при музыке играющего на скрыпице сатира танцует». Здесь по соседству оказались славянизмы (оную, некоторыя) и просторечные слова (сугорбившись, раскорячившись). Такую же картину можно наблюдать и в исторических сочинениях («Царевича своего Ивана зашиб в крутом гневе»), и в научных трактатах («Когда передний ее край... был... около десятой доли Венерина диаметра, тогда появился на краю Солнца пупырь»).

Знаменательно также, что в прозе Л.а встречаются и зачатки описания природы почти в сентиментальном стиле. «Смотреть на роскошь преизобилующия натуры, когда она в приятные дни наступающего лета поля, леса и сады нежною зеленью покрывает и бесчисленными родами цветов украшает; когда текущие в источниках и реках ясные воды с тихим журчаньем к морям достигают и когда обремененную семенами землю то любезное солнечное сияние согревает, то прохлаждает дождя и росы благорастворенная влажность; слушать тонкий шум трепещущихся листов и внимать сладкое пение птиц есть чудное и чувства и дух восхищающее увеселение», — так начал Л. свою «Программу» публичных лекций по физике в 1746 году.