Заключение (о методологии "психологического литературоведения" д.Н.Овсянико-Куликовского)

После того, как Д.Н.Овсянико-Куликовский из области мифологии и сравнительного языкознания целиком ушел в область литературоведения и начал один за другим печатать свои "психологические этюды" о писателях, а особенно после выхода его главного труда – "Истории русской интеллигенции", – он приобрел широчайшую известность и популярность, признание не только у литературоведов, но и у самых широких слоев читателей (не в последнюю очередь благодаря дару слова, логике изложения, умению говорить просто и ясно о сложном). А литературоведы, неизменно признавая достоинства его трудов, в то же время всегда его критиковали. Критика эта велась с самых разных сторон: и со стороны родственных разновидностей "психологического" направления, и со стороны социологического, и со стороны формально-эстетического литературоведения.

Хотя все претензии связаны с критикой "узко-психологи­ческого" подхода Овсянико-Куликовского к литературе и творчеству писателей, их можно разделить на три вида:

а) претензии безосновательные (по принципу: нет того, другого, третьего, пятого, десятого, – того, на что сам Овсянико-Куликовский никогда и не претендовал, всегда специально оговаривая, какой объект, в каких границах и в каком аспекте он исследует);

б) претензии, вытекающие из того, что методология его оценивалась по меркам методологий, которых придерживались сами критики (так сказать, "на свой аршин");

в) претензии собственно к "психологическому" методу исследования Овсянико-Куликовского, в частности, к его способам анализа литературного произведения и к системе предложенных им понятий и терминов.

Претензии первого типа можно оставить без внимания, а второго и третьего заслуживают того, чтобы их рассмотреть.

1. Критика изнутри "психологической" школы

А.Г.Горнфельд, так же, как и Овсянико-Куликовский, – один из самых талантливых учеников Потебни, – пошел гораздо дальше него в разработке проблем субъективно-психологической стороны творчества. Для него художественное творчество имманентно, а его результат – произведение – исключительно фрагмент, отпечаток писательскойсубъективности, иникакого отношения к реальности не имеет. "Целью искусства, – писал он, – никогда не было и не могло быть изображение действительности"¹. Поэтому проецирование "психологических типов" героев литературных произведений на реальность и их соотнесение с реальными типическими фигурами русских интеллигентов разных эпох развития русской истории (20-х, 40-х и т.д. гг. Х1Х в.) в "Истории русской интеллигенции" для него было неприемлемо совершенно. Точно так же для Горнфельда было неприемлемо и разделение искусства на "реальное" и "нереальное" (для него вообще не существовало проблемы реалистического и нереалистических типов творчества в ее гносеологическом аспекте, он признавал ее лишь как проблему стиля). В той же статье он писал: "Искусство создает свои системы, о реальности которых нет – и не нужно речи. В мире "Фауста" дьявол Мефистофель так же правдив, как толстый Зибель, и ночь на Брокене так же реальна, как погребок Ауэрбаха, который и теперь показывают туристам. И всякое искусство – самое реальное и самое идеалистическое запечатлено тем же характером: гиппогрифы так же сочинены, как Коробочка; Базарова так же никогда не было, как ведьм в "Макбете"; разница в степени, разница в стиле"².

Такой ответ вполне устраивает формально ориентированных критиков (например, Ю.Манна, который называет его "прекрасным"³); но ведь "разница в степени" "правдивости" или "реальности" гиппогрифов и Коробочки – не химера; и игнорировать ее при помощи тезиса о "сочиненности" любого вида образа – значит не ответить Овсянико-Куликовскому, а уйти от такого ответа.