10-19стр

мической и социальной истории", ориен­тированный на построение обобщающего исторического синтеза.

Строго говоря, требования француз­ских историков обратиться к сравнитель­ному анализу социально-экономических процессов, к психологической стороне исторической жизни, к синтезу истории и географии оригинальными не являлись.

Новизна "Анналов" межвоенного пе­риода заключалась в другом: в новой кон­цепции творчества самого историка. Тра­диционной истории-повествованию была противопоставлена история-проблема. При таком подходе историк переставал быть рабом источников, зависимым от текстов, а становился активным создате­лем научной проблемы, диктовавшей как отбор материала, так и угол зрения, под которым этот материал анализировался.

Сама постановка научной проблемы вызвана потребностями современного ис­торику общества. Не в том смысле, что историк переписывает прошлое в угоду настоящему, а в том, о котором еще преж­де писали Генрих Риккерт и Макс Вебер.

Историк исходит и не может не исхо­дить, хотя и обычно неосознанно, из той системы ценностей, которая характеризует его собственную культуру. Ею он руково­дствуется при отборе и анализе материала, поэтому любая историческая концепция или теория неизбежно приобретает реля­тивный характер.

Разумеется, это не означало, будто ка­ждый историк сочиняет свою собствен­ную историю в духе презентистов. Блок и Февр подчеркивали, что речь идет об из­менении точки зрения на целое, на общую картину прошлого в соответствии с новым пониманием и новыми потребностями человеческого общества. Иначе говоря, историческое познание руководствуется определенной ценностной системой, но само оно не должно выносить оценочных суждений, ибо, как подчеркивал еще Макс Вебер, ценность и оценка - это совершен­но различные понятия, путать которые недопустимо.

Блок считал, что задача ученого закан­

чивается объяснением того, как и почему произошло то или иное событие. Что каса­ется оценок, то они всегда имеют субъек­тивный характер, и поэтому от них лучше воздержаться, тем более что стремление судить, в конце концов, отбивает желание объяснять.

История рассматривалась Блоком и Февром как "тотальная" или "глобальная". Под этим понятием подразумевалась не всемирная история, а история людей, ко­торые жили в определенном регионе в определенное время, взятая в аспекте мак­симально возможных точек зрения с мак­симально возможной широтой охвата. Тем самым отвергалось разделение истории на политическую, экономическую, социаль­ную, духовную и тому подобные частич­ные истории, она приобретала комплекс­ный синтезирующий характер.

В сущности, та задача, которую поста­вили основатели школы "Анналов" - орга­нически, а не механистически соединить социальное и культурное в историческом исследовании, показать их взаимную обу­словленность - до сего времени остается нерешенной проблемой. Но Блок и Февр показали, в каком направлении должно продвигаться историческое исследование, чтобы исполнить свою роль, и в этом их огромное достижение и значение для по­следующего развития историографии.

К концу 30-х годов позитивистская ме­тодология, по-прежнему на практике вла­деющая умами большей части историков, в целом исчерпала потенциал дальнейше­го развития. В методике и технике крити­ки источников и анализа фактов она дос­тигла такого уровня формального совер­шенства, превзойти который в принципе было, видимо, уже невозможно. Но пози­тивистская историография оставалась описательной, беспроблемной наукой, уже не отвечавшей духу и потребностям новой эпохи,

На смену классическому позитивизму приходит неопозитивизм, основные идеи которого сформировались в рамках дея­тельности Венского кружка, объединив­шего философов и физиков Венского уни-

10

верситета. Организатором кружка являлся Мориц Шлик (1882-1936), руководитель кафедры философии индуктивных наук университета, а наиболее видными пред­ставителями - Отто Нейрат (1882-1945), Рудольф Карнап (1891-1970) и особенно Людвиг Витгенштейн (1889-1951), автор знаменитого "Логико-философского трак­тата" (1921).

Венский кружок разработал ряд осно­вополагающих принципов неопозитивиз­ма, которые в той или иной форме были восприняты многими историками, но лишь после второй мировой войны. Прин­ципы эти заключались в признании не­скольких постулатов.

Все социальные явления подчиняются общим и для природы, и для истории за­конам, носящим универсальный характер (натурализм).

Методы социально-исторического ис­следования должны быть такими же точ­ными, строгими и объективными, что и методы естественных наук (сциентизм).

Субъективные аспекты человеческого поведения можно исследовать анализом не сознания, которое в принципе непо­средственно не наблюдаемо, а открытых поступков и поведения (бихевиоризм).

Истинность всех научных понятий, ги­потез и утверждений должна устанавли­ваться на основе эмпирических процедур и практической проверяемости (верифи­кация).

Все социально-исторические явления должны быть описаны и выражены коли­чественно (квантификация).

Социология и история должны быть свободны от оценочных суждений и связи с любой идеологией (методологический объективизм).

В мировой исторической науке межво­енного периода наблюдались как общие тенденции, так и специфические явления, обусловленные национальными особенно­стями и традициями. Лидирующее поло­жение занимали французская и британская историческая наука, быстрыми темпами развивалась также историография США. Ведущая прежде во многих отношениях

германская историческая наука в начале 20-х годов была оттеснена на второй план ввиду поражения и дискредитации ее на­ционалистических историко-политических концепций. Так, немецкие историки не были даже приглашены на первый после войны международный конгресс, состо­явшийся в Брюсселе в 1923 г., они появи­лись лишь на следующем конгрессе 1928 г.в Осло.

Общей тенденцией этого периода яви­лось становление современной экономи­ческой истории, тесно связанной с заро­дившейся тогда же, на рубеже 20-30-х го­дов количественной историей. Последняя получила толчок для своего развития в связи с созданием научной истории дви­жения цен в виде длинных статистических рядов, охвативших огромный период от XIV до XIX в. и требующих математиче­ской обработки.

Экономическая история, которая полу­чила в то время наибольшее развитие в Великобритании, Франции и США, со­единила целый раздел истории с другой важнейшей гуманитарной наукой - эконо­микой, сохранив при этом стремление изучать не застывшие структуры, а дви­жение, развитие, изменения в сфере эко­номики. Начав с движения в области цен, она пыталась выяснить волновую струк­туру и конъюнктурную динамику в сфере хозяйства. Не случайно, классическая ра­бота того периода, созданная французским ученым Франсуа Симианом (1873-1935) называлась "Долгосрочные экономические колебания и мировой кризис" (1932). Не производство и отношения, возникающие в его сфере, а процессы обмена и распре­деления являлись главным объектом ис­следования экономических историков.

Со становлением экономической исто­рии было тесно связано и постепенно вы­зревающее в межвоенные годы оформле­ние социальной истории. Ее контуры ос­тавались еще неясными, границы - рас­плывчатыми, сама социальная история зачастую рассматривалась как придаток к истории хозяйства.

Самое известное определение социаль-

II

ной истории дал британский ученый Дж. Тревельян, когда назвал ее историей без политики, т.е. она охватывала все сферы жизни человеческого общества за исклю­чением политической. Но действительно самостоятельным предметом социальная история при столь неопределенной трак­товке стать не могла.

Замена господства политики господ­ством экономики проявилась в устойчи­вом общепринятом выражении - социаль­но-экономическая история, подразуме­вающем неразрывную прочную связь. Та­кое двуединство с приматом экономики во многом происходило под влиянием мар­ксизма, хотя первыми крупными специа­листами по экономической истории были не марксисты, а те ученые, которые нахо­дились под впечатлением от глубокого воздействия индустриализации на транс­формацию общества и на изменение по­ложения отдельных социальных групп.

В условиях послевоенного времени, когда историческая наука попала под огонь резкой критики и начала утрачивать популярность и прежний престиж, ряд ученых увидел причину этого в том, что история боится переходить от описания к обобщению и бросить вызов другим об­щественным наукам.

Так, французский ученый Анри Берр (1863-1954) полагал, что история должна объединиться с психологией и социологи­ей и попытаться объяснить эволюцию че­ловечества глубже, чем любая другая от­дельно взятая гуманитарная дисциплина. Это было стремлением возродить ту ис­ключительную роль, которую играла ис­торическая наука в XIX веке и утратила в первой половине XX века, превратившись из "наставницы жизни" в науку узких спе­циалистов-профессионалов. При всех сво­их притязаниях она была неспособна к синтезу и не предлагала собственного взгляда на мир. В лучшем случае, история заимствовала отдельные положения и вы­воды из экономики, статистики, антропо­логии, психологии, географии, социоло­гии. Такое положение и стремилась пре­одолеть школа "Анналов", но и ей в целом

не удалась попытка сделать социальную историю стержнем гуманитарных иссле­дований.

Растущий интерес к социальным и экономическим аспектам исторического процесса сопровождался усилением раз­работки истории рабочего и, отчасти, со­циалистического движения, ставшей бла­годаря усилиям британской лейборист­ской историографии во главе с Джорджем Коулом (1889-1959) и американской "вис-консинской школы", руководимой Джо­ном Коммонсом (1862-1945), общепри­знанным и равноправным сюжетом акаде­мических исследований. Одним из цен­тров изучения этих проблем стал создан­ный в 1935 г. в Амстердаме Международ­ный институт социальной истории.

Таким образом, в 20-30-е годы в миро­вой историографии произошли явные из­менения и наметились новые тенденции, хотя внешне сохранялось прежнее преоб­ладание историографии позитивистского толка и политико-дипломатической исто­рии, получившей дополнительный мощ­ный стимул развития в обстановке жарких дискуссий о проблемах происхождения мировой войны и степени ответственности за нее отдельных государств.

Любопытно отметить в связи с этим парадокс, связанный с публикацией в 20-е годы многотомных серий дипломатиче­ских и внешнеполитических документов, предпринятых в большинстве стран-участниц мировой войны.

С одной стороны, в распоряжении ис­следователей оказалось невиданное и не­доступное прежде количество источников, обогативших базу историографии. Но по­скольку все эти публикации имели пре­имущественно односторонний, а иногда даже и фальсификаторский характер, то это влекло за собой скепсис и разочарова­ние в возможности действительно объек­тивного и научного познания прошлого вообще. В различных странах этот скепсис проявлялся по-разному, имел свое нацио­нальное обличье.

В Германии, как и прежде, доминиро­вали идеи идеалистического историзма и

толкования прошлого в иррационалист-ском духе. Сложные социально-политические проблемы развития Веймар­ской республики и острые конфликты приводили к ярко выраженной политиза­ции исторической науки, к размежеванию ученых на консервативно-национа­листическое, реваншистское крыло и пе­строе либеральное направление, высту­пившее с критикой реакционных тракто­вок национальной истории. Значительную активность проявляли историки, стоявшие на демократических и марксистских пози­циях. Однако процесс либерализации и демократизации германской исторической науки в 1933 г. после прихода нацистов к власти оказался прерванным, многие та­лантливые ученые были вынуждены по расовым или политическим причинам по­кинуть Германию (после 1938 г. такой процесс развернулся и в Австрии) и эмиг­рировать большей частью в США или Ве­ликобританию. Сама же историческая наука постепенно превращалась в мифо­творчество, в служанку идеологии и про­паганды национал-социализма, хотя в большинстве своем немецкие историки не разделяли постулатов нацизма и предпо­читали заниматься подчеркнуто академи­ческими и далекими от политической конъюнктуры проблемами.

В еще меньшей степени идеологизация коснулась историографии в фашистской Италии, где тоталитарная система вообще не достигла такой степени зрелости, как в Германии. Среди итальянских историков преобладали идеи неогегельянской "этико-политической" школы Б. Кроче и сохра­нялся известный простор для либерально­го толкования прошлого с некоторым на­ционалистическим оттенком.

Неогегельянство было едва ли не един­ственным философским учением, укоре­нившимся в тот период на британской почве и представленным, прежде всего, Р. Коллингвудом. В целом английские исто­рики почти не проявляли интереса к тео­ретико-методологическим проблемам и продолжали линию традиционного эмпи­ризма. Позитивистски окрашенный эмпи­

ризм был присущ как ведущему либераль­ному направлению, так и выступившей с его резкой и во многом обоснованной кри­тикой консервативной "ревизионистской" школе Льюиса Нэмира.

В отличие от британской во француз­ской исторической науке, в основном так­же позитивистской, тенденция к созданию широких обобщающих работ, к исследо­ванию не отдельных событий и лиц, а крупных социальных и экономических процессов была выражена несравненно отчетливее. Во Франции связь между ис­торией и другими гуманитарными наука­ми, прежде всего социологией, была на­много прочнее, чем в других странах.

Быстро развивавшаяся в те годы аме­риканская историография, ведущим в ко­торой было экономическое направление во главе с Ч. Бирдом, отдавая в теории дань неокантианству и презентизму, на практике придерживалась эмпиризма. По­мимо прагматизма, на американскую ис­торическую науку определенное влияние оказывала философия критического реа­лизма. Книга одного из крупнейших ее представителей А. О. Лавджоя "Великая цепь бытия" (1936) сыграла большую роль в становлении школы "интеллектуальной истории". Она ориентировалась на изуче­ние социально-экономических, философ­ских, научных, религиозных, эстетических идей, игравших ключевую роль в процессе познания. Практическим применением этих принципов стала работа П. Миллера "Новоанглийская мысль" (1935), в которой впервые появился сам термин "интеллек­туальная история", а прошлое Новой Анг­лии как определенного социального и культурно-географического региона трак­товалось на основе анализа идей пурита­низма, наиболее распространенного среди поселенцев.

Существенной чертой межвоенного периода являлась жесткая конфронтация между марксистской историографией и различными направлениями немарксист­ской исторической науки. Представителя­ми первой были, прежде всего, советские историки, выступившие с особенно резкой

критикой немарксистской методологии истории на международном конгрессе 1933 г. в Варшаве (В. П. Волгин и Н. М. Лукин).

Марксистская историческая и общест­венная мысль этого периода развивалась в сложных условиях. Если в 20-е годы в советской историографии еще существо­вали возможности для известного разно­мыслия (Н. И. Кареев, Д. М. Петрушев-ский) и предпринимались попытки проти­востоять догматизации марксизма, обога­тить его новейшими достижениями миро­вой историко-социологической мысли (А. И. Неусыхин), то на рубеже 20-30-х годов победа Сталина во -внутрипартийной борьбе привела к деформации марксизма, превращавшегося из научного метода со­циально-исторического анализа и позна­ния едва ли не в собрание догм, а подчас и средство простой пропаганды. Серьезная теоретическая деятельность фактически была прекращена.

В Западной Европе центром марксист­ских социальных исследований становит­ся в это время Германия. В 1923 г. во Франкфурте-на-Майне создается незави­симый Институт социальных исследова­ний во главе с историком австромарксист-ской школы Карлом Грюнбергом (1861-1940). В штат института входили как со­циал-демократы, так и коммунисты, он поддерживал тесные связи с Институтом Маркса - Энгельса в Москве и готовил совместное издание полного собрания сочинений Маркса и Энгельса, первый том которого вышел в 1927 г.

Создание центра марксистских иссле­дований в капиталистической Германии было новым явлением, которое означало определенное отделение теории от поли­тики. Такая тенденция четко проявилась после того, как в 1929 г. Грюнберг ушел в отставку, а новым директором стал фило­соф Макс Хоркхаймер (1895-1973). Под его руководством Институт переориенти­ровался от изучения традиционных про­блем рабочего движения на солидной эм­пирической базе к разработке "социальной философии". Перемены выразились и в

том, что в 1932 г. вместо прежнего "Архи­ва истории социализма и рабочего движе­ния" институт стал издавать новый перио­дический орган под нейтрально звучащим названием "Журнал социальных исследо­ваний", а большинство его сотрудников в отличие от первого состава не принимало активного участия в политической дея­тельности.

После прихода Гитлера к власти Ин­ститут перебрался в США, где присоеди­нился к Колумбийскому университету в качестве ассоциированного учреждения. На новом месте, в политической обста­новке, где не было ни массового рабочего движения, направленного на социалисти­ческие идеалы, ни сколько-нибудь замет­ной марксистской традиции. Институт постепенно стал приспосабливаться к ок­ружающей среде, проводя историко-социологические исследования эмпириче­ского характера и воздерживаясь от како­го-либо участия в политической жизни.

Примечательной чертой в развитии мировой марксистской мысли этого пе­риода стало зарождение так называемого "западного марксизма" или "неомарксиз­ма", основные идеи которого впервые бы­ли изложены в книгах венгерского фило­софа Дьёрдя Лукача (1885-1971) "Исто­рия и классовое сознание" (1923) и немец­кого ученого и политического деятеля Карла Корша (1886-1961) "Марксизм и философия" (1923), а также в меньшей степени в ставших известными лишь по­сле второй мировой войны "Тюремных тетрадях" итальянского революционера и мыслителя Антонио Грамши (1891-1937).

В их работах идеи Маркса дополнялись принципами неогегельянства, неокантиан­ства, "философии жизни" и фрейдизма. В центр марксистской философии помещал­ся человек как субъект исторического дей­ствия, а центральным основополагающим понятием выступала категория отчужде­ния, понимаемая в социально-экономическом смысле. Многие идеи бы­ли почерпнуты Лукачем у Макса Вебера, а Грамши использовал категорию "этико-политической истории", разработанную

Бенедетто Кроче. Теория Маркса стала объектом критики неомарксистов за ее "механистичность" и жесткий "экономи­ческий детерминизм". Но речь шла не об ошибках марксизма в собственно эконо­мической области, а о неправомерной аб­солютизации такого подхода к сфере культуры, об игнорировании взаимоотно­шений индивида и общества.

Неомарксистская критическая школа ориентировалась не на экономические, а на социокультурные проблемы, на иссле­дование культурных феноменов как отра­жения реалий современного общества. Она стремилась исследовать подавление личности окружающей ее и господствую­щей над ней культурной средой. Сама ка­питалистическая цивилизация рассматри­валась Коршем и Лукачем как фатальный процесс прогрессирующего "сумасшест­вия" разума, возрастания иррационально­сти в истории.

В рамках неомарксизма в 20-е годы за­рождается и фрейдомарксизм, у истоков которого стоял австрийский психолог и мыслитель Вильгельм Райх (1897-1957). Стремясь соединить марксистскую кон­цепцию революции с идеями Зигмунда

Фрейда, он утверждал, что социальная революция невозможна без революции сексуальной, поскольку сохранение сексу­ального подавления формирует консерва­тивный тип характера, человека, который склонен к слепому подчинению.

На основе психоанализа Райх пытался интерпретировать взаимоотношения меж­ду экономическим базисом и идеологией, в частности, при анализе германского на­ционал-социализма в книге "Массовая психология фашизма" (1933), где это яв­ление объяснялось деструктивным невро­тическим началом в характере отдельного человека.

Таким образом, в 20-е - 30-е годы на­метился ряд новых тенденций в развитии мировой исторической науки и социаль­ной мысли, которые в полной мере раз­вернулись уже после второй мировой вой­ны. В этом смысле, рассматриваемый пе­риод был временем их генезиса, как бы переходным этапом от историографии XIX века к современной исторической науке, периодом неоднозначным и проти­воречивым, но означавшим в целом даль­нейший прогресс мировой исторической науки.

Глава 1

Становление и развитие советской историографии нового и новейшего времени стран Европы и Америки

Победа в России в октябре 1917 г. ре­волюции, выступавшей под демократиче­скими лозунгами, и приход к власти пар­тии большевиков определили в дальней­шем переход к монопольному господству марксистско-ленинской методологии.

Но при оценке развития советской ис­торической науки межвоенного периода надо учитывать различие ее положения в

отдельные десятилетия. Монопольный идеологический диктат оформился не сра­зу. В 20-е годы историческая наука еще не была полностью унифицирована маркси­стской исторической теорией. И после Октября 1917 года в исторической науке продолжали трудиться видные представи­тели старых, дореволюционных направле­ний и школ (Н. И. Кареев, Д. М. Петру-

1S

шевский, Е. В. Тарле и др.), выходили их труды, не вписывавшиеся в рамки офици­альной государственной идеологии. Именно старые научные кадры сделали очень много для признания советской ис­торической науки за рубежом. Они олице­творяли собой национальную историче­скую науку и в значительной мере сохра­нили определенную линию преемственно­сти в развитии российской и советской исторической науки, подготовив ряд уче­ников. Их широкая эрудиция, профессио­нализм, культура исследования, тщатель­ный анализ источников - все эти качества вызывали уважение со стороны европей­ских ученых и давали советской историче­ской науке официально признанную воз­можность участия в научном диалоге на международной арене.

Тогда еще существовал известный тео­ретико-методологический и идейный плюрализм, хотя пределы его год от года неуклонно сужались. Переломным в этом отношении стал 1929 год, когда офици­альный руководитель исторической науки М. Н. Покровский объявил об окончании "периода мирного сожительства" с уче­ными дореволюционной школы, началась чистка в Академии наук, а ставший пред­седателем Совнаркома В. М. Молотов зая­вил, что 1930 год должен стать "послед­ним годом для старых специалистов", дея­тельности которых фактически был поло­жен конец печально известным "академи­ческим делом" С. Ф. Платонова и ряда других видных историков в 1929-1931 годах.

Социальный заказ, исходивший от но­вого строя, ставил перед зарождавшейся советской историографией (и в том числе перед историографией нового времени стран Запада) задачу создания новых на­учных и учебных учреждений, а также и тематики исследований, соответствующей требованиям коммунистических постула­тов.

Самое пристальное внимание начинает уделяться пропаганде теории марксизма-ленинизма, организации новых научных центров. Следует также учесть значитель­

ный интерес к изучению социалистиче­ских и коммунистических идей и между­народного революционного движения, который был характерен для российской общественной мысли конца XIX - начала XX в.

Нельзя не оказать и о том, что многие прогрессивные ученые, сформировавшие­ся еще в дооктябрьское время, решительно отвергавшие марксизм, но не ставшие на путь эмиграции и стремившиеся честно служить своей Родине, готовы были пре­доставить ей свои знания и опыт. Среди них самой крупной фигурой был патриарх отечественной историографии Н. И. Каре-ев, выдающийся специалист в области истории нового времени стран Запада, и в первую очередь, истории Великой фран­цузской революции.

Но, к сожалению, ни его научный по­тенциал, ни потенциал ряда других уче­ных, готовых лояльно сотрудничать с Со­ветской властью, не был использован. Ка-реева отстранили от преподавания в уни­верситете, о чем он с горечью писал в конце 1925 г. Д. М. Петрушевскому, по­здравляя последнего с 35-летием его на­учной деятельности: "Поздравляя Вас с Вашим юбилеем, посылаю Вам вместе с пожеланиями здоровья, бодрости, благо­получия всякого рода и выражение своего соболезнования по поводу того, что Вы оторваны от любимого профессорского дела, которому еще долго могли бы при­носить пользу, - соболезнования товарища по общей судьбе, нас обоих постигшей, тем более искренне прочувствованное"'.

Возможность подготовки кадров в сфере общественных наук после Октября в течение длительного времени была пре­доставлена членам партии и тем, кто счи­тался к ним близким и рассматривался как "попутчик".

Этот вывод подтверждается при рас­смотрении тематики публикаций и науч-

Дунаевский В. А. Размышляя над воспомина­ниями почетного академика АН СССР Николая Ивановича Кареева "Прожитое и пережитое" // Новая и новейшая история, 1991, № 6.

16

ных исследований, увидевших свет в меж­военный период. Наибольшее внимание было обращено на изучение марксизма и утопического социализма, истории рево­люций на Западе в новое время (главным образом Великой французской революции XVIII в.), международных отношений в новое и новейшее время и отчасти исто­рии международного рабочего и социали­стического движения.

Первым марксистским центром обще­ственных наук явилась Социалистическая (в дальнейшем Коммунистическая) Ака­демия, образованная 25 июня 1918 г.

Для объединения ученых с ноября 1919 г. в Академии начали формироваться осо­бые кабинеты (по истории социализма, II и III Интернационалов, внешней полити­ки), перед которыми была поставлена за­дача изучения важнейших проблем новой и новейшей истории.

После создания в 1925 г. Общества ис­ториков-марксистов работа кабинетов Коммунистической Академии осуществ­лялась в контакте с соответствующими секциями Общества. С декабря 1922 г. Академия стала издавать периодический орган "Вестник Социалистической Акаде­мии" (в дальнейшем "Вестник Коммуни­стической Академии").

Другими научно-исследовательскими центрами явились Институт К. Маркса и Ф. Энгельса и Институт В. И. Ленина, ко­торым была вменена первоочередная за­дача издания и популяризации их трудов.

Существенное место в пропаганде марксистской мысли заняли печатные ор­ганы института К. Маркса и Ф. Энгельса -"Архив К. Маркса и Ф. Энгельса" (основан в 1924 г.) и "Летописи марксизма" (осно­ваны в 1926 г.).

Уже первая книга "Архива К. Маркса и Ф. Энгельса" включала часть рукописи их труда "Немецкая идеология", считавшейся утерянной и извлеченная из архива Э. Бернштейна Д. Б. Рязановым во время его поездки в Берлин летом 1923 г. Большое число документов было опубликовано и в "Летописях марксизма". Значительное место заняла публикация сочинений вид­