1.3. Внешнеполитический курс Китая по отношению к странам Центральной Азии

После распада СССР геополитическая ситуация в Центральной Азии изменилась коренным образом, поскольку ослабление роли России и появившаяся у стран региона возможность самим определять свой внешнеполитический курс стали предпосылками постепенно усиливавшейся борьбы за влияние в Центральной Азии. В новую «Большую игру» постепенно втягивались не только соседи Центральной Азии, но и страны, связанные с регионом этнической или религиозной общностью. Все это потребовало от держав, граничащих с регионом и, соответственно, более всего заинтересованных в его стабильности, активных действий по налаживанию контактов со странами региона, определения целей и выработки принципиально новой стратегии, которая бы могла направлять их политику в отношении Центральной Азии [28].

Для Китая, чье руководство стремится обеспечить благоприятную для продолжающихся в стране реформ внешнеполитическую обстановку, проблема выработки политики в отношении Центральной Азии была особенно актуальна, поскольку данный регион одновременно являлся потенциальным очагом нестабильности и открывал широкие возможности для экспортно-ориентированного развития отсталых западных и северо-западных районов КНР. В этих условиях первая половина 1990-х гг. стала подготовительным периодом, когда устремления Пекина не имели четкой стратегической составляющей и ограничивались установлением базовых дипломатических контактов, развитием региональной торговли и собиранием информации.

Значительное внимание, которое уделяется Центральной Азии соседними странами и ведущими мировыми державами, определяется тремя основными факторами. Во-первых, борьбой за геополитическое влияние в регионе, на важность которого указывал еще в начале XX в. Х. Маккиндер. Во-вторых, энергетическим потенциалом, вероятно, достаточно значительным, а также транзитными возможностями. В-третьих, соседством этого, постоянно страдающего после распада СССР от внутренней нестабильности, региона с некоторыми взрывоопасными районами, например Синьцзян-Уйгурским автономным районом КНР, что прямо угрожает безопасности Китая [28].

После образования Казахстана, Кыргызстана, Таджикистана, Узбекистана и Туркменистана как независимых государств Китай стал одной из первых стран, признавших новые государственные образования. В течение трех дней, с 3 по 6 января 1992 г., КНР установила со всеми пятью республиками дипломатические отношения сразу на уровне послов. Отметим, что схожую активность в установлении дипломатических связей проявили и США. По приглашению китайской стороны с февраля 1992 г. по октябрь 1993 г. в КНР с официальными визитами побывали главы пяти государств, а также большинство глав правительств, не считая визитов более низкого уровня [15].

Подписанные по итогам визитов декларации свидетельствовали о высоком уровне взаимопонимания как по международным вопросам, так и по проблемам двусторонних отношений. В апреле 1994 г. тогдашний премьер-министр КНР Ли Пэн совершил широко освещавшееся в китайской прессе турне по странам Центральной Азии, не посетив лишь Таджикистан. Эту серию визитов можно рассматривать как пик активности китайской дипломатии в данном направлении. В целом в 1992—1994 гг. Китай подписал со странами Центральной Азии более 90 двусторонних межправительственных соглашений [15].

Необходимо отметить, что в указанный период параллельно развивались два переговорных процесса по принципиально важным для стабильности региона в будущем проблемам. С одной стороны, КНР активно вела переговоры как с Россией, так и с Казахстаном по вопросам сокращения войск в пограничной зоне и мер укрепления доверия, с другой — Китай, Россия, Казахстан, Кыргызстан, Таджикистан также вели переговоры по пограничным вопросам в формате «пять стран — две стороны» (т. е. представители России, Казахстана, Кыргызстана и Таджикистана выступали в качестве единой делегации) [15].

Тот факт, что центральные для дальнейшего развития отношений между КНР и Центральной Азией вопросы безопасности и границ по-прежнему решались более успешно (как показали многосторонние соглашения, подписанные в 1996—1997 гг.) при участии России, чем на двусторонней основе, несомненно, повлиял на развитие китайской политики в регионе.

Правительство КНР по-прежнему было склонно рассматривать отношения с Россией и странами Центральной Азии как единое целое, не пытаясь играть на противоречиях между республиками и Москвой. Как заявил на пресс-конференции в Алма-Ате премьер-министр КНР Ли Пэн, «у Китая масса своих проблем, мы не имеем никакого желания заполнять так называемый "вакуум" (в Центральной Азии). Китайские аналитики признали объективное существование в Центральной Азии так называемого «российского фактора» и подчеркивали важность экономических и особенно военных связей с Россией для стабильности стран региона. Сдержанность политики Пекина и его довольно активное сотрудничество с Москвой в Центральной Азии стало существенным фактором благоприятного развития российско-китайских отношений в дальнейшем [15].

В рассматриваемый период также стремительно рос объем и усложнялась структура экономических связей между государствами, хотя удельный вес центрально-азиатской торговли в торговом балансе КНР был по-прежнему незначителен. Если в 1990 г. объем двусторонней торговли между КНР и Центральной Азией составлял лишь около 465 млн дол. США, то уже в 1992 г. эта цифра выросла в 10 раз [28].

В дальнейшем рост торговли продолжался, в 1994 г. ее объем составил 5,12 млрд дол., а в 1995 г. перевалил за 5,5 млрд. Стоит отметить, что более 50 % этого объема приходилось на торговлю между странами Центральной Азии и Синьцзяном. Главными статьями экспорта Китая в Центральную Азии являлись пищевые продукты и изделия легкой промышленности, тогда как импорт включал в основном различного рода сырье и продукцию тяжелой индустрии [1, с. 59]. Наиболее бурно развивались экономические связи с Казахстаном: из 190 совместных предприятий, созданных в 1992 г., 110 находились именно в Казахстане, а объем торговли только лишь между Синьцзяном и Казахстаном составил в том же году 2,4 млрд. дол. [12], что составляло более 50 % всей торговли КНР с Центральной Азии на тот период.

Несмотря на то, что во время визита Ли Пэна стороны уже стали затрагивать вопрос о сотрудничестве в области освоения энергоресурсов, тем не менее, китайская сторона на данном этапе рассматривала данную сферу лишь как одно из возможных направлений сотрудничества, не придавая этой проблеме того значения, которое она приобрела во второй половине 1990-х гг. Можно сказать, что в этот период развитие экономических контактов с Центральной Азией рассматривался скорее как возможность стимулировать развитие экономики Синьцзян-Уйгурского автономного района, а не как нечто значимое для Китая в целом [28].

В целом можно утверждать, что Китай поспешил воспользоваться сложившейся после распада СССР ситуацией для утверждения в качестве полноправного партнера центрально-азиатских республик и участника региональных процессов. Пекин в полной мере использовал сложившуюся ситуацию для установления тесных дипломатических и, в меру своих возможностей, экономических контактов со странами Центральной Азии. Наряду с этим правительство КНР не упустило возможности наладить более тесные связи с Россией (переговоры по региональным проблемам в формате «пять стран − две делегации») [28].

На протяжении первой половины 90-х гг. XX в. китайская политика в Центральной Азии постоянно сталкивалась со значительной неопределенностью в развитии региональной ситуации, что препятствовало выработке последовательной и реалистичной стратегии, которую Китай мог бы самостоятельно проводить в регионе.

Во-первых, важной особенностью региональной ситуации являлось то, что в силу естественной географической изолированности региона и длительного внутреннего кризиса, связанного с переходным периодом в социальном и экономическом развитии, пять новообразованных государств оказались в той или иной степени зависимыми от крупных соседей и влиятельных мировых держав. Внутренняя слабость новых государственных образований и значительная степень нестабильности заставили существующие здесь политические режимы искать поддержки у самых различных стран за пределами региона. Несмотря на возможность решения таким образом тактических проблем, стратегическая нестабильность и неопределенность усиливалась, поскольку ситуация в регионе все больше зависела от факторов мировой политики, никак напрямую не связанных с регионом [28].

Ситуация осложнялась еще и различием приоритетов в разворачивающейся в Центральной Азии «новой великой игре». Для стран, граничащих с регионом, т. е. для Китая, России и Ирана, наиболее важным являлось предотвращение дестабилизации обстановки в данном регионе и собственная безопасность. В отличие от них страны, географически не привязанные к региону в принципе могли преследовать цели, в той или иной степени угрожающие стабильности Центральной Азии и соседних с ней стран.

Во-вторых, несмотря на то, что экономические проблемы и отсутствие политической воли, а также эмиграция русскоязычного населения привели к значительному ослаблению российского влияния, в середине 1990-х гг. для западных и, как указывалось выше, китайских специалистов Центральная Азия по-прежнему оставалась «задним двором» России, местом, где ключевую роль, как и раньше, играла Москва.

Вместе с тем, внешнеполитические цели России вообще, а особенно в Центральной Азии, были весьма расплывчаты и не продуманы до конца даже в Москве. В силу этого обстоятельства Китай, стремящийся сохранить хорошие отношения с Россией и закрепиться в Центральной Азии, столкнулся с весьма непростым вопросом: как не задеть интересы России в регионе, если границы российских притязаний не ясны даже Кремлю [27, с. 115−116].

В-третьих, события 1991 г. привели к тому, что вместо одного мощного и воинственного соседа на границе с Китаем возникло несколько гораздо более слабых государств. Это, как уже отмечалось, могло стать угрозой приграничным районам Китая. В данном контексте особым поводом для тревоги стала возможность появления новых потоков незаконной миграции и даже беженцев из Центральной Азии, привлеченных относительной стабильностью и коммерческими возможностями китайского Синьцзяна.

Как показывает исторический опыт, в периоды нестабильности кочевые и полукочевые народы Центральной Азии и Синьцзяна были склонны переселяться на более спокойные территории по другую сторону границы. Последним примером такого переселения стал массовый исход (более 70 тыс. человек) из Синьцзяна в советские республики Центральной Азии в годы культурной революции. Возможность дестабилизации ситуации, в том числе в результате слишком активного проникновения Китая в регион, стала еще одним фактором, который Пекин должен был постоянно учитывать [27, с. 117−118].

В-четвертых, данный регион, на протяжении длительного времени в значительной мере изолированный от внешнего мира, необходимо было заново «встраивать» в мировую систему политических, военных и экономических связей как на глобальном, так и на региональном уровне. Благодаря этому различные страны выдвинули ряд проектов развития региональной инфраструктуры, которые одновременно конкурировали и дополняли друг друга. В связи с этим, правительство КНР не могло не сознавать того, что развитие системы коммуникаций, с одной стороны, существенно упрочит связи региона с Китаем, а с другой — сделает Центральную Азию частью глобальных процессов и тем самым ограничит влияние Пекина в регионе.

В-пятых, независимость республик Центральной Азии стала предпосылкой для возрождения традиционной дилеммы, с которой Китай уже неоднократно сталкивался в своей истории. Суть ее сводится к необходимости определить, какой геополитический вектор, а именно, просторы Евразии (западное направление) или моря, омывающие восточную часть Китая, является внешнеполитическим приоритетом на данный момент [27, с. 119].

Проблемы и перспективы восточного вектора, иными словами, развитие отношений между КНР и странами Восточной и Юго-Восточной Азии широко известны и, казалось бы, не оставляют сомнений в том, что приоритетом для Пекина является именно это направление. Тем не менее, существенная активизация Пекина в Южной и Центральной Азии после распада СССР, отмечаемая западными специалистами проведение политики широкомасштабного освоения западных районов КНР, начавшееся в первой половине 1990-х гг., а также возможность добиться существенного влияния в регионе и получить доступ к его энергоресурсам создали условия, по меньшей мере, для определенной корректировки внешней политики и подготовили почву для дискуссии о внешнеполитических приоритетах, которая началась во второй половине 1990-х гг. [15].

В-шестых, важным моментом неопределенности являлось и существенное варьирование оценок объемов запасов газа и нефти в Центральной Азии. Если российские специалисты оценивали их достаточно низко, то эксперты из США и особенно местные власти были склонны рассматривать регион Каспия как второй Персидский залив. Разница в оценках, вероятно, сказалась на достаточно осторожной политике Пекина, несмотря на его стремление обеспечить себе участие в разработке нефтяных запасов региона, особенно после 1993 г., когда КНР стала испытывать потребность в импорте нефти.

Возможно, именно в силу сложности и неопределенности ситуации в Центральной Азии, китайские ученые не сразу осознали потенциальную важность ее новой роли.

На посвященной данному региону научной конференции, проводившейся в 1995 г., было признано, что в прошлом слишком большое внимание уделялось изучению роли религии и этнических проблем в Центральной Азии, в научных кругах были склонны слишком мрачно смотреть на внутреннюю нестабильность стран региона и с чрезмерным оптимизмом относиться к перспективам развития экономических связей между КНР и регионом. Как подчеркивалось, пришла пора сформулировать и начать разрабатывать такие актуальные проблемы, как влияние ситуации в Центральной Азии на стабильность и безопасность Синьцзяна (и, соответственно, на безопасность Китая в целом), роль региона в китайско-российских отношениях и методы более эффективного проникновения на центрально-азиатский рынок [15].

Из этого следует, что лишь к середине 1990-х гг. китайские ученые подошли к уровню стратегического анализа ситуации в Центральной Азии и начали преодолевать узкорегиональное отношение к проблеме.

Перечисленные выше факторы неопределенности привели к тому, что во второй половине 90-х гг. XX в. Пекин предпочел наладить с Россией и странами региона многостороннее сотрудничество и диалог в форме «Шанхайской пятерки», стремясь застраховать себя от возможных рисков, связанных с развитием исключительно двусторонних отношений в данном регионе []27, с. 121.

Таким образом, период первой половины 90-х гг. XX в. стал этапом становления политики КНР в Центральной Азии. На этом этапе Пекин стремился в максимальной степени использовать все возникшие после распада Советского Союза возможности, которые не влекли за собой обострения отношений с другими странами и дестабилизации обстановки в регионе. Основной целью КНР стало создание условий для развития торговых связей между рядом китайских провинций (прежде всего Синьцзяном) и Центральной Азией, что должно было стать ключевым внешним фактором в экономическом освоении западных районов КНР. Осознание того, что дальнейшее развитие лишь двусторонних отношений в условиях значительной неопределенности либо будет иметь весьма ограниченный эффект, либо способно привести к негативным для стабильности региона последствиям, привело к тому, что Пекин во второй половине 1990-х гг. стал уделять больше внимания многостороннему сотрудничеству в Центральной Азии [64].

Благодаря своему географическому положению, Китай неизбежно является основным политическим игроком на Среднем Востоке, в том числе – в постсоветской Средней Азии. В современных условиях это может приводить к острой конфронтации интересов КНР с Россией, Казахстаном и Соединенными Штатами. Последние – после событий 2001 г. значительно активизировали свою политику в регионе. Важно попытаться понять, каковы объективные китайские интересы и то, в какой мере они могут вступать в противоречия с устремлениями других региональных игроков.

Экономика Китая достаточно быстро развивается на основе наращивания абсолютных объемов производства потребительских товаров при сохранении относительно низкой индивидуальной производительности труда и неэкономном расходовании ресурсов. Это ведет к тому, что КНР вынуждена постоянно наращивать импорт сырья и в особенности – энергоресурсов, причем даже тех, которые страна ранее экспортировала сама. Во многом с этой необходимостью связана, например, интенсивная политика Китая в Африке, которая является потенциально стратегически важным источником сырья для национальной экономики [28].

Однако с географической точки зрения гораздо более привлекательны рынки Афганистана и постсоветской Средней Азии, имеющие общую сухопутную границу с Китаем. Использование их ресурсов гораздо более выгодно с точки зрения транспортных издержек. Кроме того, нужно учитывать, что республики СНГ располагают более развитой в сравнении с Африканским континентом транспортной и добывающей инфраструктурой, квалифицированной рабочей силой.

Наконец, развитие собственного экономического присутствия в соседних государствах одновременно решает политические задачи, связанные с национальной безопасностью. Эта проблема достаточно актуальна для Китая в контексте проблемы Восточного Туркестана, где активно сепаратистское движение, сотрудничающее с исламскими радикалами в Таджикистане, Афганистане и Казахстане. Кроме того, экономические рычаги позволят, как минимум, заставить партнеров сохранять нейтралитет в случае конфликта с другими державами, что немаловажно после появления в Афганистане долгосрочных военных баз и авиационного терминала в Киргизии, действующего в интересах ВВС США [28].

С точки зрения добычи энергоресурсов весьма перспективен и Афганистан, располагающий большими разведанными, но не разработанными из-за войн последних десятилетий запасами. В частности, Китай уже подписал контракты на разработку нефтяного месторождения в бассейне Амударьи, находящегося на территории провинций Фарьяб и Сари-Пуль. На начальной стадии проекта планируется добывать 1,95 тыс. баррелей в день. Однако уже в начале 2013 года компания планирует выйти на объёмы добычи 1,5 млн. баррелей в год или 4,1 тыс. баррелей в день.

Кроме того, разрабатывается одно из крупнейших в мире медных месторождений в Айнаке. Первая очередь комбината, которую планировалось ввести в строй в 2013 году, должна иметь мощность 200 тыс. тонн меди в год, вторая очередь – 320 тыс. тонн в год, третья очередь – 401 тыс. тонн и четвертая – 987 тыс. тонн меди в концентрате [28].

Кроме собственных ресурсов Афганистан интересен Китаю как транзитная зона при сообщении с Ираном и Пакистаном. На текущий момент Китай располагает альтернативным автомобильным маршрутом на основе Каракорумского шоссе, соединяющим его с Пакистаном, но движение по нему в зимнее время невозможно по причине угрозы схода лавин, связанной с его высокогорным характером. Пекин не отказывается от строительства дополнительных транспортных потоков на Кашгар, но проектирование маршрутов в т.ч. Китай-Иран, идущих через территории Афганистана, также находится в числе приоритетов. В их создании важную роль может сыграть строительство железных дорог, первоначально предназначенных для взаимодействия с Айнаком, или реализующихся проектов Узбекистана [46].

Природный газ КНР интенсивно закупает в Узбекистане и Туркменистане, для целей его транспортировки сейчас идет прокладка крупного газопровода Туркмения-Узбекистан-Казахстан-Китай емкостью 25 млрд. куб. м газа в год. Китай пользуется газом, добываемым в Узбекистане российской компанией «Лукойл», однако и закупает энергетические активы в соседних республиках. Китайская национальная нефтегазовая корпорация (CNPC) владеет в том же Казахстане 85,42% акций «Актюбемунайгаза», 100% блока лицензий на разведку и добычу Барс и 50% нефтегазового месторождения Северный Бузачи на северо-западе Казахстана. Всего, по данным Госдепа США, компания контролирует 20% нефтедобычи страны.

Кроме того, Китай рассматривает возможность закупки в Казахстане урана, необходимого для китайской ядерной энергетики, весьма перспективной на фоне планов массового строительства реакторов в КНР. Частично Китай сможет удовлетворять свой спрос за счет собственных урановых запасов, недавно разведанных на Востоке страны, однако Казахстан, являющийся одним из крупнейших в мире экспортером данного виды сырья, будет еще долгое время оставаться ключевым китайским партнером в этой области [46].

Следует учитывать, что эта коммерческая активность является поводом для интенсивного проникновения КНР в Казахстан. На принадлежащих китайским компаниям предприятиях активно используются менеджеры и технические специалисты из Китая, что в ряде случаев вызывает конфликты с местным населением. В частности, есть данные, что ряд исламских группировок в Республике Казахстан выступали с антикитайскими установками.

Пока экономическая активность Китая в Средней Азии внешне не вызывает острых конфликтов с другими странами. В частности, CNPC успешно сотрудничала с Газпромом в борьбе за некоторые казахстанские месторождения. Однако существующий «толерантный» подход к китайской экспансии все чаще вызывает критику [19].

В частности, ряд казахстанских экспертов полагают, что «китайский бум» в национальной экономике имеет долгосрочные негативные последствия. Рынок затопляется дешевыми товарами из КНР, в руки иностранцев переходит ряд важных активов. Кроме того, под влиянием китайской активности ослабляются связи с другими республиками Средней Азии, которые ранее входили в сферу влияния Казахстана, как в период существования Организации Центрально-Азиатского Сотрудничества, так и после ее интеграции в структуры ЕврАзЭС [7; 8].

Фактически экономическая деятельность Китая на постсоветском пространстве постепенно трансформируется в «политику юаня», направленную на закрепление регионального доминирования Пекина. В частности, в ходе подготовки недавнего Саммита Шанхайской Организации Сотрудничества произошел конфликт из-за пакета экономических предложений КНР [25].

Предложения включали: создание банка развития ШОС на основе китайского капитала; формирование на основе тех же средств «счета ШОС», вернее, фонда поддержки проектов развития организации; создание единой зоны свободной торговли стран-участниц. Сообщалось, что многими в Москве это было воспринято, как желание превратить институты Организации в орудие экспансии Китая на постсоветском пространстве, и именно поэтому проект был отклонен.

Впрочем, позиция партнеров по ШОС не может помешать КНР формировать механизмы экономической зависимости Кабула от Пекина с использованием финансовой помощи и инвестиций, которые могут стать особенно важными для Афганистана после сокращения иностранного военного присутствия в 2014 году [46].

Более спокойно к перспективам китайской экспансии могут относиться США. Следует учитывать, что влияние Вашингтона на Среднем Востоке носит сейчас военный и политический, но не экономический характер. В сущности, Соединенные Штаты в Афганистане и Ираке показали, что не пытаются использовать свои военные операции для прямого захвата местных месторождений полезных ископаемых. В Афганистане наиболее выгодные тендеры Запад легко уступил Китаю и Индии. В Ираке отрасль нефтедобычи также не оказалась под контролем западных ТНК, более того фактически не один актив не был передан в иностранную собственность, а добыча нефти происходит в рамках соглашений аналогичных сервисным контрактам.

Фактически, США готовы сами «платить» за владение военными базами в регионе, осуществляя финансовую поддержку центрально-азиатских государств. Т.е. в рамках политики Вашингтона экономика обеспечивает политику, для Пекина же политика обслуживает интересы национальной экономики. Это разница в подходах может стать базой для определенного компромисса между США и КНР в вопросе «раздела» влияния Центральной Азии. Китай уже многократно указывал США на ограниченность своих геополитических амбиций и даже отклонил инициативу Белого Дома о создании «Большой двойки», неформально глобальной оси КНР − США, которая бы взяла на себя обязательства по поддержанию стабильности в мире [46].

В ситуации, когда, как мы указывали ранее, обеспокоенность США китайской политикой растет, наличие военных баз США в Афганистане естественно настораживает Пекин. Причем не только в связи с возможностью их использования в войне против Ирана, но и как возможный форпост против Китая, России и их союзников по ШОС, которые вынуждены учитывать возможность резкого поворота в политике Соединенных Штатов и НАТО, который уже один раз произошел вслед за массовыми беспорядками в Ливии [43].

Это может завести долгосрочные отношения в тупик. Тогда вероятно сближение Москвы и Пекина в рамках ШОС, которая могла бы стать противовесом усилению влияния США в регионе. Разумеется, открытым остается вопрос о том, как будут решаться вопросы экономической конкуренции между Россией и КНР. Однако данный вопрос считается все же свободным от фундаментальных идейных разногласий, так как Россия на официальном уровне рассматривает глобализацию капитала как данность и готова лояльно относиться к инвестициям Центральной Азии, пока они не разрушают политический баланс.