160 Глава 4. От демократии к диктатуре: точка зрения «правых»
Один из самых энергичных критиков демократических соблазнов, Хуан Доносо Кортес, современник А. де Токви ля, возмущенно восклицал по этому поводу: «Верить в ра венство всех людей, видя, что все они неравны, верить в свободу, видя, что по всей земле царствует рабство, верить в то, что все люди братья, в то время как вся история учит, что все они враги — дикое заблуждение!»1
3. Господство и народ
Народ выходит на политическую арену только в моменты бунтов, восстаний и революционных переворотов, в эти моменты он следует идеям, уже кем то разработанным и носящимся в воздухе, он превращается в толпу и массу, действия которых и внутреннюю логику этих действий не возможно предугадать. Тогда народ являет собой стихию, мощные волны которой разрушают все структуры сущест вующего порядка, зажигательными лозунгами движения становятся «свобода», «равенство», «братство». Все ста рое представляется враждебным и отжившим, несправед ливым и угнетающим. В своем порыве массы не замечают, как выпущенная на свободу энергия очень быстро кри сталлизуется в насилие, как из стихийной и беспредельной демократии вырастает все более централизующееся руко водство и властвование, все более напоминающее обнов ленное лицо диктатуры.
Эдмунд Бёрк, один из самых проницательных свиде телей Французской революции, отмечал: совсем недавно
1 Кортес Х. Д. Очерк о католицизме, либерализме и социализме // Соч. СПб., 2006. С. 254.
3. Господство и народ |
161 |
этот народ находился в преддверии свободы, существуя в условиях умеренной монархии, которую он презирал за ее слабость. Затем ему предложили хорошо сбалансирован ную свободную конституцию (1791 г.), но она пришлась не по вкусу и не соответствовала настроениям народных масс. Тогда массы сами взялись за дело, хлынули на ули цы, где они принялись убивать, грабить и бунтовать. Они преуспели в этом и установили в своей стране неслыхан ную до той поры нигде в мире «наглую тиранию неутоми мых в своей жестокости господ», дух правления которых в точности соответствовал тем средствам, с помощью кото рых они добились этого правления1.
Имея перед глазами только некие умозрительные и абстрактные проекты будущего общества, массы и их ли деры методом проб и ошибок начинают выстраивать свою новую «справедливую» государственность. За исключе нием убежденных анархистов, все остальные политиче ские течения так или иначе склоняются к мысли создать именно государственное образование, а не некую «комму нитас», в которой неизбежно будут восстановлены все принципы иерархии и властвования. Период полного ре волюционного хаоса, как правило, бывает достаточно ко ротким, общество не может сохранять свою целостность без установления определенного порядка. Когда же прохо дит кровавый угар революции, все общество начинает жа ждать правления «твердой руки», и А. де Токвиль это об стоятельство неоднократно подчеркивал: никогда народ не бывает столь расположен к расширению полномочий цен тральной власти, как после длительной и кровавой рево
1См.: Бёрк Э. Правление, политика и общество. М., 2001.
С.420.
162 Глава 4. От демократии к диктатуре: точка зрения «правых»
люции, именно тогда рождается «слепая любовь к общест венному спокойствию и граждане воспламеняются безу держной страстью к порядку». Какой бы анархической ни казалась революция в своем начале, без сомнений можно утверждать, что конечным ее следствием и логическим ре зультатом будет утверждение и расширение прерогатив самой этой власти1.
Чтобы вернуть утраченный в смуте революций поря док, народ обращается к вождям, он доверяет им устрой ство своей общественной и частной жизни, будучи уверен ным, что они сделают это лучше, чем он сам. Приняв кон ституцию, народ надеется, что именно она станет гарантом исполнения всех его чаяний и надежд и не позволит прави телям свернуть с верного и законного пути; нагроможде нием непрерывно принимаемых законов люди пытаются обеспечить устойчивый правопорядок, забывая о том, что увеличение числа законов только ослабляет саму закон ность; провозглашая демократические принципы и свобо ды, власть не видит никаких препятствий также и для их игнорирования или упразднения: декларирование прав и их соблюдение — разные вещи. Трудно представить, го ворит А. де Токвиль, каким образом люди, полностью от казавшиеся от привычки самим управлять своими делами, могут выбирать тех, кто должен ими управлять. Нельзя поверить, что «в результате голосования народа, обладаю щего лакейскими наклонностями, может быть образовано мудрое, энергичное и либеральное правительство», «кон ституция, республиканская в своей преамбуле и ультрамо нархическая в основном, всегда казалась мне неким недол
1 См.: Токвиль А. де. Демократия в Америке. С. 488.
3. Господство и народ |
163 |
говечным монстром. Пороки правителей и глупость управ ляемых должны очень быстро ее разрушить, и тогда народ, уставший от своих представителей и от себя самого, либо создаст более свободные политические институты, либо вновь послушно ляжет у ног своего хозяина»1.
Опору порядку народ ищет не внутри самого себя, а вовне, у сил, которые, как ему кажется, могут ему это дать и, более того, к этому принудить. При этом он и не заме чает, как эти внешние силы травмируют и изменяют саму его душу, его внутреннее состояние и менталитет, как силы внешнего упорядочения формируют новый тип духовного господства, сначала опустошив душу народа, а затем на полнив ее совершенно новым, необходимым им, этим си лам, содержанием. Что же касается народа в целом, писал Э. Бёрк, то после того, как «эти несчастные овцы сломали загон и освободились даже не от уз, а от покровительства всей совокупности принципов естественного авторитета и легитимного соподчинения — они становятся естествен ной жертвой самозванцев... Практически весь народ Франции привык к тому, чтобы искать выход в чем угод но, кроме порядка, бережливости и трудолюбивого приле жания».
Найти заменитель всех тех принципов, с помощью ко торых до сих пор управлялись человеческая воля и челове ческие поступки, — вот задача революционеров. Поэтому они искали в человеческой душе наклонности такой силы и такого свойства, чтобы они сгодились намного лучше, чем прежняя мораль, «для целей их господства, а также могли быть усовершенствованы в целях поддержания их власти и
1 Токвиль А. де. Демократия в Америке. С. 498.
164 Глава 4. От демократии к диктатуре: точка зрения «правых»
сокрушения их врагов». Для этого они выбрали один чудо вищный порок, пытаясь в нем соединить все природные и социальные чувства, это — тщеславие1. Всякая револю ция только по своим лозунгам идеалистична, в реальности же за ней всегда стоят вполне материальные цели и пред почтения, будь то захват власти, раздел собственности или уничтожение отдельных лиц или целых социальных групп. «Боги революции», требующие кровавых жертв, отнюдь не идеальны: провозглашая новую мораль и новый закон, они защищают меркантильные интересы определенной властвующей элиты, их справедливость «классово ограни чена». Их абстрактный характер вполне соответствует аб страктным требованиям безликого революционного зако на, и за их увещеваниями скрывается вполне ощутимый мещанский, буржуазный интерес: когда Робеспьер гово рил о том, что идея Высшего существа и бессмертие души являются постоянным напоминанием о справедливости, он был убежден в том, что справедливость преимущественно социальна и вполне достойна республики, т. е. исключал ее метафизическое содержание. Настоящей «справедливо стью во имя божественного установления была справедли вость старого режима, но Робеспьер справедливость по ставил выше божества и этим сделал ее мещанской»2.
Мещанство предполагает наличие определенного по литического комфорта, социальной обеспеченности, пра вовой стабильности и спокойствия. Мещанин не любит рисковать, не выносит неопределенности, ему напрочь чуж до чувство трагического. По своей натуре он прежде всего
1 См.: Бёрк Э. Указ. соч. С. 359, 381.
2 Волошин М. Пророки и мистики // Лики творчества. М., 1988. С. 195.
3. Господство и народ |
165 |
собственник, т. е. и не раб, и не господин (Г. В. Ф. Гегель); революция порождает эту новую породу людей, которым невыносимы идеалы уравнительного коммунизма, эта крайняя форма равенства. Да и всякое иное равенство пре вращается для него, буржуа, только в пустую формаль ность и удобно только тем, что позволяет ему более или ме нее свободно заниматься собственными делами. Поэтому он легко и быстро забывает лозунги революции, которая дала ему чаемую стабильность. Так и в послереволюцион ной Франции под лозунгом равенства предполагалось от нюдь не создание коммунистического или социалистиче ского общества, в которых можно было бы рассчитывать только на общую нищету и равенство в наслаждениях (причем равенство в правах здесь вполне уживается с тай ным желанием достичь господства над другими), наобо рот, здесь сохранялась «необходимость только новой част ной собственности, приблизительно равно распределен ной, но весьма значительной по объему». И для того чтобы процветали сами эти собственники, избранники судьбы, должна была погибнуть масса людей1.
Раздел собственности оформляется целой системой институций и правовых норм, язык права для победившей буржуазии кажется самым понятным, поскольку за его формулами, абстрактными и унифицированными, совер шенно спокойно может процветать имущественное, а сле довательно, и политическое неравенство. Власть буржуа зии анонимна по сути, как и ее закон, и если безликость власти способствует усилению ее могущества, то безли кость закона расширяет ее возможности для манипулиро
1 См.: Буркхардт Я. Размышления о всемирной истории. М.,
2004. С. 497—498.
166 Глава 4. От демократии к диктатуре: точка зрения «правых»
вания им, и понятия «справедливость», «равенство» и «свобода» превращаются в юридические фикции, остаю щиеся непонятными для массового сознания.
Революция никогда не приносит всем без исключения ее участникам или современникам полного социального или политического удовлетворения, демократия, этот чае мый результат революции, провозгласив равенство, также никогда не обеспечивает его для всех и полностью. Осно ванная на страстях и неудовлетворенности, революция из начально всегда рождается в психологической сфере, толь ко затем переходя в социальный, политический и юриди ческий план. Импульс революции по своей сути имеет негативный и отрицающий характер; Максимилиан Воло шин, заметив это, сказал: «Великая Революция является психологическим кризисом идеи справедливости, которая в этой форме неразрывно связана с понятием мести. Месть — это та форма переживания, которая с чудовищ ной силой связывает в тугую пружину воли целых поколе ний, и пружина, стягиваемая в течение столетий, вдруг развертывается одним чудовищным взмахом, террор стал такой местью»1. Месть — чувство не продуктивное, но разрушительное, и прежде всего для самого его носителя; бессильное чувство мести выливается в психологическое (и часто политическое) самоедство, комплекс неполноцен ности, потаенную зависть. С точки зрения либералов, это чувство может быть смягчено только «установлениями справедливых законов» и закреплением абсолютных субъ ективных прав — во всяком случае, его ищут теперь уже не в новой революции, провозгласившая свободу и равен
1 Волошин М. Указ. соч. С. 205.
3. Господство и народ |
167 |
ство демократия сама уже не желает и не допускает новых революционных решений, для нестабильной демократии такой путь слишком рискован (хотя по идее крайняя сте пень демократического управления достигается только в ситуации «перманентной революции»).
Р. Арон по этому поводу замечает: и хотя естествен ным состоянием демократических обществ является не удовлетворенность (состояние ресентимента), великие ре волюции здесь будут отныне крайне редким явлением, ведь на службе демократических обществ всегда находят ся наука и революционный дух, а также одно из лучших средств защиты от деспотизма — уважение к закону, хотя «революции по своей природе суть насилие над законно стью. Они приучают людей не склоняться перед законом. Усвоенное в период революции пренебрежение законом сохраняется и после революции и становится возможной причиной деспотизма», поэтому, чем больше революций будет совершаться в демократическом обществе, тем боль шая опасность деспотизма будет им угрожать1.
Контрреволюционные идеологи, такие, как Жозеф де Местр и Х. Д. Кортес, были не менее либералов убеж дены в том, что революцию победит не новая революция или даже контрреволюция, а сам естественный ход собы тий: революционные массы, спонтанно (хотя и под влияни ем революционных идеологов) вступившие на путь рево люционного разрушения, достаточно скоро утрачивают как революционный пафос, так и разрушительную энер гию. Бенжамен Констан, пожалуй, первым дал новое оп ределение термину «реакция» (как и многие политические
1 См.: Арон Р. Этапы развития социологической мысли. С. 262—
263.
168 Глава 4. От демократии к диктатуре: точка зрения «правых»
термины, заимствованному из механики), рассматривая ее в качестве неизбежного следствия революции, которая не удалась с первого раза и которая длится слишком долго: когда революция, вышедшая за пределы своих временнFых и смысловых границ, останавливается, ее прежде всего возвращают в свои границы, «возвращают назад тем даль ше, чем сильнее она продвинулась вперед. Заканчивается умеренность, и начинается реакция... Признак реакций — произвол на месте закона, страсть на месте размышления: вместо того, чтобы судить людей, их устраняют; вместо то го, чтобы анализировать идеи, их отвергают»1.
Материалом для политической реакции, как и для са мой революции, являются все те же народные массы, кото рыми попеременно движут то революционные, то контр революционные позывы. При этом они могут даже не до конца осознавать или вовсе не осознавать содержание по буждающих их к этому идей: масса, эта «первичная мате рия политической алхимии», дает движениям только свою слепую энергетику и силу. Как революционные, так и контрреволюционные идеологии учитывали и использова ли это обстоятельство. «Народ — ничто в революциях или, по крайней мере, — только их слепое орудие», — говоря это, Ж. де Местр ясно осознает одну из главных законо мерностей массовой психологии: энтузиазм и фанатизм не являются устойчивыми состояниями, уровень повышенной возбудимости очень скоро утомляет человеческую натуру, и если даже предположить, что народ способен долго же лать чего то, то все же следует быть уверенным также в том, что он не может долгое время желать этого со всей
1 Бачко Б. Как выйти из террора? Термидор и революция. М., 2006. С. 317—318.
3. Господство и народ |
169 |
страстью. Когда приступ горячки проходит, подавлен ность, апатия, безразличие сменяют большое напряжение сил, свойственное этому энтузиазму1.
Утомленные массы тогда забывают об идеях свободы и равенства, озабоченные исключительно личными нужда ми и проблемами. Благосостояние и безопасность заботят их на этом этапе значительно больше, чем первоначальные великие, но абстрактные призывы, свобода рассматрива ется ими теперь лишь как гарантия их собственного эконо мического существования, буржуазно банального, но ре ального быта. (Как жестко подметил А. де Токвиль, «иных свобода утомляет даже вопреки их благополучию. Они без сопротивления отдают ее, опасаясь каким либо действием нарушить покой, дарованный им свободой. Че го не хватает им, чтобы оставаться свободными? — Же лания быть свободными»2.)
При этом сами они не замечают (а если даже замеча ют, то не в силах что либо предпринять против этого), как их индивидуальная свобода все больше ограничивается из бранными ими же представительными и по прежнему представляющимися им демократическими учреждениями и новыми исполнительными властями. Настоящим госпо дином в этом мире становится все возрастающая бюрокра тия, безликий монстр, заменивший собой персонифициро ванную власть монарха. Токвиль уверен, что настоящий деспотизм приходит тогда, когда у народа, «который сам не знает, чего хочет, испрашивают мнимую волю его, об маном извлекают ее, возводят в степень закона и в виде
1См.: Местр Ж. де. Рассуждения о Франции. М., 1997.
С.128—129.
2 Токвиль А. де. Старый порядок. С. 135.
170 Глава 4. От демократии к диктатуре: точка зрения «правых»
обязательного правила возвещают ее народу же, а тот не узнает, конечно, им самим отданное повеление, хотя как будто управляется сам собой», — в результате рождается мистификация, в которой народ уже фигурирует в качест ве раба, притом обманутого1.
Новый деспотизм приходит отнюдь не с реакцией, он является непосредственным результатом самой револю ции: не призывы к восстановлению монархии и централи зованной администрации ведут к реальному восстановле нию централизованной власти, но сами демократические принципы и демократическая политика порождают эту но вую, еще неизвестную форму деспотизма. Совершенное по своей технике политическое господство приходит как результат развившейся до предела демократии. А. де Ток виль был убежден в том, что форма угнетения, которая уг рожает демократическим режимам, уже ни в чем не будет напоминать все прежние формы, старые определения «деспотизм» и «тирания» к ней никак не подходят, и это будет совершенно новое явление, картину которого автор изображает в самых мрачных тонах: «Я вижу неисчисли мые толпы равных и похожих друг на друга людей, кото рые тратят свою жизнь в неустанных поисках маленьких и пошлых радостей, заполняющих их души». Каждый из них занят только собой и безразличен ко всем остальным. Если семья у него еще сохраняется, то отечества у него уже нет. Над этими толпами возвышается гигантская ох ранительная власть, обеспечивающая всех удовольствиями и следящая за судьбой каждого в толпе, «власть эта абсо лютна, дотошна, справедлива, предусмотрительна и лас
1 См.: Фогэ Э. Указ. соч. С. 13.