Философия ненасилия Л

Толстой-педагог был противником авторитарного воспитания, навязываемого этическими нормами, социальными правилами, родительским авторитетом. Этика, философия, психология представляют в лучшем случае некоторые устоявшиеся, не отвечающие потребностям быстротекущей жизни представления. Побывав за границей в передовых европейских странах с целью изучения постановки там народного образования, он оценивает его как догматическое. «В Европе, - пишет он, - знают не только законы будущего развития человечества - знают пути, по которым оно пойдет, знают, в чем может осуществиться счастье отдельной личности и целых народов, знают, в чем должно состоять высшее, гармоническое развитие человека и как оно достигается. Знают, какая наука и какое искусство более или менее полезны для известного субъекта. Мало того - как сложное вещество, разложили душу человека на память, ум, чувства и т. д. и знают, сколько какого упражнения для какой части нужно. Знают, какая поэзия лучше всех. Мало того - верят и знают, какая вера самая лучшая. Все у них предусмотрено, в развитие человеческой природы во все стороны поставлены готовые, неизменные формы» (Там же. С. 49). Толстого особенно возмущали догматизм и ложь религиозного просвещения. В его дневнике встречается немало критических замечаний по поводу преподавания религии в школе. К примеру, прочитав книгу итальянца Петракки «Религия в школе», он написал: «...преподавать религию есть насилие» (Толстой Л. И. Полное собрание сочинений. Т. 53. С. 61). 28 августа 1848 года еще одназапись: «Баварец рассказывал про их жизнь. Он хвалится высокой степенью свободы, а между тем у них обязательное религиозное грубо-католическое обучение. Это самый ужасный деспотизм. Хуже нашего» (Там же. С. 210).

Позиция писателя по этому вопросу была достаточно ясной: «Главная и наизловреднейшая деятельность церкви есть та, которая направлена на обман детей» (Там же. Т. 25. С. 60). В его яснополянской школе тоже преподавался Закон Божий. Однако, чтобы исключить догматизм и обман детей, акцент в преподавании делался на жизнь не за страх Божий, а по евангельским заповедям, т. е. Бог представлялся не наказывающим судьей, а синонимом нравственного понимания жизни. Вспоминая свой яснополянский опыт, Л. Н. Толстой в письме к народному учителю А. К. Влахопулову писал: «Когда я учил в школе, я еще не уяснил себе своего отношения к церковному учению, но, не приписывая ему важности, избегал говорить о нем с учениками... Теперь же, много перемучившись в исканиях правды и руководства в жизни, я пришел к тому убеждению, что наше церковное учение есть бессовестнейшая и вреднейшая ложь, и преподавание его детям - величайшее преступление... теперь, если бы я был учителем... всякий раз, когда бы дети обращались ко мне с вопросами, отвечал бы им вполне правдиво все то, что я думаю об их предметах» (Там же. Т. 72. С. 389).

У писателя было сложное, скорее отрицательное отношение к христианству как религии. На первых страницах своей знаменитой «Исповеди» он откровенно и подробно рассказывает, почему у него сложилось такое отношение. Чтение Вольтера, скептицизм окружающих по отношению к «божественному», собственное знание и опыт жизни, а позднее работа над двумя фундаментальными исследованиями «Соединение и перевод четырех евангелий» н «Исследование догматического богословия» привели Толстого к выводу: «Та вера, которую исповедует наша иерархия и которой она учит народ, есть не только ложь, но и безнравственный обман» (Там же. Т. 24. С. 7). Претензий к православной церкви у Л. Н. Толстого было немало. Он не мог принять союз креста и трона, одобрение церковью гонений, казней, войн.; Как известно, церковь и царь отозвались на эту критику писателя его травлей и отлучением от церкви (См.: Позойский М. К. История отлучения Льва Толстого от церкви. М., 1979). В своем ответе он написал: «Теоретически, я перечитал все, что мог, об учении церкви, изучил и критически разобрал догматическое богословие; практически же, строго следовал в продолжение более года всем предписаниям церкви, соблюдал все посты и посещал все церковные службы. И я убедился, что учение церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающее совершенно весь смысл христианского учения» (Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 34. С. 247). В своей сути и истоках, считает писатель, христианство - это «ясное, глубокое и простое учение жизни, отвечающее потребностям души» (Там же. Т. 24. С. 7). Поэтому, отрицая христианство историческое, он решил восстановить христианство истинное, создать новую религию, соответствующую развитию человечества, религию Христа, но очищенную от веры в таинственное, религию практическую, дающую блаженство на земле (См.: там же. Т. 47. С. 37). Религия - это отражение человеческой мудрости, и именно она способна сказать каждому человеку, как ему жить, научить распознавать добро и зло, избавить его от эгоизма, страха смерти, дать ему смысл жизни. Вот такая религия должна стать основанием воспитания детей.

Но и в этом случае не все просто. Толстой-педагог считает, что ребенок изначально гармоничен, совершенен. С его ростом и развитием под воздействием семьи, школы, общества эта гармония разрушается, ребенок удаляется от идеала. Поэтому задачей воспитания должно быть не просто развитие, а целостное развитие ребенка, обретение им утраченной гармонии. Размышляя об этом, Толстой сравнивает воспитателя с ваятелем, который, вместо того чтобы удалять лишнее, раздувает, залепляет кидающиеся в глаза неправильности, исправляет, воспитывает. В процессе воспитания ребенку нужен только материал для того, чтобы наполняться гармонически и всесторонне. В своих «Беседах с детьми по нравственным вопросам», в «Христианской этике», «Пути жизни» и других работах таким материалом он называет христианское учение с его идеей единения людей, установления начал духовно-нравственной жизни, совершенствования в любви. Основные постулаты этого учения, являющиеся одновременно правилами для христианского воспитания, совершенствования, сводятся к следующим положениям:

«Жизнь истинная дана человеку под двумя условиями: чтобы он делал добро людям и увеличивал данную ему силу любви. Одно обусловливает другое: добрые дела, увеличивающие любовь в людях, только тогда таковы, когда при совершении их человек чувствует, что в нем увеличивается любовь, когда он делает их любя, с умилением; увеличивается же в нем любовь (он совершенствуется) только тогда, когда он делает добрые дела и вызывает любовь в других людях. В этом одно из существеннейших свойств самосовершенствования ...

Совершенство, указываемое христианством, бесконечно и никогда не может быть достигнуто; и Христос дает свое учение, имея в виду то, что полное совершенство не будет достигнуто, но что стремление к полному, бесконечному совершенству постоянно будет увеличивать благо людей, и что поэтому может быть увеличиваемо до бесконечности...

Учение Христа тем отличается от прежних учений, что оно руководит людьми не внешними правилами, а стремлением к достижению божеского совершенства. И в душе человека находятся не умеренные правила справедливости и филантропии, а идеал полного бесконечного божеского совершенства. Спустить требования идеала - значит не только уменьшить возможность совершенства, но уничтожить самый идеал, тогда как он не выдуман кем-то, но лежит в душе каждого человека. Учение же Христа только тогда имеет силу, когда оно требует все большего и большего совершенства...» (Христианская этика: Систематические очерки мировоззрения Л. Н. Толстого. С. 51-53).

Что касается образования и воспитания, в том числе и религиозного, а также самой религии в целом, Л. Н. Толстой после длительных поисков нашел, как ему казалось, выход, который отвечал основным идеям философии ненасилия. Догматизму и лжи исторического христианства, жестким, насильственным методам образования и воспитания он противопоставил все ту же религию, но религию любви, в которой главным инструментом богообщения и человеческого общения были не страх и обман, а любовь, противостоящая всем формам насилия. Формула такой религии, по Толстому, была проста: «Жизненное проявление религиозного понимания, единение всего, достигаемое любовью, есть прежде всего братство людей: оно практический, центральный закон жизни, и оно-то и должно быть поставлено в основу воспитания, и потому хорошо и должно быть развиваемо в детях все то, что ведет к единению, и подавляемо все, что ведет к обратному» (Там же. С. 172).

Никакого компромисса не было в отношениях Л. Н. Толстого со злом государства и права. Он был уверен и постоянно подчеркивал, что в основании всякого насилия и неравенства лежит собственность: «Собственность в наше время есть корень всего зла: и страдания людей, имеющих ее или лишенных ее, и укоров совести людей, злоупотребляющих ею, и опасности за столкновение между имеющими избыток ее и лишенными ее» (Христианская этика: Систематические очерки мировоззрения Л. Н. Толстого. С. 144-145). Зло собственности и основанное на нем присвоение чужого труда не может быть оправдано ничем, за исключением тех случаев, когда трудовая деятельность приносит пользу, хотя бы частичную, самим трудящимся. Простой трудовой народ, считает Толстой, понимает, хотя и абстрактно, что развитие промышленности полезно для него. Но когда затрагиваются конкретные вопросы отношения работников простого труда к государству, промышленности, науке, искусству, выясняется, что они считают государство и промышленность вредными, поскольку те закрепляют их рабскую подчиненность работодателю. В разряд отрицаемых народом ценностей цивилизации Толстой относит искусство и науку. Считая себя защитником народных интересов, писатель вместе с народом не признает достоинств произведений искусства и науки, если они не утверждают человеческих отношений, исключающих насилие.

Что же касается государства, то оно призвано охранять собственность и уже не подлежит никакому оправданию. Однако на деле насилие государства оправдывает закон. «Законы - это правила, устанавливаемые людьми, распоряжающимися организованным насилием, за неисполнение которых не исполняющие подвергаются побоям, лишению свободы и даже убийству» (Там же. С. 121). Считается, что закон «со времен Моисея» призван искоренять зло, но он не делает этого, поскольку искореняет зло отдельных прегрешений, а не зло как таковое. Закон не преследует злых намерений, настроений и уж тем более не достигает корней зла. К тому же законы создаются отдельными людьми, а они не свободны от грехов, суеверий и прочих форм зла. А когда дело касается осуждения по закону, человеческий фактор может влиять на его результат и, как часто бывает, увеличивает зло насилия.

Суд в своей основе противоречит основным заповедям Христа. Одна из них говорит: «Не судите, и не судимы будете», то есть не судите ни на словах, ни на деле. Но суды пренебрегают этой заповедью и множат зло насилия. Другая заповедь: «Не противься злому». Христос завещал: «Делать добро за зло». Суды, наоборот, воздают злом за зло. «Не разбирать добрых и злых» -еще одна заповедь Христа. А суды как раз и делают это. Наконец, Христос говорит: «Прощать всем, прощать без конца, любить врагов, делать добро ненавидящим». А суды не прощают, а наказывают и тем самым делают зло тем, которых они считают врагами государства и общества (Там же. С. 121). Толстой не может принять ни одного аргумента в защиту закона и суда над человеком, даже самого, казалось бы, неопровержимого: как быть с разбойником, убивающим свою жертву. Каждый нормальный человек убежден, что такое зло должно быть пресечено и наказано. Толстой такую реакцию понимает, но считает, что подобный случай нетипичен, он не оправдывает и не отрицает непротивление, поскольку насилие лежит в основании повседневной жизнедеятельности людей. И поэтому зло творится обществом, государством, судами, школой. А разбойник - следствие этого зла, его выражение. Л. Н. Толстой призывает не подчиняться злу военного и государственного насилия. Неучастие народа в насилии - это его путь к свободе. Любой вид борьбы с насилием - военный, политический, революционный - ведет не к свободе, а к новому насилию, умножая зло.

Свое кредо непротивления злу силой Л. Н. Толстой изложил в восьми пунктах своей статьи «Наше жизнепонимание». Они просты и говорят об основных сторонах жизнедеятельности людей в свете философии ненасилия:

«1. Мы полагаем, что сущность нашей жизни не в нашем теле, подверженном страданиям и неизбежной и всегда близкой смерти, а в том духовном начале, которое дало и дает жизнь человеку. И потому назначение и благо жизни нашей мы видим только во все большем и большем сознании и проявлении этого духовного начала.

2. А так как это духовное начало в противность телесности, различной для всех людей, одно и то же для всего живого, то и сознание этого начала соединяет нас со всеми живущими и в жизни нашей проявляется любовью.

3. И потому любовь к ближнему, как к самому себе, и вытекающее из этого правило - поступать с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой, мы признаем духовным законом нашей жизни.

4. Зная же по опыту, что всякое стеснение свободы посредством насилия причиняет страдания и, кроме того, вызывает в людях недобрые, противные любви чувства, мы всякого рода насилия, совершаемые над людьми – как отдельными лицами, так и собраниями людей, называющих себя правительствами, признаем противными основному закону нашей жизни.

5. И потому, признавая единственной силой, сдерживающей людей и приводящей их к мирной жизни, закон любви, основы которого лежат в душе каждого человека, мы:

Во-первых, не признаем ни за какими людьми, ни за собранием людей права насилием или под угрозой насилия отбирать имущество одних людей и передавать его другим (подати).

Во-вторых, не признаем ни за собой, ни за другими людьми права насилием защищать исключительное право пользования какими бы то ни было предметами, а тем менее исключительное право пользования некоторыми частями земли, составляющей общее достояние всех людей.

В-третьих, не признаем ни за собой, ни за какими людьми права насильно привлекать к суду других людей и лишать их имущества, ссылать, заточать в тюрьмы, казнить.

В-четвертых, не признаем ни за какими людьми, как бы они ни называли себя - монархами, конституционными или республиканскими правительствами - права собирать, вооружать и приучать людей к убийству, нападать на других людей и, объявив людям другой народности войну, разорять и убивать их.

В-пятых, не признаем ни за собой, ни за какими людьми права под видом церкви или каких-либо воспитательных, образовательных и мнимо просветительских учреждений, поддерживаемых средствами, собранными насилием, руководить совестью и просвещением других людей.

В-шестых, не признавая ни за какими людьми, называющими себя правительствами, права управлять другими людьми, мы точно так же не признаем и за неправительственными людьми права употреблять насилие для ниспровержения существующего и установления какого-либо иного, нового правительства.

Не признаем этих прав ни за кем, потому что всякое насилие по существу своему противно признаваемому нами основному закону человеческой жизни, любви. При победе одного насилия над другим остается победившее насилие и точно так же, как и прежнее, вызывает против себя новое насилие, и так без конца.

Не признавая таких прав ни за какими людьми, мы считаем и все деятельности, основанные на этих мнимых правах, вредными и неразумными, и потому не только не можем участвовать в таких деятельностях или пользоваться ими, но всегда будем всеми силами бороться против них, стараясь уничтожить их в самом их основании.

В-седьмых, уничтожить же эти ложные и вредные деятельности в самом их основании мы считаем возможным только одним средством: проявлением нами в своей жизни того высшего закона любви, который мы признаем единственным и несомненно верным руководством человеческой жизни.

В-восьмых, и потому все наши усилия, вся наша деятельность будет иметь только одну цель, проявление в нашей жизни, насколько это будет в наших силах, того закона любви, который вернее всяких других средств уничтожает зло теперешнего устройства жизни и все более и более приближает установление истинного братства людей, которого так жадно ждет в наше время исстрадавшееся человечество» (Толстой Л. Н. Наше жизнепонимание. Екатеринбург, 1993. С. 4-5).

Этот призыв к миру и ненасилию прозвучал в 1907 году. Многие из этих положений могут показаться анархическими, многие утопичными, но «в вечности» общечеловеческих приоритетов они имеют свою первозданную ценность как призыв к вечному миру и ненасилию в любых формах его воплощения. 

  Непротивление злу силой Толстой считал важнейшим нравственным законом жизни, и, вполне естественно, сам писатель свою собственную жизнь строил по этому закону. «Этот закон, помимо того, что накладывает абсолютный запрет на лишение человека жизни или внешнее подчинение воли одного человека воле другого, заставлял признать, что человек властен лишь над своей собственной волей, а единственный способ влияния на других людей заключается в духовном самосовершенствовании, в выработке своего лучшего миросозерцания и жизни в соответствии с ним» (Артемьева О. В. Мораль в жизнеучении Льва Толстого // Этика: новые и старые проблемы. М., 1999. С. 149). Выработкой и корректировкой собственного мировоззрения, самосовершенствованием Л. Н. Толстой занимался всю жизнь. С этим у него особых проблем не было. Сложности были в другом. Чтобы претворить идеи ненасилия в жизнеустроительный принцип, Толстому необходимо было руководствоваться нравственными принципами терпения, смирения, милосердия, способности прощать, жертвенности. Следовать этим принципам писателю было тяжело - он был обидчив-, ревнив, самолюбив. Чего стоит, например, известная ссора Л. Н. Толстого с Н. С. Тургеневым, произошедшая 26 мая 1861 года у А. Фета, когда оба писателя едва не подрались и не стрелялись на дуэли. Позже они помирились, но сухость в отношениях осталась. Л. Н. Толстой, пытаясь возвести принцип ненасилия в основное правило жизни, был чрезвычайно чуток к любому проявлению зла, видел его вокруг себя, боролся с ним либо дистанцировался от него. В конечном итоге страдал он сам, страдала его семья, с которой в последние годы жизни он был в натянутых отношениях. Жизнь Толстого, как известно, закончилась уходом из семьи и смертью вдали от дома. И это была трагедия и учения, и жизни.

Теперь, спустя почти столетие со дня смерти гения мировой литературы, мы уже можем, вероятно, оценить его усилия по созданию и пропаганде философии ненасилия. Многие стороны толстовской проповеди ненасилия подвергались осуждению и при жизни писателя, и в наше время. Критики почти без исключения, отмечая гениальность художественных прозрений Толстого-писателя, указывали на бросающиеся в глаза противоречия его теоретических построений. Большинство критических замечаний в адрес Толстого, философа ненасилия, высказанных нашими соотечественниками, собраны в недавно вышедшей фундаментальной (978 страниц!) антологии «Лев Толстой: pro et contra» (СПб., 2000). Не повторяя и не суммируя эти высказывания, приведем два эмоционально сильных и справедливых, на наш взгляд, замечания Стефана Цвейга, высказанных им в очерке о Толстом в 1928 году. Оба замечания говорят о противоречиях теоретических представлений Л. Н. Толстого. С. Цвейг пишет: «Как прекрасна, как ясна, как неопровержима его основная мысль о жизни: Евангелие без насилия. Толстой требует от всех нас уступчивости, духовного смирения. Он напоминает нам, чтобы предотвратить неизбежный, ввиду все возрастающего неравенства социальных слоев, конфликт, о необходимости предупредить революцию снизу, добровольно начав ее сверху, и своевременной истинно христианской уступчивостью исключить возможность насилия. Богатый пусть откажется от своего богатства, интеллигент от своего высокомерия, художник пусть бросит свою башню из слоновой кости, пусть станет доступным и приблизится к народу; мы должны укротить наши страсти, нашу "животную натуру" и вместо алчности развивать в себе святую способность отречения. Великие требования, разумеется, бесконечно давно желанные всеми евангелиями мира, вечные, все вновь повторяющиеся требования морального возвышения человечества. Но безграничное нетерпение Толстого не удовлетворяется, в отличие от обычных религиозных проповедников, требованием этого возвышения как наивысшего морального достижения единичных людей; он гневно требует, этот деспотично нетерпеливый человек, покорности сейчас же и от всех. Он требует, чтобы мы по его религиозному приказу тотчас отказались от всего, отдали и бросили все, с чем мы связаны чувством; он требует (в шестьдесят лет) от молодых людей воздержания (не отличавшийся им сам в зрелом возрасте), от культурных людей равнодушия, даже презрения к искусству и интеллектуальности (которым он посвятил всю свою жизнь) и, чтобы быстро, да, молниеносно убедить нас в тщетности всего, чем живет наша культура, он разрушает гневными ударами кулака весь наш духовный мир. Чтобы сделать абсолютное воздержание соблазнительнее, он оплевывает всю нашу современную культуру, наших художников, наших поэтов, нашу технику и науку, он прибегает к самым заковыристым преувеличениям, к грубой неправде и всегда в первую голову срамит и унижает себя самого, чтобы иметь возможность свободно вести атаку на всех остальных. Таким образом он компрометирует самые благородные этические намерения с необузданной неуступчивостью, для которой всякое преувеличение недостаточно, никакой обман не представляется слишком грубым» (Цвейг С. Три певца своей жизни: Казакова, Стендаль, Толстой. М., 1992. С. 309-310). 

И еще одно замечание, но в несколько иной плоскости: «Серьезность и объективность Толстого с небывалой силой углубили совесть нашего поколения, но его угнетающие теории представляют собой сплошное покушение на чувство радости жизни, монашески-аскетическое отталкивание нашей культуры в невосстановимое первобытное христианство, выдуманное уже не христианином и потому сверх-христианином. Нет, мы не верим, что "воздержание определяет всю жизнь", что мы должны обескровить нашу земную мирскую страсть и обременять себя только обязанностями и библейскими изречениями: мы не доверяем толкователю, который ничего не знает о созидательном живительном могуществе радости как о факторе, объединяющем и затемняющем наши свободные чувственно-плотские вожделения, о самом возвышенном, самом блаженном: искусстве. Мы не хотим упразднить ни одного из достижений духа и техники, ничего от нашего западного наследства, ничего; ни наших книг, ни наших картин, ни городов, ни науки, ни одного дюйма, ни одного золотника нашей чувственной, видимой действительности мы не отдадим из-за какого-нибудь философа и меньше всего за регрессивное, угнетающее учение, которое толкает в степь и в духовную тупость. Ни за какое небесное блаженство мы не променяем ошеломляющую полноту нашего существования на какую-нибудь узкую упрощенность: мы нагло предпочитаем быть скорее "грешными", чем примитивными, скорее страстными, чем глупыми и евангельски честными» (Там же. С. 112-113).

Противоречия философии ненасилия Л. Н. Толстого несомненны и вполне объяснимы. Их оправдывают чувство собственной правоты и темперамент писателя, неизменная потребность борьбы со злом насилия и привлекательность возможной победы. Но еще большая правота философии ненасилия, вероятно, в том, что она, как в вечный мир, социализм, входит в ряд неискоренимых мечтаний человечества, мечтаний, реализация которых способна раз за разом будить мысль и множить опыты претворения в жизнь.