2. Прогрессистский подход в философии истории.

Прогрессистские концепции. «Ловушки» прогресса.

Можно считать, что всё началось с древнего грека, элеата Парменида, разделившего бытие на бытие по истине и бытие по мнению. Получалось, что умопостигаемое, подлинное бытие – истинное, и оно – идеальное. А реальное, чувственное бытие – не подлинное. С этого и началась дискредитация наличного, реального бытия и ориентация на прорыв к умопостигаемым сущностям. Здесь – и Платон с его миром эйдосов и проектом идеального государства.

Апофеоз этой идеи – в христианстве: высшим благом и высшим бытием объявлен Бог. «Я есмь, и Я есмь сущее». История приобретает вектор и смысл – от земной греховной к тысячелетнему царству праведников. И как только это представление о смысле истории и прогрессе возникло, оно уже не исчезало никогда. Просто божественный смысл и божественное провидение было названо разумностью истории, стремлением к совершенству.

У истории есть цели, и эти цели заведомо благие. Людям остается только не продешевить, поставив не на ту лошадь и оказавшись в дураках.

Вот уж кто прогрессист из прогрессистов, так это Гегель. История у Гегеля представлена так: мировой дух скомандовал «вперед!», а те, кто отстает, получают по голове как бы незримой дланью. И светит им впереди – конституционная монархия прусского образца. Жертвы во имя этой цели – не мереные. Как ни странно, все жертвы приносятся во имя свободы. И хотя Гегель понимал ее очень своеобразно – как право подчиняться закону, но факт: в формулу прогресса была внесена свобода. Но свобода вещь субъективная, трудно определимая. Раб Эпиктет говорил, например, что свободным можно быть и на дыбе, ибо на дыбу невозможно вздернуть душу. Французский художник Эжен Делакруа изобразил свободу в виде мощной, красивой женщины с обнаженной грудью, за которой бегут на баррикады люди.

Возник соблазн найти такой критерий прогресса, который можно было бы измерить. Им и стало материальное производство. Ну, тракторов, комбайнов, чугуна, стали, цемента, а особенно танков и ракет – в изобилии. Но называть это счастьем как-то не поворачивается язык. Писатель И.Ильф говорил: вот люди думали, что будет радио – будет и счастье. Радио есть, а счастья нет. О счастье мы упоминаем не случайно. У Питирима Сорокина есть работа «Социологический прогресс и принцип счастья». Социологи давно пытаются вмонтировать счастье в формулу прогресса. Но как измерить счастье? Это ведь еще более субъективная вещь, чем свобода. Французский социолог Эмиль Дюркгейм предложил такой критерий – число самоубийств (работа «Самоубийство»). Если жизнь для вас – радость, вы ею удовлетворены и счастливы, вы никогда не покончите самоубийством. И получилось: есть технический, научный, политический и прочий прогресс, а число самоубийств в мире растет. И не в относительном, а в абсолютном исчислении. А при таком положении дел тогда обилие умной и полезной техники называть прогрессом не хочется.

Атаки на прогресс велись давно – Руссо, Толстой, Герцен, Ницше, Шпенглер и другие мыслители в прогресс не верили. Но все эти размышления казались беллетристикой. Война 1911-1918 годов опрокинула эту благодушную веру в прогресс. Война поразила не только своими жертвами, сколько очевидной бессмысленностью этих жертв. Но еще более жуткой была легкость, с которой эти жертвы были забыты. Как писал известный американский писатель Скотт Фицджеральд – Европа плясала. До следующей мировой войны.

Самая мощная атака на принцип прогресса осуществлена в философии экзистенциализма, в частности, в работе немецкого экзистенциалиста Карла Ясперса «Смысл и назначение истории». Человек заброшен в историю, говорит Ясперс. И она совершенно равнодушна к нему. Не надо ждать никаких даров от истории, от политики и политиков – им на вас наплевать. Политиков интересует только политика. Поэтому берите свою судьбу в собственные руки, пишите свой собственный сценарий жизни и живите в соответствии с вашими внутренними убеждениями и нравственным долгом.

Проблема «конца истории».

Прогрессистская концепция предполагает, как правило, конечную цель в виде идеального общественного устройства, которым заканчивается история. То есть эмпирическая история, конечно, продолжается, но истории в смысле выбора политических форм приходит конец. Тема конца истории не нова. Она представлена двояко: в религиозном и светском вариантах. Во всех религиях мира она называется «эсхатологией» (греч. эсхатос – последний, конечный); это религиозное учение о конечных судьбах отдельных людей, всего человечества и мира в целом. В христианстве, начиная с Августина и кончая теологией ХХ в. К. Ранера, Ю. Мольтмана, П. Паненберга, делается акцент на спасении отдельного человека; наступление будущего века рассматривается через призму понятий «второе пришествие», «воскресение из мертвых».

В философии это понятие применяется для обозначения социальных изменений, в ходе которых происходит отказ от господствовавших в данном обществе принципов. Так в эпоху Нового времени возникли теории о будущем строе, в котором навсегда исчезнет понятие собственности, искоренится социальное и интеллектуальное неравенство. Для Гегеля на политическом уровне конец истории означал тождественность государства и общества. И слияние это происходит в конституционной монархии прусского образца. Вершиной понимания конца истории стала концепция коммунистической общественно-политической формации Маркса как идеальной социальной формы, преодолевающей «царство необходимости» и вступающее в «царство свободы».

В ХХ в. О. Шпенглер в работе «Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории», вышедшей после первой мировой войны, установил связь конца истории с кризисом западной цивилизации.

В начале 1990-х годов интерес к этой теме вновь обострился в связи с выходом работы американского политолога Френсиса Фукуямы «Конец истории». Автор, сторонник либеральной демократии, заявил, что будто бы современный мир пришел к финалу истории, так как в ходе «бархатных» революций в Восточной Европе и распада СССР закончилось противостояние капитализма и социализма, исчезли фундаментальные противоречия общественной жизни, которые невозможно преодолеть в рамках либерализма. Другой противник либерализма – фашизм был повержен в результате второй мировой войны. Конец ХХ века стал триумфом западной идеи либерализма, у которой теперь нет никаких жизнеспособных альтернатив. Уже ничего принципиально нового не может появиться. Возникла ситуация «состоявшегося прогресса» Мир идеологически состоялся, осталось только стремление к благополучию. Правда, либерализм победил только в сфере идей, а в реальном материальном мире до победы еще далеко.

Данная концепция упрощает представление о характере мирового развития, когда достижениям и успехам западной цивилизации придается статус универсальности, общечеловеческих ценностей. О реальных противоречиях современного мира в работе Ф. Фукуямы говорится вскользь. Как и другие концепции «конца истории», его позиция неоднократно подвергалась критиками за неясность, за одномерную трактовку социального прогресса, реализующего лишь один принцип развития, что опровергается реальным ходом истории.