места жительства, получит возможность доступа к этим ценным изданиям, которые теперь по праву называют книжными памятниками.

Примечания

1.Владиславлев И. В. А. В. Мезьер и гибель ее «Словарного указателя по книговедению» / И. В. Владиславлев // Библиография. ─ 1993. ─ № 3. ─ С. 97.

2.Там же. ─ С. 95.

3.Там же. ─ С. 105.

Осыков Б. И.

Александр Фадеев! «Давай исключим из списка...» (0 приеме И.В.Владиславлева в Союз писателей СССР)

Произошло это в 1942-м суровом военном году.

Игнатию Владиславовичу Владиславлеву шел уже 63 год. Позади была непростая нелегкая жизнь: валуйское захолустье, революционное подполье, губительный этап в Олонецкую губернию, две революции и ожесточенно-крова- вая гражданская война. И несмотря ни на что упорный, настойчивый, увлеченный и плодотворный труд на ниве российской библиографии. В далеком прошлом остались его популярнейший указатель «Русские писатели от Гоголя до наших дней», творческая работа над рубакинским трехтомником «Среди книг» и своя трехтомная «Лениниана», и, наконец, его вершинный, фундаментальный труд «Литература великого десятилетия»...

Он уже был пенсионером, но не оставлял занятий библиографией, мемуарами. Правда, давались эти занятия с трудом немалым. Шла война, жесточайшая из войн ХХ века. Холод, голод, скупые продовольственные карточки. И московские друзья посоветовали: «Попробуй подать заявление о приеме в Союз писателей. У тебя ведь вышло столько книг. И каких! Членам Союза предоставляются льготы, а главное, в Союзе работает столовая...»

О том, как проходило в правлении СП СССР обсуждение заявления Владиславлева, правдиво и красочно рассказал Ираклий Луарсабович Андроников:

"В конце 1942 года - это был, наверно, декабрь - в Москве, в Союзе писателей СССР, состоялось расширенное заседание секретариата правления с повесткой: "Прием в члены Союза". Собрались в опустелом кабинете А. А. Фадеева. Богатых туркменских и узбекских ковров с вытканными изображениями Пушкина и Горького, которые украшали комнату в мирные годы,- этих ковров уже не было: их закатали в трубки и отправили далеко, в тыл. Теперь, посреди кабинета стояла чугунная печка, из черных железных труб в подвешенные на бечевках жестяные коробки стекали черные капли. Окна затягивали плотные бумажные шторы. Писатели были кто в чем: военные, чином побольше - в волчьих жилетках, среднего звания - в собачьих, помладше, вроде меня - в кроличьих. "Гражданские" сидели, не раздеваясь, в зимних пальто, которые за время

47

войны потеряли свою новомодность и имели какой-то отчасти подержанный вид. Все похудели...

Пока рассаживались, Фадеев просматривал и обдумывал бумаги. Окончив, предложил приступить...

- Товарищи, - сказал он.- Полтора года идет Великая Отечественная война. За это время мы потеряли третью часть нашего писательского состава. Сегодня мы собрались, чтобы впервые пополнить эту жестокую убыль в наших рядах... За, время войны выросли новые кадры советской литературы – поэты, прозаики, очеркисты, которые работают в армейских и фронтовых газетах и на флотах, сражаясь не только пером, но, когда требует обстановка, бьются с оружием, не страшась смерти. Многие из них еще не члены Союза. Я думаю, что сегодня мы единодушно обсудим эти кандидатуры. Но тут есть несколько анкет писателей старшего поколения - не членов Союза, которые не воюют на фронте, но нужны нашей литературе. Поэтому, если нет возражений, я предлагаю разобрать эти за явления вначале... Анкета Бориса Глебовича Успенского, которого я лично рекомендовал бы принять в члены Союза. Это сын замечательного писателя-демократа Глеба Успенского, глубокий знаток творчества своего отца...

Асеев Николай Николаевич тенорово воскликнул: Саша, а что он написал сам?

Коля,- отвечал Фадеев, и в интонации его был слышен упрек - Ты же сам знаешь, что он ничего не написал. Но дело в том, что мы до войны не успели издать Полное собрание сочинений и писем Глеба Успенского, у него чрезвычайно тяжелый почерк... Если мы потеряем Бориса Глебовича, мы не сможем после войны по-настоящему издать произведения его отца. Поэтому, Коля, сегодня принять в Союз писателей сына Успенского - это в известной мере все равно, что принять самого Глеба Успенского.

Радостно улыбнулся тому, что сказал, и тому, что собрался сказать, и добавил: - К тому же ты знаешь Коля, Борис Глебович - человек интеллигентный и много не съест!

Все засмеялись, проголосовали. Б.Г.Успенского в члены Союза приняли. - Тут есть заявление Перцова Петра Петровича,- продолжал Фадеев, отло-

жив бумаги Успенского. - Но рекомендаций у него нет, сочинений его никто не читал... При этом он давно ничего не пишет. Последняя его книжка вышла в двадцать шестом году, а сейчас - сорок второй.. Очевидно, нам следует воздержаться от приема Петра Петровича Перцова...

Прокашлявшись от волнения, ибо к работе секретариата никакого отношения никогда не имел, и намерение было дерзко, я всё же решился: - Александр Александрович! Можно? Я Перцова читал!..

- Товарищи! - воскликнул Фадеев - Заговорили немые. Ираклий Ты же еще никогда не брал слова! Скажи, что ты про него знаешь?

Тут я выложил все, что помнил, главным образом по каталогу Публичной библиотеки, где одно время служил...

48

Да - да-да-да-да...- Фадеев поощрял меня, напряженно моргая. - А что ты читал из его сочинений?

Просматривал когда-то про Третьяковскую галерею. И что ты можешь сказать?

То есть как что?.. Это книжка о Третьяковской галерее, о картинах, которые там висят...

-Ты смеешься над нами, Ираклий! Неужели мы сами не в состоянии понять, что в книге о Третьяковской галерее описывается Третьяковская галерея. Это же не рекомендация!..

-Надо отложить это дело,- посоветовал кто-то из членов секретариата. Фадеев снова подумал.

-Нет, сказал он, - давайте решать сейчас. Рядом, так сказать, доживает свой век старый писатель, отдавший все силы делу литературы. Мы здесь будем изучать, что он там написал, а его за это время снесут на кладбище!.. Я думаю, что нам следует его принять.

Приняли.

Приняли еще несколько человек.

-Передо мной,- сказал Фадеев,- заявление крупневшего советского библиографа Игнатия Владиславовича Владиславлева, которого я лично очень уважаю. Но, к сожалению, я против его приема в Союз писателей. Мы можем принимать людей, которые пишут. А библиографы регистрируют то, что написали другие. И если мы примем Владиславлева, мы тем самым откроем дорогу всем библиографам. Это нам не позволяет устав.

Лебедев-Кумач возразил:

-Александр Александрович! - Сочный басок его прозвучал очень внушительно. – Давайте, Владиславлева все-таки примем. Я согласен: он ничего не написал, но ведь и из нас никто без него ничего не писал.

Фадеев выпрямился.

-Василий Иванович,- сказал он торжественным голосом, обратив на него непроницаемый взгляд. - Если вы что-то написали при помощи Владиславлева, так вас за это в Союз писателей уже приняли.

Асеев все-таки возразил:

Жалко, Саша! Давай примем его в виде исключения!

-Нет, Коля!- отвечал Фадеев полушутливо. - Давай исключим его из этого списка вместо принятия.

Еще несколько кандидатур обсудили, А потом принимали тех, кто находился в действующей армии, и прошел этот прием очень единодушно, доброжелательно, благородно...

Сегодня, когда уже нет в живых никого из участников того московского заседания в Союзе писателей, трудно понять, отчего именно так повел себя глава СП СССР Александр Александрович Фадеев. Конечно, он знал сына Глеба Успенского. Но Перцов? Разумеется, Петр Петрович Перцов по возрасту был старше Владиславлева. Но заслуги нашего земляка перед отечественной лите-

49

ратурой куда весомее и значительней. Да и сам Фадеев тогда же назвал Игнатия Владиславовича «крупнейшим советским библиографом».

Впрочем, прошло не столь уж много времени, и И.В. Владиславлев был принят в СП СССР.

Журавлева О.И.

Уроки И.В. Владиславлева, или «как жить в веселые времена»

Воспитательный потенциал краеведения ни у кого не вызывает сомнений. Для молодого поколения, обдумывающего житье, необходимы жизненные ориентиры, и прекрасно, когда примеры, с кого делать собственную судьбу, не где-то в заоблачной дали, а рядом, под рукой, близкие с детства, знакомые с младых ногтей, живущие или жившие рядом, на твоей улице, в твоем городе, в твоем крае. Всегда интересно сопоставить свое восприятие мира, действительности с миропониманием тех, кто когда-то, как ты сейчас, бродил по этим улицам, следил за бегом облаков в этом небе, вдыхал аромат этих цветущих яблонь, купался в этой реке. А еще, наверняка, решал те же личные и общечеловеческие задачи, которые во множестве подкидывает такая непростая во все времена жизнь. Свое, близкое и в человеческой жизни, и в природе, и в истории понятнее, проще, яснее, чем далекое и чужое. А краеведение как раз и позволяет прочувствовать общее как свое, сопережить исторические события, а главное, дает возможность осознать себя не созерцателем, а «делателем» жизни, созидателем.

Ярким примером такого отношения к жизни является наш земляк Игнатий Владиславович Владиславлев (Гульбинский). Всю свою жизнь отдав библиографии, библиотековедению, книговедению, Игнатий Владиславович как никто другой понимал воспитательную ценностность не только самой КНИГИ с ее «высокой благородной душой и всепобеждающей силой» [2, с. 107], но и жизненного пути великой личности, создавшей ли эту книгу или достойной описания в книге. В мемуарах Владиславлева, отрывки из которых были опубликованы в 90-х годах ХХ века, об этом сказано достаточно определенно: «... я старался проводить тот подход к чтению молодежи, который я пропагандирую в «Что читать» – по возможности воспитание молодого поколения на произведениях классической литературы, особенно русской. Любимой темой моей была также пропаганда литературы о жизни замечательных людей» [3, с. 99]. К сожалению, нереализованной осталась мечта Владиславлева создать серию «Жизнь замечательных людей», посвященную деятелям книги. Ни у кого не вызывает сомнений, что жизнь самого Владиславлева достойна подробнейшего изучения и представления в такой серии, настолько «поучительная это была жизнь и характерная для истории русской культуры» [2, с. 107].

Изучение биографии И.В. Владиславлева, особенно в детских краеведческих объединениях, представляет интерес и как пример личностной

50

реализации («Как человек, родившийся в провинции, стал общепризнанным авторитетом в своей сфере деятельности?»), и с точки зрения разрешения антиномии «человек – время», «человек – история».

Наше время очень часто сопоставляют с началом ХХ века. И если уж «угораздило жить в такие веселые времена», то почему бы не посмотреть на себя со стороны, а оглянувшись назад, в исторической ретроспективе понять настоящее и заглянуть в будущее.

Да, времена не бывают легкими, но особенно трудно жить во времена перемен. Посмотрите, как перекликаются оценки, данные Владиславлевым современной ему эпохе, с сегодняшним днем.

«Время для углубленной теоретической работы мало подходящее», «переходные времена», «зоологическое время», «мировая катастрофа», «исторические дни», «тяжелое время» – так характеризует И.В. Владиславлев первую мировую войну, революции. Но и в послеоктябрьской России, паче чаяния, когда «революция стала переходить в свою противоположность» [2, с. 104], наступили «смутные времена» [4, с. 71], «политический норд-ост в стране крепчал» [4, с. 75], и «такое пошло сгущение атмосферы» [2, с. 114], что опять «не те уже были времена» [4, с. 76].

∙Нелегкий путь прошел И.В. Владиславлев вместе со всей страной в поисках ответа на извечный русский вопрос «Что делать?». Если в 1915 году Игнатий Владиславович твердо знает, что человек в силах противостоять современности и имеет средства изменять ее («В переживаемое нами зоологическое время, когда старушка Европа спятила и когда националистическая и шовинистическая зараза захлестнула все, теперь более чем когда-либо надо воевать все тем же старым оружием – книгой» [1, с. 40]), то потом подобной уверенности уже нет. Владиславлев крайне обеспокоен, что, как он пишет в «Приложении к «Библиографическому ежегоднику», «читатель из народа жаждет серьезного, делового выяснения и освещения тысячи вопросов, властно поставленных перед ним мировой катастрофой и настоятельно требующих ответа, а получает потоки грязной помойной литературы, «патриотическое» кликушество и балаганное гаерство» [1, с. 41]. Постепенно убежденность Владиславлева, что книга, печатный орган являются могучей силой, формирующей мировоззрение, а книговедческая профессия суть общественная деятельность, сменяется довольно грустными раздумьями: «Да, хорошо, чтобы журнал был трибуной. Но для этого надо прежде всего стране самой дорасти до трибуны» [4, с. 73]. А позже, с «переворотом начала 1930-х годов, когда старым революционерам лучше было не занимать административных постов» [2, с. 114], Владиславлев и вовсе вынужден был «замолчать от благоденствия» [4, с. 72]. Чувствуется усталость и некоторый пессимизм в словах И.В. Владиславлева: «Хорошо заниматься исканиями в области своей

51

профессии – в этом поэзия всякого труда. Но поиски новых путей требуют затраты времени. Иногда огромного количества времени. Когда и без того, как нагруженный верблюд, страдаешь от трудовой отдышки, легче «плестися рысью как-нибудь» по старым рутинным рельсам, не задумываясь, что оставляешь в наследство потомкам и как будут они расхлебывать вот это…» [2, с. 114].

Но нет трудностей, которые не смог бы преодолеть воспитанный книгой, этим великим учителем жизни, и проэкзаменованный беспристрастным временем настоящий подвижник, влюбленный в книгу и библиотечное свое пустынножительство, но при том человек общественный, с широким кругозором, не утративший свою индивидуальность, истинный творец. Именно таким предстает И.В. Владиславлев со страниц своих мемуаров, а также между строк в его сугубо специальных изданиях. Всю жизнь Игнатий Владиславович следовал своему девизу, сформулированному им в письме Н.А. Рубакину 24 марта 1916 года: «Наперекор стихиям» культурной работы оставлять нельзя: пою, дондеже есмь» [1, с. 39]. Но И.В. Владиславлев предостерегает от бесцельного, бездумного «окультуривания», равно как и втягивания в чтение как некой самоцели: «Формальное прикосновение к культуре – это страшная отрава. Она опустошает духовно и вместе с тем обеспложивает человека творчески» [2, с. 104]. Эти слова Владиславлева в полной мере можно отнести к любой общественно-просветительской деятельности в любые времена.

И как бы трудно не приходилось человеку, какой жестокой не оказывалась бы жизнь, в человеческих силах превратить злое время во «время для малых актов большого к людям внимания» [2, с. 110], как это мог профессор Алексей Федорович Фортунатов, рассказ о котором в мемуарах Владиславлева занимает не последнее место. Сам тон той части мемуаров, где идет речь о Фортунатове, и прямые оценки, данные автором, свидетельствуют не только о глубоком взаимном уважении двух замечательных деятелей культуры, но и дают материал для понимания жизненной позиции самого И.В. Владиславлева, в какой-то мере добавляют штрихи в его портрет. «Профессор А.В. Фортунатов был из тех мудрецов, которые влюблены в человека и в мир, а таким – все человеческое не чуждо. Это был оригинальный человек, и книгу он любил хорошей действенной, человеческой любовью… Что особенно влекло к этому педагогу сердца юношества, так это то, что был он человеком высоко принципиальной и независимой мысли, и слово не расходилось у него с делом» [2, с. 107]. Именно таким видится и сам И.В. Владиславлев. Поэтому его повествование о профессоре Алексее Федоровиче Фортунатове становится тем уроком жизни, в ходе которого Игнатий Владиславович незаметно подводит учеников-читателей к ответам, им самим уже проверенным. Умение Фортунатова с гражданственным мужеством отстаивать свои принципы является для Владиславлева очень важным, и даже способ, с помощью которого профессору удавалось добиваться, чтобы его оставили в покое, воспринимается, пусть и с изрядной долей грустного юмора, как весьма поучительный: «Он – волей высокого призвания педагог, и знать не хочет

52

подобной системы. Как бывает в таких случаях, его, чтобы не лишиться хорошего педагога, объявили, конечно, не новатором, а всего только «чудаком», благо Москва вообще-де всегда славилась своими чудаками. Объявили чудаком и … оставили в покое, что ему только и нужно было. <…> За А.Ф. установилась репутация большого оригинала, но за этой оригинальностью, которая так непереносима для филистеров, всегда желающих сохранять окраску среды, неизменно просвечивало нечто принципиальное, как желательный жизненный принцип, который и проводился неуклонно в жизнь» [2, с. 108-109].

Воспитательное значение имеет комментированное чтение рассказа о А.Ф. Фортунатове, причем обращается внимание юных исследователейкраеведов и на чисто житейские, бытовые моменты, которые характеризуют высокую общую культуру профессора. Например, А.Ф. Фортунатов переписал для И.В. Владиславлева очень ценную статью Н.А. Рубакина о библиопсихологии. Владиславлев «со смущением принял рукопись, попеняв ему, что он не ценит дорого своего времени. «Этак вы еще скажите, что я не ценю времени, когда гуляю в парке или стихи пишу. Присмотритесь: отсутствием времени отговариваются постоянно бездельники. «Все человеческое не чуждо» надо понимать и в том смысле, что на все хорошее у человека время найдется. Я же знаю, что это Вам нужно для работы. Сел вечером и переписал. Мы же с вами переписываемся иногда. Считайте, что это я вам прислал большое письмо на французском языке» [2, с. 110].

Вслед за А.Ф. Фортунатовым И.В. Владиславлев считает «высоким призванием педагога – всемерное способствование духовной активности и духовному росту личности, а вовсе не фабрикацию служилого для власти сословия, которое по-чиновному отбывает повинность на школьной скамье с тем, чтобы по-чиновному отбывать затем какую-то повинность после нее» [2, с. 108].

Вообще, ценные замечания по самым разным вопросам рассыпаны на каждой странице произведений Владиславлева. Очень злободневно его размышление о высшем образовании: «Ведь высшее образование – не завоевание ремесла, превращенного в самоцель. Чтобы профессия стала делом человеческим, ее надо поднять на уровень творческой общественной деятельности. <…> Превыше всего – принцип свободы и свободной самодеятельности формирующегося духа» [2, с. 107]. А высказывание «Только та культура плодотворна, которая развивается на путях ко всенародности, и именно здесь живой работник книги мог бы воспитать у себя столь необходимое драгоценное чувство нового. Работник книги должен знать не только книгу, но и Человека – во всех опосредствованиях окружающей его общественности» [3, с. 92] должно стать девизом не только для работника книги, но и для любого деятеля культуры, педагога, воспитателя.

Эффективно изучение жизни и деятельности И.В. Владиславлева и в плане профориентации подрастающего поколения. «В библиотеке имеешь не только книжные богатства. Здесь имеешь нечто, не менее важное. Здесь

53