318_p1821_B6_9225

без лукавости! Всю думку выдаёт»155. Бесхитростность и чистота присущи только людям не от мира сего. Безрелигиозность – обратная сторона бескомпромиссной веры в истину. Действительно, не может быть кротости и смирения у того, кто требует справедливости по самому высокому счёту, а у Виринеи «к богу старый и крепкий укор. Отец по богу маялся. По свету ходил, праведной земли искал. Всю силу свою человечью для бога размотал. <…> Детей под чужую, под жёсткую руку отдал. А бог за это ему трудную кончину в гиблом месте, в чужой сибирской стороне послал. Мать скорбью мужниной тоже зашиблась. <…> А Вирка зато с той же страстностью, с какой родившие по богу маялись, против бога возлютовала»156. В 20 лет Виринея решает свою теодицею, критерием высшей благодати она считает служение человеку и жизни. Это убеждение выстрадано: героиня ищет подлинной любви, и в ней слишком сильна природная сила, чтобы утешиться любовью-жалостью – она не принесла ей радости с чахоточным Васькой. Уважение к Павлу тоже не сразу стало Любовью. Богородичность Виринеи с очень сильным языческим акцентом. Подлинное служение – только во благо свободного и потому сильного человека.

Для усиления этой идеи выстроена параллельная линия мужицкого пророка Магары. Его порыв к Богу и буйный протест похожи на «блуд» Виринеи, и жизни обоих оборвутся в борьбе с белыми. Коллизия посрамлённого пророка трагикомична, ибо в наивной вере в свой духовный подвиг он предал землю: «Бог всё разговорчивей с Магарой. Народу от того разговора предсказанье. От молитвы – помощь. И в моленье своём хорошо было утвердился Магара. <…> Но по весне опять отяжелело в груди. Руки по земному мужичьему затосковали. Перешибали молитву думы о пашне, о скоте, о зятевом хозяйствованье. Одну ночь, сколько ни старался, никак молитва не шла»157. Наказание суровое: возмечтавший о благостной кончине – как самом прямом подтверждении собственной святости – Магара не умер. И судит его не божий, а людской суд, жена предчувствует катастрофу: «Страм… Чистый страм! Сам обмишулился и народ обманул! Чтой-то теперь будет?

155Сейфуллина Л. Н. Указ. соч. С. 271.

156Там же. С. 248.

157Там же. С. 258.

81

Что будет, коль не помрёт?»158. Обида несостоявшегося Иова вылилась в бунт. Магара не ограничивается бранью: «– Чисто матерится старый хрен. – Натосковался в молитве по лёгкому-то слову»159. Он восстаёт, но – не отвергая бога, как сомневающаяся в действенности молитв Виринея. Магара восстаёт против того образа смиренной любви, которая будто бы должна прямо привести к благодати: «В грехе доживать буду! В блуде, в пакости, в богохульстве!.. Душить, убивать буду! В большом грехе. Не допустил в великой праведности к ему прийти, грешником великим явлюсь! На Страшном суде не убоюсь, корить его буду!»160. И ведь действительно убил, хотя – случайно. Магара объявится в тот же момент, когда созревает для своей миссии Виринея: «Замаялся я с богом. Теперь опять для него за правду стараться хочу. За бедный народ стоять пойду, за мужичий за весь род»161. Параллель взыскующих судеб и мученической гибели подтверждает святость героев.

Последнее сомнение в богородичной миссии Виринеи – её смерть – неубедительно, поскольку дитя нового мира она этому миру оставила. Не предала, вернувшись к нему вопреки смертельной опасности, – её вёл инстинкт: «Вирка шла лёгкой, сторожкой поступью зверя. Как волчица к волчонку своему пробиралась. Будто след нюхала, выгнув шею и влекомая свом запахом, – запах крови, из её жил взятый, – шла кормить или выручить детёныша своего»162. Биологический акцент характеризует природную суть богородичной миссии, которая в системе мирочувствования ранней советской литературы – а сибирской особенно – и есть доказательство подлинной святости героини. Таков биохристианский гуманизм Л. Сейфуллиной, так она видит сущность революции. Это обновление старой религии, с новыми образами святых, не похожих на те «иконы старого письма»163, сходством с которыми отмечен враг – Антип-кержак, дядя Виринеи. Гражданская война для Сейфуллиной – это Страшный суд: «сообразно с делами» (Отк. 20 : 12), а не молитвами.

158Сейфуллина Л. Н. Указ. соч. С. 263.

159Там же. С. 264.

160Там же. С. 266.

161Там же. С. 310.

162Там же. С. 316.

163Там же. С. 316.

82

Таким судом становится мнение народа, не случайно повествование стилизовано под сказ: художник передаёт голос эпохи. Простота рубленой фразы соответствует устной речи, и с той же нерефлексивной точностью представлена жизнь деревни с неблагозвучным названием Акгыровка. Последствия антивоенных выступлений Виринеи ещё до большевистской революции представлены неромантично, но с здоровым оптимизмом: «Хоть с разбитым в кровь ртом, с подбитым глазом, с ноющими боками, но живая и некалеченая вырвалась»164. Грубая правда раздражала критику. От обвинений в очернительстве и бездарности писательницу защищала Л. Рейснер, женщина с характером Виринеи: «У Сейфуллиной, видите ли, деревня изображена недостаточно просвещённой, трезвой, культурной и хорошенькой. Гражданская война у неё не причёсана и не умыта, а так, как в восемнадцатом году, в растерзанном виде, с кровью, размазанной по лицу. Фи, какие ужасы!..»165. Л. Рейснер умерла в 1926 году. Вторая половина 20-х годов уже не благоприятствовала ни творческому вольнолюбию, ни живописанию стихийных натур.

Победа идеологического контроля совпала с исчерпанностью эпического экспрессивного натурализма, этого стилевого открытия ранней советской литературы. Вс. Иванов почувствовал необходимость смены стиля вместе с изменением понимания человека, но акцент на изображение подсознания в цикле «Тайное тайных», по мнению идеологизированной критики, поставил под сомнение его преданность революции. Л. Сейфуллиной не хватало ни таланта, ни глубины ума, ни духовной независимости, которые отличали Вс. Иванова. Она начинает писать под диктовку догмы, переделывает «Виринею» в агитационную пьесу. История обрела иное духовное содержание – революция переросла в реакцию под самыми гуманными лозунгами, творческая сила и воля Л. Сейфуллиной иссякли. Это доказывает не только зависимость одарённой писательницы от диктата времени. Достоинства её прозы демонстрируют высокий творческий потенциал социальной энергетики раннего периода советской истории.

164Сейфуллина Л. Н. Указ. соч. С. 302.

165Цит. по: Добыш Г. Меня сделала писателем сама жизнь // Сейфуллина Л. Н. Четыре главы: Повести и рассказы / Л. Н.Сейфуллина. – М., 1989. С. 14.

83

5. Социальный пафос сибирского романа 30-х годов. На рубеже 20–30-х годов в сибирской литературе утвердился политически выверенный художественный канон. На этом пространстве раньше, чем во всём советском, произошло организационное объединение всех писателей на основе пролетарской идеологии – в силу активности партийного влияния и слабости творческих сил. Партийное воздействие на литературу было непосредственным, поскольку большинство авторов вышло из гражданской войны. Вооружённые опытом агитационной работы, они почти все начинали в советской печати, а мировоззрение активной, комсомольской молодёжи было сформировано уже новой историей. Почти все активные в поиске, отстаивающие свою художественную индивидуальность перебрались в Москву.

Показательна судьба талантливых поэтов, пытавшихся в конце 1920-х годов создать независимое творческое объединение166. В 1928 г. по инициативе Н. И. Анова (Иванова), друга Вс. Иванова со времён гражданской войны, была создана в Новосибирске группа «Памир». По словам организатора, задача состояла в борьбе с «партийным руководством литературной Сибирью», с группой «Настоящее». В 1929 г. группа зарегистрировалась как литературное землячество в Москве, в марте в Доме Герцена состоялся творческий вечер. Идеологи РАППа усмотрели в выступлениях поэтов областнические настроения, и группа, опасаясь политических преследований, самораспустилась. Но осенью 1930 г. она была воссоздана под названием «Сибирская бригада» (Н. Анов, Ю. Бессонов, П. Васильев, Е. Забелин, С. Марков, Л. Мартынов М. Скуратов, Н. Феоктистов, Л. Черноморцев). Обсуждались уже не только художественные вопросы, но политические, особо – положение русского крестьянства после коллективизации. Весной 1932 года прошли аресты, участников группы обвиняли в контрреволюционной деятельности, в антисоветской агитации через художественные произведения, в стремлении отделить Сибирь от России167. Считается, что благодаря вмешательству М. Горького приговоры были мягкими: Анова, Васильева, Забелина, Маркова, Мартынова осудили по ст. 58-10 на три года

166Википедия: http://ru.wikipedia.org/wiki /Памир_(литературная_группа)

167Мартынов Л. 9 мая по старому стилю // Знамя. 2005. № 5. С. 163. Куняев С. Огонь под пеплом. Дело «сибирской бригады» // Наш современник. 1992. № 7.

84

ссылки на Русский Север, уже летом П. Васильев был условно освобождён. Вторая волна репрессий накроет большинство участников в конце 1930-х годов.

В самой Сибири СибАПП стремился обеспечить «классовую дифференциацию» внутри Союза сибирских писателей и переводить наиболее близких «на рельсы пролетарской идеологии»168. Но нужды в этих усилиях не было, поскольку сам ССП на II съезде в январе 1930 года высказался за обязательное освещение всех тем социалистического строительства и за «решительную борьбу с правой, главной опасностью в литературе»169. Так главной проблемой творчества стало обеспечение должной партийной линии в художественном выражении. С целью сближения литературы с жизнью в конце 1930 года был организован «двухмесячный ударный поход пролетписателей в Сибири» по основным ударным стройкам с целью «призыва ударников в литературу». Задача состояла в вовлечении в литературную деятельность рабочих и молодёжи. Примечательно, что организационные усилия нашли достаточно широкий отклик. Даже дети Иркутского дворца пионеров или Томской трудовой коммуны НКВД выпустили коллективные книги, которые приветствовал М. Горький. В Иркутске и Хабаровске были созданы новые литературные журналы – «Будущая Сибирь» и «На рубеже». Вокруг «Сибирских огней» и «Будущей Сибири» будут объединяться писательские силы после Постановления ЦК ВКП (б) от 23 апреля 1932 года «О перестройке литера- турно-художественных организаций», когда в соответствии с Постановлением все группы и организации будут распущены ради создания одного Союза советский писателей (СП СССР) в 1934 году. С провозглашением социалистического реализма общим художественным методом советской литературы время творческих дискуссий закончилось, главным критерием ценности книг стала политическую зрелость автора. Но следствием идеологической стабильности станет неустойчивость литературной жизни. Только «Сибирские огни» будут выходить регулярно, другие издания поменяют названия, превращаясь в альманахи («Новая Си-

168Очерки русской литературы Сибири. Т. 2. Советский период. ... С. 191.

169Там же. С. 192.

85

бирь» в Иркутске), а то и закроются в конце 30-х годов, когда будут репрессированы наиболее яркие писатели.

Литературная жизнь следовала за политическими событиями. Тематика литературных произведений будет совпадать с основными направлениями социалистического строительства – индустриализацией, коллективизацией, культурной революцией. В Сибири не было «специализации» по темам, писатели поочерёдно откликались на все аспекты новой действительности, стараясь опереться на конкретный материал. Грандиозные строки первых пятилеток на территории Урала и Сибири оставили свой след в литературе благодаря усилиям советских классиков 20–30-х годов: В. Маяковский прославил Кузнецкстрой («Рассказ Хренова о Кузнецкстрое и людях Кузнецка», 1929), В. Катаев – Магнитку (Время, вперёд!», 1932). Сибирские писатели изучали в подробностях местные реалии, искали великое в малом – в реконструкции старых предприятий, как Исаак Григорьевич Гольдберг (1884– 1939), описавший работу Хайтинского фарфорового завода в «Поэме о фарфоровой чашке» (1930) и жизнь черемховских шахтёров в повести «Главный штрек» (1932). Преображение сознания коренных народов Сибири – важнейший показатель культурной революции – продемонстрировано им на материале гражданской войны в рассказе «Как Юхарца пошёл по новым тропам» (1932). Тема коллективизации представлена в романе «Жизнь начинается сегодня» (1934). Судьба интеллигенции не могла быть предметом отдельного рассмотрения и вписывалась в коллизии производственного романа.

Канон этого жанра выработался стихийно и представляет собой идеологизированную реинкарнацию архаического мифа о демиурге, который из хаоса (разрухи или первобытной природы) создаёт космос (современное крупное производство), сталкиваясь с противником-трикстером (коварные вредители) и косной материей (несознательные рабочие). В мифологическую канву вплетается романная нить – личная судьба творца, который должен обрести подлинное счастье в любви соратницы по преображению старого мира. Даже если это счастье не состоится, совершается чудо рождения нового существа – коллектива, особой многоликой духовной целостности, соразмерной космосу производства (в мифе божество может рожать из самого себя, как Зевс из головы –

86

Афину Палладу). Собственно советский миф добавляет существенный акцент: демиург (он же культурный герой) должен пройти процесс преображения (рождения заново) по формуле «кто был ничем, тот станет всем», т. е. представить воцаряющийся класс – пролетариат – в его великой организационной мощи, неукротимой воле и несокрушимом духовном здоровье. Всё это испытывается сопротивлением самого разного материала – природного (катастрофа) и социального (равнодушие бюрократии, недостаток энтузиазма у незрелой массы). Роль интеллигенции в литературном мифе, как и в идеологии, не доверяющей «спецам», но вынужденной пользоваться их знаниями, двойственна: это соперниквредитель и потенциальный союзник, но слабый, нуждающийся в перевоспитании. Такая конструктивная схема проступает в коллизиях любого романа, даже описывающего реальные стройки 30-х годов. Она будет работать не только у профессионалов, чутких на запрос идеологической конъюнктуры, но и у самых искренних, самых преданных правде жизни авторов.

Удивительна судьба одного из лучших писателей 1920–1930-х

годов Петра Поликарповича Петрова (1892–1941). Уроженец с.

Перовское Енисейской губернии, крестьянский сын с двумя классами образования увлёкся политикой под влиянием ссыльных. С февраля 1917 года он, уже солдат, активно включается в революцию, пользуется авторитетом, избирается членом Канского совета, делегируется на I и II Всесибирские съезды советов, входит в состав Центросибири – Центрального исполнительного комитета Сибири, размещавшегося в Белом доме в Иркутске. Петров защищал Белый дом в конце 1917 года во время восстания юнкеров. Потом он зафиксирует в стихах совсем не пафосные воспоминания: «И девять суток город был в огне, // А вьюги злобно заметали трупы. // Здесь было всё, как на любой войне: // Жестоко, безрассудно, глупо»170. Повесть «Кровь на мостовых» (1935) и роман «Половодье» (1936) содержат описание личного опыта П. Петрова. Когда советская власть пала в результате восстания белочехов, он уходит в подполье, скрывается на заимках. С началом партизанского движения в декабре 1918 года Перовское становится

170 Цит. по: Трушкин В. П. Партизан, писатель, гражданин // Трушкин В. П. Литературный Иркутск. Иркутск, 1981. С. 222.

87

центром повстанцев, и Петров избран начальником штаба, потом

– председателем Совета Степно-Баждейской республики, после отступления в Урянхайский край редактирует газету «Соха и молот», распространяя её среди белых. По окончании гражданской войны партизан учится в Красноярском институте народного образования, с 1924 года уже профессиональный писатель. Авторитет П. Петрова в партии и профессиональной среде будет настолько велик, что он возглавит Иркутское отделение СП СССР.

Естественно, что для такого политически активного, отзывчивого на злободневность человека темой творчества стало веление времени, живая история и узнаваемые действующие лица. Но узнаваемость обусловлена в равной степени конкретным опытом и идеологической заданностью ожиданий, вполне искренней. Сплав знания и веры – залог обаяния книг П. Петрова, написанных без стилистической вычурности, с драгоценной для исторического документа подробностью деталей и достоверностью реплик. Документом может быть само восприятие событий – свидетельство настроений автора. Картины боёв в декабре 1917 года в Иркутске представляет точку зрения, противоположную позиции летописца Н. С. Романова, но вызывают доверие хотя бы такие слова автобиографического героя – защитника Белого дома от юнкеров: «Я привалился к стене и спросил лежавшего солдата с трахомными мутными глазами: // – А если людям будет хуже жить при том строе, за который мы гибнем? Что скажешь на это? // Красногвардеец быстро приподнялся и с изумлением посмотрел мне в глаза. Его широкое лицо сразу оплыло, на ресницах растаял иней. // – Ты, товарищ, не того…не наводи тень! – крикнул он. – У тебя помраченье… – Постукал себя в лоб и отодвинулся»171. Роман «Половодье» вышел в 1936 году, когда любые сомнения квалифицировались как контрреволюционная пропаганда, Петров или остался верен памяти, или сохранил интеллектуальную честность ответственного делателя истории, а не фанатика революции.

Две темы владели его сознанием – партизанский опыт и желание увидеть Сибирь новым пространством, работающим на подъём страны. К первой теме – героической и кровавой – он возвращался постоянно (поэма «Партизаны», 1926, повести и романы

171 Петров П. П. Половодье: роман. Иркутск, 1973. С. 178.

88

«Саяны шумят», 1932, «Крутые перевалы», 1933, «Кровь на мостовых», 1935, «Половодье», 1936). Вторая тема – строительство новой жизни – тоже повторяется: в 1928 году вышел роман «Борель» о восстановлении золотых приисков после гражданской войны, в 1934-ом – роман «Золото» об организации машинного способа добычи золота. Сама повторяемость – свидетельство и заданности сознания, и органичности выбора материала. Петров мог бы обратиться к шахтёрской теме, с которой был знаком: в «Половодье» у него действуют черемховские рабочие. Выбор природного акцента – горнопромышленное производство в тайге – больше отвечал духовным потребностям выходца из большого села на краю тайги.

«Борель» можно рассматривать как подражание «Цементу» (1924) Ф. Гладкова: вернувшийся с фронта Василий Медведев берётся за подъём прииска, сталкивается с разложением рабочих, со «спиртоносами», с ровесником и врагом Евграфом Сунцовым, тайно распоряжающимся природным богатством. Правда и история на стороне Медведева – и враг отступает. Конфликт «Золота» сложнее: Гурьян Нарыков должен раскачать неповоротливую машину бюрократии, победить тайных вредителей, мобилизовать опыт старых приискателей, знания спецов, энергию молодых энтузиастов. Опорой теперь – не только время, но суровая мудрость власти: клубок интриг разрешает уже не сам герой, а ОГПУ.

Судьба Гурьяна Нарыкова – иллюстрация «Интернационала», слова которого цитируются как зов времени, когда «девятнадцатилетний Гурьян впервые услышал непонятные, зовущие слова: // …Отречёмся о старого мира…»172. Действительно, «кто был ничем, тот станет всем»: «мать случайно прижила его с каким-то мимопроходящим приискателем»173, первое обучение промыслу прошёл у варнака Митрофана, каторжника и пьяницы. Но природный фарт вывел парня на этого человека, а вместе с ним – на месторождение рудного золота. Так начало романа приходится на конец старой истории – уже третья глава переносит действие с конца 1916 года в современность – в 1933 год. Гурьян не терял времени: «Он, как многие, прошагал с героическим поколением

172Петров П. П. Золото: роман. Иркутск, 1970. С. 33.

173Там же. С. 9.

89

поля и взгорья революционных боёв. Но город и армия, давшие школу революционной и трудовой выучки, не удержали. Найденный с Митрофаном Улентуй пригодился в двадцать третьем. Первый разведчик, освоитель и шахтёр Гурьян в течение десяти лет выдерживал новые сражения за жизнь рудника и особенно теперь, когда старая администрация и значительная часть технического персонала готовила его к консервации»174. Так Гурьян наследует миссию Медведева из «Борели»: поднятое из ничего революцией

ипослевоенным подвигом должно обрести вторую жизнь вместе с индустриализацией. Так время имеет сугубо государственное содержание и хронологию. И человек – любой – должен вписаться в это время.

Чтобы победить тайный саботаж, фартовый директор прииска найдёт спившегося Митрофана, и тот укажет ему на новые шурфы самородного золота – так завершится кольцевая композиция романа. Ещё одно кольцо сюжета – любовная линия: зимой накануне 1917 года Гурьян сразу из тайги попадёт в Иркутск и чуть было не окажется пособником бандитов, но восстанет против насилия над девушкой, потеряет сознание в схватке – и это будет началом его воскресения. В 1933 году Гурьян опять столкнётся с бандитами, теперь не звероподобный Арлаха, а хитрый Алданец устроит налёт на фабрику. Воскреснет и едва не убитая девушка –

ивернётся в образе инженера Вандаловской, получившей образование за границей и вернувшейся работать на родину. Теперь Гурьяну придётся защищать её от обвинений во вредительстве. ОГПУ, как dues ex machina, разберётся с клеветой и разрешит все конфликты.

Так производственный роман демонстрирует новую картину мира: над демиургом-творцом появилась новая иерархия – божество надзирающее, карающее, милосердное. Но П. Петров верит в возможность убедить бога-следователя: Гурьян произносит пламенную речь в защиту оклеветанных и ручается собственной головой и светлым будущим рудника. Такие аргументы убедительнее любых «обличающих данных», которые, заметим, совершенно голословны и представляют собой всего лишь интерпретацию поведения арестованных как подозрительного. Слово – против сло-

174 Петров П. П. Золото… С. 33.

90