318_p1821_B6_9225

Продолжение обеспечивает не мужская и не божественная, но женская воля безымянной и бессловесной киргизки: «Было у киргизки покорное лицо с узкими, как зёрна овса, глазами; фаевый фиолетовый кафтан и сафьяновые ичиги-сапожки»138. Благая воля или материнский инстинкт побудили принять к груди невольного убийцу сына? Женщина видит мир глазами зерна, которое, по притче, должно умереть, чтобы воскреснуть (Ин. 12 : 2425). Её богородичная сущность подчёркнута описанием одежды: нет тела, есть только лик, как на иконе, где всё скрыто окладом. Стихийное поклонение святыне, свойственное этим «диким людям», показывает отношение к невольно убитой матери Васьки: «Ещё раз пожалели женщину и не стали одежду с неё снимать, а мужчину закопали голого в песок»139. Казалось бы, можно примириться с невозможным, если его принимает порождающее и милосердное начало? Ведь побеждён даже самый отъявленный скеп- тик-«издеватель» Древесинин, т. е. здешний Фома неверный, по иной типологии – бес и плут.

Но рассказ завершается возвращением в дикое пространство истории. Автор отводит взор от сцены в вертепе – богородицы с младенцем в окружении то ли волхвов, то ли апостолов, свидетельствующих о воскресении: «А за холщёвой палаткой бежали неизвестно куда: лога, скалы, степь, чужая Монголия. // Незнамо куда бежала Монголия – зверь дикий и нерадостный»140. Евангелие – благая, радостная весть – но она не услышана природой. Кольцевая композиция текста не сулит обновления. Движущееся пространство – образ Вселенной, не знающей содержания и цели своего развития.

Имеет ли цель человеческая история? Смысл названия рассказа многозначен. Троичность обнаруживается в количестве младенцев. Третье «дитё» – вечно плачущий от страха, возмущения, жалости, несправедливости Афанасий Петрович – спаситель и убийца, гуманист и слуга Ирода: «голосок тоненький, беспокойный, ребяческий, будто само дитё бегает, жалуется»141. Наивный примитив – черта всего отряда: охраняющий Ваську молодой па-

138Иванов В. Дитё... С. 21.

139Там же. С. 12.

140Там же. С. 22.

141Там же. С. 15.

71

ренёк «для своего и ребячьего развлечения в полыний куст из нагана постреливал»142. Если соотнести полынный куст со звездой Полынь из Апокалипсиса (8 : 11), то простодушный паренёк отпугивает конец света (а с ним и второе Пришествие). Народ – дитё – не ведает, что творит и какую цену платит за свои душевные порывы. Но жить он собирается вечно и страха Божьего не знает, ибо убеждён: Бог здесь, с ними, навсегда (если его покормить). «С богом»143 отправляются на всё – на подвиги и бесчинства: «Нельзя же хрисьянскому пареньку, как животине пропадать»144. Правда, спасение Васьки оборачивается жертвоприношением, и «дитё» вместе с молоком питается не чужой – братской! – кровью. Язычество и христианство смешиваются до полного неразличения. И это значит, что прогресс относителен – и отступает при первом столкновении за право на жизнь.

Для констатации этой простой закономерности не надо быть социодарвинистом. Вопрос в том, как биологическое обретает духовные формы, а те – власть над жизненной волей. С современных позиций можно предложить ещё один ключ прочтения – архетипический, т. е., указывающий, по К.-Г. Юнгу, на природные корни культуры. Архетип дитяти – жизнетворящий, суггестивный и антидетерминистский. Коллективное подсознательное порождает этот образ как знак воскресения автономного разума, неистощимого умудрённого начала и спасения от отчаяния. Архетип опровергает биологию: человеческий детёныш самый неприспособленный и лишён врождённых поведенческих стереотипов. Но само опровержение – свидетельство желания культуры настоять на собственной безусловности. Теория бессознательного станет объектом внимания Вс. Иванова через пять лет. В начале своего творческого пути писатель сосредоточен на исследовании власти крови над сознанием и, видимо, отрицает неискупимость кровавой вины.

Доказательство – три «Партизанские повести» (1921–1922) и небольшой рассказ «Как создаются курганы» (1924). В последнем повествователь подводит итоги гражданской войны: конец зимы, небольшой городок в 4 тысячи населения и 8 тысяч трупов, сло-

142Иванов В. Дитё... С. 16.

143Там же. С. 16.

144Там же. С. 15.

72

женных штабелями на окраине. Задача – прибрать это наследство до весны во избежание эпидемий. Цена войны выражена в пропорции живых и мёртвых – 1 : 2. Но повествование эпическое, деловитое, без сантиментов. Неизвестно, чьи это тела – белых или красных – все они одинаково голые и позеленевшие. Задачу должен решить не город, но мобилизованное крестьянство. Сначала земля не принимает такое количество семян смерти, коллективная могила вспухает по весне гнойным кратером. Пришлось навозить ещё земли и утрамбовать, закатать грузовиком – так случайно вырос курган, совсем не в знак вечной славы или неизбывной скорби. И археолог грядущих веков ничего не поймёт, если когданибудь раскопает это захоронение.

Вывод напрашивается простой: нет никаких преимуществ у позднего знания перед теми, кто был не свидетелем, но участником истории. Как нет и сверхсмыслов, кроме защиты хрупкой жизни от тотальной смерти. После гражданской войны остаются не победители, но выжившие, которым история предоставляет нерадостную долю – хоронить своих мертвецов. Всё слишком буквально и ответственно, чтобы вдохновляться словами Христа из Главы 8 Евангелия от Матфея: «21. Господи! Позволь мне прежде пойти и похоронить отца моего. 22 Но Иисус сказал ему: иди за Мною и предоставь мёртвым погребать своих мертвецов». Идти некуда, само великое Время подчиняется воле природы, человек находится внутри её цикла. Победа революции вписывается в этот закон жизни.

Композиция трёх «Партизанских повестей» отражает логику жизни: первая, «Партизаны», рассказывает о том, как обиженные за разбитый самогонный аппарат парни подались в тайгу, «Бронепоезд 14-69» – уже о полномасштабной войне, в которой крестья- не-партизаны обеспечивают успех восстания в городе, и, наконец, «Цветные ветра» показывают конфликт внутри партизанского движения, противоречие крестьянской стихии и комиссарской жестокости. Биологический импульс остаётся первенствующим – и в сопротивлении обычному закону, и в борьбе с колчаковскими карателями, и в неподчинении коммунистической нетерпимости.

В художественной системе Вс. Иванова сама картина жизни становится формой его миропонимания. Чутьё на жизнь у писателя синкретическое, об этом говорит само название «Цветные вет-

73

ра». Е. Замятин, опекавший «Серапионов», упрекал «брата Алеута» за преобладание чувственности над мыслью: «Нюх у Вс. Иванова – великолепный, звериный. Но когда он вспоминает, что ведь не из одних же ноздрей, подобно лешему, состоит человек, и пробует философствовать, то частенько получаются анекдоты…»145. Действительно, рассуждения героев, особенно агитационные, плоские и одномерные, даже если поданы остроумно. Так распропагандировал пленного американца Пентефлий Знобов, пользуясь библейской иллюстрацией жертвоприношения Авраама: « – Этот, с ножом-то, – буржуй. Ишь, брюхо-то выпустил, часы с цепочкой только. А здесь, на брёвнах-то, пролетариат лежит, понял!»146. Красноречивая деталь: проповедующий Знобов забыл застегнуть прореху штанов – так агитирует само естество этого человека. И весьма успешно.

Аналитичной и синкретичной остаётся у живописца событийная канва, фабульные параллели. Сражение между бронепоездом и крестьянской массой показано как столкновение издыхающего дракона с самой стихией жизни, которая не боится смерти. Железный внешний скелет скрывает потерявшую всякую волю жизни белую силу: когда у капитана Незеласова кончились патроны, он «отложил карабин, сполз с холма в куст и, уткнув лицо в траву, умер»147. Капитана убила не пуля – его сломила энергия массы, устремляющейся навстречу пулемётам: «…Их было много, много… И всем почему-то нужно было умирать и лежать вблизи бронепоезда в кустарниках, похожих на жёлтую свалявшуюся шерсть»148. Индивидуальная воля к жизни бессильна перед коллективной волей к смерти. Так понимает сущность гражданской войны художник. Мужики гибнут по пословице «На миру и смерть красна». С индивидуальной смертью – один на один с безысходностью – никто не справляется, даже китаец Син Бин-у. Именно он представил бронепоезд драконом и застрелился на путях, потому что не мог выдержать одинокую тоску ожидания.

145Цит. по: Казнина О. А. Иванов Вс. В. // Русские писатели 20 века: биогр.

слов. С. 299.

146Иванов Вс. В. Бронепоезд 14-69. Повесть // Иванов Вс. В. Избр. произведе-

ния : в 2 т. Т. 2. М., 1985. С. 22.

147Там же. С. 68.

148Там же. С. 65.

74

Описания смертей будничны и нетрагичны, количество уже не пугает, они одинаково скорые и немучительные – что у партизан, что у белых. Именно эпическая бесстрастность создаёт ощущение правоты. Описана ситуация 1921 года в Приамурье, двоевластие – белая армия и японцы на железной дороге, партизаны – в тайге. Сам Иванов в это время был в Омске, потом перебрался в Петроград. Но фактологическая база его повестей несомненна, как и решительное вмешательство фантазии. История партизанского движения в Уссурийском крае знает славного партизана Син Ди- у149, коммуниста из Отдельного красногвардейского китайского батальона, который получил 4 ранения, но умер уже после гражданской войны. Но вряд ли он походил на героя Иванова, смешивавшего коммунистическое косноязычие с мифологической картиной мира. По свидетельству Л. А. Гладковской, Иванов ни одну свою автобиографию не написал, не добавив что-то вымышленное. Миф предпочтительнее для художника не только в силу художественной выразительности – по Иванову, он органичнее раскрывает человека, и уж тем более подлиннее, чем коммунистическая вера.

Но критика 20-х упрекала писателя, что он не показал партийное руководство партизанским движением, и он вынужден был ввести комиссарскую линию в инсценировку «Бронепоезда 14-69» для МХАТа в 1927 году. А в прозе апофеозом было вступление мужиков в город – пока что они были главными героями и победителями. Возглавлял шествие природный вождь: «На автомобиле впереди ехал Вершинин с женой. Горело у жены сильное и большое тело, завёрнутое в яркие ткани. Кровенились потрескавшиеся губы и выпячивался сквозь платье крепкий живот»150. Будущее потомство – как в книге Иова – должно заменить потерянных на гражданской войне детей, Вершинин – рыбак, и эта евангельская ассоциация тоже работает на образ красного партизана.

Антитрагедийность Иванова – не знак духовного компромисса с идеологией, а органичная черта миропонимания, пока импульсом его прозы была витальная энергия народной стихии, сопротивляющейся истреблению. Отсюда богатство красок, натура-

149Коваль Г. Ф. Этих дне не смолкнет слава… // Партизанские были. М., 1958.

150Иванов Вс. В. Бронепоезд 14-69. Повесть // Иванов Вс. В. Избр. произведе-

ния. Т. 2. С. 76.

75

листическая, но не шокирующая ужасами, а захватывающе яркая чувственность картин и духовно-телесный синкретизм изображения героев. Ранняя проза Вс. Иванова – свидетельство энергетического феномена молодой советской прозы, которая – в отличие от прозы западного «потерянного поколения» и несмотря на неисчислимые утраты России во всех войнах 1914–1920 годов – продемонстрировала неслыханный творческий подъём. Опыт сибирского писателя обеспечил слово чувством жизненной правоты и творческой мощи.

Но на исходе первого десятилетия революции, в условиях стабилизации и испытания для естественного оптимизма Вс. Иванов видит героя по-новому – в атомарном, а не общем существовании, растерянного перед жизнью, а не победителя над смертью. Писатель меняет почерк – и появляется любимое детище, цикл «Тайное тайных» (1927). Название отсылает к евангельскому «Ибо нет ничего тайного, что не сделалось бы явным» (Лк. 8 : 17). Замысел уже не описательный, но эвристический: «Надо видеть человека и уметь разрушать тайны сердца, делая из тайного явное». Но ключ к психике героя берётся не из мистики или религии, но из активно разрабатывавшихся концепций иррациональной природы сознания (А. Бергсон) и власти подсознания над поведением человека (З. Фрейд).

Тема цикла – тяжесть смутного сознания, драма души, захваченной разрушительными импульсами. Герои – самые простые люди, ситуации – испытания разрушительных влечений, существование на грани жизни и смерти, развязки, как правило, трагические. Изменилось и письмо – чувственное восхищение жизнью уступило место сумеречному, болезненному мировосприятию. Рассказы можно прочитать как иллюстрации фрейдистских теорий – влечения к Эросу и Танатосу, равно губительных для неразвитого, не способного справиться с тёмным началом в себе человека. «Жизнь Смокотинина» – история любви, которую несчастный герой принял за наваждение и погибает, стараясь избавиться – убить её или кого другого. «Смерть Сапеги» – рассказ об обречённости насильника и неистребимости его семени: благородная мать с усталым лицом и вертлявый ребёнок с волчьим прикусом – плод революционного восстания низов против аристократии, т. е. буквального восстания низменного против культуры. Рассказ

76

«Полынья» содержит в себе целый набор символов, иллюстрирующих тёмное влечение к Эросу и Танатосу и страх жизни, с которыми Богдан Шестаков справился, пережив тоже символическую смерть на краю полыньи и отрубив обмороженные пальцы. Такое видение человека диссонировало с установкой новой литературы на изображение предельно ясного классового миропонимания, чего критика не могла простить Вс. Иванову. Время тоже изменилось, обвинения в мелкобуржуазной идеологии звучали слишком зловеще. Больше писатель не выпускал в печать экспериментальную прозу, хотя до конца дней считал своим самым дорогим детищем цикл «Тайное тайных», а не рассказы и повести о гражданской войне.

Жизнь Вс. Иванова как будто раздвоилась на литературную деятельность и творческий поиск: он пишет вполне «правоверные» пьесы о революционной борьбе и роман «Пархоменко» (1939), которые обеспечивают ему благополучное существование, публикует автобиографический роман «Похождения факира» (1935), но всё экспериментальное по форме и сомнительное с идеологической точки зрения, как «философско-сатирический роман» «У» (1931–1933), остаётся в ящике стола. Видимо, Е. Замятин был прав: ощущение жизни для Вс. Иванова гораздо важнее идей – и это не проявление малодушия. Резкие повороты в понимании человека и в выборе художественных средств – свидетельство независимости сознания писателя: от ужасов войны, от страха смерти, от религиозного канона, от требований культуры, от претензий идеологии, от самого себя прежнего.

Творчество Вс. Иванова в целом – пример слияния преданности жизни и неустанного интеллектуального поиска, реализации гармоничного таланта и преодолении трагизма существования. Для сибирской литературы значение его опыта в том, что проза Вс. Иванова родилась вне школ и литературных влияний, но сама стала образцом стиля, вживе передающего мироощущение первых лет революции и гражданской войны. Эпическая живопись и бесстрашие писателя – свидетельство силы духа и нравственного здоровья, с каким вышла Сибирь из чудовищно жестоких лет испытания народа на человечность.

77

4. Биохристианский психологизм Лидии Сейфуллиной.

Изображение человека в творчестве Лидии Николаевны Сейфуллиной (1889–1954) свидетельствует, что соединение религиозной основы культуры с революционной волей к преображению судьбы были в Сибири прочнее, чем в тогдашней общероссийской ситуации. Речь идёт не о реальной истории, которая не подчинялась влиянию религии – коммунары «Майского утра» высмеяли А. Блока за образ Христа с красным флагом, – а о глубинных процессах сознания, о генетической духовной памяти и её действенном участии в освоении новой реальности.

Сама Л. Сейфуллина религиозностью не отличалась, хотя её отец – священник-татарин, он с 5 лет воспитывался в семье священника и перешёл в православие. Отец мечтал писать повести и развил в дочери любовь к литературе. Дочь унаследовала независимость духа – избрала поприще просветительства: учительница, библиотекарь, актриса. Левые политические интересы привели в партию эсеров, в журналистику, Сейфуллина редактировала газету «Борьба». Вместе с мужем, В. П. Правдухиным, пережила эволюцию сибирской интеллигенции: не приняла светскую власть за то, что она ликвидировала земство, т. е. народное самоуправление, но гражданская война убедила в необходимости сотрудничать с победителями и работать во благо народа. С 1920 года Сейфуллина учительствует в Челябинске, переезжает с Правдухиным в Новониколаевск, печатает рассказы в газетах, становится известной писательницей, опубликовав в № 1 «Сибирских огней» повесть «Четыре главы» о превращении актрисы в революционерку. Повесть «Перегной» (1922), жестокая, бескомпромиссно показывающая дикость и правоту деревенских революционеров, выдвигает её в первый ряд сибирских литераторов. В 1923 году по приглашению А. К. Воронского, лидера попутнической группы «Перевал», Правдухин и Сейфуллина переезжают в Москву и отказываются в центре литературной жизни. В 1924 году в журнале «Красная новь» выходит повесть «Виринея», которая будет главной книгой писательницы, обеспечившей заслуженную славу, поскольку в ней с захватывающей силой изображена женская версия главного мифа эпохи – путь простого человека в революцию.

В литературе уже был прообраз – роман «Мать» (1906), тема которого – воскресение робкой и чуткой души – решалась с силь-

78

ными богородичными акцентами, поскольку М. Горький увлекался идеями богостроительства. Но писательница-сибирячка, опираясь на своё знание народной жизни и следуя собственному темпераменту, вывела другой тип – сильный, самобытный, изначально бунтарский. И только революция дала возможность превратить бунт в исполнение сразу исоциальной, и женской миссии героини.

Важно подчеркнуть, что в 20-е годы писательница отнюдь не обслуживала идеологический канон эпохи, хотя искренне разделяла её пафос. Прежде всего она была предана правде жизни и стремилась соответствовать ей стилистически, т. е. языком описания, и психологически, давая не плакатных, но убедительных героев. Повесть родилась по заказу – нужен был рассказ к Международному дню работниц, но рабочую жизнь Сейфуллина не знала, зато имела богатый опыт общения с крестьянами. Героиня имеет двух прототипов: староверка Ариша, сирота, работница у богатого дяди, красавица, за которую сватался даже инженер, но она предпочла чахоточного бедного рабочего, и деревенская революционерка, тоже кержачка. Образ рождался из сплава жизненной правды и художнической воли: «Явилась героиня, которую я чувствовала»151. Арина превратилась в Виринею.

Художественная интуиция соединила три мифа – социальный, литературный и архетипичный миф национальной культуры. Образ чужой для деревни свободной женщины, ставшей большевичкой и погибшей в гражданскую войну, воплощал революционную идею: порвавшая со средой ради справедливости, измученная собственной незаурядностью, Виринея находит достойное применение темпераменту и силам во время революции, встречает большевика-солдата Павла – так рождается семья единомышленников. Но судьба героини воплощает и миф о Вечной женственности, явившейся сразу в трёх ипостасях: мнимая блудница Вирка ищет настоящей любви и обретает её благодаря интуитивной мудрости в жизни с Павлом, «апостолом» новой веры, а рождение ребёнка в разгар гражданской войны придаёт ей ореол Богородицы. Богородица, покровительствующая земле и народу русскому, – архетип коллективного бессознательного, актуализирующийся в

151 Цит. по: Добыш Г. «Меня сделала писателем сама жизнь» // Сейфуллина Л. Н. Четыре главы: повести и рассказы. М., 1989. С. 12.

79

массовых ожиданиях в роковые моменты истории. Вряд ли Сейфуллина отдавала себе отчёт в глубинных истоках образа Виринеи, но способность её артистического и художнического сознания вступать в резонанс с настроениями времени очевидна.

Однако святому семейству революции не суждено обрести простое счастье, как и его религиозному прообразу. Невозможность тем трагичнее, чем желаннее и ближе гармония. Семья, дитя – жизненная награда сильной, непокорной, отважной и прекрасной героини за страдания и хождения по грязи и мукам здешней жизни. Всё это описано буквально: разрыв с жадной и жестокой роднёй, не любовь, но жалость к больному Василию, пьяный загул,

вызов всяческой власти: «На меня, барин ласковый, теперь управы нет никакой, потому что мне уж всё не страшно»152. Именно

бесстрашие и сила привлекли внимание солдата Павла, проницательно подметившего, что в буйстве Виринеи больше страсти, чем греха. Так встретились два человека – свободные от предрассудков, но не от поиска правды во всём. А по-настоящему их сблизила революция, когда Павел «главным в волости утвердился», Виринея страшится не только опасности, но и возможной слабости мужа: «Коли взялся – выстаивай»153. И уже после такого испытания духовной преданности революции стало ясно: Виринея «затяжелела». Награда не венчает события, но обязывает к подвигу: созревание плода и рост партизанского движения идут параллельно, будучи на сносях, героиня разносит призыв к восстанию. Родив, покидает дитя, чтобы спасти мужа, и погибает, возвращаясь к младенцу. Связь с сыном – иррациональна и поверх природных сил: «И тогда же из избы донёсся живой и требовательный плач ребёнка. Виркины глаза встрепенулись в последнем трепетанье – и погасли»154. Такова партизанская мадонна – преданность сыну и революции равнозначны, как природная и духовнаямиссия.

Полностью отождествить Виринею с архетипом Богоматери мешает её жёсткость и страстность, безрелигиозность и, наконец, сама гибель. Писательница всё объясняет вместе с героиней, когда её укоряют за суровость сердца: «Нет, доброе, только без обману,

152 Сейфуллина Л. Н. Виринея // Сейфуллина Л. Н. Четыре главы: повести и рассказы. М., 1989.

153Там же. С. 309.

154Там же. С. 316.

80