295_p1785_D6_8904

«Гамлет» (1)

Незадолго до своей смерти, после продолжительного перерыва Юрий Живаго вновь принимается за писательскую работу. Темой его статей и стихотворений становится город. Но повествователь утверждает, что этих набросков не сохранилось, и ставит вопрос: «Может быть, стихотворение “Гамлет” относилось к этому разряду?» [IV, c. 486], – предоставляя тем самым возможность читателю ответить на него.

Если это стихотворение действительно написано незадолго до смерти Юрия Живаго, то почему в книге стихов оно стоит первым? Да, поэтическую тетрадь составлял уже не сам Юрий Живаго, а его сводный брат Евграф, которому помогала Лара. Но через этих людей, любящих Юрия, осуществляется воля самой жизни. Если обратиться ко всему циклу стихотворений, нетрудно заметить, что в книге стихов имеется общий стержень. Задается он уже в «Гамлете»: строка «чашу эту мимо пронеси» повторяется рефреном во всей книге. В первом стихотворении («Гамлет»), в 12-ом («Осень»): «И чашу горечи вчерашней // Сегодняшней тоской превысьте» – и в 25-ом, последнем («Гефсиманский сад»): «Чтоб эта чаша смерти миновала, // В поту кровавом он молил отца» (курсив наш. – Ю. Б.). Таким образом, с первого же стихотворения возникает аллюзия к образу Христа, который воплощает для поэта служение Жизни до конца, исполнение своего долга и предназначения. Именно в этом идейном контексте возможно его сопоставление с Гамлетом.

Если придерживаться той точки зрения, что «Гамлет» – одно из последних стихотворений Юрия Живаго, его можно соотнести с дневниковыми записями того периода (ч. 15, гл. 11). Герой романа пишет: «Шумящая за стеной улица так же тесно связана с современною душою, как начавшаяся увертюра с полным темноты и тайны <…> театральным занавесом» [IV, c. 486]. Это цитата перекликается со стихотворными упоминаниями

181

о театре: «я вышел на подмостки», «играть согласен эту роль», «идет другая драма». Как пишет в своих бумагах Юрий Живаго, «город есть необозримо огромное вступление к жизни каждого из нас» [IV, c. 486]. Таким образом, город – это и есть театральные подмостки; здесь каждый играет свою роль, которая дана ему судьбой.

В контексте всего творчества Пастернака сцена расширяет свои границы. Это не столько театральные подмостки, сколько арена цирка, Колизей, где главным действующим лицом оказывается поэт: «Но старость – это Рим, который // Взамен турусов и колес // Не читки требует с актера, // А полной гибели всерьез. // Когда строку диктует чувство, // Оно на сцену шлет раба, // И тут кончается искусство, // И дышат почва и судьба» («О, знал бы я, что так бывает…», 1932). Образ арены возникает еще в ранних поэмах Пастернака («Девятьсот пятый год», «Лейтенант Шмидт»), где сама история предстает как арена, на которой развиваются события времени.

В 1917 году в Москве Юрий Живаго, помимо медицинской практики, занимался созданием произведения под названием «Игра в людей». Это был своеобразный дневник, куда он включал и стихотворения, и прозу, и какие-либо свои замечания, наблюдения. Большинство мыслей было следствием сознания того, что «половина людей перестала быть собой и неизвестно что разыгрывает» [IV, c. 183]. По мысли героя, люди выбились из естественного хода вещей и стали играть не свои роли. Идея «Гамлета» заключается в том, что каждому человеку предназначено нести свою чашу, и подвиг заключается в выполнении этой миссии до конца. Возможно, именно во время работы над «Игрой в людей» было уже задумано стихотворение «Гамлет». За образом Гамлета, безусловно, скрывается не только Юрий Живаго – alter ego Пастернака, но в первую очередь сам поэт. «Жизнь уже не принадлежит мне, а какая-то сказавшаяся, уже оформившаяся роль. Ее

182

надо достойно доиграть до конца. Роман, с Божьей помощью, если буду жив, я допишу», – писал Пастернак в 1949 году О. М. Фрейденберг [IX, c. 576].

Кем же был Гамлет для поэта? «Гамлет отказывается от себя, чтобы “творить волю пославшего его”. “Гамлет” не драма бесхарактерности, но драма долга и самоотречения», – напишет Пастернак о шекспировской трагедии («Замечания к переводам из Шекспира», 1946, 1956 [V, c. 75]). Гамлет для по-

эта – это вечный выбор («быть или не быть»), направленный на поиск бессмертия, на раскрытие тайны загробного существования; это попытка связать время в его социальном и духовном проявлении («Порвалась дней связующая нить. Как мне обрывки их соединить?!» – звучат слова Гамлета в переводе Пастернака); и самое главное – Гамлет символизирует добровольное исполнение своего долга, подчинение стихии жизни, что становится условием бессмертия. Такая трактовка образа Гамлета сближает его с образом Христа и позволяет Пастернаку (в лице Юрия Живаго) соединять их в книге стихов.

Несмотря на строку «Но продуман распорядок действий, // И неотвратим конец пути», выбор остается за человеком: следовать ему этим путем или нет. Христос – Человекобог, который проходит свой путь до конца. Через его образ поэт «возвещает о святости частной жизни, причем в это понятие он вкладывает содержание самое обыкновенное, но поднятое до образца и символа. Подражание Христу для Пастернака – это превращение индивида в личность» [105]. Весь цикл стихотворений Юрия Живаго представляет процесс исполнения человеческого призвания, долга (Гамлета – перед отцом, Христа – перед человечеством, Живаго – перед творчеством) и следования ему до конца, это мистерия выбора человеком жизненного пути. Эта мысль отчетливо проявит себя в последнем стихотворении «Гефсиманский сад», закольцевав, таким образом, композицию цикла.

183

«Март» (2)

Трудно отнести написание этого стихотворения героем романа к определенному времени. Можно предположить, что описываемую картину герой наблюдал во время переезда из Москвы на Урал (большинство пейзажей в стихотворениях Юрия Живаго воспроизводят картины Урала).

Стихотворение «Март» необыкновенно насыщено движением. Март – это весна, а весна – возрождение жизни. Поэтому все кругом бушует, кипит, дымится, пышет. Это ощущение выливающейся через край жизни отразится и в следующем стихотворении «На Страстной».

«На Страстной» (3)

Пейзажные картины этого стихотворения во многом перекликаются с эпизодами 10 части романа («На большой дороге»), где лавочница Галузина возвращается с заутрени: «Еще земля голым-гола <…> И со Страстного четверга // Вплоть до Страстной субботы // Вода буравит берега // И вьет водовороты» – «Моросил бисерный дождь <…> Его теплых, ручьями растекавшихся вод было достаточно, чтобы смыть дочиста снег с земли, которая теперь вся чернела» [IV, c. 306–307]; «Сады выходят из оград» – «Малорослые яблони <…> чудесным образом перекидывали из садов ветки через заборы на улицу» [IV, 307] и др. Но Юрий Живаго не являлся свидетелем этой сцены. Однако для Пастернака не было важно соотносить стихотворения с сюжетом. Достаточно того, что описываемые ощущения мог переживать любой персонаж романа.

В этом стихотворении, как и в предыдущем, представлен весенний пейзаж. Природа, сама жизнь, приходит в ужас от того, что люди «хоронят Бога». Это безумие, ибо люди переживают дни пребывания Христа во гробе, тогда как сама весна, пробуждающееся кругом движение являются свидетельством Воскресения. Именно жизнь утверждает: «Смерть можно будет побороть // Усильем Воскресенья». Уси-

184

лье как конкретный порыв силы говорит о проявлении воли жизни.

«Белая ночь» (4)

Охваченное здесь пространство (Курск – Петербург – «лесные пределы», которые ассоциируются с уральским пейзажем), размытое и обширное, расширяет художественный топос стихотворения. Такое единое в разнообразии пространство передает целостность мира, которую лирический герой и героиня «наблюдают» через окно («примостясь на твоем подоконнике…»). Все происходящее вызывает у них восхищение: «Мы охвачены тою же самою // Оробелою верностью тайне, // Как раскинувшийся панорамою // Петербург за Невою бескрайней».

185

«Весенняя распутица» (5)

В картине дороги, описанной в этом стихотворении, угадывается путь из Юрятина (куда доктор ездил по хозяйственным нуждам) в Варыкино. Легко проследить и следующую параллель: в дневнике, который герой вел в Варыкино, Юрий Живаго описывает восхищение перед соловьиными трелями, вспоминает Соловья-разбойника и приводит отрывок из былины; в стихотворении мы также находим сравнение соловья с фольклорным героем. Нельзя не заметить сходство между восхищением соловьиным щёлканьем, о котором пишет в дневнике Юрий Живаго, и упоением соловьиным неистовством, выразившемся в стихотворении. Лирический герой, услышав соловьиное пение, задается вопросом: «Какой беде, какой зазнобе // Предназначался этот пыл?» Тоном своим этот вопрос напоминает обращение Магдалины к распятому Христу: «Для кого на свете столько шири, // Столько муки и такая мощь?» («Магдалина II»). С образом Христа соловьиные трели ассоциативно связывают нас еще и потому, что в соловьином пении Живаго слышал призыв: «Очнись!» «И это звучало почти как перед Пасхой: “Душе моя, душе моя! Восстани, что спиши!" [IV, c. 303]. О таком соловьином «увещевании» Живаго запишет еще ранее в своем дневнике (ч. 9, гл. 8).

«Весенняя распутица» относит к тому дню, когда Юрия Живаго забрали в партизаны (ч. 9, гл. 16). Об этом есть прямое упоминание в тексте стихотворения. Но написано оно, скорее всего, гораздо позже, так как в плену у партизан и долгое время после ухода от них у Юрия Живаго не было возможности писать стихи.

Для наглядности приведем таблицу, в которой отчетливо видны параллели между стихотворным и прозаическим текстом:

Интересно, что в двух стихотворениях («Весенняя распутица» и «Разлука»), наиболее тесно связанных с сюжетом романа и с конкретными жизненными обстоятельствами Юрия Живаго, поэт говорит не от первого лица, как во многих стихотворениях цикла, а от третьего, и обозначает героя словом «человек». Возможно, объяснение этому скрывается в строках романа, где описывается, как Юрий Живаго работал над стихами, посвященными Ларе, после ее отъезда. Он многое вымарывал, заменял одно слово другим, и Лара постепенно «все дальше уходила от истинного своего первообраза» [IV, c. 451]. Связано это, конечно, не с тем, что Живаго не мог передать ее образ на бумаге. Дело в другом: «Эти вычеркивания Юрий Андреевич производил из соображений точности и силы выражения, но они также отвечали внушениям внутренней сдержанности, не позволявшей обнажать слишком откровенно лично испытанное и невымышленно бывшее, чтобы не ранить и не задевать непосредственных участников написанного и пережитого. Так кровное, дымящееся и неостывшее вытеснялось из стихотворений, и вме-

187

сто кровоточащего и болезнетворного в них появлялась умиротворенная широта, подымавшая частный случай до общности всем знакомого» [IV, c. 451]. Поэтому в стихах, пережитых им самим, Юрий Живаго заменяет «я» на «человек», раздвигая границы личного переживания до всеобщего.

188

«Объяснение» (6)

В контексте романа это стихотворение могло быть написано только о Ларе. Возможно, оно было создано во время пребывания Лары и Живаго в Варыкино, может быть, после ее отъезда с Комаровским, но вряд ли раньше. Это можно утверждать, ссылаясь на один отрывок из стихотворения, который с точностью относит нас к тексту романа. Перед отъездом в Варыкино в одном из разговоров с Ларой Живаго вспоминает, как он встретил ее, девушку в ученическом платье, однажды в детстве. Он говорит Ларе о том, что уже тогда понял, что «эта щупленькая, худенькая девочка заряжена, как электричеством, до предела, всей мыслимою женственностью на свете». И далее: «если так больно любить и поглощать электричество, как, вероятно, еще больнее

быть женщиной, быть электричеством, внушать лю-

бовь» [IV, c. 424]. Это впоследствии будет передано в строках: «Сними ладонь с моей груди, // Мы провода под током»; «Быть женщиной – великий шаг,

// Сводить с ума – геройство» (курсив наш. –

Ю.Б.).

Любовь – главная тема стихотворения. Это чувство возвращает героя к жизни: «Жизнь вернулась так же беспричинно, // Как когда-то странно прервалась». Именно тема любви, взаимоотношений ОН – ОНА займет главное место в следующих стихотворениях: «Лето в городе», «Ветер», «Хмель».

«Лето в городе» (7)

Можно предположить, что «Лето в городе» – это воспоминание о Мелюзеево (ч. 5). Жаркую ночь и грозу, которые описываются в этом стихотворении, можно соотнести с жаркой, душной ночью, которая была во время митинга в Мелюзеево, а грозу – с той грозой, которая прошла накануне отъезда Живаго из города и через неделю после Лариного отъезда. Отсюда параллели в строках: «А на улице жаркая // Ночь сулит непогоду» – «Была жаркая и душная ночь» [IV, c. 139]. Может быть, говоря «И расходятся, шаркая, // По домам пешеходы», поэт

189

изобразил расходившихся после митинга людей. А чувственное восприятие окружающего мира, которое так сильно переживается Юрием Живаго, передано в строчках «Смотрят хмуро <…> // Вековые, пахучие, // Неотцветшие липы». Вспомним, что липовый цвет буквально окутывал присутствие доктора в Мелюзеево: «А из векового графининого сада <…> заплывало во весь рост деревьев огромное <…> трущобно-пыльное благоуханье старой зацветающей липы» [IV, c. 140], «в буфетной пахло липовым цветом» [IV,

c.143].

Сдругой стороны, Мелюзеево все же не вполне подходит для описания городского пейзажа. События, легшие в основу стихотворения «Лето в городе», можно соотнести с ч. 6, гл. 4 романа, где после долгого отсутствия с Первой мировой войны возвращается в голодную Москву Юрий Живаго. Картина стихотворения – вечер со старыми друзьями. В ту ночь прошла гроза: «А ведь, видно, гроза была, пока мы пустословили» [IV, c. 181], «Прокатился гром, будто плугом провели борозду через все небо» [IV, c. 181]. Сравним со строчками стихотво-

рения: «Гром отрывистый слышится, // Отдающийся резко». А строки «И от ветра колышется // На окне занавеска» – с текстом «Прощаясь, отдернули оконную занавесь. Распахнули окно» [IV, c. 181]. В данном контексте в строчке «И расходятся, шаркая, // По домам пешеходы» угадываются гости доктора, приглашенные на вечер: «Гости расходились» [IV, c. 181].

«Ветер» (8)

По всей вероятности, стихотворение «Ветер» Юрий Живаго пишет в одну из ночей в Варыкино, глядя на спящую Лару (ч. 14, гл. 9). «Во вчерашних набросках ему (Юрию Живаго. – Ю. Б.) хотелось средствами, простотою доходящими до лепета и граничащими с задушевностью колыбельной песни, выразить свое смешанное настроение любви и страха и тоски и мужества» [IV, c. 438]. Это переживание поэта выражено в стихотворении, где лирический

190