Отдел третий. Государство

IX. Сущность государственной власти237[1]

Государство получает свое наиболее яркое выражение во власти. Вместе с тем власть является основным признаком государства. Только государство обладает всей полнотой власти и располагает всеми ее формами. Все остальные социальные организации обладают лишь частичною властью или какою-нибудь одной из ее форм. Притом власть всех остальных социальных организаций нуждается для своего осуществления в санкции и в поддержке со стороны государственной власти.

Чтобы уяснить себе эту господствующую и обусловливающую роль государственной власти, рассмотрим ее отношение к наиболее обыденной форме негосударственной власти, рассмотрим ее отношение к власти родительской. Не подлежит сомнению, что власть родителей над детьми, возникающая в силу физиологических причин, предшествует государственной власти и существует как бы независимо от нее. Но в современных цивилизованных государствах она, с одной стороны, ограничивается государственною властью, а с другой – охраняется ею. Ограничение родительской власти со стороны государства заключается в том, что государство требует, чтобы родительская власть была направлена на разумные цели: на физическое, умственное и нравственное воспитание детей, на их рост и развитие, а не на истязание, извращение и калечение детей. Государство ограничивает родительскую власть также известными возрастными пределами; оно точно определяет момент совершеннолетия детей, по наступлении которого родительская власть прекращается. С другой стороны, государство охраняет родительскую власть, не допуская постороннего вмешательства в ее разумные проявления²³⁸[2].

Возникающая в других видах социальных организаций власть еще больше находится в зависимости от государственной власти. Не подлежит, например, сомнению, что у хозяина или заведующего каким-нибудь промышленным заведением – мастерской, фабрикой, заводом или торговым предприятием – есть некоторая власть над служащими в этих заведениях. Но эта власть основана исключительно на договорах, а выполнение договоров гарантируется государственной властью; в частности, в случае возникновения спора из-за отказа подчиняться требованиям работодателя суд должен решить, был ли заключен договор, действителен ли он и входит ли в число обязательств, установленных договором, выполнение тех или других распоряжений хозяина или заведующего заведением. Государство создает также известные ограничительные условия для заключаемых договоров; так, все договоры должны заключаться на известный срок и

241

не могут устанавливать бессрочных обязательств; затем, обусловленные договорами действия не должны противоречить нравственности, гигиене и социальным интересам; особенно значительны ограничения договоров, создаваемые новейшим социальным законодательством в интересах всего общества. Все это показывает, что границы и формы власти работодателя над рабочими всецело зависят от государства, если не считать нравственного авторитета работодателя, который очень часто даже совсем отсутствует, и если отвлечься от общей экономической зависимости человека, живущего исключительно своим трудом, так как эта зависимость непосредственно не является зависимостью одного лица от другого²³⁹[3].

То же самое надо сказать и относительно всяких частных товариществ, организаций и союзов. Подчинение отдельных членов решениям их большинства всецело зависит от вперед выраженного добровольного согласия на это, например, путем принятия устава. Если какая-нибудь частная организация налагает на своих членов некоторые наказания, например, денежные штрафы, то они имеют значение лишь ввиду заранее принятого на себя со стороны членов обязательства их нести и уплачивать. Но в случае отказа членов организации подчиняться ее постановлениям у нее нет прямых средств вынудить это подчинение. Промышленные товарищества, основанные на формальных договорах, могут обратиться к суду, т.е. опереться на силу государственной власти; однако и государство оказывает им поддержку только в тех пределах, в каких оно вообще охраняет договоры; во всяком случае оно предоставляет каждому члену любого товарищества право во всякое время из него выйти и навсегда порвать с ним связь при соблюдении известных условий. Общества, организации, союзы, преследующие идеальные цели, принятие устава которых не влечет для их членов формально-юридических последствий и не создает обязательств, подобных основанным на договоре, не могут даже обращаться к судам для того, чтобы заставлять своих членов выполнять свои постановления. Поэтому единственная репрессия, которая находится в распоряжении частноправовых организаций этого типа, не могущих воспользоваться государственной властью, заключается в том, что они могут подвергать своих членов исключению. Конечно, исключение из среды, например, исключение из товарищеской среды, бывает иногда очень чувствительно для лица, подвергшегося такой каре. В качестве угрозы исключение может оказывать настолько сильное воздействие, что оно создает известный престиж или авторитет власти. Но это лишь одна из форм власти, именно власть психического воздействия или нравственного авторитета. Власть государства гораздо более полна и многостороння.

Однако существуют публично-правовые организации, которые не являются государствами и в то же время обладают некоторою сходною с ними властью. Эта форма власти присвоена всем самоуправляющимся и автономным организациям. Ею располагают самоуправляющиеся городские и земские общества, сословные организации, церкви и другие религиозные общины, поскольку они организованы в публично-правовые корпорации; присуща она также и автономным университетам. Отличительная черта этих организаций заключается в том, что к ним обязательно принадлежат все лица известной категории; так, например, земства и городские общества включают в себя всех лиц, живущих на их территории; в известную религиозную общину, организованную в публично-правовую корпорацию, входят обязательно все ее единоверцы. Эти организации имеют право принудительно облагать всех своих членов установленными ими налогами. Они могут также, не прибегая к содействию судов, чисто экзекуционным путем

242

заставлять принадлежащих к ним лиц выполнять свои постановления. Такие постановления по своим материальным признакам часто имеют даже характер законов, и только в видах терминологического удобства они называются не законами, а обязательными постановлениями. Все это – черты, по преимуществу свойственные государственной власти. Однако все эти публично-правовые организации применяют не свою власть, а власть государства, они обладают властью лишь постольку, поскольку государство наделяет их ею; помимо государства они никакой властью не располагают. Государство отличается от этих публично-правовых союзов тем, что оно ни от кого не заимствует своей власти; оно обладает своей собственной властью, которая не только возникает в нем самом, но и поддерживается и ограничивается его собственными средствами.

Только весь народ, организованный как одно целое, т.е. составляющий государство, обладает подлинною государственной властью. Государство и есть правовая организация народа, обладающая во всей полноте своею собственною, самостоятельною и первичною, т.е. ни от кого не заимствованною властью.

I

Наука государственного права в XIX столетии приложила величайшие усилия к тому, чтобы найти чисто юридическое решение вопроса о государственной власти. Для достижения этой цели она тщательно проанализировала разницу между государственной и негосударственной властью и произвела сравнительную оценку отличительных свойств той и другой, исследовав всевозможные гипотезы и углубившись в мельчайшие и тончайшие детали. Идя по этому пути, она использовала тот богатый идейный материал, который был накоплен в философ-ско-политической литературе прошлых веков, проверила его при помощи обильных данных, почерпнутых из политической и правовой жизни современных государств, и переработала его в точно сформулированные и логически резко ограниченные юридические понятия. В предшествовавшие исторические эпохи мыслители и ученые, бывшие непосредственными свидетелями постоянного роста и укрепления государственной власти, решали по преимуществу политические вопросы и задания, для чего они в своих научных построениях всегда исходили из тех или иных чисто философских предпосылок. Напротив, наука государственного права в XIX столетии сосредоточила свое внимание исключительно на юридико-догматической стороне вопроса о признаках государственной власти, формы которой, казалось, более или менее установились и кристаллизовались. Это. точное ограничение научной проблемы, подлежащей решению, приведшее к превращению ее в строго юридико-догматическую проблему, составляет отличительную черту научной деятельности представителей государственного права в истекшем столетии. Благодаря ему была создана чрезвычайно богатая государственно-правовая литература, имеющая исключительно высокое значение по своей методической ценности.

Однако окончательный результат всей этой громадной научной работы не вполне соответствует тем стремлениям, которыми она вдохновлялась, и вызывает, несомненно, чувство неудовлетворенности. Основная цель этой научной работы – определить сущность государственной власти, сформулировав ее в строго логически построенном юридическом понятии, – далеко не вполне достигнута. С юридико-догматической точки зрения, осуществление этой цели заключалось в том, чтобы найти такой признак государственной власти, который давал бы возможность всегда безошибочно отличать ее от власти негосударственной. Интересующие нас

243

исследования были направлены в первую очередь и главным образом на анализ и точное определение понятия суверенитета. В этой части произведенную научную работу можно считать совершенно законченной и увенчавшейся полным успехом. Суверенитет теперь окончательно определен как высшая власть, юридико-догматическое понятие которой не допускает никаких степеней и никаких делений. Понятия ограниченного суверенитета, уменьшенного суверенитета, полусуверенитета или делимости суверенитета сплошь противоречивы; а потому они непригодны для научного объяснения государственно-правовых явлений. Но решение дальнейшего, вопроса – является ли суверенитет неотъемлемым признаком государства или нет – находится в совершенно безнадежном положении. Решение этого вопроса чрезвычайно важно для выяснения природы федеративного государства, т.е. для определения государственно-правового характера как самого союзного государства, так и государств-членов. Наряду с этим от того или иного решения его зависит и определение государственно-правового положения автономных колоний Англии и других переходных государственно-правовых форм.

Подвергнув всестороннему исследованию, с одной стороны, свойства государственной власти, а с другой – сущность суверенитета, одни ученые приходят к заключению, что суверенитет не есть необходимый признак государственной власти. Напротив, другие ученые-государствоведы на основании точно такого же исследования энергично настаивают на том, что власть без суверенитета не является государственной властью. Те государствоведы, которые не считают суверенитет неотъемлемым признаком государственной власти, употребили все свои усилия на поиски такого признака, который мог бы быть признан отличительным свойством всякой государственной власти. Произведенные ими систематические поиски увенчались, по их мнению, полным успехом, так как искомый признак был ими найден. Они доказывают, что отличительная черта государственной власти заключается в том, что государство обладает своею собственною, первичною и ни от кого не заимствованною властью. Напротив, сторонники того взгляда, что только суверенитет отличает государственную власть от негосударственной, приводят ряд веских соображений в подтверждение того, что и автономные провинции обладают своею собственною властью и что власть их часто первична и ни от кого не заимствована. Таким образом, здесь получается непримиримое противоречие. Это противоречие представляется иногда настолько безысходным, что вызывает скептическое отношение к постановке самой проблемы. Под влиянием скептицизма некоторые ученые начинают подвергать сомнению даже исходные понятия всего этого теоретического построения. Они отрицают научную правомерность понятия «суверенитет» и доказывают, что оно должно быть изгнано из современной науки государственного права, так как оно является пережитком государственных форм прошлого. Однако это устранение центрального объекта спора только видоизменяет саму проблему, но нисколько не продвигает ее решения вперед²⁴⁰[4].

Не подлежит сомнению, что теперь все основные и существенные аргументы в пользу того или иного решения вопроса о государственной власти этим путем

244

уже исчерпаны полностью и ничего принципиально нового для доказательства правильности того или другого из них не может быть приведено. Следовательно, непримиримое противоречие, получившееся при решении этого вопроса, есть уже сам по себе вполне определившийся факт, который в свою очередь подлежит научному объяснению. Факт этот есть факт научного познания, и для объяснения его надо произвести анализ и оценку методов исследования, в результате которого он получился. Но если посмотреть на вопрос о государственной власти с методологической точки зрения, то те неудачи, которые наука государственного права потерпела при его решении, выступают совсем в ином свете. Тогда становится ясно, что теоретическая мысль попала в данном случае в тупик вследствие несоответствия избранных ею познавательных средств той задаче, которую она себе поставила. Надо признать, что вопрос об определении понятия государственной власти не может быть сведен к вопросу о том, чем отличается государственная власть от негосударственной. Вопрос этот может быть решен только путем познания всего существенного и основного в государственной власти, и самое понятие ее должно давать в определенной формуле сводку полученного знания. Таким образом, здесь мы имеем дело с научной задачей, которая заключается не в установлении лишь отличительных признаков явления, а во вскрытии самого существа его.

Ошибка представителей науки государственного права в XIX столетии состоит в том, что они преувеличили значение юридико-догматического метода. Они применили этот метод к определению не только тех рядовых государственно-правовых явлений, которые целиком регулируются нормами положительного права, но и тех, исходных и основных, явлений государственного права, связанных со всей организацией государства, для которых регулирующая роль норм права имеет значение по преимуществу заключительного звена. Одно из таких явлений и представляет из себя государственная власть.

Юридико-догматический метод, поскольку он преследует чисто теоретические цели представить различные системы права в удобопонятной и удобоусвояемой форме, есть метод классификационный. Всякая классификация ставит своей задачей изобразить в логическом порядке сходства и различия тех явлений, которые подлежат не объяснительному, а описательному изучению²⁴¹[5]. Стремясь к осуществлению той же цели, юридико-догматический метод отличается только большею абстрактностью, что обусловлено уже самым характером правового материала, добываемого путем обособления и изолирования его от смежных явлений. К тому же в силу применения этого метода правовой материал должен быть переработан в понятия, полученные иногда довольно сложным путем и конструированные так, чтобы они были вместе с тем классифицированы в логически систематическом порядке²⁴²[6]. Но каким бы сложным путем ни получались отдельные понятия, какую бы степень изолировки, анализа, отвлечения и сконструирования они ни требовали для своего образования, при догматической обработке права как самые понятия, так и приведение их в систему всегда основаны на установлении сходств и различий. Это и приводит к тому, что все определения и

245

самые системы понятий, получаемые благодаря юридико-догматическому методу, носят чисто формальный характер. В юридико-догматических исследованиях основной интерес сосредоточен на том, чтобы для каждого юридического института был найден какой-нибудь один определенный признак, который точно указывал бы его место в системе и при помощи которого можно было бы всегда безошибочно отличить его от всякого другого института²⁴³[7].

Но очевидно, что методы классификации находят предел своего применения в зависимости от характера научных проблем. Они бессильны там, где приходится иметь дело не с описательным материалом, который надо привести в логический порядок, и где требуется объяснить явления. Следовательно, они неприменимы во всех тех случаях, когда возникают вопросы относительно существа явлений. Последние не могут быть сведены к отысканию лишь одного признака, который по необходимости должен иметь чисто формальное значение. Поэтому все попытки определить сущность государственной власти, а следовательно, и провести разграничение между союзами, обладающими характером государств и не обладающими таковым, придерживаясь методов юридической догматики, были уже вперед обречены на неудачу.

Ограниченность методов классификации лучше всего видна на примере естественных наук. Естествознание значительно опережает все другие области научного знания, и потому оно раньше их испытывает на практике различные приемы, пути и методы научного исследования и познания. Таким образом оно и раньше их убеждается в негодности одних из них и целесообразности других для разрешения тех или иных научных задач. В частности, благодаря широкому применению методов классификации к исследованию явлений природы был накоплен обильный опыт методологического характера, особенно интересный тем, что он выразился в чисто конкретных образцах научного исследования.

Среди естественно-научных дисциплин науками, придерживающимися по преимуществу методов классификации, являются ботаника и зоология. Конечно, разобраться в сотнях тысячах растительных и животных видов можно только при посредстве методов строгой и точной классификации. Чтобы классифицировать эти виды, нужно отыскать для каждого класса или вообще для каждого высшего и низшего подразделения характеризующий его признак. Признаки, которые служат принципами классификации для распределения в систематическом порядке, с одной стороны, растительных видов, с другой – видов животных, устанавливаются совершенно независимо для каждого из этих двух миров. Но на низших ступенях животного царства и в известном разветвлении царства растительного, именно у некоторых примитивных разновидностей его, эти признаки как бы сходятся. Поэтому естественно было сделать предположение, что и установить разницу между животными и растениями можно путем тех же методов классификации. Однако усилия найти и установить эту разницу, произведенные в течения целого столетия, начиная с половины XVIII столетия вплоть до третьей четверти XIX столетия, т.е. до окончательной победы теории Дарвина, не увенчались успехом. Ни один из выдвигавшихся в различное время признаков не оказался таким критерием, на основании которого можно было бы безошибочно отличить растение от животного. Ни различие в способности движения, ни раз-

246

личие в материале и средствах питания, ни различие в способах размножения не могут быть признаны гранями, точно отделяющими мир растений от мира животных. Да и вообще нельзя найти какого-нибудь одного определенного признака для того, чтобы отличить животное от растения. Поэтому путь к решению этого вопроса заключался прежде всего в том, чтобы отказаться от всех подобных попыток, признав их полную бесплодность.

Действительно, рассматривая эту задачу с общенаучной и методологической точки зрения, мы должны признать ее совсем иною, чем задачи, решаемые ботанической и зоологической классификацией. В ботанической и зоологической классификации мы имеем целую вереницу подразделений, расположенных в определенном логическом порядке, как бы по ступеням иерархической лестницы. Таковыми являются царства, типы, классы, подклассы, ряды, семейства, колена, когорты, роды, подроды, виды, подвиды и разновидности. Логический порядок, связывающий эти подразделения, тот же, какой существует внутри ряда понятий, последовательно подчиняющих и подчиненных друг другу. Каждое высшее подразделение в этом ряду, будучи более общим, обладает более широким объемом, но более бедным содержанием, и наоборот, каждое низшее подразделение, являясь более частным, характеризуется более узким объемом, но более богатым содержанием. Поэтому тот или иной отличительный признак какого-нибудь ботанического или зоологического подразделения не представляет чего-либо изолированного. Он всегда опирается на признаки ряда высших и более общих подразделений и находит свое дальнейшее развитие в признаках ряда низших и более частных подразделений. Этим путем и достигается одна из существенных целей классификации – упрощение. Каждое подразделение представляется настолько простым, что оно может быть охарактеризовано лишь одним видовым признаком с присоединением указания на соответственный род. Конечно, в действительности это лишь кажущаяся простота, так как каждое подразделение имеет значение не само по себе, а только в связи со всеми остальными подразделениями. Но этой кажущейся простотой и достигается одна из важнейших целей всякой научной классификации.

Напротив, когда мы хотим найти признак, отличающий все царство растений от всего царства животных, мы только в силу логической иллюзии или ложного заключения можем думать, что искомый признак связан с теми двумя рядами подразделений и характеризующих их признаков, которые устанавливаются ботанической и зоологической классификацией. Как только мы попробуем определить его место по отношению к этим рядам, мы тотчас убеждаемся, что у него нет своего места. Не то он находится над ними, ибо мы мыслим оба ряда объединенными в одном общем и высшем понятии и, взирая с вершины этого понятия, стремимся провести разделяющую грань между двумя царствами – растительным и животным, а для установления этой грани и нужен искомый признак; не то его надо искать в низу этих рядов, так как растения и животные соприкасаются между собой в своих низших видах и разновидностях и именно здесь как бы проходит та разграничительная черта, которую, казалось бы, можно охарактеризовать одним признаком, отличающим животное от растения; не то, наконец, этот признак занимает промежуточное положение между этими двумя рядами, так как один из них – ряд животных представляется как бы дальнейшим развитием и продолжением другого ряда – растений. В действительности искомый признак находится не над этими рядами, не под ними, не между ними, а вне их. Не связанный с ними, он должен принципиально отличаться от них и обладать каким-то особым, изолированным и самостоятельным значением. Вместе с тем так как разграничение, которое требуется установить между растительным и

247

животным царством, не опирается на все остальные подразделения, устанавливаемые ботанической и зоологической классификацией, и оно не сводится к чему-то простому, что можно было бы охарактеризовать лишь одним признаком. Таким образом, искомый признак должен охарактеризовать не одно определенное подразделение, которое находит свое развитие в дальнейших подразделениях, а две большие суммы соединенных вместе подразделений, которые образуют, с одной стороны, царство растений, а с другой, – царство животных. Иными словами, предполагаемый признак должен охарактеризовать две в высшей степени многообразные совокупности явлений. Очевидно, что здесь перед нами логически невыполнимая задача.

Современные естествоиспытатели, несомненно, уже признали, что вопрос об определении основных свойств растительного и животного царства и об обнаружении отличительного признака их не есть вопрос простой классификации, подлежащий решению путем тех же методов, которыми устанавливаются ботанические и зоологические подразделения, а вопрос существа. Они пришли к заключению, что этот вопрос может быть решен только физиологией, морфологией, эмбриологией и другими науками, исследующими существо, а не только формы биологических явлений. К сожалению, естествоиспытатели недостаточно выяснили формально-логические, методологические и теоретико-познавательные принципы, заставившие их изменить свой взгляд на научное значение вопроса об установлении различия между миром животных и миром растений. Поэтому те результаты, к которым они пришли, остались неиспользованными в общественных науках, и в частности, в науке о праве.

Из научных дисциплин, входящих в науку о праве, догматическая юриспруденция методологически, несомненно, родственна ботанике и зоологии. Подобно им она стремится внести единообразие, простоту и порядок в пестрое разнообразие изучаемых ею явлений. Правда, догматической юриспруденции приходится иметь дело с несравненно меньшим количеством фактов, подлежащих ее переработке, каковыми являются для нее правоотношения и регулирующие их правовые нормы. Но чтобы разобраться и в них, она должна сгруппировать их и распределить по правовым инструментам и вместе с тем классифицировать эти институты согласно общим принципам классификации. Поэтому, подобно ботанике и зоологии, догматическая юриспруденция располагает изучаемые ею явления, т.е. все правовые институты, в известном порядке путем установления отличительных признаков каждого института. Порядок этот с формально-логической точки зрения соответствует открытой еще Платоном и Аристотелем «пирамиде понятий». В этой пирамиде понятий мы нисходим от более общих юридических институтов к более частным институтам путем присоединения новых признаков и восходим от более частных к более общим институтам путем отнятия этих признаков. Таким образом, догматическая юриспруденция вырабатывает вполне определенный вид научного знания о правовых явлениях, соответствующий той цели, которую она преследует. Но так как догматическая юриспруденция в силу практических причин, т.е. в силу постоянно предъявляемого на нее спроса со стороны правовой жизни, является наиболее развитой юридической дисциплиной, то методы, которые она применяет для своих научных целей, часто принимаются вообще за методы научного познания права.

Господствующее положение, которое в настоящее время завоевала себе догматическая юриспруденция среди юридических дисциплин, особенно неблагоприятно отзывается на общей теории права и ее научной разработке. Объясняется это и историческими причинами, т.е. теми условиями, при которых возникла и развилась общая теория права. Зародилась общая теория права в виде общей

248

части системы гражданского права. Когда и другие отрасли правоведения, особенно такие отделы публичного права, как уголовное и государственное право, начали более обстоятельно и систематически разрабатывать свои общие части, то естественно возникла потребность в согласовании учений, вырабатываемых во всех этих «общих частях». В то же время было обращено внимание на то, что содержание тех глав философии права, которые представляют интерес для юриста-догматика, а также содержание вводных глав энциклопедии права по существу тождественно с содержанием этих общих частей отдельных отраслей правоведения. Таким образом и возник проект слить эти общие части отраслей правоведения в одну общую теорию права и поставить ее на место философии права. Этот проект был выдвинут А. Меркелем в его статье «Об отношении философии права к позитивной юриспруденции и к ее общей части», на которой мы уже останавливались в предыдущем очерке²⁴⁴[8]. Так как А. Меркель являлся в этом случае выразителем того научного движения, которое уже существовало в действительности, то намеченный им путь научного развития в общем и осуществился. В последние четыре десятилетия общая теория права, или общее учение о праве, подверглась систематической разработке и превратилась в самостоятельную дисциплину науки о праве. Но она не вполне заняла то место, которое предназначал ей А. Меркель: прежде всего, она не сделала излишними общие части отдельных отраслей правоведения, а главное, она не упразднила философии права и не заменила ее. Даже в период упадка философского мышления поднялись голоса в защиту философии права и против захватных стремлений со стороны общей теории права²⁴⁵[9], теперь же при несомненном пробуждении философского творчества стало очевидным, что общая теория права не может стать на место философии права²⁴⁶[10]. В двух отношениях общая теория права обладает недостатками, которые делают ее неспособною заменить философию права: во-первых, содержание ее уже, чем содержание философии права²⁴⁷[11], во-вторых, метод ее теоретически недостаточно выяснен, а практически он обыкновенно определяется в силу той случайной связи, которая установилась между общей теорией права и догматической юриспруденцией.

Здесь нас специально интересует метод общей теории права и, в частности, те случайные обстоятельства, которые на известное время фактически определили его характер. При самом зарождении общей теории права ей был рекомендован метод позитивной юриспруденции. Рекомендовавшие его указывали на исключительную плодотворность этого метода и противопоставляли ее полной бесплодности метода философского. При этом последний тогда вполне отождествлялся со спекулятивным методом, так как критический метод едва возрождался, а об интуитивном в то время совсем забыли. Впрочем, усвоение общей теорией права метода позитивной юриспруденции казалось тем более обязательным, что, с одной стороны, она возникла сперва, как мы указали выше, в виде «общих частей»

249

отдельных отраслей позитивной юриспруденции, а с другой, – за разработку ее брались главным образом представители того же положительного правоведения, преклонявшиеся перед его успехами и всецело проникнутые выработанными им приемами мышления. Итак, метод общей теории права устанавливался не путем исследования подлинного существа самой этой науки, а вследствие крушения одного из философских методов, в силу случайной генетической связи общей теории права с отдельными отраслями позитивной юриспруденции и, наконец, благодаря успехам положительного правоведения, которое, будучи призвано постоянно служить и удовлетворять практическим потребностям правовой жизни, значительно опередило в своем научном развитии все остальные юридические дисциплины. Под влиянием всех этих обстоятельств окончательно утвердился взгляд, что общая теория права только в том случае превратится в настоящую науку, если она усвоит себе метод позитивной юриспруденции. Но метод позитивной юриспруденции есть метод юридической догматики; это метод формальнологических обобщений и классификаций. Другого метода у позитивной юриспруденции нет, ей и не нужно никакого иного метода, так как ее познавательные потребности вполне удовлетворяет метод чисто формально-логической обработки интересующих ее явлений. Таким образом, когда рекомендуют общей теории права позитивную юриспруденцию в качестве образца, которому она должна следовать, то вместе с тем и обрекают ее удовлетворяться лишь методом юридической догматики.

Но достаточно ясно поставить вопрос, в чем сказалось и к каким результатам привело усвоение общей теорией права метода догматической юриспруденции, чтобы увидеть извращающее влияние этого метода на постановку и решение проблем общей теории права. С полной очевидностью это проявилось на основной проблеме общей теории права, именно на проблеме – что такое право. Сторонники применения юридико-догматического метода в общей теории права обыкновенно не считают нужным для того, чтобы ответить на вопрос – что такое право, – подвергнуть правовые явления действительному исследованию. Вместо этого они предлагают обобщать правовые явления, т.е. подвергать их лишь формально-логической обработке и этим путем выводить общее понятие права. Одновременно они стремятся применить к решению этого вопроса и метод классификации. Для этого они считают нужным найти такой ряд понятий, в котором можно было бы указать место и для понятия права. Но так как в точном смысле ряда понятий нельзя установить в этой области явлений, то они удовлетворяются тем, что предлагают определять отличительные признаки права от нравственности, с одной стороны, и от бытовых обычаев – с другой. Здесь, следовательно, нет даже той логической иллюзии, будто требуется найти заключительное звено в известной классификационной системе, которая, как мы отметили выше, играла такую большую роль в научно-классификационных построениях ботаников и зоологов при поисках ими отличительного признака, отграничивающего царство животных от царства растений.

Ясно, что понятие права, получаемое этим путем сторонниками применения юридико-догматического метода для решения проблем общей теории права, не дает подлинного научного знания о том, что такое право. Такое понятие имеет значение лишь формально логической сводки более или менее полно подобранного и так или иначе сгруппированного чисто описательного материала, относящегося к праву. Несмотря на это, ученые, вырабатывающие понятие права юридико-догматическим методом, обыкновенно считают, что они определяют подлинное существо права и даже вскрывают необходимо присущие ему свойства.

250

В нашей научной литературе по общей теории права типичными в этом отношении являются рассуждения Г.Ф. Шершеневича, который, как мы установили выше, ориентирует все познание права на догматической юриспруденции. Наиболее ясно вырисовывается метод получения им своего понятия права в первом его исследовании по общей теории права – «Определение понятия о праве». Здесь особенно поражает соответствие между задачей, которую он себе ставит, и теми приемами мышления, при помощи которых он стремится разрешить эту задачу. В дальнейших своих работах по общей теории права Г.Ф. Шершеневич остается верен раз избранным им принципам научного познания права. Но в них тот путь, которым он приходит к своему понятию права, несколько замаскирован, так как, приступая к ним, он уже обладал этим понятием.

Свою задачу Г.Ф. Шершеневич формулирует следующим образом: «Главная задача состоит в том, чтобы найти тот существенный признак, который всегда и необходимо присущ праву»²⁴⁸[12]. Истинный смысл формулированной здесь задачи особенно определенно выступает в связи с дополнительными объяснениями Г.Ф. Шершеневича относительно преследуемой им научной цели. Раньше он говорит, что «только уяснение понятия о сущности права способно создать твердую почву под ногами юриста», а в заключение этого параграфа заявляет: «Мы должны установить такое понятие о праве, которое было бы применимо не только к современным государствам, но и ко всем ранее существовавшим обществам, которое осталось бы неизменным для всякого времени и места, несмотря на разнообразие его содержания»²⁴⁹[13]. На основании всех этих заявлений Г.Ф. Шершеневича мы должны придти к заключению, что он действительно стремится вскрыть в своем исследовании «существо права» или его «существенное свойство», которое «всегда необходимо присуще праву» и «остается неизменным для всякого времени и места», и выразить это существо в определенном понятии. Следовательно, мы вправе ожидать, что его определение понятия права даст сводку подлинно научного знания о праве.

Такое действительно научное определение понятия права может быть получено только в результате соответственного исследования. Не подлежит сомнению, что в праве мы имеем дело не с чисто философскими, хотя бы с чисто этическими или чисто логическими, отношениями и не с отношениями математическими, а с известным реальным явлением. Поэтому ему не могут быть присущи те или иные необходимые свойства, всегда и везде остающиеся неизменными априорно, т.е. уже в силу самого его понятия. Г.Ф. Шершеневич, безусловно отвергающий идею естественного права, которой свойствен известный этический и логический априоризм, конечно, особенно настаивает на том, что относится к миру реальных явлений. Но всякому реальному явлению то или иное свойство присуще необходимо и обладает известною безвременностью только в том случае, если оно обусловлено или причинно, или телеологически. Следовательно, для того чтобы найти «существенное свойство» права, которое «всегда и необходимо присуще ему» и «остается неизменным во всякое время и во всяком месте», Г.Ф. Шершеневич, казалось, должен был бы исследовать те причинные или телеологические отношения, которые действуют в праве и определяют его существо. Ведь ясно, что праву всегда и необходимо присуще только то, что или в силу причинной, или в силу телеологической зависимости делает право правом. Вместо этого, однако,

251

Г.Ф. Шершеневич стремится разрешить поставленную им себе научную задачу исключительно путем чисто логического анализа формальных обобщений и классификационных подразделений. Как догматик, интересующийся главным образом применением правовых норм, он устанавливает, что право состоит из норм. Поэтому прежде всего он вырабатывает общее понятие нормы. Так как, однако, это понятие оказывается чрезмерно широким, то, произведя анализ содержания различных норм, он затем ограничивает его и переходит от понятия нормы вообще к понятию социальной нормы. Когда он таким образом получает понятие социальной нормы, то, он, по-видимому, считает свою научную задачу наполовину разрешенной и потому признает возможным уже иначе формулировать ее. По его словам, «социальные нормы, определяющие поведение человека в отношении других лиц, имеют столько общих черт, что могут образовать родовое понятие. В состав этого родового понятия, как вид, входят правовые нормы, которые составляют предмет нашего исследования. Задача наша сводится, следовательно, к отысканию видового признака правовых норм»²⁵⁰[1]. Очевидно, Г.Ф. Шершеневич думает, что когда он сводит задачу – установить существенный признак права, присущий ему всегда и необходимо, – к задаче выработать родовое понятие социальных норм и отыскать видовой признак, отличающий правовые нормы от других видов социальных норм, то он научно правильно решает поставленную им себе задачу. В действительности, однако, он подменяет в этом случае одну научную задачу совершенно другой. Ведь сущность реального явления не может быть определена лишь путем формально-логического анализа и обобщения фактов, составляющих это явление. Этим путем мы можем более или менее удачно распределить явления на группы и классы, но отнюдь не познать их сущность. Г.Ф. Шершеневич, однако, настолько проникнут приемами мышления, вырабатываемыми догматической юриспруденцией, что видит в них единственное орудие и для решения вопросов общей теории права. Он даже специально рекомендует свое определение понятия права как чисто формально-логическое, совсем не замечая того, что в такой характеристике заключается признание лишь очень незначительной научной ценности за всем его теоретическим построением. Так, найдя в конце концов искомый им видовой признак правовых норм и дав свое определение понятия права, он в особом примечании заявляет: «Предлагаемое определение понятия о праве отвечает основным требованиям, предъявляемым логикой к каждому определению: definitio fit per genus et differentiam»²⁵¹[2] [Определение состоит из указания рода и его отличительных признаков (лат.).]. Конечно, пока мы будем оставаться в пределах формальной логики, мы можем утверждать, что всякое определение должно заключаться в том, чтобы были установлены родовой признак и видовое отличие. В Средние века, когда единственное орудие научного познания состояло в формально-логических приемах мышления, это правило для образования понятий было применимо ко всем понятиям без исключения. Тогда благодаря схоластам – великим и несравненным мастерам формальной логики – и получила всеобщее признание вышеприведенная латинская формула. Но с тех пор как в Новые века появилось теоретическое естествознание, за этой формулой сохранилось крайне ограниченное значение²⁵²[3]. Теперь она применима только в описательных науках, вырабатывающих классификационные понятия, каковыми среди естественно-научных дисциплин являются ботаника и зоология. Напротив, в теоретическом естествознании, устанавливающем то, что совершается необходимо, всякое определение понятия основано

252

на том или ином причинном соотношении²⁵³[4]. Так, например, истинно научное определение понятия тяготения вполне тождественно с законом тяготения²⁵⁴[5]. Определение это гласит: тяготение есть свойство тел притягивать друг друга прямо пропорционально своей массе и обратно пропорционально расстоянию. Мы видим, что в этом определении не указан ни род, к которому принадлежит тяготение, ни его видовое отличие. Но, несмотря на это, в нем выражено подлинно научное знание существа тяготения. Конечно, мы можем дать и такое определение понятия тяготения, которое будет составлено согласно с вышеприведенной латинской формулой. Тогда мы должны будем сказать, что тяготение есть вид энергии, проявляющийся не во внутреннем состоянии тел, а в их внешних движениях, именно в их стремлении падать друг на друга. В этом определении указан и род (энергия вообще), и вид (известная форма ее), в нем тяготение не названо свойством «притягивать», т.е. в определении не повторено определяемое, следовательно, в формально-логическом отношении оно совершеннее первого. Но оно представляет из себя лишь обобщение и сводку описательного материала, касающегося тяготения. Существо тяготения оставлено им в стороне, и потому его научное значение очень невелико. Так же точно и определение понятия права, полученное Г.Ф. Шершеневичем. при помощи формально-логической обработки известной стороны правовых явлений, не заключает в себе подлинно научного знания о праве.

То перенесение юридико-догматического метода в общую теорию права, которое Г.Ф. Шершеневич практиковал, так сказать, эмпирически, в силу привычки мыслить юридико-догматически, Л.И. Петражицкий возвел в теоретическую систему. Впрочем, по своей первоначальной специальности Л.И. Петражицкий также цивилист-догматик; когда он затем от догматической юриспруденции перешел к разработке общей теории права, он, несомненно, принес с собою уже прочные навыки юридико-догматического мышления. Эти навыки мышления он обобщил и возвел в непререкаемые принципы. В своих методологических исследованиях он рекомендует в качестве главного средства для того, чтобы научно познавать предметы и явления, образование правильных классов и, как он выражается, «классовых понятий». Вопрос о надлежащих методах для выработки таких классов и «классовых понятий» стоит в центре его методологических интересов²⁵⁵[6]. Адекватную научную классификацию, обусловленную не лингвистическими соображениями, а верно избранными отличительными признаками тех предметов и явлений, которые составляют объект науки, он считает исходной точкой и основанием правильно построенной науки²⁵⁶[7]. Наконец, свое преклонение перед научной классификацией и возведение ее в универсальный метод научного познания он доводит до того, что научные теории он считает «классовыми теориями», а правильно построенные науки называет «классовыми науками»²⁵⁷[8].

253

Но соблюдая в этом вопросе строгую справедливость, надо признать, что Л.И. Петражицкий, примкнув к тем ученым, которые считают право психическим явлением, постарался в то же время подвергнуть действительному исследованию психо-правовые переживания. Правда, и здесь он сосредоточил сперва все свое внимание на том, чтобы установить новую классификацию психических явлений. Однако постепенно он начал включать в свое исследование и ту сторону правовых явлений, которую он называет «причинными свойствами права». За последнее время под влиянием различных возражений со стороны критиков, опровергавших его теорию, он стал еще больше выдвигать в качестве своей задачи исследование причинных соотношений, действующих в праве и обусловливающих его существо²⁵⁸[9]. Этим путем он возвращается, как мы отметили выше, к лучшим традициям русской научной мысли в области общей теории права, идущим от С.А. Муромцева. Энергично принявшись за разработку психологической теории права, Л.И. Петражицкий должен был стать в резкую оппозицию к представителям догматической юриспруденции и подверг жестокой критике их теории²⁵⁹[10]. Но поскольку эта критика относилась к методам догматической юриспруденции, она касалась только частностей, иногда даже отдельных извращений, а не существа этого метода. Так, Л.И. Петражицкий обратил очень большое внимание на пристрастие некоторых юристов-догматиков к словесным определениям, напрасно, однако, приписав этот грех всем юристам без исключения. Он указал также на неблагоприятные последствия того, что вся научная юридическая мысль часто оказывается подчиненной соображениям, вызванным требованиями, предъявляемыми практикой, но упустил из виду, что для догматической юриспруденции эти соображения обязательны и здесь они играют руководящую и обусловливающую роль даже в методологическом отношении. Вообще вопрос о различии методов, свойственных отдельным дисциплинам науки о праве, ему чужд: он не видит того, что те методы, которые безусловно обязательны для догматической юриспруденции, непригодны для общей теории права, и наоборот; он не замечает, что догматическая юриспруденция – наука описательно-классификационная, а общая теория права – объяснительно-теоретическая.

Выше мы выяснили, что путем простых формально-логических обобщений и классификаций, не опирающихся на причинные соотношения, нельзя установить ничего безусловно необходимого²⁶⁰[11]. Все классы, рубрики и подразделения, полученные этим путем, всегда будут иметь лишь условное и относительное значение. Но ученые, применяющие для решения вопросов общей теории права методы формально-логических обобщений и подразделений, т.е. видящие свою задачу в классификации явлений, верят в безусловную непререкаемость и общезначимость получаемых ими результатов. Поэтому они заявляют притязание на то, чтобы установленная ими классификация была верховной законодательницей, окончательно определяющей смысл и сущность исследуемых ими явлений. Так, если мы опять обратимся к вышеназванному исследованию Г.Ф. Шершеневича, то увидим, что в заключительном параграфе его, озаглавленном «Результаты и выводы», он заявляет: «С точки зрения полученного нами понятия о юридической норме нам приходится неизбежно исключить из области права некоторые нормы, обыкновенно признаваемые юридическими. Необходимо сократить слишком широко распространившуюся область юридических понятий, потому что в дей-

254

ствительности область права уже, нежели обыкновенно думают. Право часто приписывает себе то, что на самом деле создается моралью не так заметно для глаза, но зато гораздо прочнее»²⁶¹[12]. Итак, «право приписывает себе одно», а установленные Г.Ф. Шершеневичем рубрики с родовыми и видовыми отличительными признаками предписывают совсем другое. Но так как Г.Ф. Шершеневич требует, чтобы за его чисто классификационными рубриками было признано непререкаемое значение, то из области права должно быть исключено все то, что «право приписывает себе» без согласия с этими рубриками, т.е. большая часть государственного, международного и церковного права. Так же точно Л.И. Петражицкий, следуя тому же методу, как и Г.Ф. Шершеневич, но придя к противоположному выводу, заявляет: «Наши классы гораздо более обширны, наши классовые понятия обнимают гораздо больше, чем то, что юристы признают (называют) правом». И далее в ответ на некоторые указания возражавших ему авторов, что и нравственные явления обладают установленным им для права отличительным признаком, он говорит: «Все то, что имеет императивно-атрибутивную природу, по установленной классификации следует относить к соответственному классу, таков именно смысл научной классификации (в отличие от словотолковательных определений)»²⁶²[13]. Из этих слов ясно, что Л.И. Петражицкий видит «смысл научной классификации» в том, чтобы за его классификацией было признано безусловное и непреложное значение, хотя она получена путем лишь формально-логических обобщений и подразделений. Но эта классификация требует, чтобы в область права были включены также «детское право», «любовное право», «разбойничье право», «галлюцинационное право» и т.д. ; следовательно, они и являются правом. Каждый из теоретиков, вырабатывающих подобные классификационные системы, настаивает на том, что его выводам относительно причисления к праву той или иной совокупности явлений присуще объективное и общеобязательное значение. На самом деле, однако, все рубрики и классы, устанавливаемые классификационным методом, т.е. посредством формально-логических обобщений и подразделений, имеют лишь условное и относительное значение. Поэтому и выводы из них не заключают в себе ничего безусловного. Значение их чисто терминологическое: они предписывают в случае принятия тех или иных предпосылок употреблять термин «право» только в соответственном смысле. Так, если мы примем классификацию Г.Ф. Шершеневича, то мы должны применять термин «право» только к тем явлениям, которые признаются правовыми с точки зрения гражданско-правовой и уголовно-правовой догматики. Напротив, если мы примем классификацию Л. И. Петражицкого, то мы должны применять термин «право» ко всей обширной области правовой психики.

Открыв исключительно терминологическое значение тех выводов, которые извлекаются из рассматриваемых нами классификационных систем, мы не можем не обратить внимание на то, что это открытие приобретает особый интерес в применении к теории Л. И. Петражицкого. Все свои методологические рассуждения Л.И. Петражицкий концентрирует на обвинениях всех «юристов» в том, что они вырабатывают свои понятия, основываясь на «привычном словоупотреблении» и руководствуясь им. Этому способу вырабатывать понятия он противопоставляет свой, при котором получаются не лингвистические, а реальные классы явлений.

255

Ввиду, однако, того, что устанавливаемые рекомендуемым им способом подразделения имеют, как мы выяснили, условное и относительное значение, требование применять те или иные обозначения для этих классов приводит лишь к образованию более или менее систематической терминологии, которая, однако, покоится на слабом теоретическом основании и потому малоустойчива. Л.И. Петражицкий сам близко подходит к этому терминологическому вопросу. О мотивах, заставивших его выбрать термины «право» и «нравственность» для обозначения двух выработанных им классов психо-этических переживаний, он говорит: «Вместо образования новых имен для образованных нами двух классов этических явлений мы предпочли заимствовать существующие и в общенародном языке (хотя и не в профессионально-юридическом словоупотреблении), вообще, так применяемые слова («право» и «нравственность»), что имеет приблизительное совпадение. Если кто не согласен с избранием в качестве терминов этих слов, а считает более подходящими иные какие-либо термины, то возможно обсуждение этого вопроса»²⁶³[14]. Но затем Л.И. Петражицкий спешит устранить всякое предположение относительно того, что в результате его построения, поскольку оно отмежевывает право от не-права, получается известная система терминов. Здесь, как и на всем протяжении своих работ, он неизменно уверяет, что именно его классификация безошибочно устанавливает, что такое право, и только его методы дают подлинное научное знание о праве. Его последователи с таким же точно упорством не хотят признать, что поскольку работы их руководителя заключают в себе действительные исследования, эти работы созидают знание о правовой психике, а не о праве. Напротив, они настаивают на том, что право и есть правовая психика, а правовая психика и есть право. Это печальное недоразумение происходит от того, что Л.И. Петражицкий не исследовал, как мы указали выше, вопроса о номинальных и реальных определениях во всем объеме, т.е. хотя бы так, как он разработан в современной логике. В частности, взяв на себя роль борца против словесных определений, он в значительной мере вследствие своего увлечения полемикой заинтересовался этим вопросом крайне односторонне и проанализировал только один вид номинальных определений²⁶⁴[15]. Он принял во внимание только тот случай, когда исследователь исходит из обычного словоупотребления и на основании его вырабатывает определение. Но он совсем упустил из виду тот случай, когда исследователь, применяя формально-логические методы, обобщает и классифицирует сами явления; получаемые им при этом группировки и подразделения имеют, конечно, лишь условное значение; будучи, однако, результатом вполне правильных в формально-логическом отношении приемов мышления, они могут привести к упорядочению и систематизации терминологии; в качестве непременного условия для этого требуется, чтобы исследователь верно оценивал характер своей работы и не стремился выдать ее за исследование самого существа явлений. В том и другом случае мы будем иметь номинальное, а не реальное определение. Но в первом случае слово является исходной стадией формально-логического исследования, во втором оно – его заключительная стадия. Первое может быть названо словесным определением, второе – формально-логическим или терминологическим.

256

Если мы в заключение выделим основную мысль произведенного нами выше методологического анализа, то должны будем сказать, что проблемы общей теории права нельзя решать при помощи юридико-догматического метода, т.е. посредством формально-логических обобщений и подразделений. Для решения их мы должны не классифицировать явления, а определять в высшей степени сложное и многообразное существо их. Поэтому, например, право отнюдь нельзя определить, указав то или иное его отличие от нравственности и бытовых обычаев²⁶⁵[16]. Для этого необходимо исследовать социальную, государственно-организационную, психическую и нормативно-идеологическую природу его. Научные знания, полученные этим путем, можно затем свести к формально-логическим определениям. Эти определения, однако, будут иметь в виду не отличие права от других сходных с ним явлений и не место его среди них при их классификации, а существенные свойства самого права. Иными словами, это будут не описательно-классификационные, а реально объяснительные определения.

Приблизительно те же явления методологической путаницы, которые мы вскрыли в науке о праве, характеризуют и современное состояние науки о государстве. Здесь мы также обнаруживаем отсутствие точной дифференциации между отдельными дисциплинами, составляющими науку о государстве, и методологическое засилие более разработанной из них по отношению к менее разработанным. Своеобразие положения, создавшегося в науке о государстве, объясняется тем, что строго догматическая разработка государственного права есть явление сравнительно недавнего времени. Только во второй половине XIX столетия величественное научное здание догматической юриспруденции, созданное в течение двух тысяч лет, обогатилось достойной его пристройкой в виде догматического государственного права²⁶⁶[17]. Но те успехи и триумфы, которые естественно выпали на долю разработки проблем государственного права при помощи юридико-догматического метода, привели к тому, что юридико-догматический метод приобрел до некоторой степени значение универсального метода для научного познания государственных явлений. Правда, сравнительная новизна широкого и систематического применения юридико-догматического метода к этой области права побуждала критически обосновывать это применение и оценивать значение самого метода. При этом, конечно, возникал также вопрос о необходимости отмежевать границы, в которых применение этого метода законно. Однако представленные до сих пор решения этого последнего вопроса далеко нельзя признать удовлетворительными.

257

Так, двое из наиболее выдающихся немецких государствоведов, О. Гирке и Г. Еллинек, подвергнувшие теоретическому анализу юридико-догматический метод и его значение для изучения государства, не только ограничивали сферу применения этого метода проблемами государственного права, но и стремились выяснить способы научного изучения тех государственных явлений, которые не подлежат юридико-догматической разработке. При решении этих задач каждый из них пошел по собственному пути. О. Гирке, извлекший из забвения сочинения государствоведа начала XVII столетия Иоанна Альтузия, подверг исследованию «естественно-правовые государственные теории» и оценил положительные стороны применявшегося в них метода²⁶⁷[18]. Не будучи, однако, сторонником естественного права и являясь в первый период своей научной деятельности по преимуществу юристом-историком, он стремится соединить научно правомерные и жизнеспособные элементы естественно-правового метода с историзмом XIX столетия и догматикой положительного права. Поэтому О. Гирке в своем полагающем грань исследовании по методологии науки о государстве, которое он связывает с анализом и оценкой государственно-правовых теорий П. Лабанда, рекомендует дополнять юридический метод философским и историческим²⁶⁸[19]. Но применять эти методы О. Гирке предлагает одновременно, т.е. он проповедует синкретизм методов²⁶⁹[20], против которого при современном состоянии наук о праве и государстве надо наиболее энергично бороться. К тому же, несмотря на свою поразительную литературно-научную продуктивность, он не дал исследования по государственному праву, которое было бы построено указанным им способом с применением рекомендуемых им методов.

В противоположность О. Гирке, Г. Еллинек всю жизнь настаивал на строгом разграничении методов. Придавая первостепенное значение юридическому методу для научного познания правовых явлений, он неустанно требовал, чтобы его сохраняли в чистоте. Поэтому за ним нельзя не признать большой заслуги в отшлифовке этого метода, поскольку он применяется к решению проблем государственного права. Но под юридическим методом он подразумевал не только юридико-догматический метод, а вообще метод строгой изоляции юридических явлений и очищения их от всех неюридических элементов. Так как он считал нужным употреблять этот метод при исследовании всех вообще правовых явле-

258

ний, то, следовательно, он признавал его и методом общей теории права. Важнее всего, однако, то, что теоретически он выяснял значение только юридического метода, не подвергая в сколько-нибудь широких размерах параллельному анализу другие методы. Это и отразилось неблагоприятно на методологической структуре его «Общего учения о государстве». В этой книге проведено двучленное деление научного изучения государства, причем «общему и правовому учению о государстве» противопоставлено «общее социальное учение о государстве». Из этих двух частей, однако, теоретически обоснованы задача и метод только правового учения о государстве. Напротив, содержание «социального учения о государстве» определилось совершенно случайно: к нему отнесено все то, что не составляет предмета «правового изучения государства» и «предварительных изысканий»²⁷⁰[21]. Таким образом, оказалось, что значительная часть проблем, которые рассматриваются Г. Еллинеком под видом социального учения о государстве, как, например, проблемы о существе государства, в действительности относятся к философскому учению о государстве²⁷¹[22]. Только проблемы о возникновении и гибели государства и об исторических типах государства, которые также рассматриваются в этом отделе, должны быть причислены к социальному учению о государстве. Но, конечно, при такой невыдержанности границ социального учения о государстве те немногие замечания, которые Г. Еллинек посвящает методу и задаче его, лишены цельности и последовательности. В частности, вопрос о государственной власти Г. Еллинек целиком относит к правовому учению о государстве, притом он прямо сводит его к вопросу о «свойствах государственной власти». Таким образом, надо признать, что методологические изыскания и О. Гирке, и Г. Еллине-ка идут по правильному пути, поскольку ими устанавливается необходимость применения нескольких методов к научному познанию государства. Но нельзя согласиться с их характеристикой этих методов, с предложенным ими разграничением областей их применения и с устанавливаемым ими взаимодействием этих методов.

К сожалению, однако, даже то немногое, что сделано О. Гирке и Г. Еллинеком для выяснения методологических свойств отдельных дисциплин науки о государстве, не только не подверглось дальнейшей разработке, но и мало воспринято представителями этой науки. В частности, большинство представителей науки государственного права считает, что метод догматической юриспруденции един и это – метод догматической юриспруденции. Это и отражается на решении вопроса о государственной власти, который под видом учения об одном из элементов государства обыкновенно причисляется к государственному праву. В науке государственного права господствует стремление решать вопрос о сущности государственной власти при помощи метода государственно-правовой догматики. Этот вопрос представители интересующей нас науки приравнивают к таким вопросам как классификация актов государственной власти на законы, указы, административные распоряжения и постановления. Они думают, что существо государственной власти будет определено, если будет найден характерный признак, который позволял бы отличать государственную власть от негосударственной. Поэтому на отыскание такого признака и направлены их усилия. Конечно,

259

нельзя отрицать, что классификация, устанавливающая отличительные признаки различных видов власти, представляет известную научную ценность. Но не надо забывать, что она по необходимости должна обладать лишь условным и относительным значением. Таким образом, ее роль по преимуществу терминологическая²⁷²[23].

Напротив, очень ошибаются те, кто думает, что может быть найден такой отличительный признак государственной власти, который даст возможность окончательно и безошибочно устанавливать, обладает ли тот или иной союз государственной или негосударственной властью, т.е. представляет ли он из себя государство или нет. Ясно, что смотрящие так на решение этого вопроса исходят из того предположения, что при помощи юридико-догматического метода могут быть решены проблемы, относящиеся к существу явления. Здесь, следовательно, мы опять имеем дело с несоответствием средств поставленной цели. Научная цель в данном случае заключается в познании государственной власти, это вопрос о существе явления, а достичь этой цели предполагается при помощи методов, служащих классификацией явлений. Вопрос о существе государственной власти есть вопрос не государственно-правовой догматики, а общего учения о государстве. Решить этот вопрос мы сможем только тогда, когда наряду с юридико-догматическими исследованиями будут произведены историко-политические, социологические, психологические и философско-идеологические исследования, направленные на государственную власть и ее правовое выражение. Наметить в основных чертах характер и направление таких исследований и составляет нашу задачу.

II

Значение власти для государства громадно. Вот почему известный немецкий юрист, основатель юридической школы государственного права Гербер мог утверждать, что «государственное право есть учение о государственной власти»²⁷³[1]. Признак властвования или элемент власти свойствен не только какой-нибудь определенной форме государственного устройства, не какому-нибудь одному типу государства; он присущ всем типам государства. Относительно того, что признак властвования присущ абсолютно-монархическому и деспотическому государству, не может возникать никакого сомнения. Абсолютно-монархическое государство страдает не от отсутствия элемента властвования, а от излишка его. В нем все сводится к властвованию, повиновению и требованию беспрекословного подчинения. Сплошь и рядом в нем преследуются только интересы власти и совершенно

260

игнорируются интересы подданных и страны. Получается уродливая гипертрофия властвования. Самую власть в абсолютно-монархическом государстве часто смешивают с органом власти; таким образом, понятие власти заменяется в абсолютной монархии понятием «правительство» и «начальство». На этой почве уродливой гипертрофии власти и создаются те особенности, которые придают обыкновенно абсолютной монархии характер полицейского государства. В противоположность абсолютно-монархическому государству в конституционном государстве власть приобретает правовой характер. Характеризуя правовое государство в самых общих чертах, надо признать, что основной признак этого государства заключается в том, что в нем власти положены известные границы, здесь власть ограничена и подзаконна. Кроме того, в правовом государстве как некоторые органы власти, так и сам правовой порядок организуются при помощи самого народа. Таким образом, правовому государству тоже необходимо присуща государственная власть, но эта власть введена в известные рамки, она осуществляется в определенных формах и носит строго правовой характер.

Но нужна ли власть в социалистическом государстве? Может быть, социалистическое государство могло бы обойтись без власти? Конечно, социалистическое государство нигде еще не существовало и не существует, и каким оно будет фактически, мы не знаем, но теоретически мы можем ставить отдельные вопросы относительно него. Вдумавшись в поставленный нами здесь вопрос, мы должны будем ответить, что социалистическое государство неосуществимо без власти. Прежде всего, для переходного периода от правового государства к социалистическому социалисты обыкновенно требуют диктатуры народа или пролетариата; в этом требовании социалисты более или менее единодушны. Мы оставляем в стороне вопрос, насколько целесообразно это требование и насколько его можно оправдать с точки зрения непрерывного развития и последовательного осуществления правового порядка; для нас важно то, что диктатура является не только властью, но властью с усиленными полномочиями – потенциированной, приближающейся к абсолютной власти. Может быть, однако, социалистам нужна власть для временного и переходного состояния; ведь диктатуру пролетариата они требуют только в случае надобности и только как временную меру. Но и в будущем, когда предполагается окончательное упрочение социалистического строя, его сторонники вовсе не отказываются от государственной организации и власти как таковой; они и не могли бы отказаться от нее. Социалистический строй предполагает колоссальное развитие промышленности, организация и заведование которой должны находиться в руках не отдельных частных лиц, как теперь, а в руках всего общества. Для того чтобы организовать такой громадный механизм и заведовать им, потребуется выработать новые правила, новые правовые нормы; следовательно, будет необходимо и установление известной власти, которая гарантировала бы исполнение этих норм. Таким образом, государственная власть в социалистическом обществе не только будет существовать, но ее компетенции будут распространены на новые сферы, на которые теперь компетенции государственной власти не распространяются. В таком обществе компетенции власти будут распространены также на всю промышленную и хозяйственную деятельность страны. Все те виды индивидуальной и общественной экономической деятельности, которые в современном правовом государстве составляют область частноправовых отношений, в социалистическом обществе превратятся в область публично-правовых отношений, регулируемых государством и государственной властью.

На этом расширении компетенции государственной власти в социалистическом обществе настаивает Антон Менгер, который в своем «Новом учении о

261

государстве»²⁷⁴[2] разработал проблемы государственного права с точки зрения социалистических принципов. Но полного единодушия в этом вопросе среди теоретиков социализма не существует. Так, один из наиболее видных теоретиков социализма Фр. Энгельс в своем сочинении «Происхождение семьи, частной собственности и государства» предсказывает, что со временем государство «будет сдано в музей древностей», где оно найдет себе место «рядом с ручной прялкой и бронзовым топором»²⁷⁵[3]. В другом своем сочинении— «Развитие социализма от утопии до науки», объясняя свое предсказание, он высказывает мысль, что в социалистическом государстве господство над людьми заменится господством над вещами²⁷⁶[4]. Но если принять во внимание, что эти вещи, на которые в социалистическом государстве распространится власть государства, суть фабрики, заводы, средства сообщения, требующие громадного количества людей, работающих в них и исполняющих известные функции, то надо признать, что в этом государстве будут необходимы не только технические правила для господства над вещами, но и такие нормы, которые обязывали бы и людей. Поэтому мнение Энгельса, что здесь власть будет больше распространяться на неодушевленные предметы, чем на людей, нельзя понимать вполне буквально.

Конечно, в социалистическом государстве власть примет другой характер и формы ее воздействия на людей будут ослаблены; прежде всего будут ослаблены формы репрессии и принуждения. Но уже и в современном правовом государстве происходит эволюция власти в направлении ослабления форм репрессии и принуждения. Об этом свидетельствуют хотя бы такие институты уголовного права, создаваемые и в современном государстве, как условное досрочное освобождение и условное осуждение. Задача условного осуждения заключается главным образом в психическом и нравственном воздействии на осужденного. Напротив, физическое воздействие в условном осуждении отсутствует. Конечно, для того чтобы условное осуждение производило свое действие, необходимы известный культурный уровень и известная чувствительность к порицанию, выраженному в судебном осуждении. При дальнейшем росте культуры эта чувствительность, несомненно, будет возрастать. Если теперь возможна только очень скромная форма применения условного осуждения, то при более высокой культуре этот вид общественного порицания может получить гораздо большее распространение. Таким образом, в социалистическом государстве репрессия будет несомненно еще более ослаблена, чем в государстве конституционном и правовом. Но здесь будет

262

только относительное различие между правовым и социалистическим государствами: как бы то ни было, власть как таковая и необходимое дополнение ее, известные репрессии, ни в коем случае не исчезнут совсем в социалистическом государстве.

В этом отношении прямую противоположность социалистическому государству, как и вообще всякому государству, составляет анархия. Мы здесь имеем в виду теорию анархизма, а не состояние анархии или анархию в обыденном житейском смысле. Анархическое состояние общества предполагает существование государственного и правового порядка, который утратил свою силу и фактически упразднен; поэтому состояние это и характеризуется, с одной стороны, грабежами, убийствами и всякими беспорядками, а с другой, – исключительным и военным положением, военно-полевыми судами и другими чрезвычайными правительственными мерами. Напротив, теория анархизма есть учение об известном принципиально безгосударственном устройстве общественной жизни²⁷⁷[5]. Сторонники анархического строя проповедуют полное уничтожение как государства, так и власти. Они утверждают, что организация власти совершенно не нужна для общества, что без власти отдельные общины и союзы их не только могут существовать, но будут даже больше процветать, чем при государственном строе.

Однако чрезвычайно трудно себе представить, как при невероятной сложности современных экономических отношений, при сосредоточенности громадных масс людей в одном месте, например в больших городах и промышленных центрах, может существовать общество без общих правил или норм, которые должны быть обязательны для всех и которым все должны подчиняться. А где есть нормы и обязанность подчинения им, там должна существовать и власть, гарантирующая исполнение их; вместе с тем там должны существовать известные репрессивные меры, посредством которых выполнение этих норм действительно бы осуществлялось. В самом деле, предположим даже, что в анархическом строе при коммунистических имущественных отношениях совершенно исчезнут преступления против собственности и, таким образом, та масса репрессий, которая применяется в современном государстве против нарушителей прав собственности, сама собою отпадает; но и в анархическом строе преступления против личности, несомненно, останутся. Ведь во всяком обществе всегда будет существовать известное количество индивидуумов, лишенных всяких сдерживающих центров. И в анархическом обществе всегда найдутся насильники над женщинами, найдутся люди, которые будут убивать из ревности соперников или же в запальчивости и раздражении калечить и лишать жизни других людей и которые вообще не будут уважать чужой личности. Что же делать в анархическом обществе с этими индивидуумами? Просто предоставить им бродить по свету и совершать убийства и насилия над людьми нельзя. Конечно, и в современном обществе часто оправдывают убийц случайных и непреднамеренных, но все-таки их судят, и сам этот суд уже есть известное наказание, хотя бы он заканчивался иногда оправдательным приговором. Притом в случаях отягчающих вину обстоятельств даже непреднамеренные убийцы в современном обществе караются довольно строго и получают свое возмездие. Нужно предположить, что и в анархическом обществе придется как-нибудь расправляться с убийцами. Для этого нужна будет организованная власть, а следовательно, нужно будет и государство. Чрезвычайно легко рассуждать о том, что в анархическом обществе все отношения между людьми должны быть построены на товарищеских началах, что с уничтожением государства все будут

263

относиться друг к другу по-товарищески. Но вполне пересоздать общество, построив его на анархических началах без государства и без власти, совершенно невозможно, так как громадные массы людей не могут заключать между собою только товарищеские отношения. Анархическое общество – это идеал Царствия Божия на земле, который осуществится только тогда, когда все люди станут святыми.

Эта противоречивость анархических построений отражается и на теориях анархизма. Что касается теоретического обоснования анархизма, то прежде всего надо отметить, что анархизм не представляет из себя единого и цельного учения. Систематичность противоречит самой сущности анархизма. Он по преимуществу является учением индивидуумов, личностей и отдельных групп. Единственное, что обще для всех анархистов, это безусловное отрицание государства и власти. Но это отрицание вовсе не одинаково. Классифицировать анархические учения можно с различных точек зрения: так, ходячая классификация анархических учений проводит различие между ними, смотря по тому, какой социальный строй они отстаивают, т.е. смотря по их отношению к социализму. С этой точки зрения их классифицируют на анархистов-индивидуалистов и анархистов-коммунистов. Но нас здесь интересует не отношение анархистов к социальному и экономическому строю, а отношение их к государству и власти. С этой точки зрения анархистов можно разбить на две группы: на анархистов-аморфистов, отстаивающих аморфное состояние общества, и анархистов-федералистов, или, вернее, конфедералистов, отстаивающих конфедеративные формы общества. Так как отрицательное отношение к государству обыкновенно совпадает с отрицательным отношением к праву, то учения анархистов первой группы можно назвать аноми-стическими, а второй – номистическими²⁷⁸[6].

Что касается аморфных анархистов, то это или религиозные анархисты, как, например, гусит П. Хельчицкий, а в наше время Лев Толстой, или философы-индивидуалисты, стоящие на крайней индивидуалистической точке зрения, как, например, Макс Штирнер. Анархисты-аморфисты никогда не разрешают конкретного вопроса, как же будет высматривать то общество, которое будет абсолютно лишено всякой внешней организации. Это люди, которые настолько мысленно погружены в известные духовные свойства человека, что им некогда подумать об обществе. Таковы, например, Хельчицкий и Толстой; им важна проповедь любви и самосовершенствования; они думают, что если люди усвоят их проповедь, а каждый отдельный человек будет стремиться достичь высшего духовного развития, то тогда сам собою водворится мир на земле. То же можно сказать и о таком анархисте как Макс Штирнер, который решил, что все можно построить на эгоизме, на безусловном утверждении своего «я», своей личности, что это лучшая основа для этической и социальной системы, при которой только и возможно рациональное построение человеческой жизни. Но как будет жить человечество при отсутствии какой бы то ни было организации, – этим вопросом Макс Штирнер совсем не занимается.

Противоположность анархистам этого типа составляют анархисты-конфедералисты, или федералисты. К этому типу анархистов надо отнести Прудона, Бакунина и Кропоткина. Безусловно отвергая государство, анархисты этого типа особенно настаивают на том, что общественная жизнь неотъемлема от человека. В этом случае они не только возрождают старые учения Аристотеля и Гуго Греция, считавших, что стремление жить в обществе прирождено человеку, но и вливают

264

в эти учения совершенно новое содержание. Чрезвычайно характерно, что именно анархист П. А. Кропоткин собрал и обработал наиболее веские доказательства для опровержения идей Дарвина об исключительном господстве борьбы за существование (struggle for life) в растительно-животном мире, а следовательно, в конце концов, и в мире человека. Он доказал, что с таким же правом надо признать, что всему живому, а особенно человеку с его общественной жизнью, свойствен инстинкт взаимопомощи (mutual aid)²⁷⁹[7].

Если мы присмотримся к учениям этих анархистов и выделим наиболее характерные их черты, то мы убедимся, что эти мыслители относятся чрезвычайно отрицательно главным образом к современным формам общественного и государственного быта. Правда, они проповедуют всеобщую революцию и стремятся к ниспровержению не только существующих форм государства и общества, но и всяких форм государственного существования. Но это до тех пор, пока они занимаются отрицанием, когда же они переходят к положительному построению своих идей, то они в конце концов отстаивают своеобразную организацию общин, связанных федеративным строем. Эту организацию они основывают на договорных началах, а в таком случае в анархическом обществе должна быть признана святость договоров. Такие договоры заменят законы, подобно тому как, по мнению А. Меркеля, в современном международном общении договоры также имеют значение законов²⁸⁰[8]. Следовательно, подобная анархическая организация под видом договоров будет устанавливать нечто вроде современных правовых норм и, вероятно, будет обладать тем, что мы теперь имеем в форме организованной власти. Хотя и в смягченном виде, идея власти несомненно будет присуща такой организации. Все это заставляет нас придти к заключению, что теоретические построения анархистов часто не совпадают с их намерениями. Они стремятся отрицать государство и власть во что бы то ни стало, а при решении конкретного и положительного вопроса, – как же организовать общество, – они или не дают никакого ответа, или же из их ответа нужно заключить, что они в конце концов признают известные формы общественного регулирования совместной жизни, похожие на правовые нормы и государственное властвование. Но в таком случае мы и здесь находим подтверждение громадного значения проблемы власти. Итак, ни одно общество не может существовать без власти, так как большие массы людей в своем совместном существовании всегда будут нуждаться в той или иной форме государственной организации.

III

Несмотря на эту исключительную важность проблемы власти для полного понимания государственных явлений, в литературе государственного права мы наталкиваемся на чрезвычайную бедность разработки ее. Особенно неудовлетворительно поставлено решение вопроса о государственной власти во французской литературе. Во Франции благодаря Бодену еще в XVI столетии был вполне определенно поставлен вопрос, с одной стороны, о суверенитете Французского королевства, с другой – о верховной власти монарха в этом королевстве. Тогда это был боевой вопрос, так как королевская власть внутри королевства вела борьбу сперва со своеволием феодалов, продолжавших настаивать лишь на своей фор-

265

мальной зависимости от сюзерена и не желавших покориться власти короля, а затем с «генеральными штатами», ограничивавшими абсолютизм королевской власти. В то же время в своих внешних отношениях королевская власть во Франции должна была отстаивать независимость королевства от притязаний папы и императора Священной Римской империи, которые предъявляли свои права на верховенство над ним.

В XVII столетии этот вопрос был решен в конце концов теоретически и практически в пользу полной независимости Французского королевства и суверенитета монарха, что и нашло свое выражение в водворении политического абсолютизма во Франции. Таким образом в XVIII столетии абсолютный монарх остался во Франции единственной силой, господствующей в государстве. Никто не оспаривал прав монарха во Французском королевстве на полное обладание высшей властью; но именно тут и была противопоставлена власти монарха или короля власть народа. Французские мыслители, работавшие над той же проблемой, пришли от идеи суверенитета короля к идее суверенитета народа. Известно, что Руссо безусловно отвергал суверенитет одного лица и доказывал, что суверенитет или верховная власть по самому своему существу должна принадлежать нации. Он утверждал, что суверенитет может заключаться только в общей воле народа. Все эти теории, однако, не решали вопроса о существе власти, а только отвечали на вопросы, какова должна быть власть и кому она должна принадлежать. Тогда же, в XVIII столетии, Монтескье заимствовал из Англии идею разделения властей, на основании которой в каждом нормально организованном государстве должно существовать три власти. Но здесь опять внимание было обращено на наиболее целесообразную организацию власти. Затем вся работа мысли как французских теоретиков, так и практических деятелей, особенно в эпоху великой революции, была направлена на примирение и согласование этих двух идей.

Эти две идеи – идея национального суверенитета и идея существования трех обособленных властей – и до сих пор господствуют над большинством государственно-правовых теорий во Франции. Так, например, Эсмен в своих «Общих основаниях конституционного права» оперирует исключительно с этими двумя идеями²⁸¹[9]. Как ни странно, во Франции совершенно не выработано общее понятие о государственной власти. Здесь мы не можем останавливаться на вопросе о том, как неверно эти две идеи определяют характер современной государственной власти и насколько они противоречивы²⁸²[10]. Для нашей задачи достаточно отметить, что обе эти идеи: и идея народного суверенитета, и идея разделения властей не затрагивают самой сущности власти, самой проблемы, что такое власть. Франция так далека от постановки и решения этой проблемы, что не выработала даже в своем языке термина «государственная власть» или «Staatsgewalt», как говорят немцы. Выражение «puissance politique» [Букв.: политическая власть (фр.).], которое особенно часто употребляют теперь для замены термина «государственная власть», значит нечто другое и не вполне ему соответствует. Последствия этой невыработанности понятий особенно резко сказываются у новейших теоретиков государственного права во Франции.

266

В этом отношении особенный интерес представляют взгляды Дюги. Основательно изучив немецкую литературу государственного права, он относится критически к французским теориям разделения власти и народного суверенитета. Он признает лишь относительное историческое значение их, но отрицает их правильность и требует более общего и всеобъемлющего определения государственной власти. Однако те определения, которые он дает сам, крайне неудовлетворительны. Так, государство он определяет как «всякое общество, в котором существует политическая дифференциация между правящими и управляемыми, одним словом, политическая власть». По его мнению, «политическая власть есть факт, чуждый какой бы то ни было законности или незаконности». «Правящими всегда были, есть и будут наиболее сильные фактически»²⁸³[11]. Таким образом, Дюги сводит всякую власть к личному господству правителей над управляемыми. Он не видит в организации власти идейного фактора, создаваемого правовыми нормами, и считает, что даже в современном государстве власть принадлежит тому, у кого сила и кто умеет пользоваться ею. Тем не менее со свойственной ему непоследовательностью он требует, чтобы власть, основанная на силе, осуществляла право. Так, он говорит: «Государство основано на силе, но эта сила законна только тогда, когда она применяется согласно праву». «Политическая власть есть сила, отданная на служение праву»²⁸⁴[12].

Эта теория совершенно не отражает действительную организацию власти в современном правовом государстве. Наиболее характерные черты современной государственной власти заставляют прямо противопоставлять ее личному господству. Теоретики государственного права различным образом определяют это свойство ее. Так, Г. Еллинек считает нужным энергично настаивать на том, что в современном государстве власть принадлежит не правителям и не правительству, а самому государству. Наш русский ученый А. С. Алексеев очень удачно сформулировал и обосновал положение, согласно которому современное государство есть организация не личного, а общественного господства²⁸⁵[13]. Далее, современное конституционное государство является по преимуществу государством правовым; ведь власть в нем и организуется, и осуществляет свои полномочия в силу правовых норм. Если же рассматривать государство как организацию, основанную на господстве права, то наиболее типичным признаком власти надо признать ее безличность. В современном правовом государстве господствуют не лица, а общие правила или правовые нормы²⁸⁶[14].

Эта безличность власти и есть самая характерная черта современного правового или конституционного государства. В научной юридической литературе это

267

свойство государственной власти особенно выдвинул Краббе в своей книге «Учение о суверенитете права»²⁸⁷[15]. Безличность современной власти отражается даже в официальной терминологии, принятой в некоторых государствах для высших законодательных и правительственных актов. Так, во Франции со времени революции установлены две формулы для повелений, исходящих от государственной власти; они издаются или «во имя закона», или «во имя народа». В Германской империи 11 и 17 статьи конституции устанавливают, что император ведет международные сношения, вступает в союзы и другие договоры, объявляет войну и заключает мир, а также издает распоряжения и приказы не от своего имени, а «от имени государства (империи)» или «во имя государства (империи)», «im Namen des Reaches».

Но если французские теории власти неудовлетворительны, то нельзя также признать, что немецкие государствоведы вполне правильно решают этот вопрос. В немецкой науке государственного права с шестидесятых годов XIX столетия завоевало себе преобладающее положение чисто юридическое направление. Представители его обращают внимание исключительно на формальную юридическую сторону власти. Однако если современная власть есть по преимуществу государственное явление и потому она имеет строго правовой характер, то не подлежит сомнению, что первоначально власть создается и вырастает благодаря экономическим, социальным и историко-политическим причинам. Происхождение современной государственной власти часто бросает тень и на ее существо. Поэтому, с другой стороны, некоторые немецкие теоретики государственного права, в противоположность юридическому направлению, совсем не признают власть правовым явлением. По виду эта точка зрения может показаться свободной от влияния на нее юридико-догматических построений. В действительности, однако, она всецело ими обусловлена в силу контраста. Влияет на нее также чрезвычайно узкое отмежевание области права. Наиболее определенно на этой точке зрения стоит А. Аффольтер. Он утверждает, что «власть или господство не есть правовое или юридическое понятие, но просто естественное явление, как следствие организации»²⁸⁸[16]. Поэтому, по его мнению, «рассмотрение понятия власти <или> господства в государственном праве составляет ошибку, вызывающую много невыгодных последствий». Подобные идеи проскальзывают и у тех государственников, которых причисляют к реалистической школе и которые настаивают на том, что государство основано на факте властвования. Так, М. Зейдель считает, что «власть есть только факт господства над государством, – факт, из которого лишь возникает право»²⁸⁹[17]. У нас к этому направлению можно причислить проф. В.В. Ивановского. С его точки зрения, «власть господствует не по собственному праву, но по собственной силе. Никто сам для себя право создать не может. Право всегда устанавливается кем-либо для других». «Для самой государственной власти право юридически не обязательно, здесь можно говорить только об обязанности нравственной»²⁹⁰[18]. Некоторую вариацию понимания государственной власти как лишь фактического отношения представляет из себя воззрение на государственную власть Г.Ф. Шершеневича. По его мнению, «построить понятие о государствен-

268

ной власти на одной силе так же трудно, как и на одной воле». Поэтому, согласно его определению, «государственная власть есть основанная на самостоятельной силе воля одних (властвующих) подчинять себе волю других (подвластных)». Придерживаясь такого взгляда на государственную власть и понимая под правом совокупность норм, осуществляемых принудительно в силу угрозы, Г. Ф. Шершеневич отрицает возможность правовой обусловленности и правового ограничения государственной власти. Он утверждает, что «только два обстоятельства фактически ограничивают государственную власть: нравственное сознание и благоразумие властвующих, с одной стороны, возможность противодействия подданных – с другой»²⁹¹[19].

Однако большинство современных немецких государственников признает власть правовым явлением и стремится дать ей определение с формально-юридической точки зрения. С этой точки зрения вопрос решается очень просто. По своим формальным признакам власть есть способность приказывать и заставлять выполнять приказания. По выражению Еллинека, «властвовать – значит отдавать безусловные приказания»²⁹²[20]. Всякое приказание есть выражение воли, и современные государствоведы видят у государства волю, которая проявляется в приказаниях, заключающихся в законодательных и правительственных актах. Но, будучи довольно единодушны в признании государственной власти проявлением воли, современные немецкие государствоведы очень расходятся в определениях этой воли. При решении вопроса, какая это воля и кому она принадлежит, резко расходятся две школы – реалистов и идеалистов. Самый видный представитель реалистического направления – М. Зейдель утверждает, что «государство ни в каком случае не есть господствующая воля; оно и не обладает господствующей волей». «Абстракция "государство" не может хотеть, а только конкретное государство может подлежать господству». «Господствующая воля находится над государством и подчиненность ей придает стране и людям государственный характер». Таким образом, «господствующая воля есть всегда воля над государством, а не воля государства»²⁹³[21]. Из этих определений ясно, что М. Зейдель отождествляет волю государства с волей правителя или государя. Одинаковых с ним воззрений на этот вопрос придерживаются Э. Линг и К. Борнгак; но они ставят господствующую волю не над государством, а вдвигают ее в государство²⁹⁴[22]. А в таком случае им справедливо ставят в упрек отождествление государства с правительством или государем.

Напротив, представители идеалистического направления приписывают волю, заключающуюся в государственной власти, самому государству. Так, по мнению Ад. Лассона, «государство следует понимать как существо, одаренное волею наподобие человека»; он утверждает, что «государство – это не народ, не страна, не власть, а отличное от всего этого существо, одаренное волей»²⁹⁵[23]. Придерживаясь такого же взгляда на государство, Гербер считает, что «государственная власть есть волевая сила персонифицированного нравственного организма. Она не есть искусственное и механическое объединение многих единичных воль, а нравственная совокупная сила сознательного народа», иначе говоря, «государственная власть

269

есть общая воля народа как этического целого для целей государства, в средствах и формах государства»²⁹⁶[24]. Эта теория государственной власти, как воли государства, получила наиболее полное развитие в трудах П. Лабанда и особенно Г. Еллинека. Г. Еллинек настаивал на волевом значении государственной власти во всех своих основных сочинениях, начиная с более ранних из них, как, например, «Учение о государственных соединениях» и «Закон и указ». В этом последнем сочинении он определяет государство как «объединенную полновластной волей господствующую организацию оседлого народа»²⁹⁷[25]. Эта же идея проведена в качестве основного построения через все его «Общее учение о государстве». Здесь он утверждает, что «организация возможна лишь в силу общепризнанных положений о юридическом образовании единой воли, объединяющей множество в единое целое». По его мнению, «всякое состоящее из людей целевое единство нуждается в руководстве единою волею. Волю, имеющую попечение об общих целях союза, повелевающую и руководящую исполнением ее велений, представляет союзная власть»²⁹⁸[26].

Чтобы правильно оценивать эти теории немецких государствоведов, надо не забывать, что они преследуют задачу дать чисто юридическое объяснение государственной власти. В них сознательно выделяется и рассматривается только правовая сторона государственной власти. Такое ограничение поставленной ими себе научной задачи предписывает и применение соответственного метода. Государствоведы, придерживающиеся этого направления, не идут и не могут идти дальше разработки исследуемого ими вопроса при помощи юридико-догматического метода, который они, однако, часто применяют не в чистом виде, а с теми или иными осложнениями и добавлениями. Поэтому вырабатываемое ими определение понятия государственной власти имеет по преимуществу формально-юридическое значение. А так как право регулирует внешние отношения между людьми, то формально-юридическое определение государственной власти по необходимости должно быть не только формальным, но и выдвигающим и подчеркивающим по преимуществу внешние проявления государственной власти. Оно не может касаться сущности государственной власти, т.е. того фактического отношения господства и подчинения, которое обусловлено, с одной стороны, социально-психическими и историко-политическими причинами, а с другой – идейным смыслом власти. Но зато оно объясняет чисто юридическую сторону властвования, и в этом его ценность. Рассматриваемая с внешней стороны власть, как мы уже сказали, есть способность повелевать и вынуждать исполнение своих повелений. Властвовать в государственном смысле значит повелевать безусловно и быть в состоянии принуждать к исполнению. Следовательно, анализируя деятельность государственной власти с формально-юридической точки зрения, мы можем разложить ее на ряд велений и исполнений этих велений. Но веления могут исходить только от воли и могут быть обращены только к сознательной воле, так как только ею они могут исполняться. Итак, с формально-юридической стороны власть заключается в отношении между волей, выражающейся в велениях государственной власти, и волями исполнителей этой власти, т.е. подданных и должностных лиц, состоящих на службе у государства. Тем не менее мы не имеем никакого основания приписывать государству личную волю, подобную воле отдельного че-

270

ловека. В этом отношении критика представителей реалистического направления в науке государственного права, настаивающих на том, что коллективное существо – государство – не может иметь воли, совершенно правильна. Но, с другой стороны, надо признать, что государство имеет безличную волю, так как деятельность его выражается в установлении общих правовых норм, содержащих в себе повеления, и в применении этих норм к конкретным случаям – в правительственных распоряжениях и судебных решениях. Иной воли, кроме воли, выражающейся в правовых нормах и в их применении, у государства нет.

В немецкой научной литературе по государственному праву изложенная выше волевая теория государственной власти отстаивается самыми видными представителями государственно-правовой науки и является наиболее распространенной. Но она далеко не признана бесспорной. Напротив, она в то же время подвергается жестоким нападкам. Конечно, большинство попыток опровергнуть эту теорию объясняется тем, что опровергающие ее не принимают той или иной из ее предпосылок, например, волевой теории права, с которой она связана, хотя и не неразрывно. Нас, однако, здесь более всего интересует то обстоятельство, что, несмотря на стремление опровергающих ее оставаться строго в сфере чисто юридических проблем, в действительности они часто покидают ту почву, на которой вопрос о государственной власти решается юридически, и неожиданно докапываются до самой сущности государственной власти. В этом отношении в высшей степени интересную, оригинальную и меткую критику этой теории дал Н. М. Коркунов. В своем курсе «Русского государственного права» он приходит к выводу, что «власть это только условное выражение для обозначения причины явления государственного властвования. Что такое власть, это можно вывести только путем выяснения общих свойств этих явлений, и наукой может быть принята только гипотеза, объясняющая все разнообразие явлений властвования. Волевая теория не удовлетворяет этому основному условию. Она не дает объяснения всех явлений государственного властвования, с некоторыми из них она находится в прямом противоречии, и потому она должна быть отвергнута»²⁹⁹[1]. Ведь «не всякая воля властвует. Воля бывает бессильная, безвластная. Власть приходит к воле извне, придается ей чем-то другим, в самой воле не заключающимся. Воля стремится к власти, получает и теряет ее. Власть – не воля, а объект воли». «Таким образом, – заключает он, – понятие власти ни в чем не совпадает с понятием воли». Отвергнув волевую теорию власти, Н.М. Коркунов затем доказывает, что властвование не предполагает непременно властвующую волю. «Властвование предполагает сознание не со стороны властвующего, а только со стороны подвластного. Все, от чего человек сознает себя зависимым, властвует над ним, все равно, имеет ли это властвующее волю или не имеет ее, и даже независимо от того, существует ли это властвующее или нет. Для властвования требуется только сознание зависимости, а не реальности ее». Но в таком случае власть есть сила, обусловленная сознанием зависимости подвластного. «При таком понимании власти нет надобности олицетворять государство, наделять его волей. Если власть – сила, обусловленная сознанием зависимости подвластного, то государство может властвовать, не обладая ни волей, ни сознанием, лишь бы люди, его составляющие, сознавали себя зависимыми от него». Таким образом, Н.М. Коркунов видит

271

сущность властвования не в самой государственной власти, а в подданных и их подчинении этой власти³⁰⁰[2].

Несмотря на кажущуюся проницательность и правильность как критики Н.М. Коркунова, направленной против волевой теории, так и его собственных взглядов на власть, они основаны на грубой методологической ошибке и потому по существу неверны³⁰¹[3]. Н.М. Коркунов, не отдавая себе в этом отчета, переносит спор в совсем другую плоскость. Немецкие юристы исследуют государственную власть и стремятся дать юридическое определение ее. Н.М. Коркунов же возбуждает вопрос о сущности властвования вообще. Не подлежит сомнению, что если поставить общий вопрос о сущности власти, то придется признать, что причина властвования заключается не столько в повелевающей воле, сколько в воле повинующейся или покоряющейся, т.е. в том, что Н.М. Коркунов, избегающий употребления термина «воля», называет сознанием или чувством зависимости. Но при такой постановке вопроса мы будем исследовать социально-психическое, а не государственно-правовое явление властвования³⁰²[4]. Критикуя теорию власти немецких юристов, Н.М. Коркунов докопался до этого чрезвычайно важного социально-психического явления; но он сделал непростительную методологическую ошибку, когда заменил юридическую конструкцию власти социально-психологическим понятием ее.

Коркунов – не единственный теоретик государственного права, который при исследовании вопроса о государственной власти направляет свое внимание на те элементы властвования, которые не имеют юридического характера. В этом отношении особенный интерес представляет небольшой этюд – «Авторитет и государственная власть» – профессора государственного права в Вюрцбургском университете Р. Пилоти. Он доказывает, что может произойти «отделение авторитета от государственной власти», так как «у обладателей власти может исчезнуть авторитет без всякого изменения в государственном строе и при полном сохранении формальной государственной власти. Это разделение может произойти настолько постепенно и незаметно, что оно может ускользнуть даже от самого внимательного наблюдателя, и возникшее зло обнаружится только тогда, когда предполагаемый авторитет власти при каком-нибудь неожиданном испытании своей силы окажется несуществующим»³⁰³[5]. На целом ряде примеров Р. Пилоти показывает, что этот процесс может произойти одинаково в развитии как абсолютно монархического государства, так и конституционной монархии и республики. Так, в античном Риме при полном расцвете республики сенат обладал авторитетом, но не властью, которая принадлежала народу. Со времени Суллы сенат оказался обладателем государственной власти, но лишился авторитета; «он имел право приказывать, но его приказания не имели силы». Ему были противо-

272

поставлены авторитеты или заговорщиков и революционеров, как Катилина и Спартак, или новых повелителей, как Красе, Помпеи и Юлий Цезарь. Наконец, после возникновения принципата римский сенат утратил и авторитет, и власть, которые перешли к императорам. Но в правление неспособных императоров к сенату снова возвращалась тень былого авторитета. Так же точно в Средние века во Франкском королевстве майордомы, состоявшие при королях из Меровингов, сначала создали себе авторитет, а затем приобрели и власть, чем и положили основание новой династии Каролингов. Особенно замечателен аналогичный процесс, происшедший в магометанском мире, где калифы были постепенно отодвинуты эмирами. Первоначальные обладатели всей полноты власти, как духовной, так и светской, калифы превратились постепенно лишь в духовных глав магометанского мира, а вся светская власть перешла к эмирам, принявшим впоследствии титул султанов. Наконец, сравнительно недавние события в Японии показывают, что власть может подвергнуться также обратной эволюции и возвратиться к ее первоначальным носителям. Так, в течение более двух с половиной столетий, с 1603 по 1868 гг., японские императоры, носящие титул микадо, находились в плену у регентов-тайкунов, которые фактически управляли страной от их имени. Но в 1868 г. новому микадо, представителю царствующей династии, удалось освободиться из плена и, свергнув тайкунат, возвратить себе первоначальную власть. Одновременно установлением конституции микадо устранил возможность повторения таких захватов власти.

Далее Р. Пилоти показывает, что аналогичные явления передвижения власти с одного носителя на другого наблюдаются и в современных государствах – конституционных монархиях и республиках. Для этого он останавливается на некоторых событиях из истории Франции в XIX столетии, на конституционной истории С_Л-А. Соединенных Штатов и даже Германской империи. Наиболее бесспорно этот факт может быть установлен в конституционном развитии Англии. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить о книге Беджота, который в шестидесятые годы прошлого столетия вскрыл, что в верховенстве английского парламента произошло изменение, так как палата общин получила перевес над палатой лордов и короной, и о книге С. Лоу, который уже в начале XX столетия установил, что теперь в Англии решающее значение имеют кабинет министров и избиратели. Тем не менее нам кажется, что Р. Пилоти делает ошибку, когда чрезмерно сближает перемещение власти в современных конституционных государствах с перемещениями власти, происходившими в абсолютно-монархических государствах. Он не принимает при этом во внимание, что в современных государствах благодаря конституции законодательным путем устанавливается нормальное распределение функций между определенной совокупностью органов государственной власти. Поэтому в них вырабатывается нормальный тип государственной власти и ее носителя. Только внутри известной совокупности органов, остающейся постоянной, пока не изменяется конституция, тот или другой орган получает больший или меньший перевес. Несмотря на это, создаваемая современным правопорядком нормальная организация власти имеет, несомненно, принципиальное значение.

Надо признать, что в точном смысле слова государственная власть есть только нормальная государственная власть, обладающая в принципе всеми полномочиями, всей полнотою и авторитетом власти. А в таком случае нельзя противопоставлять государственной власти авторитет, так как авторитет есть лишь один из элементов государственной власти. Наряду с ним могут быть поставлены и другие элементы власти, как, например, фактическое господство или формальное выполнение функций власти. Они также могут конкретно отделиться от государ-

273

ственной власти, как это показывают исторические события в некоторых государствах. Следовательно, и их можно логически противопоставить государственной власти. Если Р. Пилоти так настойчиво проводит двучленное деление, противопоставляя власти именно авторитет, то это объясняется тем, что он в своих поисках правильного определения государственной власти наткнулся на власть как социально-психическое явление и был поражен своеобразием этого явления. Но в противоположность Н.М. Коркунову, который, открыв социально-психическую сторону властвования, поспешил отождествить ее вообще с государственной властью, Р. Пилоти только характеризует заинтересовавшее его явление, нисколько не считая, что он этим дает ответ на вопрос о государственной власти в его юридической постановке. Он прямо признает, что проведенное и доказанное им различие между властью и авторитетом не имеет никакого юридического значения. В начале своего этюда он говорит, что «авторитет как правовое понятие в действительности нельзя отличить от господства как правого понятия», а в конце приходит к заключению, что все его рассуждение «сосредоточивается в положении, что государственная власть и авторитет тождественны. Для формальной юриспруденции этим не много выиграно, но тем не менее надо признать, что в жизни государств этот факт играет громадную роль». В конце концов, однако, Пилоти возвращается к общепринятой в немецкой науке волевой теории власти и утверждает, что «господство есть только человеческая воля, примененная в государстве».

Пилоти не первый указал на то, что государственная власть не есть нечто постоянное, одинаковое и не подлежащее расщеплению. Аналогичные идеи уже можно встретить у немецкого государствоведа половины XIX столетия Цэпфлэ³⁰⁴[6], но особенного внимания заслуживают некоторые замечания в книге английского политического деятеля и писателя Корневаля Льюиса «О влиянии авторитета в создании мнений», вышедшей в первом издании в 1849, а во втором – в 1875 году. Сюда же надо отнести и исследования об общественном мнении, а именно старый этюд Ф. Гольцендорфа «Общественное мнение» ³⁰⁵[7] и сравнительно недавно вышедшую книгу английского ученого Дайси «Об отношении между правом и общественным мнением в Англии в XIX столетии»³⁰⁶[8]. Наконец, чрезвычайный интерес представляет специальное историческое исследование Тессена-Везерского «Понятие авторитета в основных стадиях его исторического развития»³⁰⁷[9]. Насколько, однако, вопрос о государственной власти неудовлетворительно разработан в современной немецкой литературе государственного права, несмотря на массу написанного по поводу него, можно судить хотя бы по тому, что единственное более крупное прибавление, которое Еллинек считал нужным сделать во втором издании своего «Общего учения о государстве», посвящено «исследованию о юридической власти»³⁰⁸[10]. В этом прибавлении Еллинек упоминает о «социальной власти» и говорит о «власти правовой», но он недостаточно точно их определяет и не дает вполне отчетливого разграничения их; главное же, он не связывает этого

274

расчленения понятия власти с устанавливаемым им далее расчленением того же понятия на власть «господствующую» и «негосподствующую» (с. 311 и сл.). Исследования Н.М. Коркунова, Р. Пилоти и отчасти Г. Еллинека о сущности государственной власти должны привести к заключению, что даже в курсах государственного права нельзя ограничиваться лишь формально-юридическим определением государственной власти. Для государства имеют значение все стороны власти и все составные элементы ее, и потому исследование должно быть направлено на проблему власти в целом. Когда мы вдумаемся в эту проблему, нас прежде всего поражает необыкновенная сложность, многообразие и многосторонность тех явлений, которые мы называем властью. В этих явлениях переплетаются и постоянные, так сказать, стихийные элементы человеческой психики, и те наслоения, которые создаются социальным и историко-поли-тическим развитием, и, наконец, то, что выражается в правовой деятельности государства. Если мы не будем стремиться строго различать и разграничивать все эти элементы, мы никогда не поймем, в чем заключается власть. Короче говоря, чтобы уяснить себе и решить проблему власти, мы должны расчленить явления, входящие в нее, на составные части. Для этого мы должны строго отличать социально-психические элементы в том процессе, который приводит к подчинению одного человека другим и к признанию одного властвующим, а другого подчиненным, от того, что сложилось благодаря историко-политическим условиям, т.е. благодаря долгому процессу исторического развития, приведшего к созданию современного государства, и, наконец, от того, что составляет формально-юридическую сторону власти и что гарантируется современным государственно-правовым порядком.

IV

В социально-психологическом смысле власть зарождается там, где при отношении двух или нескольких лиц одно лицо благодаря своему духовному, а иногда телесному превосходству, благодаря качествам своего характера и своей энергии занимает руководящее и господствующее положение, а другое лицо, становясь в зависимое положение, следует за ним. Такова власть, например, в товарищеской или семейной среде; такова же власть вожаков кружков, руководителей союзов, профессиональных организаций; такова же власть лидеров в политических партиях. Но вместе с простым ростом количества людей, среди которых появляется власть такого типа, изменяется и самый характер – качество этого социально-психического отношения. Когда скопляются большие массы людей, происходит как бы сгущение и накопление социально-психологической атмосферы. Как при сгущении облаков образуется атмосферное электричество и разражается гроза, так при накоплении людей рождаются новые социально-психические явления руководства и подчинения. С одной стороны, силы единичного человека – руководителя, вожака приобретают особую интенсивность и напряжение, с другой – склонность к повиновению еще больше усиливается у раз подчинившихся людей, и массы следуют за своими вожаками. При накоплении больших масс людей возникает чрезвычайно характерное явление, которое наш известный социолог Н.К. Михайловский назвал «героями и толпой». Французский социолог Тард видел разгадку этого явления в законах подражания. Это явление почти загадочно, – почему толпа выносит известных лиц на пьедестал, почему она окружает их почти божескими почестями, почему она преклоняется перед ними, слепо следует за их желаниями и исполняет их приказания, – часто остается неразгадан-

275

ным. Не всегда герой для толпы есть герой в действительности, не всегда это выдающийся человек, сильная индивидуальность, энергичная личность, не всегда это честный, благородный человек.

Укажем на два факта, могущие служить особенно ярким примером того, как героями иногда становятся лица, обладающие менее всего качествами героев. Так, в январе 1905 г. в Петрограде рабочие массы совершенно неожиданно выдвинули в качестве героя священника Георгия Гапона. Но события показали, что личные свойства этого человека совсем не соответствовали той роли, которую предоставила ему толпа и на которую его выдвинул исторический момент. Это была скорее презренная, жалкая и ничтожная, чем героическая личность. Но тем не менее эта личность сыграла трагическую роль; из-за нее погибли сотни людей, и сама она погибла, притом не геройской, а жалкой и ничтожной смертью. Совершенно так же весною 1907 г. на юге Франции возникло движение виноделов, колоссальное по своим размерам и по количеству людей, которое было им охвачено. Целые провинции жили одной мыслью, имели одно стремление, формулировали одни и те же требования, и это движение выдвинуло своего героя – крестьянина Марселена Альбера. Альбер так же, как и наш Гапон, на один момент занял совершенно исключительное положение – он пользовался почти царской властью и распоряжался, как неограниченный монарх. Все его распоряжения исполнялись беспрекословно. Но стоило этому человеку в одном незначительном случае показаться смешным, и он немедленно был развенчан. Желая устранить некоторые недоразумения, он поехал в Париж, добился свидания с председателем совета министров Клемансо, и так как у него не хватило денег на обратный путь, взял у Клемансо взаймы 100 франков. Эта совершенно ничтожная подробность показалась смешной и сразу развенчала этого человека; в глазах толпы он из героя превратился в самую обыденную личность. Так же внезапно, как он был вознесен на пьедестал, все вдруг перестали перед ним преклоняться. Конечно, эти события имеют несколько односторонний характер: в том и в другом случае толпа выдвигала не героев, а случайных лиц, которые почему-либо на один момент становились выразителями ее стремлений. Но история знает и такие примеры, когда массы выдвигали действительных героев и выдающихся личностей. Тогда эти герои становились спасителями отечества, основателями новых государств и преобразователями их. Они не только приобретали власть на время, но и упрочивали ее за собой, они становились королями и императорами и основывали новые династии. Таковы были Помпеи, Цезарь и Август в Риме, таков был Наполеон I во Франции, таковы же были Минин, Пожарский и Богдан Хмельницкий у нас в России.

Там, где между людьми возникают длительные отношения господства и влияния, с одной стороны, и подчинения и зависимости, с другой, —там в этих отношениях рождается нечто новое. Личные отношения влияния и зависимости как бы превращаются в нечто независимо от данных лиц существующее, они как бы объективируются. Получается отношение господства и подчинения во имя каких-нибудь высших начал. Господство и подчинение освящаются или социально-экономическим строем, или религией, или правом. Они перестают зависеть от индивидуальных свойств господствующих и подчиненных. Традиция и привычка заменяют личные достоинства и преимущества лиц, приобретших господствующее положение. Создаются, наконец, такие условия, при которых известное лицо приобретает господствующее влияние в зависимости от того места или социального положения, которое он занимает в жизни. Карлейль в своем замечательном философском романе «Sartor Resartus» останавливается на этих явлениях. Герой его, Тейфельсдрек, рассматривает все общественные отношения с точки зре-

276

ния костюма и при этом обнаруживает всю нелепость известных общественных положений. Он рисует картину, как человек в черном и человек в красном, то есть английский судья и английский палач, тащат на виселицу человека в синем, и этот человек беспрекословно подчиняется. Именно этот пример судьи и палача особенно рельефно рисует те формы зависимости и подчинения, которые создаются уже известными объективными условиями помимо непосредственного психического влияния одного человека на другого. Сведя эти объективные условия к одной разнице в костюме, Карлейль, несомненно, чрезмерно упростил их, но этим путем он особенно выдвинул их формальный и объективный характер. Сами по себе судья и палач как личности часто бывают людьми, не заслуживающими уважения, но они распоряжаются жизнью человека, а окружающие эшафот солдаты являются слепыми исполнителями их распоряжений, хотя, может быть, в душе презирают и проклинают и казнь, и ее руководителей.

В отношениях господства и подчинения как социально-психического явления есть, в конце концов, какая-то загадка, нечто таинственное и как бы мистическое. Каким образом воля одного человека подчиняет другую человеческую волю – очень трудно объяснить. Эти явления кроются в самых глубоких и сокровенных свойствах человеческого духа. Вопросы эти далеко еще не полно исследованы социологией³⁰⁹[11]. Сами эти научные дисциплины еще не достигли той высоты развития, при которой они могли бы дать ответы на эти вопросы. Но многое в этих явлениях навсегда останется неразгаданным и необъяснимым. Как сущность тяготения до сих пор остается непонятной, так и сущность влияния одной воли на другую навсегда останется загадкой. Здесь науке приходится наталкиваться на те первичные силы и элементы, которые не подлежат дальнейшему разложению, сравнению и разъяснению. Область первичного, необъяснимого и неразгаданного гораздо шире, чем обыкновенно предполагается. Мы упираемся в нее не только в одном определенном пункте, когда исследуем конечные вопросы мироздания, а во всяком пункте, как только желаем проникнуть за известные пределы, доступные научному познанию.

Но социально-психические явления, и в том числе формы психического подчинения и господства, свойственны всем вообще людям. Они происходят вне зависимости от места и времени и даже совершенно не нуждаются в конкретных определениях относительно времени и места. Везде и всегда, где есть люди и отношения между ними, эти явления возникают. Единственные обстоятельства, от которых они зависят, это количество людей и естественные различия между ними. Но именно потому, что эти отношения наиболее общи и постоянны для всякого человеческого общения, они не характерны для государства и для существа государственной власти. Как элемент, присущий не государству как таковому, а вообще всякой социальной среде, эти отношения подвергаются исследованию не со стороны государствоведов, а со стороны социологов. Сюда относятся глубокомысленные исследования Тарда «О законах подражания», сюда же надо отнести и исследования о массовых явлениях и о законах толпы Михайловского, Тарда, Сигеле, Лебона и Бугле. Но особенно важное значение имеет работа немецкого социолога Г. Зиммеля «О господстве и подчинении», которая составила теперь главу его книги «Социология»³¹⁰[12].

277

Не подлежит сомнению, что социально-психические явления господства и подчинения составляют общее основание всякого властвования³¹¹[13]. Но исследователи государственной власти должны иметь в виду не вообще господство и зависимость, а частный случай его – государственное господство. Последнее существует только в конкретных государствах, а все конкретные государства прошли известное историческое развитие и обладают определенной социальной структурой. Естественно искать в этом развитии и в созданной им социальной организации объяснения существа государственной власти. Итак, будем судить о государственной власти по тому, как она проявлялась в историческом развитии государств; тогда мы, конечно, поспешим отождествить ее с тем признаком, который больше всего бросается в глаза, а именно с силой и тем страхом, который она внушает. Существует мнение, по которому в основании властвования лежит фактическое обладание силой, например, вооруженными силами страны или источниками богатства и экономического могущества. Из истории можно привести массу фактов, свидетельствующих о том, что между властью и силой нет разницы. Доказательством того, что власть теснейшим образом связана с силой, служат и те термины, которыми власть обозначается в современных европейских языках. Все они имеют двойное значение. Как французское слово «pouvoir», так и английское «power» и немецкие термины «Macht» и «Gewalt» означают одновременно и силу, и власть. К отождествлению власти с силой или с фактическим господством склоняются, как мы видели, и некоторые юристы, например, Аффольтер, Зейдель и В.В. Ивановский.

Действительно, приходится констатировать, что происхождение власти из простого превосходства силы и насилия в большинстве случаев не подлежит сомнению. Чаще всего власть возникала благодаря войнам и завоеваниям, благодаря победам одного народа над другим и покорению побежденных. Известный социолог и исследователь австрийского государственного права Л. Гумплович утверждает даже, что «никогда и нигде государства не возникали иначе, как в силу покорения чуждых племен со стороны одного или нескольких соединившихся и объединившихся племен»³¹²[14]. Но это мнение надо признать утрировкой, так как античные государства-города развились из первобытных общин, а швейцарские республики только отражали завоевателей, сами же завоеваниями не занимались. Однако крупные политические организации, несомненно, возникли из насилия завоевателей. Не говоря уже о восточных завоевателях, достаточно вспомнить о завоеваниях Александра Македонского, которые привели к основанию целого ряда государств, о покорении Римом всех окружавших его народов и о создании им всемирной империи и, наконец, о великом переселении народов, которое заключалось в вытеснении и покорении одних народов другими, что привело к возникновению целого ряда государств.

Но как бы ни казалось такое решение вопроса о сущности государственной власти правильным и простым, оно вызывает целый ряд сомнений и возраже-

278

ний. Уже в объяснении первоначального, так сказать, исходного насилия, из которого возникла власть, теоретики далеко не сходятся. Так, например, Фр. Энгельс в своей критике теории Е. Дюринга, в частности его «теории насилия», и в своем сочинении «Происхождение семьи, частной собственности и государства» настаивает на том, что первоначальное насилие обусловливалось не физическим, а экономическим превосходством.³¹³[15] Однако этот спор о том, что создает первоначальный перевес фактической силы, решается совершенно различно, смотря по тому, какие исторические факты мы берем. Так, мы должны будем решить его против Энгельса, если мы возьмем эпоху, непосредственно предшествующую возникновению современных европейских государств, т.е. эпоху великого переселения народов, когда произошли те завоевания, которые положили основание средне- и южно-европейским феодальным государствам. Экономическое превосходство было, несомненно, не на стороне германских племен, вторгшихся в Европу, завоевавших большие пространства и образовавших новые государства; оно принадлежало туземному населению мировой Римской империи. Германцы имели перевес над этим населением не своим экономическим превосходством, а свежестью расы, своей сплоченностью и вообще грубой физической силой не тронутых цивилизацией людей. Поэтому для объяснения того переворота, который произошел при падении Римской империи, нужно искать разгадку не в теории Энгельса, а в теориях, видящих объяснение политических явлений в борьбе рас³¹⁴[16]. Эти теории отстаивались и развивались такими учеными историками и социологами как Тьерри, Гобино и Гумплович.

Однако и после завоевания борьба не прекращается, а продолжается в другом виде. Расы завоевателей и завоеванных в этих новооснованных государствах постепенно смешиваются, амальгамируются и превращаются в единые национальности. Но известные уже не расовые, а социальные деления сохраняются. Таким образом первоначальная борьба рас превращается в борьбу социальных групп и классов. Здесь экономическое превосходство является уже определяющим фактором победы, которая служит основанием для нового господства и нового властвования. Так, не подлежит сомнению, что буржуазия получила перевес над феодальным дворянством, главным образом, благодаря своему экономическому превосходству, благодаря тому, что все нити хозяйственной жизни сконцентрировались в ее руках. Но вместе с переходом решающего значения от физической силы к экономическому фактору властвование теряет свой первоначальный чисто насильственный характер. Конечно, возможность такого превращения подготовляется уже в предшествующий период. Дело в том, что и завоеватели воздействуют на покоренных непосредственной физической и вооруженной силой только в первое время; затем они уже внушают своим подвластным страх, почтение, повиновение и покорность одним предположением своего превосходства, своей доблестью и своим мужеством. Таким образом уже тут физическое принуждение завоевателей превращается в психическое господство обладателей власти³¹⁵[17]. Но это обстоятельство прокладывает путь к созданию господствующего положения в таком обществе для всякого личного превосходства, каково бы оно ни было. Представители буржуазии завоевывают себе постепенно сперва почетное, а

279

затем и господствующее положение уже исключительно благодаря своему духовному превосходству, так как только оно дает им возможность становиться во главе экономического развития, создавать новые отрасли производства и накоплять богатства. Именно на процессе замены феодального строя буржуазным мы видим, как решающим элементом становится уже не преобладание вооруженной силы, которая по-прежнему остается в руках феодалов и дворянства, а мирная сила духовного и экономического превосходства, которая оказывается на стороне буржуазии. Тут, таким образом, происходит полное преобразование первоначального характера власти.

Тем не менее многие социологи-эволюционисты игнорируют это превращение власти из физически насильственной в психически воздействующую. Они видят в современной социальной борьбе продолжение первоначальной борьбы, чисто физической, и настаивают на том, что власть приобретает и имеет тот, кто обладает большей физической силой. Спор с крайними эволюционистами обыкновенно оказывается бесплодным, так как очень трудно установить самый предмет спора ввиду того, что слово «сила» имеет очень много постоянно меняющихся значений. Так, например, если мы выскажем следующие два положения: 1) идея, овладевая народными массами, становится силой, и 2) народные массы, объединенные и воодушевленные идеей, становятся силой, то мы обозначим одно и то же реальное происшествие, а между тем в первом случае мы признаем силой идею, а во втором – народные массы. Но так как народные массы существовали и до своего объединения идеей, и тогда они не были силой, а в силу их превратил новый привходящий двигатель – идея, то и приходится признать ее главным элементом, создающим силу.

Однако часто утверждают, что физическая и вообще материальная сила все-таки является решающим элементом для приобретения власти в моменты государственных кризисов и революций. Чтобы убедиться в неправильности этого взгляда, посмотрим хотя бы на первую крупную революцию, приведшую к созданию современного правового государства, именно на первую английскую революцию в половине XVII столетия. Мы увидим, что она возникла по религиозным мотивам, вождями ее были люди, воодушевленные идеями религиозного реформаторства, и массы боролись за свои права, находя их оправдание в своем религиозном сознании. Правда, эта революция привела к междоусобной войне, продолжавшейся пять лет, и была связана с жестоким кровопролитием. Но эту войну начали представители старой власти – английский король Карл I Стюарт и его бароны, видевшие во власти господство вооруженной силы. Победили, однако, не они, а борцы за новые идеи – Долгий Парламент, английские пуритане и шотландские пресвитериане. Когда затем побежденный и плененный Карл Стюарт предстал перед революционным трибуналом, учрежденным Долгим Парламентом для суда над ним, он прежде всего возбудил вопрос о характере власти, привлекшей его к ответственности. «Где та власть, – сказал он, – на основании которой вы требуете от меня ответа? Я говорю о законной власти, так как незаконной властью обладают также воры и грабители на больших дорогах». В этих словах Карла Стюарта прежде всего поражает то обстоятельство, что он называет властью даже простое насилие, совершаемое грабителями на больших дорогах. Конечно, здесь отразилось чисто традиционное воззрение, по которому власть и насилие родственны между собой. Очень важно отметить, что защитником этого воззрения оказался бывший король, сторонник старых форм власти. Впрочем, и Карл Стюарт в приведенных словах проводил различие между законною и незаконною властью. Под законною властью он подразумевал, несомненно, ту власть, которая была освящена традицией. При этом он делал ошибку, предполагая, что

280

традиционная власть сохранила еще свое обаяние над английским народом. Когда он стоял перед судившим его трибуналом Долгого Парламента, традиционная власть была уже упразднена в Англии, и вся власть была сосредоточена в руках революционного правительства; за свою ошибку Карл Стюарт заплатил жизнью³¹⁶[18].

Все это заставляет нас признать, что отождествление власти с материальной силой, кажущееся столь основательный с первого взгляда, по существу своему неверно. В последние столетия материальная сила побеждала и становилась властью только тогда, когда за ней была и идейная сила. Итак, ко всем предыдущим признакам власти – престижу, обаянию, авторитету, традиции, привычке, силе, внушающей страх и покорность, мы должны присоединить еще один признак – всякая власть должна быть носительницей какой-нибудь идеи, она должна иметь нравственное оправдание. Это оправдание может заключаться или в величии и славе народа и государства, как это бывает в абсолютно-монархических государствах, или в упрочении правового и общественного порядка, что мы видим в правовых и конституционных государствах, или же оно может заключаться в регулировании экономической жизни и в удовлетворении наиболее важных материальных и духовных нужд своих граждан, что составляет задачу государства будущего. Как только власть теряет одухотворяющую ее идею, она неминуемо гибнет.

Одухотворяющая идея или нравственное оправдание государственной власти становится постепенно основным и наиболее важным признаком этой власти. Но, конечно, ею одною также далеко не исчерпывается существо власти. Напротив, теперь мы уже вполне выяснили, как сложно то явление, которое мы называем властью. В логической последовательности власть развивается, во-первых, под влиянием социально-психических причин, ведущих к созданию престижа и авторитета, с одной стороны, и чувства зависимости и подчинения – с другой, во-вторых, она обязана своим существованием целому ряду исторических и политических условий, начиная от борьбы рас и фактов покорения одной расы или нации другой и заканчивая социальной борьбой – борьбой классов, вызванной экономическими отношениями и ведущей к победе более прогрессивных общественных сил над отсталыми и отжившими; наконец, в-третьих, известные отношения господства и подчинения утверждаются и укрепляются благодаря идейному оправданию их.

В правовом государстве все отношения властвования выражаются и закрепляются в правовых нормах. Сперва существующие фактические отношения приобретают характер отношений, освященных нормами права. Появляется убеждение, что то, что есть, должно быть. Но постепенно правовая идея, идея должного берет верх над существующим лишь фактически. Поэтому и фактические отношения приноравливаются к должному в правовом отношении. Все, что не находит себе оправдания, изменяется и согласовывается с тем, что должно быть. Таким образом, над властью все более приобретает господство правовая идея, идея должного. Чтобы существовать и быть признаваемой, власть должна себя оправдать. Для современного культурного человека еще не достаточно того, что власть существует; мало и того, что она необходима, полезна и целесообразна. Только если власть способствует тому, что должно быть, только если она ведет к господству идеи права, только тогда мы можем оправдать ее существование, толь-

281

ко тогда мы можем признать ее правомерной. Надо строго различать вопрос о происхождении власти от вопроса об оправдании власти. Для современного культурного человека то или иное происхождение власти не может служить аргументом в пользу ее. Напротив, единственным обоснованием для власти может быть ее оправдание. Это и ведет к господству идеи, именно идеи права, над властью. Власть в современном государстве становится правовой властью. Господство правовой идеи в современном государстве выражается в том, что все действия власти в нем обусловливаются и регулируются правовыми нормами. Лица, облеченные властью в правовое государстве, подчинены правовым нормам одинаково с лицами, не имеющими власти. Они являются исполнителями предписаний, заключающихся в этих нормах. Власть является для них не столько их субъективным правом, сколько их правовой обязанностью. Эту обязанность они должны нести, осуществляя функции власти как известное общественное служение³¹⁷[19]. Исключительные полномочия им предоставляются не в их личных интересах, а в интересах всего народа и государства. Итак, власть в конечном результате не есть господство лиц, облеченных властью, а служение этих лиц на пользу общего блага.

В конституционном государстве власть, становясь правовой, принципиально отличается от власти в исторически предшествующих конституционному государству типах государства. Часто этого не замечают или не хотят признавать потому, что интересуются, главным образом, историческим развитием государственных явлений, а не их этическим и юридическим существом и смыслом. Действительно, исторически конституционные формы государственной организации всегда прививаются и упрочиваются в жизни лишь постепенно, путем медленного развития. Даже там, где они бывают насаждены внезапно благодаря переворотам и революциям, они далеко не сразу воплощаются в действительности. Но мы уже выше достаточно выяснили, что нельзя судить о существе и смысле нравственных и правовых явлений на основании той эволюции, которая требуется для того, чтобы они были осознаны и воплощены в жизни. Поэтому принципиальное отличие существа государственной власти в конституционном государстве нисколько не затрагивается тем, что конституционные учреждения лишь медленно прививаются в жизни. Это существо конституционной государственной власти заключается, как мы видели, в верховенстве или суверенитете права. В конституционном государстве власть перестает быть фактическим господством людей и становится господством правовых норм.

В связи с этим общим перерождением государственной власти изменяется и характер верховенства или суверенитета ее. Пока власть была и остается фактическим господством людей, государства или, вернее, люди, обладающие властью в государстве, очень ревниво относятся к тому, чтобы государственная власть была во что бы то ни стало высшею властью на земле. Но когда суверенитет фактического господства заменяется суверенитетом права, тогда для государств утрачивается смысл настаивать на том, чтобы каждое из них само по себе обладало высшею властью. Во всех конституционных государствах вырабатываются приблизительно одни и те же нормы, регулирующие организацию и деятельность государственной власти. При сходстве этих норм и деятельность различных государств часто оказывается сходной или даже тождественной. Это и приводит к выделению особых, уже вполне тождественных норм, норм международного права, которые как бы становятся над самими государствами. Внешним органом исторического процесса в этом случае является международное общение.

282