Богданова О. В.. Поэма А. Блока «Двенадцать» (мистико-поэтическая философия)

ступных <…> в данное время, и уверен, что все они вместе всегда создают единый музыкальный напор». В докладе «Крушение гуманизма» (1919) он продолжал: «Нам необходимо равновесие для того, чтобы быть близкими к музыкальной сущности мира — к природе, к стихии <…> Утрата <…> музыкального слуха <…> лишает нас способности выходить из календарного времени, из ничего не говорящего <…> мелькания исторических дней и годов, в то другое, исчислимое время». Неслучайно, по воспоминаниям К. И. Чуковского, у поэта «была привычка говорить о предметах “это музыкальный предмет” или “это немузыкальный предмет”…»1 Поэтому стремление расслышать музыку грядущего (в том числе музыку революции) становится у Блока философской антитезой к преодолению тишины. Поэт верует, что «тишина сменяется отдаленным и возрастающим гулом, непохожим на смешанный городской гул» (статья «Народ и интеллигенция»), дуализм Хаоса / Космоса синонимируется в паре Тишина / Гул (= Музыка).

Однако постичь мировую гармонию и расслышать вселенскую Музыку, по Блоку-символисту, можно только через мистическую жертвенность. Потому второй этап блоковской космогонической системы (как на уровне его гностической философии, так и в ее поэтической реконструкции в «Двенадцати») обретает характер трагический, «окровавленный».

Еще в 1908 году на собрании Религиозно-философского общества в докладе «Россия и интеллигенция» Блок взывал к сближению интеллигенции и народа и именно в преодолении «враждебности» и «непонимания» видел залог великой будущности Руси-России. Он писал:

«Действительно ли это все так, как я говорю, не придумано ли, не создано ли праздным воображением страшное разделение? Иногда сомневаешься в этом, но, кажется, это действительно так, то есть есть действительно не только два понятия, но две реальности: народ и интеллигенция; полтораста миллионов с одной стороны и несколько сот тысяч — с другой; люди, взаимно друг друга не понимающие в самом основном.

1 Например, о юбилейном вечере М. Горького 30 марта 1919 г. Блок писал Чуковскому: «Сегодняшний юбилейный день Алексея Максимовича светел и очень насыщен — не пустой, а музыкальный…» (Чукоккала. Рукописный альманах Корнея Чуковского. М.: Русский путь, 2006. С. 224–225).

11

Среди сотен тысяч происходит торопливое брожение, непрестанная смена направлений, настроений, боевых знамен. Над городами стоит гул, в котором не разобраться и опытному слуху; такой гул, какой стоял над татарским станом в ночь перед Куликовской битвой, как говорит сказание. Скрипят бесчисленные телеги за Непрядвой, стоит людской вопль, а на туманной реке тревожно плещутся и кричат гуси и лебеди.

Среди десятка миллионов царствуют, как будто, сон и тишина. Но и над станом Дмитрия Донского стояла тишина; однако заплакал воевода Боброк, припав ухом к земле: он услышал, как неутешно плачет вдовица, как мать бьется о стремя сына. Над русским станом полыхала далекая и зловещая зарница…»

Уже в 1908 году Блок формулировал базовые понятия своей космологии: необходимость преодоления конфликта («недоступной черты») между народом и интеллигенцией во имя любви к России, которая, с одной стороны, ведома интеллектуальным (интеллигибельным) поиском погруженной в эстетизм и индивидуализм интеллигенции, с другой — полагается и опирается на крепкие и здоровые народные (сенсибельные) силы. «…тонка черта; по-прежнему два стана не видят и не хотят знать друг друга, по-прежнему к тем, кто желает мира и сговора, большинство из народа и большинство из интеллигенции от-

носятся как к изменникам и перебежчикам…»

Блок задавался вопросом: «Не обречен ли уже кто-либо из нас бесповоротно на гибель?» И его ответом становилось признание жертвенности, в частности — жертвы интеллигенции, которая должна быть принесена во имя спасения и утверждения грядущего великого будущего Порядка.

Блок размышлял: «Гоголь представлял себе Россию летящей тройкой. “Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ”. Но ответа нет, только “чудным звоном заливается колокольчик”. Тот гул, который возрастает так быстро, что с каждым годом мы слышим его ясней и ясней, и есть “чудный звон” колокольчика тройки. Что, если тройка, вокруг которой “гремит и становится ветром разорванный воздух”, — летит прямо на нас? Бросаясь к народу, мы бросаемся прямо под ноги бешеной тройке, на верную гибель…» Именно эту мистическую гибель Блок и рассматривал как «жертвенный алтарь», который позволит высвободить новую энергию, даст возможность разлиться в мире новому духу (музыке)1.

1 Ср.: Ф. Ницше «Происхождение трагедии из духа музыки». См.: Блок в письме к матери от 23 окт. 1910 г.: «…читал Ницше, который мне очень близок…»

12

Как уже было сказано, в поэме «Двенадцать» затекстовая мистическая образность Блока опирается на воплощенную в тексте реальность революционного времени, бытийные философемы обретают черты бытовых житейских реалий — образы проводников к Мировому Свету редуцируются, облекаются в образы героев из народа, двенадцати красноармейцев, наделенных намеренно акцентированными чертами площадности. Именно народ — движущая сила революции — становится, по Блоку, единовластным носителем звуков вселенской музыки, той очистительной бури-революции, которая охватила мир.

Гуляет ветер, порхает снег. Идут двенадцать человек. Винтовок черные ремни, Кругом — огни, огни, огни...

Для Блока-символиста революционные одежды красноармейцев — только визуальная форма, некий театральный костюм, в который облачается народ, а через него и Рок, Судьба, Неизбежность, ведущие к лучезарному миру и вечной гармонии. Знаком-маркером иррациональной сущности героев-красноармейцев становится их число — сакральное 12 (число Высшего Совершенства, знак космической Воли и Разума, воплощение пространства и времени, число, благодаря которому низвергается тьма невежества, и — как самое поверхностное, эмблематично узнаваемое — число учеников-апостолов, носителей Христова учения об Истине, об утверждении Божественного мира).

Блок не идеализирует народ (в том числе революционный народ), но наделяет образы красноармейцев живыми и жизнеподобными чертами — грубостью, жестокостью, безверием («В зубах — цыгарка, примят картуз, / На спину б надо бубновый туз!», «Эх, эх, без креста! / Тра-та-та!»), однако именно в действиях этих «двенадцати разбойников» Блок видел необходимое условие для осуществления гарантий нового мира, в их «двойственности» оправдание прошлого и жертвенность настоящего.

Во второй части поэмы бело-черные цветообразы первородного хаоса взрываются символикой красного — «огни, огни, огни», и это искры от цыгарки, всполохи от выстрелов винтовок («Тра-та-та») и даже метафорическая насыщенность названия «красной гвардии»,

13

дважды акцентированная поэтом. За «малыми» огнями бытовизма неизбежно вспыхивает «большой» очистительный пожар — мировой (социальный и нравственный одновременно), пожар идейный и пожар сердца, пожар крови:

Мы на горе всем буржуям Мировой пожар раздуем, Мировой пожар в крови — Господи, благослови!

Блоковская идея жертвенности интеллигенции — «обреченные смерти» — в пространстве «опрощенного» сюжета поэмы смыкается с идеей жертвы, приносимой народом, его участия в совершаемом великом действе, его служения России и народу, а потому мотив жертвенности неизбежно проникает и в образы красногвардейцев:

Как пошли наши ребята

Вкрасной гвардии служить —

Вкрасной гвардии служить —

Буйну голову сложить!

Эх ты, горе-горькое, Сладкое житье! Рваное пальтишко, Австрийское ружье!

Еще в «Возмездии» Блок пророчествовал: «Нашему поколению дан выбор между гибелью в покорности и подвигом мужественности. Оно должно выбрать подвиг и начать его с послушания. <…> О народной душе и о нашей, вместе с нею испепеленной, надо сказать простым и мужественным голосом: „да воскреснет“. Может быть, мы сами и погибнем, но останется заря этой первой любви». Обращает на себя внимание мотив слиянности души народной и души интеллигенции, «вместе с нею испепеленной», сожженной до тла, но тем самым именно в этом единстве и обращенной к воскресению и обновлению. В поэме «Двенадцать» эти мистико-ментальные проспекции реализуются в художественном тексте и воплощаются в образах красногвардейцев, которые идут «мерным», «державным» шагом в будущее, прокладывая дорогу и следуя намеченному свыше пути. Их путь — путь служения и долга, гибели и жертвенности. Таким образом, в «Двенадцати» Блок ментально (на уровне ожидаемого) достигает ис-

14

комых им еще в «России и интеллигенции» близости и понимания, единства и сплоченности народа и интеллигенции.

Осмыслявшиеся еще в «Возмездии» взаимообусловливающие идеи-мотивы гибели и возрождения, возмездия и воскрешения в поэме «Двенадцать» погружены Блоком в недра народной массы, в ее глубинную сердцевину, на самое «дно». Сюжетная интрига, движущий конфликт поэмы сосредоточен Блоком — локализирован и сконцентрирован — в геометрии «любовного треугольника» «Петька — Ванька — Катька». И в качестве действующих лиц Блоком сознательно избраны социальные низы — «дурень» Петька, изменник Ванька и проститутка Катька. Блок намеренно уходит от политической декларации и сталкивает Ваньку и Петьку не в идеологической схватке, а в любовной интриге. «Заря этой первой любви» становится мистическим центром поэмы, в котором, по замыслу Блока, пересекаются и соединяются идеи жертвенности, искупления, обновления, перерождения.

Обыкновенно исследователи обращают внимание на то, что из двенадцати красноармейцев только один назван по имени — Петька. Однако среди красноармейцев назван и Андрей («Стой, стой! Андрюха, помогай!»), и Ванька, ибо еще недавно он был «наш» («Был он наш, а стал солдат»)1. И имена названных героев актуализируют ми- стико-символический уровень поэмы, образы красноармейцев выразительно эксплицируют функции двенадцати библейских героевапостолов (в том числе Андрея, Петра, Ивана-Иоанна)2 или двенадцати фольклорных героев-разбойников.

В контексте библейской символики апостол Петр проявил слабость, совершил грех предательства — как и предрекал Иисус, трижды отрекся от Христа, прежде чем пропел петух. В пространстве поэмы Петька тоже совершает грех — убийство Катьки3. Причем симптоматично, что убийство Катьки случайное («сгоряча»), не за-

1 Провидение Блока сказалось в его умении разглядеть вызревание конфликтов будущей гражданской войны.

2О связи имен красноармейцев с апостолами см.: Слободнюк С. Л. К вопросу о гностическом элементе в творчестве А. Блока, Е. Замятина и А. Толстого (1918–1923) // Русская литература. 1994. № 3. С. 80–95. Однако исследователь доказывает антиапостольский чин героев.

3Лексема «грех» появляется в тексте поэмы неоднократно. «Эх, эх, согреши! / Будет легче для души!» и др.

15

висящее от Петькиной воли, то есть роковое, на мистико-иррацио- нальном уровне — адекватное Божественному вмешательству в человеческую судьбу. Но как бы то ни было — убийство совершено.

Исследователи уже подмечали, что значение имени героини — «чистая»1. Но более важно другое, что Катька — проститутка, то есть блудница.

Образ «вавилонской блудницы» связан с книгой Откровений Иоанна Богослова2: «…увидел жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами. И жена облечена была в порфиру и багряницу, украшена золотом, драгоценными камнями и жемчугом, и держала золотую чашу в руке своей, наполненную мерзостями и нечистотою блудодейства её; и на челе её написано имя: тайна, Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным. Я видел, что жена упоена была кровью святых и кровью свидетелей Иисусовых…» (Откр. 17: 3–6).

Современникам Блока было памятно, что образ «вавилонской блудницы» традиционно связан с богатством, добытым неправедными путями. Так маркирует героиню и Блок — у его Катьки «керенки есть в чулке», накопленные блудом:

В кружевном белье ходила — Походи-ка, походи!

С офицерами блудила Поблуди-ка, поблуди!

В христианской эсхатологии трактовка образа вавилонской блудницы полисемантична3. Но одно из наиболее распространенных толкований — это восприятие образа блудницы как символа страны, народа, города (например, Вавилона, Иерусалима, Рима, Москвы4

идр., шире — царства Антихриста), отвратившегося от веры и Бога.

1Тихонов А. Н., Бояринова Л. З., Рыжкова А. Г. Словарь русских личных имен. М.: Школа-пресс, 1995. С. 487.

2Примечательно, что образ вавилонской блудницы связан с именем Иоанна Богослова — в поэме «Двенадцать» блуд Катьки напрямую связан с образом Иоанна-Ваньки.

3См.: Топоров В. Текст города-девы и города-блудницы в мифологическом аспекте // Исследования по структуре текста. М.: Наука, 1987. С. 121–132.

4Напр., Москвы у старообрядцев.

16

Именно таковым «царством» («Свобода, свобода, / Эх, эх, без креста!», «Эх, эх, без креста!») и предстает у Блока современная Россия, былая Святая Русь. Только «наказание» («возмездие») — то есть, по Блоку, принесение жертвы — сможет обновить Россию-Русь, дать ей новые силы, возродить. Потому призыв красноармейцев — «Товарищ, винтовку держи, не трусь! / Пальнем-ка пулей в Святую Русь!» — только на внешнем, поверхностном «сюжетном» уровне звучит цинично, страшно и антипатриотично. На уровне же внутренней мистической «фабульной» семантики поэмы Святая Русь должна быть распята за грехи, во имя искупления грехов многих, спасения и преображения. Ритуально умереть, чтобы возродиться обновленной.

Религиозно-мистическое событие в поэме обретает актуализированный облик. Мистический выстрел, который должен быть направленным на Святую Русь, в атмосфере десакрализации и банализации поверхностного сюжета поэмы, оказывается обращенным к Катькеблуднице, к профанированному образу-заместителю, к «балаганной кукле». Метафизическая смерть бессмертной соловьевской СофииРоссии предстает у Блока в образе падшей на самое дно блудницы, жертвенность которой послужит воскресению1.

Согласно букве священного текста суд над блудницей есть Божий суд (как и продемонстрировал Блок в случайности смерти Катьки), только он может избавить мир от «конца света» и открыть путь к Радости и Гармонии. В качестве кары, постигшей Вавилонскую блудницу, в Откровении Иоанна Богослова называется огонь (Откр. 18: 7–8). Блок редуцирует (конвертирует) «огненную тему», и огнем, достигшим блудницу Катьку, становится пуля («Взводи курок!.. / Трахтарарах!», «Трах, тарарах-тах-тах-тах-тах!»), в конечном счете тоже «огонь» («Кругом — огни, огни, огни... / Оплечь — ружейные рем-

ни...»).

Таким образом, на разных уровнях прочтения текста Блок демонстрирует смысловые напластования и семантические смыкания, обнаруживает связь феноменального и ноуменального. По Блоку, Катька — платоновский «феномен», «тень на стене», искаженная сущность. Святая Русь — «ноумен», архетип, трансцендентная сущность, ожи-

1 И. Есаулов указывает на связь образа Катьки и Руси («…грешная Катька становится профанным символом “Святой Руси”»), но исследователь вкладывает в данное сопоставление кардинально иной смысл (см.: Есаулов И. Мистика позднего Блока и начало советской литературы. С. 493).

17

дающая постижения. Потому образ блудницы Катьки наделен яркими характерологичными чертами-эпитетами, которые структурно и семантически близки определениям, данным поэтом Руси: Русь «кондовая», «избяная» и — «толстозадая», Катька — «здоровая», «свежая», страстная», «курносая»1 и — «толстоморденькая»2. И в этой «тайной» параллели, репрезентированной Блоком, образ «Катьки-дуры» в итоге прочитывается глубинно-широко — и как образ России, и как образ Дамы Сердца, и как высвобождающаяся Мировая Душа3.

Жертва в образе Катьки случайна, «девка» загублена «сгоряча». Однако «бестолковый» Петька мучается виной, страдает, оплакивает, вспоминает:

Ох, товарищи, родные, Эту девку я любил...

Ночки черные, хмельные С этой девкой проводил...

— Из-за удали бедовой В огневых ее очах, Из-за родинки пунцовой4 Возле правого плеча, Загубил я, бестолковый, Загубил я сгоряча... ах!

И теперь рядом с образом «блудницы» возникает образ «убийцы» — «бедный убийца», как сказано в тексте Блока — со всей несо-

1Из письма Блока художнику Ю. П. Анненкову, иллюстратору «Двенадцати», 12 августа 1918 г. <Петроград>: «Катька — здоровая, толстомордая, страстная, курносая русская девка; свежая, простая, добрая — здорово ругается, проливает слезы над романами, отчаянно целуется; всему этому не противоречит изящество всей середины Вашего большого рисунка (два согнутые пальца руки

иокружающее). Хорошо тоже, что крестик выпал <…> Рот свежий, “масса зубов”, чувственный <…> “Толстомордостъ” очень важна (здоровая и чистая, даже — до детскости). Папироски лучше не надо (может быть, она не курит)» (Блок А. А.

Собр. соч.: в 9 т. М.: Госиздат, 1960–1965. Т. 8. Письма 1898–1921. М., 1962.

С. 439).

2Не исключено, что морфемная структура эпитетов эксплицировала для Блока имя Льва Толстого, его понимания народной Святой Руси.

3Именно эти философско-мистериальные ракурсы сокровенно вселенской роли России будут практически одновременно развиты Блоком в поэме «Скифы».

4Как известно, пунцовый, багровый, пурпурный — цвета «вавилонской блудницы».

18

мненностью порождая аллюзию к сакрально-мистической библейской паре блудницы и убийцы1. Житейский «любовный треугольник» трансформируется в онтологический «великий треугольник» — раз- бойник-«убийца», жертва-«блудница» и апостольское Откровение. Причем образ убийцы в рамках очень небольшой по объему поэмы психологизирован Блоком, наделен сочувственной нотой — Петруха «нос повесил», завернулся в шарф — «не видать совсем лица», «Катьку пожалел», выворачивает «душу наизнанку», его шаг взволнован и быстр («Все быстрее и быстрее уторапливает шаг»). Блок выводит мотив страдания, раскаяния героя, поиска пути искупления.

Между тем героев-красноармейцев, как обнаруживает Блок, впереди ждут новые, большие, искупительные потери-жертвы. Потому к мучающемуся виной Петьке обращены слова соратников-раз- бойников:

—Поддержи свою осанку!

—Над собой держи контроль! Не такое нынче время, Чтобы нянчиться с тобой!

Потяжеле будет бремя

Нам, товарищ дорогой!

Символическая колористика красного (пожара, огня, зарева, рассвета) дополняется и насыщается кровавым оттенком (крови, жертвы, покаяния, искупления). Второй этап «вочеловечения» у Блока обретает абрис священного жертвенного алтаря. Анархически разбойные (почти ницшеанские) мотивы революционного беспредела —

Ужь я времячко

Проведу, проведу...

Ужь я темячко

Почешу, почешу...

Ужь я семячки

Полущу, полущу...

Ужь я ножичком

Полосну, полосну!..

— добавляют поэме трагедийный накал, аккумулируют кровавую сущность исторического момента, но не заслоняют жертвенного

1 И одновременно аллюзию к Ф. М. Достоевскому.

19

пафоса свершаемой очистительной, по Блоку-символисту, революции.

Потому третий этап обретения Мировой Гармонии, еще не достигнутый, еще растворенный в тумане, облекается Блоком в христианизированные — единственно доступные пониманию традиционно верующего простолюдинного русского народа — образы, в частности — в образ Иисуса Христа.

Исследователи обыкновенно говорят о том, что изменение написания имени сына Божьего вызвано тем, что Блок хотел вывести в поэме образ нового Христа. Отчасти это верно, но не на визуальном уровне. Любому, кто владеет некоторыми навыками восприятия поэтического текста, очевидно, что ритмика блоковского построения, рифмический рисунок строки позволял Блоку использовать написание святого имени Иисус в его традиционной форме. Замена графического облика Иисус Христос на Исус Христос решительно ничего не меняла и не упрощала ритмической структуры поэтической строки (текста). Другое дело, что Блок сознательно на протяжении всей поэмы следовал простонародному лексическому и звуковому оформлению слов и понятий, воспроизводил их (в том числе графически) с использованием закономерностей слухового, а не (орфо)графического вос-

приятия. См., напр.: «електрический фонарик», «етажи», «физьоно-

мия дурацкая», тем самым приближаясь к имитации устной речи (просто)народья1. Иными словами, Блок использовал в написании имени Иисус транскрибирование, а не транслитерирование, воспроизводил звук, а не графический облик, шел по пути вербализации, а не визуализации. Для неграмотного в большинстве своем народа имя Иисус «на слух» звучало как Исус. Именно произносительной норме (главным образом) и следовал Блок, используя простонародную огласовку2.

Структурно-композиционная векторность поэмы отражает путь восхождения от хаоса к космосу, от беспорядка к гармонии, от безнравственности к высоко развитому человеку будущего. И высшим абсолютом подобного рода для Блока становится Христос.

Однако Корней Чуковский вспоминает о том, что Блок был не доволен своим окончательным выбором — об этом рассказ молодого

1Ср., напр., «Ее прибытие» (1904): «Ты нам мстишь, электрический свет! / Ты — не свет от зари, ты — мечта от земли <…>»

2Ср.: П. Флоренский настаивал на опечатке.

20