Запах денег - Арон Белкин
.docЧто же на самом деле стояло за этим забавным на слух политическим ярлыком?
Был, как мы помним, составлен семилетний план развития экономики - для всех территорий и отраслей разработана во всех деталях производственная программа. В каждой крупной деревне на видном месте, выполнявшем символическую роль маленькой Красной площади, красовались плакаты, где-то полинявшие под дождем и солнцем, а у солидных хозяев заботливо подновляемые, со столбиками цифр - семилетние, годовые и даже квартальные планы. Сверху вниз команды проходили бесперебойно. А вот снизу вверх беспрепятственно могла уйти только положительная информация - об успешном выполнении плана. Но это случалось не слишком часто, чему находятся десятки причин, среди которых неумелость, беспомощность местного начальника далеко не самая существенная и, главное, самая поправимая. Важнейшая причина буквально кричала о себе во весь голос, стоило сравнить веселое буйство красок на приусадебных участках с хилой зеленью колхозных полей. Но никакие причины не принимались в расчет - в любом случае в ответе за невыполнение плана был председатель колхоза. Поэтому первой редактуре отчетные данные подвергались уже в нижайшем руководящем звене и в таком виде поступали на следующий, районный уровень.
Районное начальство сидело слишком близко к земле, чтобы не улавливать этих нехитрых махинаций, но и реальность, которая к ним подталкивала, была ему видна до мелочей. В то же время насколько несамостоятельными и безгласными были перед ним руководители хозяйств, настолько же оно само пребывало в рабской зависимости перед областью, требовавшей прежде всего своевременных и красивых рапортов. Да и манипулировать с обобщенными цифрами было проще, чем в деревне, где все у всех на виду.
Ну, а областной начальник, перед которым трепетали все нижестоящие, был и самым из них всех уязвимым, потому что, во-первых, отчитывался непосредственно перед Москвой, а во-вторых, чем выше кресло, тем больнее с него слетать. Зато областные сводки, аккумулировавшие все предыдущие искажения, перепроверке почти не поддавались. Ну, и кто бы, по-вашему, устоял перед таким искушением?
Идиома "втирать очки" родилась в обиходе карточных шулеров. Шулерством, своего рода передергиванием была и идеологическая эпопея с "очковтирательством": на отдельных людей перекладывались грехи системы. Да и заговорили вслух о приписках, когда молчать сделалось уже невозможно. Надо же было назначить виноватых, когда стало ясно, что придется повышать цены на мясные и молочные продукты! Хотя, строго говоря, при чем тут были эти злополучные очковтиратели? Что бы изменилось, если бы они, рискуя головой, писали правду в своих отчетах?
Недоброжелатели Хрущева любят изображать последние годы его правления чуть ли не в красках экономического кризиса: резкое ухудшение жизни, трудности с продовольственным обеспечением, недовольство и ропот в народе, вот и зерно пришлось впервые с незапамятных времен закупать за границей, и это злополучное повышение цен... Провал за провалом в экономической политике!
Мне это видится несколько по-другому.
Самый черный день хрущевского десятилетия - 1 июня 1962 года. Накануне было объявлено народу решение о ценах. Во многих городах в ответ началось открытое выражение недовольства: в Москве, Нижнем Тагиле, Ленинграде, Владимире, Тамбове, Донецке... Самодельные плакаты и листовки призывали бросать работу и выходить на улицу. Но только в одном городе, в Новочеркасске, за словами последовали и дела.
Вот как описаны события в Новочеркасске в книге Дмитрия Волкогонова "Семь вождей":
"1-3 июня 1962 года на электровозном заводе Новочеркасска начались стихийные волнения рабочих, которые прекратили работу и выдвинули лозунг: "Мяса, молока, повышения зарплаты". Собравшиеся перед заводоуправлением выдвинули только экономические требования. Три дня рабочие бастовали, требуя повышения заработной платы, улучшения условий труда и быта. Толпа бастующих, собиравшихся на заводском дворе, достигла четырех-пяти тысяч. Местные партийные власти, естественно, вызвали войска, танки. Но рабочих электровозного завода поддержали на других предприятиях города.
Председатель КГБ СССР В. Е. Семичастный доложил в ЦК: "В 9 часов 50 минут все волынщики (около 5000 человек) покинули территорию заводов и двинулись в сторону гор. Новочеркасска, просочившись через первый танковый заслон. Впереди основной колонны они несут портрет В. И. Ленина и живые цветы". В донесениях спецслужб появились утверждения о хулиганствующих, преступных элементах, распространяющих "провокационные" лозунги: "Мяса, молока, повышения зарплаты".
По указанию Н. С. Хрущева в Новочеркасск срочно прилетел один из влиятельных членов Президиума ЦК Ф. Л. Козлов, который обратился по радио к жителям города: "Вчера в Москве в своей речи, которая передавалась по радио, Н. С. Хрущев с большой убедительностью, с присущей ему прямотой объяснил, почему партия и правительство приняли решение о повышении цен на мясо и мясные продукты". Далее, естественно, говорилось о необходимости получения средств для вложения в промышленность, жилищное строительство, оборону. Нельзя "забывать о том, что империалисты снова грозят советскому народу войной...".
Около горкома партии начались стычки с милицией. Толпа "срывала портреты"... Митинг проходил под красным знаменем и портретом Ленина, что было расценено КГБ как "провокация". По митингующим рабочим войсками был открыт огонь на поражение... Пролилась кровь. Были убиты 23 человека, десятки ранены; все рабочие и учащиеся. "Захоронение трупов, - докладывал Н. С. Хрущеву В. С. Семичаст-ный, - произведено на пяти кладбищах области. Органами госбезопасности... проводятся мероприятия по выявлению наиболее активных участников беспорядков и аресту их. Всего арестовано 49 человек..." Этого показалось мало. По инициативе КГБ в течение недели в Новочеркасске прошел "открытый судебный процесс", на котором поочередно присутствовало около пяти тысяч представителей разных заводов. Семеро "преступников" были приговорены к расстрелу, остальные получили по 10-15 лет лишения свободы".
Это был сталинский аккомпанемент хрущевским реформам, резюмирует Д. Волкогонов, Хрущев продемонстрировал, как он понимает демократию, свободу, чего стоят его заверения в преданности народу. Судя по отчетам госбезопасности, народ отнесся к расправе одобрительно. В отчетах приводятся возгласы, дословно воспроизводящие людоедскую риторику 30-х годов, когда Сталин расправлялся со своими оппонентами, - "Собакам собачья смерть!", "Хорошо дали гадам, чтобы другим неповадно было!". Цепной реакции в связи с этими трагическими событиями не возникло.
Подробности того, что случилось в Новочеркасске, мы узнали двадцать с лишним лет спустя, на пике перестройки, когда и дожившие до того времени "волынщики", и люди, близко знавшие расстрелянных, не то что подзабыли многое - сильные потрясения прочно запечатлеваются в памяти, - но невольно смотрели в прошлое нынешними глазами, да мы и не слышали непосредственно их рассказов - свидетелей опрашивали журналисты, находившиеся в плену своих собственных воззрений. Исследовалась главным образом мера вины Хрущева: сам он избрал эту жестокую, кровопролитную меру пресечения беспорядков или предпочел самоустраниться, перепоручить принятие решений своим присным? Может быть, те ничего сами и не решали, а только выполняли прямые хрущевские указания?
А вот о том, что вызвало бунт, никто всерьез не размышлял, это казалось само собой разумеющимся. Конечно, ухудшение условий жизни! Продукты вздорожали, денег стало не хватать, а народ к этому времени расслабился, привык распускать языки; когда шумели на заводе, тем более когда строились в колонну, понимали, конечно, что власти никого по головке не погладят, но не ожидали, что будут встречены огнем и что суд расценит их в общем-то вполне мирный протест как тягчайшее преступление против государства. Мы не какие-то там паршивые интеллигенты, мы рабочие, с нами не посмеют так поступить! - и действительно, не должны были бы посметь. Власть, получалось, нарушила все правила игры, которые сама же установила.
Но не слишком ли просто такое объяснение? Когда я знакомился с этими материалами, мне все время казалось, что авторы приписывают тогдашнему, начала 60-х годов, человеку простодушие и доверчивость, которых у него вовсе не было. Поговорить - это пожалуйста. И покричать на собрании, не церемонясь с администрацией, - в случае чего, приедут комиссии, станут разбираться, всегда возьмут сторону рабочих. Анекдот рассказать, назвать лидера Никитой или Ни-киткой - тоже не страшно. Все это было опробовано, проверено, стало нормой. Но выйти многотысячной колонной на улицу? Неважно даже, под какими лозунгами и с какой целью, важно, что сделано это было самостоятельно, тогда как демонстрация - в строго определенные дни и по раз и навсегда установленному регламенту - входила в круг акций, которыми распоряжается только руководство, причем достаточно высокое. Например, я хорошо помню, что даже могущественный директор завода-гиганта, обладавший колоссальной властью в городе, не мог по своей воле организовать митинг в цехе - только по распоряжению горкома партии, но и там исходили не из собственных соображений, а просто "спускали на места" еще более высокую команду. Выйти на демонстрацию самовольно - по степени запретности, по прочности внутренних табу это было вполне равносильно тому, чтобы, например, ворваться в заводскую бухгалтерию, взломать сейфы и разделить между собой те самые деньги, которые рабочие электровозного завода требовали себе в прибавку к зарплате. И в массовом сознании это было зафиксировано так же прочно, как выпадение снега зимой и наступление жары летом. Не случайно ведь и к событиям в Новочеркасске перестроечная печать обратилась не с самого начала эпохи гласности, а спустя немалое время, когда массовые публичные акции стали потихоньку входить в обычай и табу в сознании было снято. До этого самый либеральный журналист не знал бы, как в этом сюжете свести концы с концами.
Все это я говорю к тому, что люди, оказавшиеся в эпицентре новочеркасских событий, не могли относиться к своей затее как к чему-то невинному. Прежде чем бросить вызов властям, каждый из них должен был переступить через себя. А для этого требовались чрезвычайно сильные, непреодолимые побудительные мотивы.
Таким мотивом вполне мог бы стать голод. Но не будем преувеличивать снабженческих и финансовых трудностей начала 60-х годов. Продукты подорожали каждый копеек на сорок, может быть чуть больше, но далеко до рубля. Конечно, это был тот, давно забытый нами, весомый рубль, но все равно подорвать семейный бюджет выросшие расходы не могли. Люди реагировали скорее на символическое значение события. Сталин каждый год снижал цены - а Никита смотрите что делает, и ведь сам еще Сталина ругает. Обещал изобилие, хлеб во всех столовых разложил бесплатный и вот до чего докатился... Это была досада, она вызывала сильнейшее раздражение против Хрущева, обернувшееся через пару лет оскорбительным равнодушием народа к его отставке. И все же это было - по жгучести, накалу, непереносимости - совсем не то чувство, которое разрушает систему внутренних запретов и толкает человека к действиям явно опасным, себе во вред.
И еще одно важное соображение появляется, когда мы сопоставляем даты. 31 мая принимается постановление о повышении цен - 1 июня начинаются волнения. То есть никто, значит, еще ни разу не успел сходить в магазин, чтобы своими глазами увидеть новые ценники, сделать покупку, с гневом убеждаясь, что привычных сумм, предназначенных на питание, теперь будет не хватать, - а самую болезненную реакцию обычно вызывает не столько сознание неприятной перемены, сколько вот такие мелкие, конкретные раздражители, нарушающие автоматизм привычных действий.
Весь психологический контрапункт новочеркасских событий заставляет предположить, что повышение цен стало всего лишь спичкой, поднесенной к бочке с порохом. И чрезвычайная сила прогремевшего взрыва дает полное представление о том, как велико оказалось скопившееся к началу лета 1962 года напряжение.
Его невозможно привязать к какому-то конкретному действию Хрущева. Ведь мы должны были бы найти среди них такое, которое, во-первых, сильнейшим образом шокировало массовое сознание, а во-вторых, было бы всеми воспринято одинаково. А ничего подобного не припоминается. Все, что потом стали привычно именовать "ошибками" царя Никиты - свертывание личного крестьянского хозяйства, гигантомания, строительство агрогородов и прочее и прочее, вплоть до маниакального проталкивания кукурузы чуть ли не за Полярный круг, - вызывало противоречивое отношение, споры, кто-то возражал, кто-то сомневался, но многие вполне одобрительно относились к тому, что, например, крестьяне из кривобоких изб переедут в городские дома со всеми удобствами. Чем плохо? И уж подавно не принимались близко к сердцу управленческие эксперименты, о которых, по крайней мере в период последней (при Горбачеве) ревизии событий того времени, больше всего было разговоров. Совнархозы вместо министерств, разделение партийных комитетов на промышленные и сельскохозяйственные, еще какие-то территориальные производственные управления были придуманы... Конечно, чиновников эти реорганизации доводили до бешенства, нарушали их ведущий жизненный процесс прирастания к креслу, создания "междусобойчиков", завязывания и укрепления связей. Ну представьте, только найдешь ход к нужному человек, только доведешь отношения с ним до необходимой степени делового интима, и вдруг узнаешь, что вся структура перестроена, и он неизвестно где, и ты непонятно чем будешь заниматься... Но аппарат свое слово сказал в другой момент и другим способом, людям же, к номенклатуре не причисленным, было ровным счетом наплевать на все эти пертурбации.
Нет, сколько я ни думаю, сколько ни сопоставляю разнородные факты, не могу найти другого объяснения: причиной взрыва в Новочеркасске было глубочайшее разочарование. Его вызвал необъявленный, но безошибочно распознанный массовым сознанием конец хрущевских реформ. Разбуженная энергия так и не нашла выхода и применения. Как государственный деятель Хрущев продолжал поражать динамизмом, феерической активностью. Но как реформатор именно где-то здесь, на рубеже 50-х и 60-х годов, он остановился. А общественные процессы не могут стоять на месте - как и в психике человека, они либо развиваются, либо начинается регресс. Застой в экономике постиг нас позже, в брежневские годы. Но душевная депрессия дала о себе знать еще при Хрущеве. И ничто не изменилось бы, если бы он в 1964 году сумел удержать власть. То, что хотел, он сделал. А о большем, как свидетельствуют его воспоминания, даже не задумывался. До последнего дня, отпущенного ему природой, он продолжал бы реформы в своем понимании - удлинял и укорачивал управленческие коммуникации, передающие команды от центра к рабочим клеткам, добавлял и снимал промежуточные звенья, сдваивал, страивал, а потом опять вытягивал в одну линию нити соподчиненности и контроля. И все больше бы недоумевал: почему его замыслы так плохо реализуются, если все так четко отрегулировано и каждая клетка функционирует строго по утвержденным графикам и планам? И с новым пылом принимался бы изобретать новые схемы, позволяющие еще жестче требовать и еще надежнее контролировать... Ничто иное не пришло ему в голову на покое - и не могло бы, я думаю, прийти за сколь угодно долгие годы активной деятельности.
Но почему? Много лет не оставляет меня этот вопрос. Слишком был стар? Нет, Хрущев был удивительным человеком, у него по каким-то особым законам строились возрастные циклы, активность, жажда нового, способность впитывать и перерабатывать информацию сохранялись до самых преклонных лет на уровне, присущем обычно гораздо более молодым людям. Слишком был идеологически зашорен? Но ведь это не помешало ему, как мы помним, разменять коммунистическую идею на житейскую мелочь вроде мяса или штанов, что по сталинским меркам было неслыханной крамолой. Вот где он сделал невероятный, неслыханный по смелости шаг в сторону от твердо усвоенных им идеологических доктрин. Разве можно сравнить с этим расстояние, которое он оставил пройти Горбачеву? И ведь была, была в Хрущеве глубоко заложена детская непосредственность мышления, та самая, которая позволила андерсеновскому мальчику вскричать: "Король голый!" И даже недостаток образования, который так подводил его в иных случаях, здесь мог оказаться полезен: он шел в восприятии жизни не от вычитанного и кем-то приведенного в систему, а от того, что видел и как мог объяснял себе сам.
Конечно, у него было одно принципиальное отличие от поколения вождей, ставших, по доброй воле или вынужденно, могильщиками системы. Он не видел ее финала, ее агонии, когда обнажилось и лезло наружу все ее прирожденное лицемерие и фальшь, когда история жестко поставила перед выбором: или вы меняетесь, или исчезаете с лица земли. Но ведь и Горбачев не сразу это понял, а многого не сумел понять, похоже, и поныне. Плана уничтожения административно-командной системы и возложения функций общественного регулирования на свободный рынок у него уж точно не было. Подавно не вынашивал таких планов и Хрущев. Но мог он хотя бы усомниться в том, что почитаемый им план и есть вершина совершенства, счастливая гавань, куда наконец-то, после стольких мытарств и скитаний по бурным волнам, приплыло многострадальное человечество? Хотя бы начать об этом думать?
Меня поразило, с каким упорством феноменальная хрущевская интуиция вылавливала и накапливала, держала на изготовку в памяти именно те факты и наблюдения, которые он смело мог бы бросить в лицо своим оппонентам, если бы решился на продолжение реформ.
Вот он вспоминает о далеком прошлом, о разрушенном гражданской войной Донбассе, где начиналась его карьера, о страшном голоде и лишениях, доводивших до людоедства. Правда, замечает он мимоходом (и ведь никто, заметьте, не тянет его за язык!), на несколько лет все изменилось - когда начался нэп. Сельское хозяйство росло как на дрожжах. Голод кончился чуть ли за считанные месяцы, появились продукты, пришло - любимое слово - изобилие! Ну, а с концом нэпа опять начались проблемы.
Вот он рассказывает о том, как была возведена Берлинская стена и как сразу возникла драматическая необходимость бороться с перебежчиками. Опять никто не требует таких уточнений - сам Никита Сергеевич, по собственной инициативе, с печальным вздохом признается, что не помнит случая, когда бы из Западного Берлина кто-то стремился просочиться в Восточный, - ну разве на время, повидаться с родными, если официальные пути пересечения границы почему-либо оказывались для человека закрыты. Нет, все беглецы упорно рвались из социализма в проклятый и тогда еще далеко не такой благоустроенный капитализм. И не кулаки, не коммерсанты, не предприниматели, не интеллигенты с их ослабленным классовым чутьем - рабочие! И даже не говорит при этом Хрущев, что кто-то задурил им голову, заманил мнимыми благами: нет, буквально открытым текстом признает он, что пока еще человеку, ищущему лучшей жизни, приходится избирать именно этот маршрут...
Такой же многозначительный пассаж нашел я в рассказе о поездке в Югославию в период "замирения" с Тито. Два наблюдения сделал Хрущев, знакомясь с этой страной, - и сохранил в памяти, и счел необходимым включить в свое повествование. В Югославии хотя бы в примитивных формах присутствует частная собственность, частнопредпринимательская инициатива. Югославы живут лучше, чем трудящиеся в Советском Союзе. Ну, уж эти-то две мысли должны где-то пересечься! Нет. Чрезвычайно понравилось Хрущеву в Югославии, как там удачно использованы приморские территории для устройства фешенебельных курортов - сколько приезжает гостей со всего мира, сколько денег оставляют в отелях и местах увеселений, как оживляет это экономику всей страны! И опять интуиция заставляет Никиту Сергеевича сделать акцент на том, что именно в этих благословенных краях многое отдано на откуп частнику, который, следовательно, не только набивает свой карман, но и укрепляет потенциал государства. Но когда фантазия естественным образом возвращает его в родные края (а разве у нас хуже условия для отдыха, а наше Черное море, а наш Крым, а наш Кавказ?), то тут он рассуждает только о том, почему у государственных учреждений руки не доходят заняться обустройством курортов, а пока не дойдут, то и говорить, естественно, не о чем.
Вручает он орден Московской области, занявшей первое место в Союзе по удоям молока. И вдруг, ну совершенно ни к селу ни к городу, комментирует: "Возьмите финнов, датчан, голландцев. Они такие удои получают давно, и орденов им за это не дают!"
Вы только вчитайтесь в рассуждения Хрущева: как будто это пишет какой-нибудь отпетый диссидент:
"Недавно по радио я слушал передачу об итогах совещания по сельскому хозяйству в Московской области. Выступал с докладом Конотоп (первый секретарь Московского обкома. - А. Б.). Я его давно знаю как умного человека. Но, слушая его доклад, убедился еще раз, что наша номенклатурная организационная структура порочна. (Слушайте, слушайте! - как говорят англичане. - А. Б.). Ведь Конотоп - инженер. Можно ли себе представить, что о развитии угольной промышленности поручают докладывать секретарю парткома, не имеющему отраслевой подготовки? Как он расскажет о ведении горных работ?"
Но это еще не все.
"Мой помощник Шевченко как-то беседовал с крупнейшим селекционером Юрьевым, возглавлявшим научно-исследовательскую станцию близ Харькова. Когда Шевченко зашел к нему в кабинет, тот сидел задумавшись. "Видимо, размышляете над какой-то проблемой?" - спросил Шевченко. Юрьев с грустью ответил: "У меня работает доктор сельскохозяйственных наук, но абсолютный бездельник, вот я и думаю, как от него избавиться, но ничего не могу придумать, потому что закон защищает его"... Работа... служит нередко кормушкой для трутней..."
В Сибири, в хорошем животноводческом колхозе, Хрущев спрашивает у директора: "Какую культуру вы считаете наиболее выгодной для посадки в ваших условиях?" - "Могар". - "Почему? Могар бобовая кормовая культура. Неплохая, но отчего она выгоднее других?" - "Вовсе не выгоднее, но если мы посеем другие культуры, государство заберет урожай себе, а траву могар государство не отбирает, все остается совхозу". Следовательно, наше государство воздействует на деревню не с позиций экономической выгоды, а как вымогатель". Хрущев ездил в Сибирь, когда имел даже большее право сказать о себе "государство - это я", чем французский король. Но сейчас он трезво отдает себе отчет в том, что с этим вымогательством бессилен был справиться.
Конечно, вспоминает он и о кукурузе. "Партийная печать стала навязывать кукурузу даже там, где не нужно... Всем навязывали одно и то же, убивая на корню местную инициативу. Верховодила отчетность: такая-то республика закончила сев, такая-то область закончила уборку, убрано столько гектаров... Процветает безответственная болтовня. Как пошло это со времен коллективизации, так и сохранилось...
Врагами кукурузы у нас были и лентяи, и глупцы, и умные колхозные председатель с агрономом. Они-то получают определенную ставку, им заработок обеспечен. Он может быть повышен в результате более продуктивного ведения хозяйства, но разница выйдет небольшой. И они взвешивают, стоит ли овчинка выделки? Проезжая по дорогам, я не раз видел посевы подсолнуха на силос, жалкие, бедные, больно на них смотреть. Однако их сеют, потому что хлопот меньше. Если кукурузу посеять, за ней придется больше ухаживать. Правда, и отдача иная. Но нет, лучше жить поспокойнее, по принципу "посеял, убрал, отчитался". Экономический эффект у нас не подвергается анализу, отсутствует сравнение и получается, что все кошки серые. Выделяются же те, кто лучше справился с полевыми работами на бумаге".
"Да можно ли при социализме вообще накормить народ?" Наконец-то вопрос, все время плававший в подтексте, формулируется в лоб. "Противники социализма делают вывод, что условия преобразования жизни на социалистических началах приводят к безответственности, снижают эффективность труда. Поэтому Советский Союз и не может выбраться из трясины, в которой находится. А как нам их опровергнуть?"
Держа в голове все, о чем рассказывает Никита Сергеевич, опровергать противников социализма действительно трудновато. Но он и не останавливается на этом, а сразу начинает развивать свои излюбленные идеи.
"Главное, от чего мы страдаем, - несовершенное руководство сельским хозяйством... Чтобы труд занятых в сельском хозяйстве стал продуктивным, надо, чтобы оно велось на должном научном уровне, имело техническое обеспечение и четкую организацию дела... Поэтому я и предложил создать производственные территориальные сельскохозяйственные управления, которыми будут руководить крупные специалисты, отвечающие... конкретно за каждый колхоз: как там применяют технику, используют аграрные познания, вносят минеральные и бактериологические удобрения, применяют средства защиты растений... В любой отрасли сельского хозяйства сверкают бриллианты народной инициативы, но они быстро тускнеют... Необходим административный управленческий орган, который будет конкретно заниматься этим, и материально стимулируя людей, и организационно налаживая дело".
Мысли же о том, что люди сами могут наладить дело - и внедрять новое, использовать познания, вносить удобрения и т. п. не по указке, а потому, что сами окажутся в этом заинтересованы, - Хрущев не допускает. Не желает он признавать и того, что деньги могут поступать к людям прямо, от тех, кто нуждается в их продукции. Он возмущается, когда хороших работников заставляют трудиться "на голом энтузиазме". Конечно, надо создать материальную заинтересованность! Но сделать это должен все тот же управленческий орган, все тот же чиновник, только улучшенной формации: профессионально подготовленный, честный и тоже трудолюбивый. Он распорядится результатами крестьянской работы - и он же, по своему разумению, выделит часть доходов в пользу наиболее отличившихся.
"Я вообще придаю исключительное значение организационному фактору. В этом заключается основная деятельность социалистических органов. Или же придется прийти к частнокапиталистической прибыли с частной собственностью".
Я просто слышу, каким тоном произносит Никита Сергеевич последнюю фразу, - так говорят обычно врачи недисциплинированным пациентам: "Если вы не будете выполнять моих назначений, вы умрете".
Пытаясь представить себе Никиту Хрущева в качестве "нового русского", я, конечно, не имел в виду его превращение в банкира или крутого "фирмача", что и на самом деле произошло со многими его собратьями по высшей партийной номенклатуре. Я рассматривал эту проблему как чисто психологическую: сумел бы он увидеть мир и себя в нем другими глазами, смог бы додумать до логического конца свои мысли об американских фермерах, о голландских производителях картофеля, о финнах, способных напоить молоком весь мир? Для меня это вопрос глубоко личный. Я убежден: если бы такое случилось, то и моя жизнь сложилась бы по-другому, и все мы жили бы сейчас в совершенно иной стране, в здоровом, а не медленно, с трудом выздоравливающем обществе, и от множества несчастий и унижений уберегла бы нас судьба. Но что же помешало?
Проще всего сказать: Хрущев замкнулся на сумме представлений, смолоду им усвоенных, и оказался неспособен с них сдвинуться. Но для меня это не ответ. Есть люди косные, ограниченные, у которых мыслительный процесс по характеру напоминает бесконечный повтор одного и того же фрагмента на заедающей грампластинке. Но Хрущев решительно не был таким человеком, как не был он и фанатичным упрямцем. Лишний раз я убедился в этом, читая заключительную главу воспоминаний, надиктованную им буквально за неделю до смерти. Он кается в том, что допустил травлю Пастернака, оскорбил Эрнста Неизвестного, вообще пытался командовать художниками, в творчестве которых так мало понимал... Его ограниченность особого рода. Она не была свойством небогатого интеллекта, а формировалась специфической, во многом уникальной структурой его личности. Вот почему я и решил попытаться с помощью психоанализа разрешить эту загадку.