Глава 5

В июне 1918 года Маргарет нау­чилась водить семейный черный шестиместный «хансон», единственный автомобиль, сделанный в Атланте. Рано утром по субботам она подъезжала к лагерю, загружала в машину столько молодых офицеров, сколько в нее могло уместиться — эта цифра могла доходить до девяти, если офицеры были не очень крупного сложения, — и приво­зила их в свой дом на уик-энд.

Форменный сорванец и хороший товарищ вдруг неожиданно превратился в прекраснейший из цветов - южную красавицу. Исчезли косич­ки, уступив место распущенным волосам, пере­хваченным лентой, органди и шелк заменили школьные хлопок и саржу. Она была крошеч-_ной — не более 5 футов (150 см), весила 92 фунта (40 кг) и имела 19-дюймовую талию (47,5 _см). Но самым притягательным в ней было ее живое чувство юмора. Кроме чисто женского очарования, у нее были и такие прекрасные качества, как необыкновенная живость характера и прелестная веселость. И ко всему прочему, она знала, как вести себя, чтобы считаться «своей». По словам Стефенса, «в Атланте не было девуш­ки более популярной среди офицеров».

На веранде дома Митчеллов, за белыми ко­лоннами, среди запаха вербены, разлитого в воз­духе, Маргарет училась флиртовать. Но при этом, как она позднее признавалась друзьям, она никогда никому не позволяла поцеловать себя. Мать часто предупреждала ее, что единственным ответом на сексуальное любопытство могло бы стать только замужество, а Маргарет не чувство­вала себя готовой взять на себя подобные обяза­тельства. Ведь позволить кому-либо поцеловать себя означало так или иначе, что она должна будет обручиться с этим мужчиной. Это было, конечно, очень возбуждающе и романтично.

Постоянно ходили слухи, что мужчины вот-вот должны будут отправиться за океан, и чтобы помочь им отвлечься от жестокой реальности жизни, вечеринки занимали каждое мгновение этих уик-эндов. Барбекю и пикники, так же как и танцы, устраивались в доме Митчеллов или в закрытом саду Центрального городского клуба, или в приятном помещении Пьедмонтского клуба автолюбителей.

Оркестры под открытым небом, бумажные фонарики, отбрасывающие свет и тени на танцу­ющих, большие группы молодых людей, собрав­шихся, чтобы отпраздновать, возможно, послед­ние дни своей молодости, — все это являло ошеломляющее зрелище. Стефенс вспоминает, как его мать «настаивала, чтобы я тратил все свое офицерское жалованье на приятное вре­мяпрепровождение», и что она также настаивала, чтобы Маргарет тоже развлекалась, ибо, как она философски замечала, «вы являетесь свидетелями конца целой эпохи и можете наблюдать его в хороших обстоятельствах. Не упустите свой шанс видеть это... Вещи имеют обыкновение исчезать во время войн, но то, что вы видели, и то, что вы сделали, — останется с вами навсегда».

Маргарет внимательно выслушивала советы матери. И вот как-то на одной из вечеринок она познакомилась с молодым офицером, лейтенан­том Клиффордом Уэст Генри из Нью-Йорка, который проходил боевую подготовку в лагере Гордона. Он был янки, что придавало ему неко­торую экзотичность, и он только что, в июне, окончил Гарвардский университет. Был он начи­тан, образован и, к удовольствию Маргарет, мог наизусть декламировать стихи и отрывки из Шекспира. Стройный и красивый, он выглядел несколько изнеженным. Некоторые из одноклас­сниц Маргарет считали его не приспособленным к жизни, не такой сильной личностью, как она, а скорее слабым и женственным. Маргарет, тем не менее, была совершенно очарована романтич­ным лейтенантом, «таким печальным и красивым в своем офицерском мундире». Его критикам она говорила, что он «предельно искренен» и поклял­ся в своей настоящей любви к ней.

Лейтенант Генри, так же как и Маргарет, любил танцевать, и когда они вместе, рука об руку, скользили по гладкому полу Центрального городского клуба под грустную мелодию «бедной Баттерфляй», от этой пары нельзя было оторвать глаз. Кроме того, что лейтенант был элегантным танцором, он умел также и замечательно слу­шать, и Маргарет делилась с ним своими плана­ми в отношении медицины и последующей спе­циализации в психиатрии. (Это была ее послед­няя идея, навеянная чтением работ Фрейда.)

Клиффорд Генри был очарован и мягкими южными ночами Атланты, прогулками в автомо­биле, танцами, домом Митчеллов с его широкими романтическими террасами, черными неграми-ги­таристами, устраивавшими свои представления в густой тени старых дубов, и самой Маргарет — расцветающей красавицей с сияющими голубыми глазами, дерзким лицом постреленка, и стаями молодых офицеров, всегда толпящихся вокруг

нее.

Этому Клиффорд Генри положил конец, вру­чив ей тяжелое резное золотое кольцо, фамиль­ную драгоценность. Она была ошеломлена, пора­жена и очень, очень влюблена в молодого лей­тенанта. Такие же чувства, казалось, испытывал и он.

В августе Клиффорд Генри узнал, что скоро их отправят за океан, и как-то вечером, на веранде, они с Маргарет тайно обручились. В конце месяца и Стефенс, и Клиффорд Генри на военных кораблях были отправлены во Фран­цию.

Окончив в июне семинарию Вашингтона, Маргарет собиралась осенью поступать в Смит-колледж, в Нортхэмптоне, штат Массачусетс. По­началу она настаивала на Истерн-школе в противовес Южному колледжу, в который обычно поступали все девочки, закончившие семинарию Вашингтона. Смит стал окончательным выбором благодаря его превосходной академической репу­тации, достижениям в области прав женщин, что было очень важным для Мейбелл, и его близости к дому тети Эдит. Рядом с колледжем, в Кон­нектикуте, жила и семья Клиффорда Генри.

После колледжа Маргарет намеревалась по­ступать в медицинскую школу и говорила не­скольким друзьям по семинарии Вашингтона, что мечтает поехать в Вену на стажировку к Фрейду, прежде чем завести собственную практику, ско­рее всего в Атланте. Ей явно хотелось угодить матери.

В ожидании начала учебного года Маргарет писала длинные письма своему жениху, напол­ненные мечтами о будущем. Ни брак, ни касаю­щиеся их планы совместной жизни никогда ими не обсуждались. Как только война закончится, Клиффорд будет работать по своей специально­сти юриста в фирме отца, специализирующейся на сделках с недвижимостью. Как это согласуется с намерением Маргарет вернуться в Атланту, чтобы стать последовательницей Фрейда, — об этом благоразумно умалчивалось.

После серии военных неудач, постигших ар­мию союзников в июне — июле 1918 года, дело, казалось, шло к тому, что Германия может по­бедить в войне. Но потом, в результате блестяще проведенного контрнаступления во второй битве на реке Марне, в течение трех дней военное счастье отвернулось от немцев. 10 августа гене­рал Першинг добился согласия .союзников на самостоятельные действия американской армии; союзники тем временем глубоко проникли сквозь германские линии обороны, и пошли слухи о том, что, возможно, будут начаты мирные пере­говоры, поскольку все шансы Германии на побе­ду упущены.

Окрыленные этой надеждой, Маргарет и Мей­белл решили выехать в Нью-Йорк за две недели до начала занятий в Смит-колледже. В течение какого-то времени мать и дочь были свободны, и обе прекрасно провели время, осматривая до­стопримечательности города, разглядывая витри­ны магазинов и обновляя покупками гардероб Маргарет.

Как-то после обеда они сели в поезд, чтобы съездить в Гринвич к тете Эдит, сестре Мейбелл. Их соседом в вагоне оказался мужчина, черты лица которого показались Маргарет смутно зна­комыми.

«Я заметила, что он смотрит на нас,— писала она в письме отцу и бабушке Стефенс. — Наш южный акцент выдавал нас повсюду. Но когда я стянула перчатки и, сняв тяжелое кольцо с одной руки, надела на другую, то встретила взгляд его карих глаз и почувствовала, что знаю, кто он. Мужчина поднялся и подошел к нам.

— Вы мисс Митчелл, не так ли? — спросил он, улыбаясь.

И я ответила, как если бы я встречалась с ним каждый день в течение многих лет:

Вы отец Клиффорда. И это был именно он!

— Я узнал кольцо,— засмеялся он. — Клиф­ форд очень любил его.

И затем мы все начали болтать. Он мне очень понравился, и я верю, что и маме тоже. Он приятный мужчина, с чувством юмора и более сильный, чем Клиффорд. Он не простой ньюйоркец, но очень космополитичный и хорошо образованный. Он чрезвычайно гордится своим сыном, хотя старается этого не показывать, и он дал мне несколько писем от него, которые были у него в кармане».

Мистер Генри пригласил их для встречи с миссис Генри на ленч в отель «Уолдорф» в следующую среду, после которого они могли бы посетить какой-нибудь дневной спектакль.

«Прелестная встреча, не правда ли? — пишет Маргарет отцу. — Конечно же, он видел не­сколько моих ужасных фотографий, но, похоже, он использовал мой акцент и кольцо, просто чтобы пошутить». И добавляет: «Если вы получи­те какие-нибудь письма от Клифа для меня, пожалуйста, сразу же перешлите их сюда.

P. S. Пожалуйста, сохраните мои письма. Спрячьте их куда-нибудь».

Юджин Митчелл был обеспокоен серьезно­стью чувств своей дочери к Клиффорду Генри. «Маргарет только 17 лет, — напоминал он Мей-белл в своем письме к ней. — Может быть, не следует поощрять ее дружбу с семьей Генри, поскольку это может вовлечь ее в более глубо­кие отношения, о которых она будет потом жа­леть и не знать, как от них избавиться».

В ответ 10 сентября Мейбелл пишет ему успокоительное письмо:

«Дорогой, ты или не был молодым, или за­был об этом, если придаешь такое значение при­вязанностям семнадцатилетних.

Семья Генри, насколько я могла разобраться, это хорошие люди, много путешествовавшие, об­разованные. Богаты они или нет — я не знаю, но они респектабельны. Их мальчик в Европе, и может случиться, что он останется там навсегда. Так зачем беспокоиться о том, что не сможет произойти в ближайшие 4 или 5 лет, и 99 шан­сов из 100 — не случится вовсе? Можешь ли ты припомнить, в скольких девушек был влюблен Стефенс с тех пор, как ему исполнилось 17? У молодости свои собственные способы для получе­ния жизненного опыта. Я, конечно, скажу Генри, когда вновь увижусь с ними, чтобы они никому ничего не говорили о Маргарет, с тем чтобы и их сын, и Маргарет были вольны изменить свои намерения, если они того пожелают. А потому успокойся в отношении этого дела, поскольку ничего плохого здесь нет».

Маргарет же не понравился ни Коннектикут, ни круг друзей ее тети Эдит, и она пишет отцу:

«Это варварская страна. Я бы не согласилась жить здесь, даже если бы сам Рокфеллер пред­ложил это мне. Мне не понравились ни атмосфе­ра, ни люди. Они холодны и держатся замкнуто с первой минуты вашего знакомства. И потом эти деньги, деньги, деньги, которые постоянно считаются и которые не имеют значения для меня, любящей хулиганов за их безденежье. Те­перь я понимаю, почему солдаты-янки любят южанок: потому что их девушки — это амазон­ки, рослые и сильные, которые могут «сами о себе позаботиться», но им не хватает легкости — легкости тела и ума.

Здесь нет молодых людей, поскольку это не армейский город, и я упустила золотые погоны. Проклятье этим людям с их патриотизмом! Они кричат о нем со всех крыш и приговаривают вас как шпиона, если вы не делаете того же. Жен­щины проводят время, вращаясь в разных орга­низациях, похожих друг на друга своей бесполез­ностью, за исключением, конечно, Красного Креста, и не видно, чтобы они что-нибудь делали, кроме как суетились без какой-либо опреде­ленной цели.

Вчера я ходила на ланч к Смитам (их отец — Альфред Смит, находящийся с диплома­тической миссией в Испании). Живут они в са­мом красивом доме, который я когда-либо виде­ла. Расположен он среди многих акров земли и так хорошо ухожен, что восемь человек должны работать в нем. Во время ланча нас обслуживали двое белых слуг, но, судя по виду и размерам дома, здесь должно быть достаточное количество слуг, чтобы обслуживать его. Как я узнала от одной любительницы «совать нос в чужие дела», здесь даже помощница посудомойки получает 45 долларов в месяц. В семье нет взрослых парней, и потому война не коснулась ее. Старшая из девочек продала мне за 50 центов безделушку в пользу Красного Креста. Ба! Патриотизм! Поче­му, черт возьми, эти люди не откажутся от слуги, машины, клуба, — то есть того, что дей­ствительно чего-то стоит, и не перестанут кри­чать о патриотизме и продавать 50-центовые ве­щи, продолжая содержать бесполезную свиту? Почему за плату, которую они каждый месяц платят бесполезному слуге, можно купить «За свободу!» (Liberty Bound). Это делает меня боль­ной, но вы не можете ничем помочь.

Возможно, я полюблю Север — я намерена постараться это сделать, поскольку хочу любить место, где должна буду жить девять месяцев в году, но это будет довольно трудно. Вероятно, Нортхэмптон отличается от Гринвича. Я всяче­ски надеюсь, поскольку хочу попасть в такое место, где ценится личность, а не миллионы».

Ланч в «Уолдорфе» с четой Генри прошел замечательно, и миссис Генри очень понравилась Маргарет. После завтрака они вчетвером отправились смотреть музыкальное ревю. Клиффорд занимал все их мысли, и обе семьи обменивались замечаниями типа: «Клифу бы понравилось это шоу» или «Мы снова придем сюда, когда Клиф вернется домой».

Рано утром на следующий день Мейбелл вме­сте с Маргарет поездом отправились в Нортхэм­птон. Этой. осенью в колледж поступило 775 студентов — набор был самым большим в исто­рии Смит-колледжа, почти вдвое больше, чем на трех других курсах. Из-за этого несколько боль­ших старых меблированных домов около кампуса были сняты с целью разместить всех прибывших.

Маргарет поселилась на Хэншоу-стрит, 10, под присмотром миссис Пирсон, очень порядоч­ной леди из Новой Англии, к которой Мейбелл сразу почувствовала доверие. Мать помогла до­чери устроиться и в тот же вечер уехала, оставив Маргарет впервые в ее жизни совершенно одну • без кого-либо из членов семьи рядом.

Смит-колледж не был «заскорузлым старым местом», каким его опасалась увидеть Маргарет. Девушки были бойчее, чем те, с которыми она училась в семинарии. И тем не менее Маргарет не чувствовала себя с новыми одноклассницами свободнее, чем с прежними. В Смит-колледже оказались дочери нескольких самых известных и состоятельных семей Восточного побережья. Эти девушки были достаточно опытны и искушенны в житейских делах, много путешествовали, много читали и играли в игру, о которой Маргарет даже не слышала, — бридж.

Они владели французским, но использовали его редко — как своего рода знаки препинания для того изысканного, аристократического анг­лийского, на котором говорили. Одевались же они потрясающе шикарно, в то время как гардероб Маргарет в сравнении с их казался простень­ким и старомодным. Она никогда не бывала за границей, и хотя немного и читала по-француз­ски, говорить на нем не умела. На ее курсе было мало южанок, и ее, постоянно дразнили и за южный акцент, и за малый рост, и за наивность.

Маленькая, спартанского вида комната на втором этаже дома с видом на красивые кирпич­ные здания и густой лесной массив, стала отныне для Маргарет домом. Первые несколько месяцев ее соседки по комнате часто менялись, находя других девушек, с которыми и снимали комнату на семестр. И Маргарет долго чувствовала себя чужой в колледже, пока, наконец, не подружи­лась с несколькими девушками: Джинни Моррис, высокой симпатичной блондинкой, ставшей ее постоянной соседкой по комнате; Софи Хенкер, которая так же любила лошадей, как и сама Маргарет; Мадлен Бакстер, которую прозвали Рыжая за ее восхитительные тициановские воло­сы и которая тоже одно время была соседкой по комнате; и Хелен Аткинсон, собиравшейся стать учительницей.

Как только Джинни Моррис поселилась в комнате, дружеские отношения Маргарет с дру­гими девушками стали складываться очень быст­ро, поскольку Джинни была девушкой, которую любили все, и кроме того, именно она была инициатором большинства развлекательных ме­роприятий. В глазах девушек Маргарет была ро­мантичной, если не загадочной фигурой, по­скольку была обручена с офицером, находив­шимся за океаном, от которого она каждый день получала письма. Друзья звали ее Пегги, и она сама, за исключением писем к Клиффорду и родителям, всегда подписывалась именно так.

В беседах о политике, музыке и искусстве — в чем Маргарет разбиралась плохо, а ее подруги очень хорошо — она была сдержанной и молча­ливой, но иной раз она могла быть в ударе, очаровательной и забавной, и своей любимой темой — Гражданской войной — могла увлечь любую аудиторию.

Джинни Моррис писала:

«Мы все с благоговением относились к тому, сколько писем она получает из-за океана, и были покорены ее ирландским чувством юмора, которого было намного больше, чем этого можно было ожидать в этом, на вид хрупком, южном цветке. Кроме того, мы уважали ее за то на­смешливое отношение к правилам поведения в колледже, которым она отличалась, а также за умение курить — ведь быть обнаруженной с сигаретой означало безусловное исключение из Смит-колледжа.

Мы были все поклонниками кино и часто сматывались с занятий, чтобы посмотреть самую последнюю картину с участием таких звезд, как Чарли Рей, Норма Тенерс или Вэллис Рейд. А один вечер в неделю отводился на представле­ния, устраиваемые в узком кругу друзей. Глав­ным действующим лицом их был неотразимый Уильям Пауэлл. Этот актер особенно понравился нам в боевике «Капитан Дженке Северных мо­рей».

По вечерам никто даже не думал заниматься. Вместо этого мы обычно собирались в нашей комнате, слушая рассказы Пегги. Когда темы бесед приобретали серьезную направленность, вы могли с полной уверенностью ожидать, что сей­час Пегги повернет разговор на Гражданскую войну. Она могла кормить вас хорошо упакован­ными порциями описаний второй битвы при Булран с теми же воодушевлением и горячностью, с какими другие девушки рассказывали бы о пар­тии в бридж, сыгранной прошлой ночью. Она так много знала о Роберте Ли, как будто он был современной кинозвездой.

Всякий раз, когда она бывала так рассержена, что начинала называть меня «Проклятая янки!», я знала, что наша домашняя жизнь находится под угрозой!»

В начале октября, когда жизнь в Тен-Хене (как называли свой дом живущие в нем девуш­ки) стала входить в упорядоченную колею, на­чалась эпидемия «испанки», обрушившаяся пона­чалу на Новую Англию и теперь двигавшаяся на запад страны. Причины болезни были неизвест­ны, и медицинская наука не знала, как с ней бороться. Ни одно из известных лекарств от гриппа, казалось, не давало никакого эффекта, и количество смертельных исходов было ужасающе велико. По распоряжению федерального прави­тельства все школы в стране были закрыты. В Смите и других колледжах был объявлен каран­тин, и занятия приостановлены. Девушкам не позволяли покидать Нортхэмптон, посещать дру­гие дома и собираться для групповых мероприя­тий или занятий спортом, хотя им и не возбра­нялось гулять небольшими группами в лесу, ок­ружающем колледж.

«Эти янки,— писала Маргарет в письме к родителям 5 октября,— очень любят гулять пеш­ком, и поскольку поля и леса сейчас очень красивы, а на открытом воздухе находиться на­много безопаснее, я намерена как можно больше быть вне дома».

Через три недели, когда карантин был снят и паника, вызванная «испанкой», несколько поу­тихла, письма от Клиффорда, ранее всегда получаемые ею с опозданием в месяц, перестали приходить. Последнее было датировано 11 сен­тября, и штемпель указывал на место отправле­ния — Сан-Михаэль. Именно Джинни была че­ловеком, сообщившим Маргарет новость: рано утром 12 сентября под покровом густого тумана американская ударная армия, в составе которой были Ю-я американская армия и три француз­ских дивизии, атаковала немцев, удерживавших этот самый район Сан-Михаэль. В течение не­скольких дней немцы были разбиты, но ценой восьми тысяч солдатских жизней.

Маргарет позвонила семье Генри, но они то­же ничего не знали о сыне. Началось круглосу­точное бдение, которое быстро прекратилось: семья Генри получила телеграмму, что их сын серьезно ранен в битве при Сан-Михаэле. В бою он проявил мужество, заменив вышедшего из строя капитана и приняв на себя командование боем. Осколками бомбы, сброшенной с немецко­го аэроплана, лейтенанту Генри оторвало ногу. Кроме того, он был серьезно ранен в живот. Клиффорд был награжден «Военным Крестом», когда лежал на госпитальной койке, но утром 16 октября он умер.

Маргарет глубоко переживала его смерть. Ее брат Стефенс утверждал, что Клиффорд был са­мой большой любовью в ее жизни. Она продол­жала поддерживать отношения с семьей Генри в течение многих лет, но вполне возможно, что она больше любила свои романтические фанта­зии, чем самого Клиффорда. Она восхищалась его интеллектом, прекрасной внешностью, поэти­ческой душой и благородством, но сомнительно, чтобы Маргарет по-настоящему понимала этого молодого человека, которого, как она считала, любит. Друзья Генри знали и говорили о его гомосексуальных наклонностях, но Маргарет, ка­залось, совершенно не думала об этой стороне натуры своего жениха.

В этот период своей жизни Маргарет испыта­ла большое разочарование в собственной сексу­альности — что, конечно же, не являлось чем-то необычным для девушек ее возраста.

Ей нравилось быть желанной и играть роль роковой женщины, но сама мысль о каких-либо сексуальных отношениях с мужчиной приводила ее в ужас. С Клиффордом Генри ей не было необходимости думать о себе с точки зрения секса, поскольку их отношения были, как она любила говорить, «более высокого уровня». Она не знала ни одного человека, у которого был бы такой же богатый словарный запас и такие же познания в искусстве. Он, в свою очередь, вос­хищался ее жизнелюбием и тем, как она умела рассказывать истории о прошлом, оживляя собы­тия. Клиффорд Генри возбуждал ее, но был при этом неопасен, а его письма были предметом зависти для ее подруг. Она, однако, ни с кем не делилась их содержанием, поскольку в них не было страсти — в них было ясно проступающее чувство разочарования молодого солдата в войне.

Напряженный режим Смит-колледжа не по­зволил Маргарет долго предаваться горю. И хотя она продолжала оплакивать Клиффорда, присут­ствие 25 девушек в доме отвлекало ее от уны­ния. Большинство из них были в полном востор­ге от ее коллекции фотографий молодых солдат вооруженных сил Соединенных Штатов. Эти фо­то были подарены Маргарет молодыми людьми, посещавшими дом Митчеллов летом в последние два года.

Ред Бакстер, одна из ближайших подруг Мар­гарет в Тен-Хене, вспоминает, что Пег любила декламировать стихи, любовь к которым привил ей Клиффорд Генри. Одним из любимых вре­мяпрепровождений девушек было сесть в две ванны, находившиеся в ванной комнате на верх­нем этаже, и, «стараясь перекричать одна дру­гую, громко декламировать стихи, держа горя­чую воду включенной, отчего кожа становилась красной, как у вареного рака».

Другая соседка Пегги по комнате, Дорис Джеймс, вспоминает, как Калвин Кулидж, тогда губернатор Массачусетса, посетил колледж, что­бы навестить супругов Пирсон, владельцев Тен-Хена. Нортхэмптон был родиной семьи Кулиджа, а потому он и Пирсоны были старыми друзьями.

«Вечером мы с Пегги пошли в гостиную Пир­сонов, чтобы попросить хозяйку разрешить неко­торым из нас пойти в кино... Мы нашли мистера Пирсона и мистера Кулиджа, и после того как мистер Пирсон невнятно пробормотал: «Губерна­тор, это мисс м-м-м», он отправился искать мис­сис Пирсон, а мы остались один на один с этим великим человеком.

Приятный вечер,— сказала Пег (вечер был исключительно сырым и ветреным).

Мистер Кулидж подумал и наконец ответил:

• Сегодня вам надо надеть галоши.

• Как дела в Бостоне? — спросила Пег. - Мы ожидали, что, поразмыслив, он выдаст что-нибудь глубокомысленное о государстве, но он сказал:

- Да, если вы собираетесь выходить сегодня вечером, вам понадобятся галоши».

И потом в полной тишине мы ожидали мис­сис Пирсон, и когда она, наконец, появилась, мистер Кулидж обратился к ней:

— Я сказал девочкам, что им понадобятся галоши.

Прежде чем мы вышли из зоны слышимости, Пег сказала:

— Я должна запомнить эти бессмертные сло­ва.

Маргарет успевала лишь по одному предме­ту — сочинениям по английскому. И это един­ственное достижение не могло компенсировать тот бледный вид, который она имела по другим предметам. Тем более что профессор английско­го, по ее мнению, не обладал тем тонким лите­ратурным вкусом, который, как ей казалось, был у миссис Пейсли в семинарии Вашингтона. И когда после чтения одного из ее сочинений он провозгласил ее «юным гением», хотя сочинение было, по ее мнению, на «негодную, хилую те­му», Маргарет утратила доверие к оценкам про­фессора. Ее низкая оценка своих способностей, убеждение, что любая похвала в ее адрес излиш­ня, поскольку по многим причинам она не зара­ботана ею, уже в то время стали проявляться в ней. По тому, как она позднее излагала случай с профессором, и сам факт, что она помнила об этом и отнеслась к словам профессора как к незаслуженной похвале, любой мог сделать вы­вод, что помочь ей нельзя, можно лишь почув­ствовать, ощутить присущий ей комплекс непол­ноценности. Не могло ей помочь и то, что она с большим трудом перешла на следующий курс.

Друзья Маргарет, которые казались лучше подготовленными к тому, чтобы справляться с требованиями, предъявляемыми в колледже, мог­ли себе позволить не очень много заниматься и тем не менее получать высокие оценки. Но сама Маргарет сознавала, что, если она намерена ос­таться в этом учебном заведении, ей придется постараться, и потому она прилагала достаточно усилий для этого в течение нескольких месяцев после получения известия о гибели Клиффорда Генри.

Она осталась на Рождество в студенческом городке, как и многие другие студенты, потому что поездка в Атланту заняла бы слишком много времени и, кроме того, ее отец к этому времени только начал выздоравливать после приступа очень заразной «испанки». Из ее ближайших друзей только Джинни не оставалась в колледже на праздники.

На Рождество планировалось провести вели­кое множество мероприятий, в большинстве из которых должны были принять участие летчики из эскадрильи военно-воздушных сил США, вер­нувшиеся в Штаты после подписания в Европе перемирия 11 ноября 1918 года и теперь жившие неподалеку от студенческого городка в ожидании окончательной демобилизации.

В течение нескольких дней до Рождества те­лефонная будка в нижнем холле Тен-Хена была центром всей девичьей жизни.

Намечались танцы, на которые должны были прибыть мужчины-летчики с базы ВВС. И всякий раз, когда раздавался телефонный звонок, де­вушки толпой бежали к аппарату, а затем, как описывала эту сцену Маргарет в письме к Джин­ни, они стояли в холле, «тяжело дыша», пока та из них, которая первая схватила трубку, не вы­ходила из будки и не сообщала: «Слава Богу, бедный дурачок хотел лишь узнать, какие цветы лучше принести».

В субботу, в день танцев, шел сильный снег. После полудня Маргарет пела в Гли-клубе — тягостная для нее обязанность, но поскольку слух у нее был не лучше, чем у матери, ее приглашали в хор лишь тогда, когда нужно было заменить кого-то из подруг. Вернувшись в общежитие, она чувствовала себя скорее наблюдате­лем, нежели участницей той истерии, что царила вокруг нее. Платья из Нью-Йорка или Спринг­филда, заказанные несколько недель назад, до сих пор не прибыли. Туфли казались неподходя­щими к случаю. Сырая погода была губительна для причесок тех девушек, которые сделали себе «marsels», и, как с усмешкой заметила Маргарет, всеобщее увлечение выщипыванием бровей при­вело к тому, что в воздухе стоял визг и летали волоски от бровей. И когда платья, наконец, в последний момент прибыли, девушки порхали вокруг «в длинных вечерних платьях и призыва­ли мир в свидетели, что выглядят они как «черт знает кто».

Маргарет пошла на танцы с молодым челове­ком по имени Эл, свидания с которым ее явно тяготили, поскольку на следующий день она пи­сала в письме к Джинни, что он — «развалина» и что его долгое молчание было для нее желан­ным облегчением. Наряжена она была, следует далее в дисьме, как ландыш в поле, и поясняет, что на следующее утро была так измучена, что выглядела «как конец зря потраченной жизни».

Стефенс, исполнивший свой военный долг вполне достойно и не получивший ранений на полях сражений во Франции, вернулся в Атланту незадолго до Нового года и нашел обоих роди­телей в плачевном состоянии: отец только начи­нал поправляться, а мать тяжело болела «испан­кой». В течение почти двух недель Мейбелл упорно боролась с болезнью. Об этом не сооб­щалось Маргарет, но 22 января отец был вынуж­ден написать ей о том, что состояние матери очень серьезно. На следующий день слабеющая Мейбелл продиктовала Стефенсу письмо для до­чери, будучи уверенной, что больше ее не уви­дит.

23 января 1919 года.

Дорогая Маргарет.

Весь день я думала о тебе. Вчера ты получи­ла письмо, сообщавшее о моей болезни. Я пола­гаю, твой отец сгустил краски, и надеюсь, что я не настолько больна, как ему кажется. У меня пневмония одного легкого, и если бы не инфлу-энца, я бы имела более чем благоприятные шан­сы на выздоровление. У миссис Райли была пневмония обоих легких, а она сейчас здорова и чувствует себя хорошо. Мы надеемся на лучшее, но помни, дорогая, что если я уйду теперь, то это лучшее время для меня, чтобы уйти. Хочется прожить еще несколько лет, но если бы я про­жила их, возможно, что я прожила бы слишком долго. Чахнуть не по мне. Каким бы малым ни показалось тебе то, что я получила от жизни, я держала в руках все, что мир может дать чело­веку. У меня было счастливое детство, и я вы­шла замуж за человека, которого хотела. У меня были дети, любившие меня так же, как и я любила их. Я была в состоянии дать им то, что направило бы их по высокой дороге, ведущей к интеллектуальному, моральному и, возможно, финансовому успеху, а больше я ничего и не намеревалась давать им.

Я надеюсь вновь увидеть тебя, но если не смогу, я должна предостеречь тебя от ошибки, которую женщина твоего темперамента может совершить. Дари себя обеими руками и с полным сердцем, но дари только излишек, то, что оста­нется после того, как ты проживешь свою собст­венную жизнь. Я плохо выразилась. Я имею в ^ВИДУ, что твоя жизнь и энергия в первую оче­редь пусть принадлежат тебе, твоему мужу и твоим детям. Все, что останется сверх этого, после служения им, дари и дари щедро, но будь уверена в том, что ты не обходишь своим вни­манием семью.

Твой отец нежно любит тебя, но не позволяй мысли о том, что надо быть с ним, удержать тебя от замужества, если ты его пожелаешь. Отец прожил свою жизнь, живи и ты свою как можно лучше. Мои дети любили меня так, что нет нужды подробно говорить об этом. Ты делала все, что могла, для меня и дарила мне самую большую любовь, какую дети могут дать родите­лям. Ухаживай за своим отцом, когда он соста­рится, как я ухаживала за своей матерью. Но никогда не позволяй ни его жизни, ни чьей-либо еще вмешиваться в твою настоящую жизнь. Про­щай, дорогая, и если ты не увидишь меня боль­ше, это, может быть, к лучшему, тогда ты запом­нишь меня такой, какой я была в Нью-Йорке.

Твоя любящая мама.

В тот же день, когда это письмо было отправ­лено, Маргарет получила телеграмму, в которой говорилось, что ее мать находится без сознания и что ей следует поспешить домой. В этот же вечер Джинни и миссис Пирсон проводили ее на вокзал, несмотря на страшную снежную бурю. В течение всей этой долгой поездки у нее было предчувствие, что ее мать уже мертва, и когда она сошла с поезда в Атланте и встретилась со Стефенсом впервые с тех пор, как он отбыл во Францию, его угрюмый вид подтвердил ее худшие опасения, что она при­ехала слишком поздно.

Она смогла пережить это известие, но, хотя Стефенс и предупредил ее, что их отец сейчас в полном отчаянии, она оказалась не готова к тому, что увидела дома: убитый горем человек, с бессвязной речью, встретил ее в холле родного дома, его внешность находилась в диком беспорядке, волосы нечесаны, он небрит, глаза по­краснели и были тусклы от слез. Одет он был так, словно его внезапно разбудили среди ночи и он просто натянул на себя то, что было под рукой. Но еще хуже было то, что говорил он как безумный: «твоя мама нездорова»,— повторял он; и это продолжалось до тех пор, пока гроб с телом Мейбелл не предали земле. И тогда, осоз­нав реальность ее смерти, он не выдержал и стал рыдать, опираясь на руки своих детей.

Похороны были печальными; некоторые из Фитцджеральдов были так рассержены пренебрежи­тельным отношением Маргарет и Стефенса к «над­лежащему исполнению католического обряда», что покинули кладбище, не дождавшись конца панихи­ды. Маргарет не интересовалась этой семейной пе­ребранкой, поскольку было слишком много такого, с чем она должна была справляться.

Кроме домашних дел, была у нее еще одна забота: в течение нескольких недель после похо­рон ее отец, казалось, терял чувство реальности, и она боялась, что он может сойти с ума. И с большим облегчением дети заметили, что отец стал наконец приходить в себя. Даже если он и продолжал бесцельно бродить по дому, он все же заходил ненадолго в свою контору. Однако боль­шую часть времени он проводил дома, в постели.

Как-то он позвал Маргарет в свою комнату. «Возвращайся в Смит,— сказал он ей.— Я хочу, чтобы твой брат, теперь, когда он вернулся из армии, остался со мной. Я думаю, мне захочется, чтобы и ты вернулась, но ты должна закончить этот учебный год».

Такова же была воля матери, и Маргарет чувствовала, что должна подчиниться. И все же, когда она вернулась в колледж, все здесь пока­залось ей другим. «Сейчас я начинаю так сильно скучать по маме,— пишет она отцу 17 февра­ля.— Я прожила с ней лишь 18 лет, ты же любил ее 26 лет, и я знаю, как одиноко должно быть тебе теперь. Я бы хотела хоть немного заменить тебе ее в твоем сердце».

Маргарет столкнулась с серьезной дилеммой. Со смертью Мейбелл главная причина, застав­лявшая ее учиться, исчезла. Всю свою жизнь она добивалась одобрения матери, и ее пребывание в Смит-колледже и намерение стать врачом были составной частью этого стремления. Мысль оста­вить колледж под предлогом заботы об отце и брате стала приобретать особую привлекатель­ность. С одной стороны, она была бы единствен­ной женщиной, по крайней мере первое время, в жизни обоих мужчин, а во-вторых, конкуренция, царившая в колледже, начинала просто подавлять ее. Экзамены за полугодие она едва «проскочи­ла».

По успеваемости Маргарет относилась к сту­дентам категории «С», не блистая ни в одном из разделов учебной программы в академиче­ском, атлетическом, литературном или музыкаль­ном. В Смите учились почти две тысячи молодых женщин, и Маргарет считала, что многие из них намного умнее и талантливее, чем она. «Если я не могу быть первой, я предпочту не быть вооб­ще»,— писала она брату.

Но она по-прежнему продолжала играть роль южной красавицы. По словам ее соседок по ком­нате, она только заменила коллекцию фотогра­фий солдат армии США, стоявшую на ее бюро, коллекцией недавно полученных ею фотографий студентов мужского колледжа, каждая из кото­рых была снабжена теплой надписью. И если в силу каких-то неожиданных обстоятельств случа­лось так, что свидание с кем-либо не устраивало её, Маргарет всегда могла быстро найти доста­точно привлекательную замену, обычно из Ам-херста, Дартмуда или Гарварда. Софи Хенкер, однокурсница Маргарет и любительница верхо­вой езды, жила в соседнем Амхерсте, и несколь­ко уик-эндов Маргарет провела у нее в гостях, где и познакомилась со многими молодыми людьми.

Она всегда могла очень быстро устанавливать дружеские отношения с молодыми людьми, кото­рые вскоре начинали считать ее своей, относясь к ней как к редкой представительнице противо­положного пола, которой можно вполне дове­рять. Пегги была единственной девушкой в доме Тен-Хене, которой молодые люди, встречающие­ся с другими подопечными миссис Пирсон, могли поручить дело, требующее особой конспирации, а именно: следить, чтобы было открыто окно, через которое можно было бы улизнуть на сви­дание после отбоя, а затем вернуться обратно.

Но ее успех в обществе не мог компенсиро­вать то чувство второсортности, которое она ис­пытывала на занятиях, и она приняла решение вернуться в Атланту. Казалось, она не испыты­вала при этом никаких колебаний, тем более что ее заключительные оценки оказались еще хуже, чем она ожидала, — ей едва удалось набрать проходные баллы по всем предметам, за исклю­чением английского.

В мае она села в поезд, направлявшийся домой, полностью сознавая, что с формальным образова­нием покончено. Нотации Мейбелл. о важности об­разования были ею отброшены и забыты. Ведь умирая, Мейбелл говорила, что Маргарет должна думать в первую очередь о себе, и потому, прини­мая решение покинуть Смит, она чувствовала, что именно так и поступает.

Могло показаться, что, возвращаясь домой, она жертвует собой ради заботы об отце и брате. На самом же деле она делала лишь то, что хотела. Чувствовать себя первой было для нее отчаянной потребностью, и если она не могла достичь этого во время учебы в колледже — что ж, она добьется этого в семье, в сердцах отца и брата.

Всю последнюю неделю пребывания в Смите Маргарет встречалась с одним из студентов Ам-херста, уроженцем Среднего Запада, Билли Уильямсом. В последний вечер они сидели на ступеньках эллинга, под проливным дождем, чув­ствуя себя немного несчастными. «Когда я уеду отсюда,— призналась она ему,— я собираюсь попробовать, получится ли из меня настоящий писатель». Уильяме, который тоже мечтал стать писателем, взглянул на нее с удивлением. Она сказала об этом с необычной горячностью, хотя он не мог припомнить, чтобы сама Пегги или кто-нибудь из ее друзей когда-нибудь упоминал о том, что писательство может стать целью ее жизни. Он стал было расспрашивать ее, но она замолчала. Так, в молчании, и шли они к дому сквозь потоки дождя.

«Странная девушка!» — подумал Уильяме, но вспомнив, что за последний год ей пришлось пере­жить смерть двух любимых ею людей, отнес ее внезапную открытость за счет пережитого ею горя.

Пегги Митчелл 1919 — 1925