1982. РагИатеп1агу нЫогу. Уо1.1. ЗиМоп. Р. 208

Несомненно, перед нами возникла проблема. Возможно, в интересах консенсуса историки продолжают сглаживать оттенки реальности. Или же значение слова «абсолютный» настолько универсально, что историки ис­пользуют его по своему усмотрению, то есть по отношению к любому мо­нарху, который обладал властью большей, чем то считали нужным ученые XX века. Компаративный анализ еще более усложняет ситуацию. По срав­нению с английскими монархами, говорит нам один историк, Франциск I — «абсолютный» монарх. Другой провозглашает Людовика XIV первым ис­тинным воплощением «абсолютизма». Но нет, одна из недавно вышедших работ убеждает нас в том, что поистине «абсолютистскими» правителями были просвещенные деспоты конца XVIII столетия. Только они обнаружи­вали то пренебрежение традиционными правами и привилегиями, которое является главной составляющей этого понятия.

Эта бесконечная цепочка высказываний показывает, как трудно опреде­лить, что именно историки подразумевают под терминами «абсолютный» и «абсолютизм». Очевидно, что они не согласовывали своих определений.

Фактически происхождение этих двух слов совершенно различно, и очень важно не смешивать их. Слово «абсолютный» часто употреблялось в ран­нее Новое время, термин «абсолютизм» был почти неизвестен до 1820-х го­дов. Он-то и является предметом нашего исследования, хотя без слова «аб­солютный» обойтись также невозможно. По нашему мнению, термин «аб­солютизм» неразрывно связан с четырьмя утверждениями.

Во-первых, «абсолютизм» по сути своей деспотичен. При нем ущемля­ются права и привилегии подданных и попирается мнение тех учреждений, которые были призваны их защищать. «Абсолютизм» — враг свободы.

Во-вторых, «абсолютизм» автократичен. Он не обращается к консульта­тивным механизмам, диалог при таком режиме не поощряется, а принятие решений централизовано. Государи отодвигают на второй план сословные представительства и корпоративные организации, через которые ранее осу­ществлялся обмен мнениями с властными группировками. Власть монопо­лизируется монархом и теми, кому он ее делегирует.

В-третьих, «абсолютизм» бюрократичен. Он действует независимо от корпоративных организаций, обладающих собственной властью и интере­сами. Используя агентов, зависящих только от короны, будь то чиновники или «новые люди», не связанные со знатью, абсолютные правители отделяют себя от общества и лишают народ возможности саботировать их повеления.

В-четвертых, «абсолютизм» никак не связан с Англией. Историки-виги решили, что именно 1689 год ознаменовал окончательное размежевание между континентальным «абсолютизмом» и английской ограниченной мо­нархией. С этого времени Англию стали считать образцом свободы и управ­ления через процедуру одобрения.

То, что будет сказано ниже, едва ли можно назвать бунтом против орто­доксии. Недавние исследования показали, что все перечисленные тезисы неверно описывают то, что действительно делали — или пытались делать — европейские монархи раннего Нового времени. Здание «абсолютизма» да­ло трещину, и прежние клише теперь повторяются без воодушевления. Се­годня кавычки, поставленные вокруг этого слова показывают, что оно поте­ряло значимость, однако некоторые историки демонстративно упорствуют в пунктуации. Здание еще держится, но, кажется, никто не замечает, что оно висит в воздухе. Многие области изучаемой проблемы требуют соот­ветствующих исследований и публикаций, и все же до сих пор никто не со­брал достаточно материалов для ее окончательного разрешения. Но, с дру­гой стороны, не было предпринято и попыток сохранить концепцию «абсо­лютизма».

Можно бесконечно спорить о том, сколько именно характерных черт, которые уже были перечислены нами, необходимо для формирования «аб­солютизма». Полезнее было бы определить, сколько «не абсолютистских» черт нужно обнаружить, чтобы снять с исторического явления ярлык «аб­солютизма». Некоторые скажут, что это дискуссия о терминах: если исто­рический феномен описан верно, присвоенные ярлыки не меняют его су­ти. Однако исторический опыт учит нас иному. Терминология имеет свою власть, и ассоциации, вызываемые ею, могут накалять обстановку, не обя­зательно порождая при этом свет. Будем серьезны. Марк Блок писал одна­жды о неверных ярлыках, которые в конечном итоге обманывают нас отно­сительно содержания. Что значит имя? Достаточно много, если оно иска­жает действительность.

В этой книге поставлены под сомнение два давних стереотипа. Интер­претация истории все еще зависит от национальной гордости, и виг желает быть прогрессивным. В Англии всегда подчеркивали современность своего апсьеп гё§1те_} а во Франции — своей Революции. Историки обеих стран ошибочно признавали существование различий между французскими «аб­солютными» монархами, которые монополизировали власть, и английскими «ограниченными» монархами, которые ее разделяли. Большинство монар­хов являлись одновременно и «абсолютными» и «ограниченными». Они бы­ли абсолютными, когда осуществляли свои обширные прерогативы, и огра­ниченными, когда вели переговоры с подданными об их правах. Процедуры консультации и одобрения в «абсолютистской» Европе были столь же важ­ными, как и в свободолюбивой Англии; но при взгляде на это явление исто­риков поражает избирательная близорукость. Прошлое, как оказалось, дает неисчерпаемый материал для спекуляций. За этими двумя официаль­ными историями таится удобная для каждого уверенность, что и Англия и Франция шли верным путем, каждая своим. Самодовольство — опасная ос­нова для исторических изысканий: желаемое слишком легко принимается за действительное. Пропаганда — жанр, который историки должны изу­чать, а не создавать.

Термин «абсолютизм» утверждался в историографии четырьмя основны­ми способами. Несомненно, монархи стремились установить свою власть над пестрой мозаикой подвластных им территорий и учреждений, чтобы со­средоточить принятие решений в своих руках и обеспечить их исполнение. Что в данном случае послужило для них импульсом?

Марксисты считали, что понятие «абсолютизм» полностью характери­зует существовавшую социально-экономическую систему. Для них «абсо­лютизм» был механизмом, с помощью которого знатные землевладельцы угнетали крестьян. В Восточной Европе дворянам было позволено сделать своих работников крепостными: за это знать должна была служить короне в армии или в бюрократическом аппарате. В Западной Европе крепостное право исчезло. Землевладельцы заменили феодальное принуждение кре­стьянства «абсолютистским» принуждением со стороны королевской вла­сти, поскольку дворяне интегрировались в состав государственной маши­ны, покупая должности. К несчастью для этой теории, именно дворяне не­редко были основными противниками «абсолютистского» государства, а в Швеции дворянство стало его жертвой. Должности приобретали главным образом незнатные буржуа. Хотя за столом монархов раннего Нового вре­мени дворянство снимало сливки, оно не было единственным участником пиршества.¹

Противоположная точка зрения представляет «абсолютизм» сплани­рованным воплощением теории, а не результатом действия обезличенных сил. Эту модернизированную, действенную, целенаправленную и разумную версию монархии изобрели юристы, философы и епископы раннего Нового времени. Но поскольку теория постоянно использовалась для оправдания желаний монарха, вряд ли именно она служила побудительным мотивом. Ришелье демонстративно привлекал эту теорию для обоснования своих действий. Более вероятным кажется то, что монарх использовал новые идеи при решении практических насущных задач, а не следовал грандиоз­ному плану.²

Две наиболее распространенные концепции «абсолютизма» считают главным фактором формирования «абсолютизма» практическую необходи­мость преобразований в стране. Одна версия подчеркивает роль войны и «военной революции». Характерным было увеличение французской армии от 50 ООО человек в XVI столетии до 400 ООО в 1700 году. Это обусловило складывание фискально-военного государства, приспособленного к веде­нию войны и к выживанию в мире безжалостного соперничества. Для этого нужно было вводить и собирать налоги, при необходимости можно было обойтись и без содействия пассивно сопротивлявшихся сословных пред­ставительств. Чтобы увеличивать категории имущества, облагавшиеся на­логом, нужно было поощрять экономическое развитие: торговля и промыш­ленность находились в жестких тисках государственного регулирования. Эти цели, в свою очередь, требовали создания бюрократии, не использу­ющей тактики саботажа, к которой прибегали властные группировки. Дру­гая версия выдвигает на первый план стремление правительств эпохи ран­него Нового времени улучшить духовное и материальное благосостояние своих подданных. Трудно воспринимать всерьез шутки относительно пу­шечного мяса, которые можно встретить в мемуарах Фридриха II. И все же концепцию «регулярного полицейского государства» следует принимать во внимание только в неразрывной связи с властью государя. «Бедный кре­стьянин — бедный король» — таков был горький комментарий одного из советников Людовика XV.¹ Однако ни один из описанных вариантов разви­тия не предполагает «абсолютизм». Соответствующий социальный поря­док достигался благодаря работе сословных представительств, гильдий и городских корпораций. Новым элементом стало центральное регулирова­ние тех сфер жизни государства, где ранее действовала местная инициати­ва или просто случай. Попытки установить фискально-военное государство не требовали обращения к механизмам, которые традиционно связывают­ся с «абсолютизмом». Брюэр в своем недавнем исследовании показал, что именно такое государство было создано в Англии. Отсюда, видимо, следует сделать вывод, что такую систему легче было построить в условиях парла­ментского, а не «абсолютистского» государства. Возможно, это неверный вывод. Едва л и во Франции не стремились создать фискально-военное госу­дарство «абсолютистскими» методами. Там пытались использовать те же методы, что и в Англии — то есть процедуру одобрения и сотрудничество, поскольку это были единственные доступные и эффективные средства. Во Франции попытка просто была менее успешной, главным образом из-за то­го, что в стране отсутствовало единое представительство.² Если сильная монархия создавалась через соглашение и сотрудничество, а не из-за необ­ходимости удовлетворять военные нужды государства, тогда ее основани­ем следует считать умелое управление правящими элитами, а не воору­женные силы. Большие армии были скорее следствием сильной монархии, а не ее причиной. Для ее понимания более важно учитывать восстановле­ние идеологического единства знати, поскольку религиозные различия, по­рожденные Реформацией, были преодолены или отошли на второй план.³Не так давно один влиятельный ученый доказывал, что из перечисленных компонентов может быть сконструирована приемлемая модель «абсолю­тизма», но мы можем возразить: консенсус между монархами и правящей элитой был основой всех политических режимов Средневековья и раннего Нового времени.¹ В Польше между монархом и аристократией идеологи­ческий консенсус превалировал, но едва ли справедливо утверждать, что он породил «абсолютизм». Поэтому следует попытаться разделить события раннего Нового времени и связанные с ними «абсолютистские» ассоциа­ции. При этом необходимо рассматривать систему управления в социаль­ном контексте, но не в марксистском значении ее связи с эксплуататорски­ми классами, а в более тонком аспекте: существование этого режима бы­ло обусловлено современными социальными потребностями и условиями. Например, слово «бюрократия» отсылает нас к категориям XIX или XX ве­ка. Нам же следует реконструировать явления раннего Нового времени.

Кроме того, необходимо внимательно изучить тех персонажей, которые еще недавно считались вышедшими из моды: королей и министров, дворян и придворных. Хотя сейчас они снова популярны, интерес к ним может ока­заться непродолжительным. В своем исследовании, которое имело широ­кий резонанс, Брюэр сосредоточил внимание не на жизни королевского двора, а на деятельности парламента и акцизной службы. Кое-где, особен­но в университетских городках Франции, предпочитают изучать историю «снизу вверх», то есть анализировать истребление кошек подмастерьями средневекового Парижа и контрацепцию среди крестьян Прованса. Бун­товщики и браконьеры остаются более привлекательными, чем представи­тели власти.

В первых трех главах моей книги в хронологическом порядке излагает­ся история французской монархии в XVI, XVII и XVIII столетиях; если кон­цепция «абсолютизма» не выдерживает критики применительно к услови­ям этой страны, она не может ее выдержать вообще. В главах 4,5 и 6 излага­ются основные схемы, которые предлагается применить к истории Англии. Главы 7 и 8 — широкое полотно, на котором пишут более тонкой кистью. В них анализу подвергаются отношения между королевской властью и пра­вами подданных. Глава 9 представляет попытку найти истоки мифа.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ВАЛУА И РАННИЕ БУРБОНЫ. НАСЛЕДИЕ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ

История Франции раннего Нового времени начиналась с событий, кото­рые в современных агентствах по продаже недвижимости называют кон­трактами об обмене. До конца XV столетия крупные провинции, такие как Бретань и Бургундия, были феодальными владениями, более или менее не­зависимыми от французской короны. Графы и князья обладали в своих ле­нах суверенной законодательной и судебной властью, которая регулирова­лась комплексом местных обычаев, составлявших права и свободы региона по отношению к правителю. Монарх был лишь самым крупным феодалом, его предка избрали на королевский престол в X веке. Его активность ограни­чивалась границами королевского домена, области вокруг Парижа, которая по площади была меньше, чем многие феодальные владения. Он постепен­но присоединял к домену другие территории, но вереница дат показывает, сколько времени пришлось потратить на формирование границ современ­ной Франции. Лангедок был аннексирован в 1271 году, Дофине — в 1338, Нормандия — в 1358, Гиень — в 1351, Бургундия — в 1472, Анжу, Мэн и Прованс — в 1381, Орлеан — в 1399, Ангулем — в 1515, Овернь и Бур­бон — в 1527 и Бретань — в 1532 году.

С точки зрения короля, эти действия были спонтанны. Лишение про­винций их прав рассматривалось лишь как наказание, законно налагаемое после военного поражения или подавления бунта. Являясь феодом Священ­ной Римской империи, Дофине не могло войти в состав королевских земель, так как в этом случае король оказался бы вассалом императора. Вместо это­го владение передавалось его наследнику (отсюда происходит слово «до­фин»). Присоединяя очередную провинцию, король торжественно клялся соблюдать ее права и привилегии и подписывал хартию или договор, чтобы

закрепить это соглашение. Затем новые подданные приносили ему клятву верности. Соглашение основывалось на взаимных обязательствах: король обещал уважать старые добрые обычаи, а провинция — сохранять верность до тех пор, пока ее хранил король. Подразумевалось, что провинция может отказаться от обязательств, если король нарушит свои обещания.

И все же по сей день историки часто упускают из виду существенную разницу между Францией раннего Нового времени и Францией современ­ной. До Великой французской революции «Франция» оставалась понятием географическим.¹ Подобно большинству европейских монархов, француз­ский король правил не национальным государством, его подданные не обла­дали развитым национальным самосознанием. Понятие «нация» в политиче­ском, расовом или лингвистическом смысле было слишком туманным, чтобы рождать ту верность, которая была в этот период основой всех отношений внутри государства. Люди были преданы своей семье, своему господину, своему городу, своей провинции, своему классу, своей религии или своему королю. Чувство преданности своей стране проявлялось редко. Вполне естественно, что короли стремились оправдать свои действия некими на­циональными интересами, особенно в моменты внешней опасности или во время внутреннего мятежа, но их подданные даже такое обоснование вос­принимали с характерным оттенком провинциальности. Перед лицом над­вигающейся угрозы можно было собрать ополчение, участники которого, однако, редко интересовались тем, что происходило за пределами их собст­венной округи.

Без связующей силы национального самосознания административное и правовое единство также отсутствовало. Представительные институты ка­ждой провинции зиждились на локальных связях и защищали местные ин­тересы. К XVI веку во Франции существовало более двадцати сословных собраний, называемых так, поскольку в них, как правило, были представле­ны сословия, или разряды общества: духовенство, дворянство и горожане. Когда провинции входили в состав королевского домена, суверенная власть местных графов и герцогов прекращалась. Эта перемена была очень важ­ной. На этом основании французские монархи настаивали, что монополия на суверенитет и верховенство в правосудии, законодательстве и налогооб­ложении принадлежала короне. Однако обязательства, которые стороны брали на себя при заключении договора, оставались в силе: сословные соб­рания кичились правами и обычаями провинции и ревностно отстаивали их перед лицом центральной власти. Именно благодаря их усилиям француз­ская правовая система представляла собой подобие лоскутного одеяла, особенно на севере, где местные обычаи не испытали влияния римского права, используемого на юге. Только в XV и XVI столетиях обычное право было кодифицировано, но даже тогда не предпринималось никаких попы­ток к его унификации. В XVIII веке Вольтер отмечал, что законы меняются так же часто, как путешественник меняет лошадей.

ДЕЦЕНТРАЛИЗОВАННЫЕ КОРПОРАЦИИ

Историки часто полагают, что падение локальной феодальной автоно­мии сопровождалось укреплением централизованной власти монарха. На самом деле этого не было. Франциск I был первым монархом, который выиг­рал от присоединения всех значительных феодальных владений. Он стя­гивал провинции к центру, но для этого не стал смещать с должностей рев­нителей локального патриотизма и самоуправления и ставить на их места зависимых от короля чиновников, а купил их поддержку. В каждой провин­ции величие монарха должен был представлять губернатор, как правило, самый знатный землевладелец в округе. Ему предписывалось шествовать под королевским балдахином, как королю, так чтобы ничто не могло ума­лять его собственного достоинства или, по ассоциации, достоинства его сеньора. Губернатор был посредником, представлявшим интересы короля перед провинцией и интересы провинции перед королем. Герцог Монмо- ранси, губернатор Лангедока, собирал богатые подарки с известных своей скупостью сословий за то, что обеспечивал благосклонное внимание коро­левского совета к их нуждам. Положение при дворе давало ему возмож­ность тешить самолюбие провинциалов и быть одновременно распреде­лителем благодеяний свыше. Королевские милости, к которым он имел доступ — титулы, официальные посты, привилегии, — распределялись в Лангедоке с тем, чтобы на месте создать группировку приближенных (кли­ентов), которая безотказно и с энтузиазмом откликалась бы на требования короля. Таким милым образом местная элита попадала в зависимость от короны.¹ По крайней мере, идеал был таков. Губернатор мог использовать своих личных приверженцев в провинции, чтобы подорвать авторитет ко­роны; он же мог оказаться столь ненасытным в своих притязаниях, что ни­какое умасливание не могло гарантировать его содействия. Все зависело от такта и лояльности губернатора и от его непосредственных контактов с группами, обладавшими корпоративной властью.

Определение таких групп необходимо для понимания апаеп гё&те. Группы, обладающие корпоративной властью, являлись характерной чер­той социального и политического порядка до 1789 года. Они воплощали об­щество разрядов, или сословий, на которые была разделена Франция.² Так, индивидуумы со сходными интересами конституировались в коллективное юридическое лицо с соответствующими правами. Отсюда они именовались «корпоративными» или «конституированными» организациями, или тела­ми. Каждое из них было наделено особыми органами для выражения собст­венной коллективной воли, исполнения только ему присущих функций и для защиты своих властных полномочий и привилегий. Примерами могут служить парламенты (раг1етеп18), провинциальные штаты, городские со­веты, сельские собрания, дворянские собрания и собрания духовенства. Будучи институциональным воплощением интересов различных групп, на которые была разделена Франция, они существовали не для нужд цент­рального управления и не были обязаны ему своей властью. И хотя корона использовала их в качестве административных и консультативных орга­нов, их следует четко отличать от таких институтов королевства, как Го­сударственный совет и интенданты, созданных непосредственно короной и получивших свою власть исключительно от нее. Некоторые историки утверждают, что в раннее Новое время французские монархи сохраняли корпоративные организации из опасения или по инерции. Они уживались с этими заржавевшими механизмами прошлого, но в то же время создавали свою собственную, новейшую государственную машину, которая должна была однажды заменить их, но так и не заменила. Поскольку настоящий центр тяжести находился в другом месте, отношение королевской власти к таким организациям было негативным: корпоративные органы были не­удобным реликтом Средневековья, их в худшем случае приходилось убла­жать, а в лучшем — игнорировать.

Другая точка зрения состоит в том, что взаимоотношения короны с кор­поративными организациями были решающим средством в достижении оп­ределенной цели. Слово «централизация» слишком однозначно для описа­ния происходившего процесса. В свою очередь, термин «децентрализация» также не подходит, но все же он более точен, чем предыдущий. Король ис­пользовал влияние корпоративных групп в собственных целях в обмен на расточаемые им милости. Адекватное толкование их природы весьма важ­но для понимания того, как действовали французские монархи. Они усили­вали свою власть, передавая ее тем, кто на местах имел независимые от коро­ны полномочия. Такой парадокс нетрудно разрешить. Когда человеческие и материальные ресурсы центрального управления были скудными, было разумно заручиться поддержкой местных властных группировок там, где представители короля были слабы или их не было вовсе. Местное управле­ние все еще не считалось частью государственной машины. Оно состояло из ряда независимых властных структур, с которыми государство могло со­трудничать.

Одно из условий формирования «абсолютизма» заключается в том, что правитель должен целиком отделить себя от общества и при этом опирать­ся на учрежденные им самим и внедренные в это общество органы. Уста­новления, которые органически порождены этим обществом, вызывают по­дозрение короля: локальные правители и элита обладают влиянием, кото­рым они не обязаны монарху, и потому могут позволить себе быть менее почтительными. Они своевольно преследуют собственные цели, в то время как все средства управления «абсолютного» монарха должны быть свобод­ны от любого социального и политического давления и слушаться его руки; с их стороны не должно быть никаких признаков неповиновения, чтобы ко­ролю не приходилось выслушивать мнения кого-либо, кроме тех, кого он сам выбрал себе в советники. Но именно этого правила короли из династии Валуа и не придерживались. Несмотря на то что быстрое развитие печат­ного дела и присоединение новых земель расширили сферу деятельности центрального аппарата и открыли ему прямой доступ к большему, чем ко­гда-либо ранее, числу подданных, механизм управления оставался преж­ним. Возросшая роль короля требовала не столько меньшей, сколько боль­шей организованной поддержки; упоминания о местных сообществах, кор­поративных организациях, представительных ассамблеях и аристократи­ческих фракциях часто встречаются в королевских документах.

Таким образом, деятельность штатов носила, скорее, конструктивный, чем обструктивный характер. Мэйджор убедительно показал, что монархи династии Валуа и штаты не являлись противниками, стремившимися осла­бить друг друга. Совещательные штаты не были жертвой сильной монар­хии, как полагают «абсолютистские» историки. Они были ее творением.¹Штаты были полезным механизмом для выяснения общественного мнения и достижения компромисса с ним. Поскольку внутри штатов пересекались все личные связи данной провинции, а их депутаты были как нельзя лучше осведомлены о местных обычаях, их подход к каждой проблеме был более обстоятельным, чем подход любого правительственного назначенца. В слу­чае их уничтожения корона многое теряла и ничего не выигрывала. Штаты, в свою очередь, считали сильную королевскую власть защитой от притес­нений со стороны местных баронов-грабителей: короли считались не врага­ми прав и свобод, а их защитниками. Это объясняет, почему в большинстве провинций власть штатов консолидировалась по мере того, как свою власть укрепляла монархия; государственное строительство и усиление сословий были взаимозависимыми процессами.

Иначе трудно было бы понять политику монархов ХУ-ХУ1 столетий, которые поощряли активность на местах даже тогда, когда ужесточали свой единовластный контроль над провинциями. Людовик XI увеличил ад­министративные полномочия городов, расширил их власть и привилегии. В XVI столетии такие важные городские центры, как Ренн, Нант и Сомюр, получили хартии, подтверждавшие их автономные права. Города пытались договориться с правительством о размере налогов. Жители Руана стали на­зывать свой город «республикой». Административные положения муници­пальных властей регулировали правопорядок, здравоохранение и благосо­стояние жителей, социальную и экономическую жизнь, оборону, руковод­ство начальными и средними школами. В это же время в сельской местности начали избирать синдиков, или постоянных чиновников, для отправления правосудия и управления финансами. Аналогичные должностные лица бы­ли учреждены провинциальными штатами для того, чтобы вести дела кор­пораций, собирать налоги и блюсти их интересы в промежутках между сес­сиями (длившимися обычно несколько дней в году). Иногда это делалось по требованию короны. Кроме того, штаты ввели должности клерков и учреди­ли архивы задолго до английского парламента.

Монархи и власть дворянства не рассматривали как угрозу, если только могли использовать ее в собственных целях. Историки старой школы пред­полагали, что монархи Нового времени не имели достаточно опыта в управ­лении знатью и поэтому опирались на новый слой администраторов из бур­жуазии. Когда эти последние, в свою очередь, получали дворянский титул, они становились новым классом служилого дворянства, заменяя собой «старую» знать, постепенно клонившуюся к экономическому упадку. Это утверждение неверно во многих отношениях. Еще в Средние века админи­страторы выходили из буржуазии и мелкого дворянства. Дворянство все­гда было служилым, постоянно обновлявшимся за счет продвижения по ко­ролевской службе. Учебники подчеркивают различие между «дворянством робы» (поЫеззе йе годе) и наследовавшим свой титул «дворянством шпа­ги» (поЫеззе й'ерёе). Это различие является чисто формальным, посколь­ку робены обычно оставляли свои должности в следующем поколении.¹Они постепенно смешивались с «дворянством шпаги», вступая в браки, и перенимали их образ жизни. Старые дворянские фамилии не приходили в упадок и не обнаруживали такой тенденции. Корона была заинтересована в послушных, а не в слабых дворянах.

Правосудие также было децентрализованным. Вместо одного парла­мента, или верховного апелляционного суда в Париже, судов стало боль­ше: они были унаследованы от феодальных правителей Лангедока, Гиени, Дофине, Нормандии, Прованса и Бургундии, что освобождало французов от необходимости ехать в Париж, когда они обращались в суд. Это повыша­ло значение местных интересов, прав и обычаев, рьяными защитниками ко­торых были провинциальные парламенты. Следовательно, верховные суды провинций подражали провинциальным штатам, исполняя роль представи­телей королевских подданных. Они внесли свою лепту и в королевское за­конодательство и управление. Королевские декреты, касавшиеся прав под­данных государя, тщательно проверялись парламентами. Если парламент признавал, что декреты согласуются с существующим законом, он прини­мал, регистрировал и обнародовал их. В противном случае королю посыла­ли возражение, или ремонстрацию, и он должен был либо изменить свои предложения, либо издать приказ о регистрации декрета (1еИге йе ]Ы58юп), невзирая на возражения. Тогда королю приходилось лично председатель­ствовать на заседании парламента (Ш йе/изНсе), чтобы провести декрет.

К этим важным полномочиям примыкало право парламента издавать за­коны, которые, однако, могли быть отклонены королевским советом. Эти «постановления» {агге1з) использовались почти во всех областях управ­ленческой деятельности. В социальной и экономической сфере они регла­ментировали ремонт и освещение главных дорог, снабжение, цены на про­довольствие, оплату и условия труда, проституцию, бродяжничество, по­мощь беднякам, ученичество, работу тюрем и больниц. Культурная и идео­логическая сторона также привлекала внимание парламентов. Управление коллежами и университетами было отнято у церкви в XV столетии, поэто­му суды наблюдали за всем — от содержания курсов до пресечения обмана на экзаменах. Они наблюдали за праздниками, публичными спектаклями и театрами, интересуясь даже ценами за билеты. Кроме того, в их ведении на­ходилась цензура. В 1526 году Франциск I объявил, что ни одно сочинение на религиозную тему не могло быть напечатано без разрешения парламента, а в XVIII столетии парламенты боролись с потоком модной, политически подрывной литературы. И хотя парламенту все же требовалась санкция ко­роны, он мог похвастаться определенной властью и правом на собственное волеизъявление. В 1588 году парижский парламент запретил выступление труппы итальянских актеров, которых пригласил сам король. Спустя два столетия судьи запретили внушительный ряд книг, написанных в духе Про­свещения Вольтером, Руссо и Дидро.¹ Многие из этих сочинений были лю­бимым чтением при версальском дворе.

Самым поразительным примером децентрализации было быстрое па­дение престижа Генеральных штатов. Франция раннего Нового времени была подобна собранной нетерпеливым ребенком мозаике, в которой одни фрагменты сочетались друг с другом чуть лучше, чем другие. В результате многообразие форм представительных учреждений сделало невозможным возникновение органа, подобного национальному парламенту английской модели. В XIV столетии Генеральные штаты были впервые созваны для об­суждения и одобрения вопросов, представлявших общественный интерес, в частности налогообложения. В состав штатов вошли представители пер­вого сословия — духовенства, второго — дворянства и третьего — главным образом городской буржуазии. Однако Генеральные штаты не были под­линно национальным институтом и потому не смогли преодолеть провин­циализм. Отдаленные области страны часто отказывались послать своих делегатов, и налоги, одобренные Генеральными штатами, приходилось сно­ва согласовывать с органами местного управления. С самого начала Гене­ральные штаты собирались только в кризисных ситуациях: во время войны с Эдуардом III и в ходе гражданских войн XV века. Они не проявляли инте­реса к такой сфере государственной деятельности, как ведение внешней политики, которая была неоспоримой прерогативой короля. Королевская власть усилилась бы при наличии одного представительного органа, спо­собного объединить страну. В действительности французские короли скоро стали видеть в созыве Генеральных штатов в лучшем случае обязанность, а в худшем — угрозу. За пятьсот лет отношение монархов оставалось не­изменным: штатам было отказано в регулярных созывах и в контроле над важными аспектами управления. Штаты, как обычно полагают, потеряли свою власть не в XVI и XVII столетиях в связи с усилением абсолютизма. Они этой власти никогда не имели.

Области со штатами (рауз с1'ёШ), такие как Бургундия и Лангедок, где налоги определялись и собирались штатами, и области с выборами (рауз й'ё1есИоп), где налоги взимали королевские чиновники, элю Шиз), имели немало различий. Однако здесь есть интересная особенность. Даже там, где налоги собирали королевские элю, провинциальные или локальные штаты продолжали собираться, регулярно или нерегулярно. Исследование Мэй- джора открывает нам некоторые особенности деятельности этих загадочных учреждений, наилучший образец которых — штаты в женералитэ (§епе- гаШё) и сенешальствах (зепесНаиззё) Гиени. Штаты, собиравшиеся в мел­ких административных единицах провинции, ранее не привлекали внима­ния историков, ориентировавшихся на национальную перспективу и более крупные образования. Из-за постоянных территориальных изменений в Гиени провинциальные штаты перестали собираться. Вместо этого корона стимулировала развитие штатов в более мелких административных едини­цах — женералитэ, которые были незадолго до этого образованы в налого­вых целях. После 1561 года таким штатам было разрешено выбирать вид налогов, собирать деньги на местные нужды, назначать клерка для учета средств и сборщика податей. Кроме того, корона гарантировала, что соб­ранные в провинции деньги пойдут на уплату ее долгов, и ни на что другое. Гиень не была особенно отдаленной областью, но правительство, очевид­но, было уверено, что получить с нее деньги будет легче с помощью штатов. Сенешальства являлись мелкими единицами местного самоуправления. В начале XVI столетия в них существовали самые разнообразные формы представительств. Некоторые учреждения были преемниками ранее суще­ствовавших институтов, в то время как другие были примитивны: казалось, им требовалась сильная рука монарха, ставшая бы их опорой. Штаты Ком- менжа собирались несколько раз в год и контролировали местное управле­ние. Эти мелкие штаты отнюдь не были машиной для утверждения спуска­емых сверху решений. Нередко они отвергали новые налоги и добивались снижения старых. При всех перечисленных ассамблеях работали синдики и чиновники, а при многих — постоянные комитеты, действовавшие в пере­рывах между сессиями.¹

В силу многообразия местных интересов и традиций была невозможна финансовая унификация. Основным прямым налогом была талья. На севе­ре ее размер определялся общественным положением (персональная та­лья — ШНерегзоппеИе), и дворяне были от нее освобождены; на юге — ста­тусом земель (реальная талья — 1аШе гёе11е), и дворяне платили за все зем­ли, которые технически не имели статуса дворянских. В Бургундии талью вообще не платили, так же как и во многих городах. В провинции Дофине в горной местности собирали реальную талью, а в равнинной — талью пер­сональную. Косвенные налоги на продажу товаров широкого потребления {аНез) являли еще более причудливое разнообразие. Провинции, давно входившие в состав государства, платили по-разному. В Пуату, Оверни, Артуа и Лангедоке картина усложнялась дополнительными выплатами. Бургундия, Бретань и Прованс не платили ничего. Товары, ввозимые в об­ласти, не платившие налогов, облагались сбором на границе провинции: внутренний тарифный барьер отделял южную часть Франции. Третьим ос­новным налогом была габель (§аЬе11е — налог на соль). На севере и в цент­ре страны правительство владело монополией на продажу соли и объявляло минимальную цену ее покупки. На западе размер габели был одинаковым для всех, в то время как Бретань ее не платила вовсе. Сотни дополнитель­ных поборов и тарифов довершали неразбериху. Утверждали, что только по одной Луаре их насчитывалось сто двадцать. Администраторы-рациона­листы XVIII столетия знали, что являются свидетелями триумфа бессмыс­лицы, а историки XIX века отступились после безуспешных попыток по­нять эти сложности.

Управление финансами было не менее своеобразным. Различие, прово­димое между ординарными и экстраординарными доходами (теми, которы­ми король имел право распоряжаться по собственному усмотрению, и теми, которые ему предоставлялись в экстренных случаях), устарело уже к нача­лу правления Франциска I. Талья собиралась каждый год без формальной процедуры разрешения и, следовательно, включалась в ординарные поступ­ления. В конце концов эти отдельные системы администрирования слились в одну под управлением единого Казначейства. Сбор косвенных налогов был отдан в частные руки. Это право передавалось крупным заимодавцам или тем, кто просто называл большую цену: сборщики налогов {1гаИап1з) были частными лицами, заключившими с государством контракт, по которо­му сначала передавали короне потенциальный сбор с провинции, и они тем самым приобретали возможность собирать с налогоплательщиков заметно большие суммы и класть их в свой карман. Таким образом, на местах сбор­щики налогов обогащались за королевский счет и становились все более независимыми. Сборщики налогов обладали двойным статусом: с одной стороны, они были правительственными чиновниками, с другой — част­ными предпринимателями. Поскольку нам известно, что государственные должности переходили в частную собственность, употреблять здесь слово «бюрократия» неуместно. Некоторые предприимчивые монархи изобре­тали более изощренные пути получения средств. Король Франциск пер­вым выпустил процентные обязательства, гарантированные муниципаль­ной властью Парижа. Финансисты, кредитовавшие корону, как правило, были сборщиками налогов: стремление вернуть свои деньги заставляло их ответственно подходить к исполнению своих должностных обязанностей. Кроме того, Франциск перестал собирать все поступления в единую цен­тральную казну. Как и прежде, налоги в пользу короны собирались и рас­пределялись на местах, что позволяло избежать риска и задержек при пе­ревозе мешков с наличными по необорудованным и опасным дорогам. Этот процесс был противоположен процессу централизации: он подталкивал финансовые бюро (Ьигеаих йез }1папсез) искать удовлетворения собствен­ных интересов, не понятных реформаторам административной системы, жившим двумя столетиями позже.¹

Продажа должностей усиливала автономию регионов и корпораций. В 1515 году при Франциске I во Франции насчитывалось 5000 офиссье, или владельцев должностей, — десятая доля того, чем располагал Людо­вик XIV для управления населением, возросшим лишь незначительно. Ка­жется, Франциск был первым, кто создавал новые должности исключи­тельно для получения прибыли. Он дважды учреждал институт элю в Гиени и оба раза внезапно его ликвидировал, а встревоженные штаты провинции выплачивали компенсацию владельцам должностей. Очевидно, мотивом его действий были деньги, а не стремление к централизации. К 1560 году были учреждены тысячи должностей, предназначенных в основном для продажи. Когда их число превысило объем имевшейся работы, Генрих II ввел ротационную систему, согласно которой чиновники работали шесть месяцев в году. Он создал также дополнительную ступень юрисдикции над сенешальством: историки старой школы всерьез считали это проявлением административной мудрости. Главной же целью Генриха, по-видимому, бы­ло создать 500 новых должностей для немедленной продажи. За дополни­тельную плату все должности передавались по наследству. Все они давали более высокий социальный статус и освобождали от уплаты налогов; наи­более важные посты приносили дворянский титул. Их охотно раскупала буржуазия, стремившаяся пробиться в высшие слои общества. Называть тех, кто занимал эти должности, «бюрократией» неверно. К концу XVI сто­летия в провинции оформилась и закрепилась особая влиятельная группа.

ФАКТОРЫ ЦЕНТРАЛИЗАЦИИ

Таковы были властные группировки и корпоративные организации, влия­ние которых не было связано с властью монарха. Но картина, в которой вы­делены лишь элементы децентрализации, выглядит односторонней. В нача­ле XVI века центр обладал мощной притягательной силой, хотя ее пределы вызывают некоторые разногласия у историков.

Присущая королю власть определялась его функцией верховного судьи. Важную роль играл канцлер, главное лицо в судебной системе монарха. В раннее Новое время судебная, политическая, законодательная и админи­стративная функции в управлении были неразделимы. Король считал госу­дарственные дела, в том числе отношения с иностранными государствами, своей абсолютной прерогативой, то есть не был обязан разделять свою власть с кем-либо еще, хотя на практике ему приходилось действовать в со­трудничестве с властными группировками. Но теоретически его решения были окончательны, а распоряжения — непререкаемы, ибо выше короля не было власти, к которой можно было апеллировать. Термин «абсолютный» имел именно этот специфический смысл, о котором нередко забывают. Он означает, что королевская власть не могла оспариваться папой или импера­тором либо делиться с каким-либо феодальным владетелем. Неподчинение, оппозиция и мятеж объявлялись незаконными: они считались предательст­вом или оскорблением величества (^ё8е-та^е8^ё). Когда исчезли крупные феодальные владения, король обрел монополию на верховную, или суверен­ную, власть: она осуществлялась им лично или опосредованно, но при этом от его имени. В одном отношении управление становилось более сложным и менее персонифицированным: монарх был не в состоянии управлять всем самостоятельно. Но какие бы действия не предпринимались чиновниками, их власть основывалась на авторитете короля, и в этом смысле власть монар­ха оставалась абсолютной. Это обстоятельство необходимо подчеркнуть, поскольку многие историки отрицали, что король имел право выносить окон­чательное решение, а мы, в свою очередь, склоняемся к тому, что мысль о необходимости подчинения короне прочно укоренилась в умах подданных. В этом и состояло формирование абсолютной монархии во Франции.

В провинциях и на местах король старался заручиться поддержкой власт­ных группировок, и сотрудничество с ними было взаимовыгодным. Осно­вой отношений монарха и местной элиты было распределение королев­ского патроната, а осуществлялось оно при дворе. Двор был единственным центральным институтом управления и, следовательно, связующим зве­ном между центром и окраинами. Он исполнял несколько функций: двор являлся королевским хозяйством, обслуживавшим физические потребно­сти правителя и его семьи, а также центром управления, где принимались политические решения. Но поскольку у короля не было мощной бюрокра­тической машины, которая направляла бы страну в русло избранной им по­литики, значение двора было существенно еще в двух отношениях. Двор был местом, где сосредоточивалось все великолепие монархии и где во вре­мя пышных празднеств и церемоний подданные должны были испытывать восторг и восхищение. Кроме того, именно при дворе происходило распре­деление патроната: здесь надежды знати либо оправдывались, либо терпе­ли крушение, а корона обретала или теряла союзников. Здесь шла борьба соперничавших аристократических группировок, стремившихся добиться милостей самим и дискредитировать противника.

При дворе были представлены все учреждения, воплощавшие королев­скую волю. Франциск I унаследовал эффективно работавшие сопзеИ й'ёШ (государственный совет); сопзеИ йе8 аЦаьгез (исполнительный совет), ис­полнительный орган, состоявший из высокопоставленных офиссье и узко­го круга доверенных советников, и §гапй сопзеИ (большой совет), ответв­ление последнего по судебным делам. По мере того как двор торжественно переезжал из дворца во дворец, из Лувра в Шамбор, а затем в Фонтенбло, советы двигались за ним. Как однажды (правда, по другому поводу) заме­тил Франциск I, им приходилось бежать за ним трусцой.

В 1547 году учреждается должность государственных секретарей, вы­полнявших роль связующего звена между королем и советами. На основа­нии того, что государственных секретарей никогда не выбирали из семейств грандов (см. с. 27-28), историки создали и развили теорию об одновремен­ном формировании «абсолютизма» и буржуазии. Она вызывает некоторые возражения. Значительная часть назначаемых государем секретарей при­надлежала к низшему дворянству, но благодаря бракам и должностям эти чиновники быстро переходили в разряд высшего дворянства. Гранды не бы­ли лишены возможности занимать эти посты. Хотя секретари находились в тесном контакте с королем и были частью его клиентелы, их работой бы­ли довольно скучные занятия, считавшиеся неблагородными, например со­ставление писем и ведение счетов. Наконец, хотя назначения грандов были ограничены лишь высокими должностями сенешаля, стюарда и чемберле- на, общепринятое мнение, что эти должности быстро превратились в ис­ключительно церемониальные, неверно. При Валуа и их наследниках гран­ды продолжали выполнять высшие дипломатические и военные миссии.

Франциск I торговался, вел переговоры, временами становился жест­ким с полунезависимыми учреждениями. В том, что штаты обнаруживали тенденцию автоматически соглашаться с требованиями короны, а иногда сдаваться под нажимом короля, Р. Кнехт усматривает симптомы упадка со­словных представительств и укрепления «абсолютизма». Оба обстоятель­ства, возможно, не столь уж красноречивы, как он полагает. Автоматиче­ское вотирование налогов в тюдоровской Англии, равно как и во Франции времен Валуа, было естественным следствием уверенности современни­ков в том, что королевские нужды следует удовлетворить. И хотя Фран­циск мог временами слишком жестко обходиться с совещательными инсти­тутами, он никогда не лишал их прав и привилегий. Кнехт считает, что дос­тижениями этого короля были централизация и унификация управления. Однако биографы никогда не говорили такого даже о Людовике XIV.¹

КРИЗИС И ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ

Процесс частичной консолидации монархии был приостановлен двумя негативными факторами: неоднократным отсутствием совершеннолетних наследников трона и губительным религиозным противостоянием. Само по себе малолетство монарха не было фатальным для судеб королевства, но оно затрудняло управление политической элитой. Политические решения и милости, которые должны были исходить непосредственно от короля и не подвергаться обсуждению, оспаривались, если исходили от его представи­телей. Баланс влияния фракций при дворе нарушался, распределение па­троната переставало быть целенаправленным, а без союзников корона не обладала влиянием на местах. Возникавшее недовольство фракций накла­дывалось на религиозный антагонизм, поскольку в провинциях боролись между собой лидеры протестантских и католических групп. Фанатичное религиозное противостояние делало невозможным достижение консен­суса или компромисса между короной и правящими элитами. Отсутствие идеологического единства исключало сотрудничество и взаимные обяза­тельства между королем и знатью. Связь с конфессиональными организа­циями реанимировала провинциальную аристократическую оппозицию. С ослаблением королевской власти провинциальное дворянство и предста­вительные ассамблеи постепенно стали присваивать финансовые и судеб­ные права короны, а борьба аристократических фракций продолжала раз­дирать страну на части.

Пышным цветом расцвели теории сопротивления, гласившие: королям- еретикам можно не подчиняться, а тираноубийство угодно Богу. Сияние абсолютной монархии, сопротивление которой являлось оскорблением ве­личества, померкло; локальные властные группировки и корпоративные организации не хотели более служить королевским нуждам, а суверенные права короля ускользали из его рук и переходили к его могущественным подданным. С 1588 по 1591 год Парижем управлял Комитет шестнадцати, который выдворил короля из его столицы. Сорбонна освободила Францию от присяги королю-тирану, и семь месяцев спустя Генрих III был убит. В та­кой обстановке приходилось начинать правление и Генриху IV, и карди­налу Ришелье. Поэтому неудивительно, что они сочли нужным обновить и теорию, и практику монархии.

Паркер напоминает, что Генрих IV известен нам как вояка, любовник и мастер эпиграммы. Однако его навыки решительного государственного деятеля, менее выигрышные с точки зрения кинематографистов, позволи­ли ему восстановить пошатнувшиеся силы монархии. Противоядие религи­озному отравлению было найдено после того, как он быстро обратился в ка­толическую веру и гарантировал свободу протестантского богослужения в Нантском эдикте 1598 года. Наконец, он возобновил отношения с элитой. Даже такие несговорчивые члены Католической лиги, как герцог Майенн- ский, были наконец умиротворены. Сюлли, министр финансов Генриха IV, был единственным человеком в Европе начала XVII века, который действи­тельно смог пополнить ресурсы центрального правительства. Он считал, что некоторые штаты, парламенты и городские советы использовали свои привилегии в корыстных целях и получали налоговые льготы за чужой счет. Сюлли стремился восстановить равновесие между королевской властью и другими властными группами, существовавшее до гражданских войн. В не­которых регионах, например в Гиени, сложившаяся ситуация и политиче- екая конъюнктура делали возможным и желательным ввести должности назначаемых правительством элю; в других местах сохранялся прежний порядок управления. Там, где городской совет оказывал сопротивление по­литике центра, как это произошло в 1602 году в Лиможе, муниципальное самоуправление ограничивалось; в других городах, например в Руане, ни­чего не изменялось.¹ Целенаправленного гонения на представительные институты как таковые не наблюдалось. Основным требованием прави­тельства была их лояльность, а те представительные учреждения, кото­рые казались ненадежными, обезвреживались. Чиновники были успокое­ны введением в 1604 году полетты — ежегодного налога, уплата которого обеспечивала возможность передать должность по наследству. Таким об­разом формировалось наследственное служилое дворянство (поЫеззе йе годе), тесно связанное с интересами монархии. В течение следующих двух столетий оно служило своеобразным подъемником, с помощью которого добившиеся успеха буржуа пополняли ряды дворянства.

Успехи Генриха стали следствием того, что на троне вновь оказался мудрый политик. Ему удалось достичь политического консенсуса и восста­новить престиж монархии. Король только выиграл от всеобщей усталости, от хаоса и притеснений, отличавших правление дворянских фракций. Ис­кусно лавируя и стараясь вывести из игры объединившиеся против него группировки, используя их внутренние разногласия, Генрих разбивал аль­янсы местного дворянства и принцев крови. Разумное распределение па­троната в центре и на местах помогло восстановить сеть королевских кли­ентов, которым он мог доверять. Методы этого монарха были традиционны. Он редко прибегал к прямому насилию, поскольку это было опасно. Пре­данность его войск была видимостью и могла исчезнуть, если бы вдруг по­требовалось атаковать братьев-французов. Генрих IV шел на сотрудниче­ство и убеждение, на сделки и компромиссы, использовал патронат, рас­пределял должности и титулы. Как и Франциск I, он покупал поддержку. Когда в 1610 году покушение на жизнь узурпатора-еретика наконец уда­лось, его преемник унаследовал сильное и стабильное государство. Режим, установленный Генрихом, подвергся испытанию: его наследник был несо­вершеннолетним; но, несмотря на это, система устояла, хотя ее стабиль­ность не была обеспечена ни фундаментальными реформами, ни расшире­нием абсолютной власти.

Тем не менее имелись и некоторые настораживающие моменты. Когда в 1590 годы испанцы угрожали вторгнуться во Францию, парламент упорно отвергал финансовые требования Генриха. В 1597 году парламент настаи­вал, чтобы король выбирал себе советников из числа лиц, предложенных парламентом, ставя тем самым под сомнение его бесспорную прерогативу. Запросы парламента еще более возросли в 1616 году, когда он собственной властью назначил собрание полного Суда пэров парижского парламента с участием высшего дворянства и принцев крови. Темой дебатов стало общее благо королевства, вопрос, который, как и многие другие, никогда не нахо­дился в ведении парламента. Людовик XIII так и не простил парламенту этот удар, нанесенный в период его малолетства. Еще одну проблему пред­ставляли держатели должностей. Полетта представляла серьезный мате­риальный интерес. Должности становились частной собственностью и ча­ще использовались в интересах владельца, а не в интересах общества. Сле­довательно, лояльность офиссье никак не влияла на формирование идеи деперсонифицированного государства: они были связаны личными узами с монархом, который гарантировал их собственность.¹ Держателей должно­стей нельзя было сместить с их постов, но при этом они все равно враждеб­но относились к необходимости сокращать чиновный аппарат государства.

Наибольшую угрозу для правящего королевского дома всегда представ­ляло высшее дворянство и принцы крови. Представители первого обычно были правителями или бывшими правителями территорий за пределами Франции: так, клан Монморанси имел обширные владения в Нидерландах и Германии. Принцы крови были потомками ранее правивших монархов династий Бурбонов или Валуа. Поскольку обе группы были известны во Франции под названием 1ез §гапс1е8, мы также будем использовать термин «гранды». Гранды занимали уникальную социальную нишу. Дабы подчерк­нуть свое превосходство над остальным дворянством, они вступали в брач­ные союзы с представителями правящих семейств иностранных государств и потому были лично заинтересованы в доступе к руководству внешней по­литикой.² Так, они никогда не отказывались от притязаний на ведущие по­зиции в центральных королевских советах, где обсуждались государствен­ные дела, или, как в случае с братом Людовика XIII, на корону. Кроме того, они требовали превратить губернаторскую должность в наследуемук*и на­делить губернаторов суверенной властью.

Другими словами, гранды хотели вернуться в феодальную Францию, ко­торая исчезла столетием ранее: верховную власть следовало разделить, а монархическое государство превратить в аристократическое. По убежде­нию многих современников, только сильная абсолютная монархия могла воспрепятствовать грандам притеснять окружающих.¹ Они являлись одной из немногих социальных групп, стремившихся помешать развитию абсо­лютной монархии. Гранды обладали не только значительной властью на мес­тах, но и уникальными способностями к придворным интригам, поэтому они всегда оставались потенциальными разжигателями смут. В XV столе­тии они обнаружили, что добиваться независимости на местах становилось все труднее, и начали бороться за возможность подняться на высший уро­вень центрального управления. И поскольку уже на протяжении несколь­ких столетий монархи назначали своих министров из рядов низшего дво­рянства, и власть им давал король, а не гранды, второе пришествие принцев в королевские советы представляло серьезную угрозу традиционной систе­ме. Наибольшая опасность заключалась в том, что принцы и парламенты могли предпринять совместное наступление на прерогативы короны.

В первые десятилетия XVII столетия обнаружилось, что дело создания сильной монархии имеет множество сторонников. В 1614 году принцы крови взбунтовались против регентши Марии Медичи. Они использовали свои связи с иностранными державами и угрожали втянуть Францию во внутрен­ний и международный конфликт. Чтобы найти союзников, королева-мать созвала Генеральные штаты. Сделанные штатами заявления дают ясное представление о наиболее важных на тот момент темах. В первую очередь подчеркивалось божественное право королей: корону они получали непо­средственно от Бога, а не от Бога через посредство людей. Никакая земная власть не могла лишать королей их права на царство или освобождать их подданных от клятвы верности по какой бы то ни было причине. Собрание оправдало надежды регентши развернуть против принцев объединенный фронт, и укрепление сил короны и парламента проходило на фоне пугающе­го спокойствия. Подавляющее большинство второго сословия составляло мелкое дворянство (около 200 ООО человек), представители которого не те­шили себя надеждой занять главенствующие позиции в королевских сове­тах. Из «тетрадей» (саШегз, то есть перечней требований, подготовленных для обсуждения штатами) становится ясным их презрение к эгоистичным запросам грандов, которые, составляя численное меньшинство, обладали непропорционально большим влиянием.

Имея годовой доход в 400000 ливров, принц, например Конти, вращался в придворных кругах и ждал своего часа в коридорах власти. А провинциаль­ный сеньор, имевший в год только 400 ливров был, по сути, фигурой мест­ного масштаба, возвышавшейся лишь над держателями своих земель, не был известен при дворе и надеялся на посредника с хорошими связями, способного получить для него королевские милости. Между грандами и мелким дворянством промежуточное положение занимали около пятисот политически значимых семейств (например, Ришелье), которые не обяза­тельно претендовали на самые высокие должности, но нередко их получали.

Историки, считавшие всех дворян одинаково опасными для короны — и, следовательно, равно нуждавшимися в укрощении, — не проявили долж­ной проницательности. Политически значимая часть правящего класса бы­ла невелика. Но камень, брошенный в этот крошечный пруд, поднимал силь­ное волнение.

Объединение дворянства против принцев было благоприятным для пра­вительства явлением, однако его достигали и жалобы подданных. Духовен­ство, дворянство и третье сословие, безусловно, не были едины, но все они осуждали подкуп должностных лиц и продажу должностей, засилье чинов­ников и чрезмерную тяжесть налогового бремени. Наиболее горячо пред­ставители всех сословий осуждали финансистов и откупщиков налогов. Их называли кровососами и паразитами, которые наживаются на королевских нуждах и устанавливают заоблачно высокие налоги. Но подобные нападки были, скорее, показными. Периодически правительству приходилось при­слушиваться к требованиям и устраивать разбирательства (сНатЬге йе ]из- Псе) по обвинениям в коррупции. Не следует ожидать в XVII столетии по­явления стандартов чиновничьей честности, сложившихся в XIX веке. Ко­гда корона нуждалась в займах и авансах точно так же, как предоставляв­шие их нуждались в королевской власти, она объявляла о проведении ре­форм, произносились дежурные фразы, и ничего не происходило. Это был компромисс, типичный для «абсолютистского» государства: финансовые дельцы делали вид, что раскаиваются, и брались за старое. Расследование, начатое в 1607 году в отношении одного из клиентов Сюлли, внезапно было прекращено, чтобы избежать конфуза.¹ Многие офиссье на сессии Гене­ральных штатов в 1614 году требовали принести в жертву финансистов, но они блефовали, так как сами могли оказаться в числе обвиняемых. Их стра­тегия состояла в том, чтобы начать расследование в отношении соперников и таким образом уменьшить конкуренцию.²

Те же слова звучали и в ассамблее нотаблей, созванной в 1626 году. На этот раз Мария Медичи и ее младший сын Гастон Орлеанский, бр^т на­следник бездетного Людовика XIII, возглавили оппозицию кардиналу Ри­шелье, который после 1624 года играл роль главного министра. Франция участвовала в Тридцатилетней войне, и правительство вот-вот должно было повести наступление на гугенотов, еретиков-протестантов, имевших дур­ное обыкновение призывать на помощь против католиков-Бурбонов ино­странные державы или мятежных принцев. Ришелье, еще не оценивший ситуацию, считал возможным преодолеть финансовый кризис, развивая коммерческую и колониальную активность Франции. Кардинал созвал - ассамблею, чтобы утвердить свои планы относительно торговых компаний и других меркантилистских структур, определивших бы направление бу­дущей экономической экспансии страны. Вначале возникли споры о том, должны ли присутствующие голосовать поименно (тогда голоса судей пре­высили бы количество голосов духовенства и дворян) или по сословиям (в этом случае первое и второе сословия составили бы большинство по от­ношению к чиновникам), а затем входившие в ассамблею влиятельные пред­ставители духовенства, знати и судей быстро провалили предложения Ри­шелье. Другие вопросы принесли ему меньше разочарования. Кардинал и ассамблея вместе осудили завышенные налоги и чрезмерно разросшийся чиновный аппарат, которые и стали первыми объектами реформаторской деятельности главного министра. Ассамблея нотаблей единогласно осу­дила принцев и гугенотов за создание ими собственных армий, возведе­ние укреплений, за переговоры с иностранными державами и за введение неутвержденных налогов, а также осудила оккупацию ими высших госу­дарственных должностей. Перечисленные действия считались прерогати­вой короля и выбранных им министров. В таких ситуациях подданные вос­принимали высшее дворянство не как защитников народа, а как его угне­тателей.¹

РИШЕЛЬЕ

Требования, высказанные упомянутыми ассамблеями, стали основой внутренней политики Ришелье в следующие пятнадцать лет.² Очевидно, что те его действия, которые историки называют «абсолютистскими», имели широкую поддержку и являлись традиционной программой восстановле­ния сильной королевской власти. Ришелье проводил эту программу с бес­прецедентной жесткостью. Вот что он говорил о сложившейся в тот момент ситуации в своем «Политическом завещании»: «Гугеноты поделили госу­дарство с Вашим Величеством, гранды действовали так, как будто бы они не были Вашими подданными, а губернаторы провинций — как если бы они были суверенными властителями». Он хотел справиться со слишком могу­щественными подданными, вновь получившими суверенную власть в ходе смуты. Без сомнения, Ришелье был творцом абсолютной власти короны. В эпоху феодализма суверенитет короны разделялся с феодальными вла­стителями, а затем был узурпирован знатью, корпоративными учреждени­ями и провинциальными властными группировками. Ришелье окончатель­но и бесповоротно монополизировал власть, сосредоточив ее в руках пра­вительства: концентрация власти является основным условием существо­вания современного государства и теперь воспринимается как должное.

В 1627 году Монморанси-Бутвиль был обезглавлен за дуэль под окнами кардинала в Пале-Рояль. Этим проявлением своей жестокости Ришелье продемонстрировал молодому поколению две вещи: корона объявляет мо­нополию на насилие, а королевские эдикты касаются всех, даже дворян, от­стаивающих свою честь. В 1628 году, когда Ришелье разгромил Ла-Рошель, оплот гугенотов, их политическая и военная мощь была сломлена. Карди­нал достиг сразу две цели: во-первых, дворяне-протестанты начали перехо­дить в католицизм, что говорило о восстановлении идеологического един­ства короны и элиты, закрепленного после отмены Нантского эдикта Людо­виком XIV в 1685 году. Во-вторых, огромное значение имело подчинение гугенотов королевской власти. В течение двух лет протестантская ассамб­лея осуществляла верховную власть над финансовой и военной админи­страцией территорий, контролировавшихся гугенотами: это было дерзким покушением на королевские прерогативы. Людовик XIII называл действия протестантов незаконными и уместными только в республике.

Установление короной монополии на свои прерогативы сопровожда­лось внедрением в умы подданных теории божественного права королей. Божественное право предполагало существование божественного знания. «Таинство монархии», бывшее основой французской системы управления, означало, что решения короля в делах высокой политики безошибочны.¹Эдикт 1641 года запрещал парламентам вмешиваться в государственные дела, пока их не пригласят высказать свое мнение. Заседания с личным уча­стием короля должны были становиться форумом для рассмотрения спор­ных случаев, а выражать протест судьям разрешалось после регистрации закона, а не до нее. Гранды были окончательно лишены возможности по­пасть в королевские советы. Их попытки отомстить Ришелье и убрать его с дороги давали последнему повод в очередной раз указать королю на недо­стойное поведение грандов. Сам же кардинал ускользал от козней придвор­ных группировок подобно Гудини.

Ришелье не обошел вниманием и другие проявления оппозиции. Он ре­шительно искоренял характерное для феодального периода мнение, будто верность короне зависела от того, насколько подданные были довольны ее политикой. Это не отменяло контрактных обязательств короны, но теперь подданные не могли ничего сделать в случае, если она их не выполняла. Они обязаны были подчиняться при любых обстоятельствах. Повиновение приказам правительства мы воспринимаем как данность, в то время как француз XVII столетия так не считал. Гранды, особенно те, кто обладал международными связями, любили напоминать своим монархам о том, что их обязательства взаимны, периодически меняя господина. Бегство оскорб­ленного Конде в Испанию во время Фронды — самый яркий пример. Мно­гие дворяне не понимали, почему именно за королем должно оставаться по­следнее слово в конфликте с подданными. Известные с XIV века фрагменты римского права одновременно напоминали об идее верховной власти, при­надлежавшей народу, а также о том, что корона требовала от подданных аб­солютного и безусловного повиновения. Ришелье был первым, кто довел это требование до логического конца, и его методы были ужасны.

Оружием кардинала стал закон об измене, или об оскорблении величе­ства (1ёзе-та]ез1ё). Ранее этот закон сурово карал грандов только в Анг­лии, где его жертвами пали, например, Говарды. Конде, который встал во главе испанской армии против своего монарха во время Фронды, был про­щен и восстановлен в правах.¹ Измена, за которую был обезглавлен Мон- моранси в 1632 году, была похожа на дело об измене Бурбона в 1523 году: оба считали, что были осуждены несправедливо. Но Бурбону удалось ис­пользовать старые представления о чести и обязательствах, подорвать ре­путацию Франциска I на международной арене и выжить. Больше такого не случалось. Под действие закона попадали даже неосторожно сказанные сло­ва и случаи нарушения субординации: так, Ришелье обезглавил министра Марийяка и пропагандиста де Морга исключительно за критику действий кардинала. Оправданием ему служил государственный интерес (гаьзоп с1'ёШ). Эта давно возникшая идея гласила, что государственная необходи­мость принуждает правительство иногда использовать средства, которые могут вызвать негодование у щепетильных людей. Облик самого кардина­ла, холодного как лед, его пристрастные суды над «врагами государства», ночные экзекуции в сНатЬге йе 1'аг8епа1 (арсенале), специальные комис­сия по преступлениям 1ёзе-та]ез1ё и выносимые без суда приговоры, взя­тые вместе, делали его режим одним из самых зловещих во французской ис­тории,² хотя при создании образа злодея в кино и на сцене были допущены некоторые преувеличения. Людовик XIV, конечно, обходился и без таких театральных приемов при отправлении правосудия. Режим Ришелье следу­ет рассматривать не как истинное лицо абсолютной монархии, а, скорее, как деспотическую интерлюдию в легитимном режиме Бурбонов. Его дес­потические методы обозначили внушавшую благоговейный трепет сферу королевской власти тем единственным образом, который только и может быть эффективным в трудные времена, то есть посредством страха. Мето­ды кардинала определялись временем. Конечная цель — обожествление королевской власти — была неизменной.

Армия и интенданты — так называемые орудия абсолютизма — не были изобретениями Ришелье, хотя наше утверждение ставит под сомнение при­вычную легенду. Гораздо важнее для будущего было то беспрецедентное доверие, которое он оказывал своим клиентам и креатурам, контролиро­вавшим страну. Все, кто находился в фаворе у короля, обретали сторонни­ков, но клиентела Ришелье была огромной, и поэтому его власть распро­странялась далеко за пределы двора. Берген продемонстрировал, как Ри­шелье собирал посты губернаторов городов и провинций для себя и своего семейства. Сен-Симон назвал кардинала «лучшим родственником на све­те». Кроме того, он прибирал к рукам все доступные земли со всей ненасыт­ностью собственника. Политические и территориальные связи в Бретани, Анжу, Пуату, Онис и Сентонже обеспечивали Ришелье личную власть над всей западной Францией и расширяли круг его клиентов.¹ Особые отноше­ния с монархом позволяли ему эксплуатировать и связи клиентелы короля.

Ришелье построил свою собственную министерскую клиентелу. Глав­ный министр являлся клиентом короля и предоставлял в его распоряжение своих людей, однако фракция, через которую он управлял, подчинялась не королю, а ему самому. Минуя ненадежных губернаторов провинций, он распределял милости непосредственно среди местной знати и корпораций. Тот, кто занимал вакантную должность в администрации, был благодарен Ришелье и считал себя обязанным, становясь объектом зависти обойден­ных членов фракции. Кардинал полностью полагался на членов своего се­мейства и был непревзойденным непотистом. В его клиентелу входили все государственные секретари, которым он обеспечил высокое жалованье и выгодные браки. Победа, одержанная надМарийяком и герцогом Орлеан­ским в День дураков (1630), позволила ему вместо их клиентов при дворе и на постах губернаторов провинций поставить своих собственных. Он пре­одолел оппозицию в Бретани, поставив своих приверженцев на ключевые позиции в этом регионе, и завлек влиятельных бретонцев в свои сети. Он сместил неугодного ему губернатора Прованса, могущественного герцога де Гиза. Ришелье заметил его враждебность, и однажды де Гиз оказался со всех сторон окружен людьми кардинала: среди них были лейтенант про­винции, влиятельные судьи местного парламента, архиепископ Экса, го­родской голова Марселя и генерал королевских галер. Когда Ришелье ввел в его окружение еще восемь своих креатур в качестве интендантов провин­ции, флота и армии, де Гиз сдался. В результате политики, проводимой Ри­шелье, сформировалась система управления посредством личных связей, основанная на преданности и благодарности патрону, а не на подчинении начальнику. Главным проводником правительственной политики были, го­воря современным языком, щупальца мафии, достигавшие самых отдален­ных уголков страны.¹ Ришелье был «крестным отцом», а правящая элита представляла собой одну большую, дружную семью, в прямом и в перенос­ном смысле.

Силу монархии олицетворяла армия, которая с XV века считалась коро­левской. Но это название было более чем условным, поскольку воинскими формированиями командовали представители высшего дворянства, наби­равшие и экипировавшие полки в качестве независимых предпринимате­лей, а не слуг короля. В 1630-х годах война с Испанией потребовала в корот­кие сроки увеличить армию до 80000 человек, и традиционные механизмы управления ею внезапно оказались непригодными. И все же Ришелье не предоставил командирам той свободы, которой они пользовались в армиях других правительств. Они не могли продавать или передавать свои полки без разрешения, им не выплачивалась компенсация при расформировании. Поэтому офицеры постоянно терпели финансовые убытки и не считали се­бя обязанными оставаться на своих постах. Нехватка офицеров во фран­цузской армии была более острой, чем в других.²

Число злоупотреблений значительно уменьшилось после введения долж­ностей интендантов, выполнявших роль инспекторов. Они не имели связей на местах и были, как надеялось правительство, более честными, чем про­винциальные чиновники. Правительство и ранее направляло своих пред­ставителей в регионы, однако с 1630 года это стало практиковаться гораздо чаще, и к 1640-м годам в каждой провинции находился по крайней мере один интендант. Они занимались сбором экстраординарных военных нало­гов и проверкой войсковых командиров, чья власть при отсутствии контро­ля могла представлять большую угрозу. В «Политическом завещании» Ри­шелье (если он действительно является его автором) пишет, что интендан­ты занимались исправлением недостатков существующей системы, а не созданием новой. Хотя должность интендантов стала постоянной, ее введе­ние отвечало требованиям времени.¹

Отказ Ришелье от национализации армии подтверждает традициона­лизм его подхода. Основой системы было сотрудничество с существующей элитой и сильными корпорациями. За больницы и помощь бедным теперь отвечали муниципальные власти, а не корона. Деньги на это должны были поступать от налогов, одобренных в каждой административной единице и собранных местными выборными чиновниками. Бретань всегда была самой своенравной «областью со штатами», но Ришелье все же укротил ее, при­чем наименее оригинальным и агрессивным путем. Действуя через мест­ные конституционные и совещательные механизмы, он избежал всякой видимости деспотизма.² Взгляды Ришелье на штаты были столь же тради- ционны, хотя члены королевских советов долгое время придерживались различных точек зрения. Мэйджор доказывает, что отношение к штатам зависело от того, за какую провинцию отвечал тот или иной советник. Одни обращались со штатами мягко, другие — более жестко. Гиенью управлял Мопу, который в прошлом был доверенным лицом Сюлли, и, подобно сво­ему потомку, жившему полтора столетия спустя, не доверял корпоратив­ным властным организациям. В 1621 году он нанес смертельный удар шта­там провинции Гиень, назначив в эту провинцию правительственного элю, и таким образом уменьшил сферу компетенции штатов. С другой стороны, провинциями Лангедок, Прованс, Овернь и Лионне управляли менее суро­вые советники, и когда Марийяк, сторонник твердой линии, назначил элю в Лангедок, его коллеги добились отмены решения.³

Подобные разногласия продолжались и после того, как Ришелье занял свой пост. Его приверженность традиционным методам не одобрял Марий­як, который, по-видимому, был склонен бескомпромиссно проводить поли­тику централизации. Война с Испанией требовала увеличить суммы взи­маемых налогов. Духовенство, дворянство, горожане, офиссье и крестьяне подвергались беспощадному налоговому гнету. Конфликт с корпоративны­ми органами был неизбежен, но существование многих налогов оказалось недолговечным. Режим был основан на прочном компромиссе, и постоян­ных принудительных мер можно было избежать в том случае, если налоги выплачивались полностью.⁴ Более опасным шагом было введение Марийя- ком должностей элю в областях со штатами — в Дофине, Бургундии, Про­вансе и Лангедоке — в 1626-1629 годах. Ришелье писал только о своем враждебном отношении к непокорным штатам Лангедока, но его мемуары умалчивают о других жертвах, а кроме того, показывают, что штаты Бур­гундии он поддерживал.

По-видимому, общее наступление на права областей со штатами не было инициативой кардинала. В Дофине правительство воспользовалось смер­тельной враждой между вторым и третьим сословиями из-за налогового статуса: третье сословие потеряло интерес к ассамблее провинции, как только второе потеряло свой налоговый иммунитет. Сохранилось только «охвостье» ассамблеи, в котором преобладали города. Однако в 1639 году состав ассамблеи был тщательно регламентирован правительством, и по­тому у нас нет оснований подозревать его в том, что оно желало приблизить исчезновение штатов.¹ Другие провинции взбунтовались. После казни Мон- моранси, строптивого губернатора Лангедока, Ришелье отозвал элю из этой провинции в обмен на 3 886 ООО ливров. Он вернулся к своей обычной стра­тегии сотрудничества, подкрепленной обширной сетью клиентелы. В кон­це 1631 года Бургундия и Прованс также вернули себе право распределять налоги, заплатив за это живые деньги. Неизбежность открытого участия Франции в Тридцатилетней войне заставляла искать пути достижения ком­промисса с провинциями, а не входить с ними в конфронтацию. У нас нет доказательств тому, что стратегия отступления от централизующих мер в обмен на выплаты наличными была спланирована заранее. Тем не менее остроумное решение Франциска I создать должности элю, чтобы вскоре от­менить их за определенную сумму, может служить ключом к отгадке.²

Историки «абсолютизма» обычно считают, что резкое уменьшение числа и влияния представительных органов, наблюдавшееся в начале XVII века, было результатом продуманной королевской политики. Это неверно. По­добная политика была бы безрезультатной, поскольку тогда корпоратив­ные организации стали бы одновременно административными и консульта­тивными органами и приобрели бы власть большую, чем власть учрежде­ний, находившихся непосредственно под контролем короны. Элю вовсе не являлись панацеей, как воображают историки «абсолютизма». Введение их в администрацию Руэрга (Гиень) увеличило затраты на сбор налогов в четыре раза: их жалованья и оклады в совокупности достигли величины большей, чем затраты на деятельность штатов, основная часть которых шла на образование, общественные работы и поддержание общественного правопорядка.¹ Ришелье нарушал привилегии провинций только в том слу­чае если их штаты упорно отказывались сотрудничать с ним. Должности элю были чрезвычайным средством, применяемым в тех областях со штатами, где местные власти не выполняли своих функций. В тех областях с выбора­ми, где должности элю уже были введены, штаты продолжали существовать.

Таким образом, Ришелье полагался на партнерство с корпоративной элитой, а не на так называемые бюрократические механизмы «абсолютиз­ма». Кажущийся упадок штатов на самом деле был переходом с одного уров­ня совещательной деятельности на другой — с национального на провин­циальный, поскольку Генеральные штаты в конце концов перестали соби­раться; а затем и с провинциального на местный, так как в некоторых облас­тях небольшие ассамблеи оказались более стабильными. Иногда консуль­тации проводились и с альтернативными корпоративными органами: цер­ковными, правовыми и городскими ассамблеями. Эффективность работы этих многообразных механизмов говорила о том, что подвижки частного и социального характера происходили внутри центральных и местных власт­ных группировок, а отношения между ними не менялись.² Судьбу отдель­ных организаций с большей вероятностью можно объяснить стечением об­стоятельств, а не продуманными действиями правительства.

Так называемые «абсолютистские» инициативы, приписываемые Рише­лье, опровергаются благодаря некоторым факторам, которые привлекли внимание историков лишь недавно. Таковыми являются неоднозначная оценка королевской власти в правительственных кругах, использование механизмов централизации для простого налогового шантажа и чрезмер­ное упрощение картины противостояния короны и местных учреждений. Однако кардиналу удалось сделать то, что в дальнейшем оказалось весо­мым вкладом в дело построения абсолютной монархии. После ухода Рише­лье французы уже знали, что последнее слово всегда остается за королем.

ФРОНДА

Фронда 1648-1653 годов была смесью трагедии и фарса. В некотором отношении она была дешевой копией Гражданской войны в Англии, спек­таклем, сыгранным по плохому сценарию с несколькими десятками акте­ров. Как, спрашивается, можно всерьез воспринимать мятеж, имя кото­рому дали рогатки, из которых парижские хулиганы стреляли по богатым экипажам? Иногда Фронда даже объявлялась самым важным событием в истории Франции XVII века.¹ В таком случае высокую оценку заслужива­ют ее результаты, а не причины, крывшиеся в обиде на власть. Эта обида объединила некогда соперничавшие группировки: членов парламента, ро- бенов, дворянство шпаги и грандов.

Суть Фронды объяснялась по-разному. Для историков-марксистов она была народным мятежом против классового врага в лице короны и аристо­кратии. «Абсолютизм» был средством, с помощью которого феодальное дво­рянство продолжало эксплуатировать крестьян.² В этом контексте Фронда представлялась продолжением крестьянских бунтов, омрачивших 1630-е и 1640-е годы; среди них наиболее известны восстания кроканов на юго-запа­де и «босоногих» в Нормандии. Поскольку в этом случае приходится игно­рировать факт, что многие влиятельные аристократы выступали против правительства, большинство историков склонялись к объяснению более конституционного характера. Популярность сильной монархии была несом­ненна. Даже критика в адрес притеснителя-Ришелье касалась его внешней политики, а не внутренней, которая, по видимости, не вызывала противо­действия.³ Не пользовался популярностью сам способ управления в период малолетства, когда министр, представлявший монарха, использовал ре­прессивные меры от имени юного Людовика XIV.

Любое правительство наживает себе врагов, а у Ришелье и Мазарини их было особенно много. Кардиналы считали грандов и губернаторов провин­ций ненадежными распределителями патроната, справедливо полагая, что они используют его в своих интересах, а не на благо короны. Положение грандов ухудшилось еще больше, когда Ришелье и Мазарини стали распре­делять милости через своих собственных клиентов в министерствах на низ­шем и среднем уровне знати. Поэтому гранды и жаждали повторить попыт­ку, предпринятую в 1642 году Сен-Маром: устранить королевского минист­ра, встать самим на его место и начать проведение внешней политики по своему усмотрению. Офиссье были недовольны наступлением короны на их права и привилегии: уменьшением жалованья, ожидавшейся отменой полетты и узурпацией их функций интендантами. Судьи в парламентах бы­ли оскорблены обыкновением короны принуждать и торопить их при пер­вом признаке несогласия и ее постоянным пренебрежением процессуаль­ными нормами — ее специальными комиссиями, произвольными арестами и заседаниями с присутствием короля. Фрондеры оказывали сопротивле­ние именно пренебрежительному обращению с правящей элитой. Это, в свою очередь, означало противодействие прерогативной власти. Следова­тельно, менялись акценты конфликта, который постепенно превращался в более серьезное противостояние. Ранее историки пытались найти причины недовольства, которое фактически возникло спонтанно; непонимание это­го обстоятельства породило в историографии множество заблуждений. Фронда по существу была протестом против деспотических злоупотребле­ний властью при Ришелье и Мазарини, а не «конституционной» попыткой развенчать «абсолютизм» французской короны, хотя именно такова тради­ционная интерпретация. Если бы Фронду можно было представить как пре­граду на пути «абсолютизма», это было бы прекрасным свидетельством его развития.

Вопрос заключается в том, кто на самом деле был агрессором: корона с ее налоговыми новшествами, интендантами и так называемым зарождени­ем «абсолютизма» или парламент и принцы, требовавшие более широкого участия в управлении и использовавшие сомнительную республиканскую риторику. Ответ должен быть следующим: агрессорами были обе стороны, сперва корона, затем парламент. Большинство исследователей отрицают новаторский характер деятельности парламента. Сначала судьи, конечно, произносили традиционные конституционные заклинания о том, что фран­цузская монархия ограничена законом, который защищает земельную соб­ственность, привилегии и должности подданных.¹ Корона была реформато­ром, действовавшим деспотически: она была вынуждена идти на отчаян­ные меры ввиду истощения королевских финансов во время Тридцатилет­ней войны. В 1640-е годы Мазарини оказался загнанным в угол. Все способы оздоровить финансы были испробованы, и хотя его политику легко крити­ковать, найти ей альтернативу непросто. В любом случае он совершил все возможные тактические ошибки. В 1642 году он попытался лишить офис- сье права передавать должность по наследству и приказал интендантам следить за уплатой ими тальи и в 1648 году поступил так же. Теперь интен­данты были не просто инспекторами, а стали напоминать известных ло­кальных бюрократов. Эдикты января 1648 года нарушали все концепции законной власти, не только по своей сути (полетта возобновлялась с усло­вием, что чиновники возвратят жалованье за 4 года), но также и по характе­ру: это было повторение заседаний с участием короля четырехлетней дав­ности. По этому случаю председатель парламента выступил против того, чтобы в период малолетства монарха абсолютная власть применялась для увеличения налогов.

Периоды малолетства государей были сложными по многим причинам. В это время принцы крови вспоминали, чьими родственниками они явля­лись, и обычно надеялись получить более значительную роль в управле­нии. Противостоять работавшим в такое время министрам было легко, по­скольку они не были выбраны и назначены несовершеннолетним монархом лично. Следовательно, можно было попытаться сместить их и при этом не поставить под сомнение правильность королевского решения. По этой же причине те, кто искал покровителя, не хотели привязывать себя к челове­ку, который, возможно, станет временной фигурой и исчезнет, как только король повзрослеет и выразит собственное мнение. В это время министру было трудно обзаводиться клиентами. Таким образом, Мазарини, служив­ший малолетнему государю, имел вдвойне ограниченные возможности. К тому же он был итальянским кардиналом сомнительного происхожде­ния, плохо говорил по-французски и был способен, очевидно, лишь на низ­кую интригу. Французская ксенофобия расцвела пышным цветом. Князя церкви обвиняли, ШегаИа, в убийстве, содомии и предосудительной связи с королевой-матерью. На самом деле принцы сами хотели оказаться на его месте. Эти разнообразные поводы для недовольства способствовали оформ­лению альянса весьма странных союзников. Ранее конкурировавшие меж­ду собой офиссье сомкнули ряды и нашли верных соратников в лице гран­дов, которые ранее считали их выскочками.

Если бы фрондеры просто стремились расстроить «абсолютистские» планы короны и следовали программе, сконструированной для них впо­следствии историками, гражданская война, вероятно, не вспыхнула бы. Однако Мазарини был, естественно, встревожен тем, что недавно произо­шло с монархом и главным министром в Англии. Он усмотрел в нарастав­шем недовольстве проявления республиканского духа и в 1650 году аресто­вал принцев-подстрекателей. Агрессия правительства вызвала противо­действие парламента и принцев, начавшееся с требований отменить посты интендантов и объявить недействительными правительственные налого­вые указы. В последующих заявлениях оппозиционеры потребовали пре­доставить им право принимать самостоятельные решения по всем вопро­сам, предлагать кандидатуры и смещать министров и государственных со­ветников, а также совместно с грандами издавать декреты, касающиеся государственных дел.¹ Фрондеры не стали покушаться только на право короля объявлять войну и подписывать мирные договоры: в остальном бо­лее вызывающее наступление на королевские прерогативы едва ли можно было предвидеть. Проявленная Мазарини проницательность в отношении республиканских настроений (которые следует понимать как желание фрондеров подчинить действия короля некоему комитету) должна вызы­вать у историков гораздо больше симпатии, чем они обычно выказывают кардиналу.

Конти, губернатор Шампани, и Лонгвиль, губернатор Нормандии, под­няли бунт, чтобы подкрепить свои претензии на главенство в королевских советах и на независимость своих провинций. Конде же намеревался стать главным министром королевства.¹ Он даже изменил свою военную карьеру и воевал в испанской армии против Франции. Все это доказывало — если Людовику XIV еще нужны были доказательства, — что смертельная угроза французским монархам рождалась при королевском дворе, в среде высших чиновников, придворных и родственников. Несколько раз дядя, его наслед­ники и командиры выступали против Людовика: в 1651 году ворота Парижа были открыты мятежникам, а пушки Бастилии переданы в их распоряже­ние кузиной короля. В целом историки недооценивали эту угрозу, зная за­ранее, что мятежи земельной знати обречены на поражение. В 1648 году это не было очевидным.

Традиционное объяснение мятежей XVI и XVII веков обходит молчани­ем существование фракций. На определенном уровне, конечно, разногла­сия между ними были идеологическими. Мятежники вооружались аргу­ментами, призванными оправдать спасение короля от козней дурных ми­нистров. Сочинения оппозиционных авторов XVI столетия оказываются полезным источником идей, так как в них часто говорится об обязанности парламентов и принцев возвращать заблудших монархов на стезю законно­сти. Но эти обязанности не являлись «конституционными» и не противо­поставлялись «абсолютизму». Большинство подданных ничего не имело против королевских прерогатив, если они использовались мудро и во благо страны. Но как только прерогативы использовались иначе, они подверга­лись осуждению. Объем королевских полномочий не был статичным, из­меняясь, он никогда не устанавливался автоматически: нередко утвержда­лось, что в период малолетства короля правительство имело ограниченные права и не могло проявлять законодательную инициативу. На другом уров­не борьба велась между властными структурами — королевской властью и парламентом, королевской властью и грандами. По отдельности оба этих аспекта не дают адекватной картины происходившего. Так, инициатива оказать вооруженное сопротивление грандам, вознамерившимся штурмо­вать королевский совет, исходила от других грандов, в частности, от Шуа- зеля, сохранившего верность короне. Основным признаком неправильного использования прерогатив для современников являлось то, что важные са­ми по себе политические фигуры отстранялись от власти и патроната. Это служило для них дополнительной причиной добиваться перестановок в центральных советах. Такие учреждения, как парламент, были поделены на фракции. Если фракции выступали против короны, это означало, что судей, поддерживавших короля или его министра, в парламенте на этот момент меньше, чем судей — сторонников их оппонентов. Так как нити управления в большинстве учреждений Франции контролировались огра­ниченным количеством политиков, проблема, в конечном счете, сводилась к регулированию действий придворных группировок. Первоочередным дол­гом любого монарха в раннее Новое время было управление правящей эли­той. Это означало, что нельзя было обижать всех придворных одновремен­но и в то же время нельзя было позволить коалиции фаворитов диктовать условия короне.

Королевская власть в определенном отношении нанесла поражение Фрон­де, расстроив лежавший в ее основе союз. Королевские прерогативы были восстановлены и защищены от посягательств комитетов судей и принцев. В другом отношении Фронда одержала победу. В дальнейшем прерогативы использовались с величайшей осторожностью. Время деспотических зло­употреблений кардиналов прошло, а настроения грандов стало основной заботой правительства. Фронда была уроком, который юный Людовик XIV никогда не забудет.¹

ГЛАВА ВТОРАЯ

ЛЮДОВИК XIV: НОВАЯ ОЦЕНКА

По общему мнению, царствование Людовика XIV является апогеем «аб­солютизма». Генрих IV, Ришелье и Мазарини — его, образно говоря, под­жарые мускулистые начинатели, а Людовик XV и Людовик XVI — напы­щенные вырождающиеся потомки. Между ними блистают Версальский спектакль и его главный актер с характерной для него ослепительной игрой и почти посекундно выверенными действиями, с безупречными репликами и безукоризненным знанием роли.

КОРОЛЕВСКАЯ ВЛАСТЬ

Понятие «абсолютизма» подразумевает, что Людовик XIV стремился установить личную монополию на власть и ослабить роль корпоративных организаций как правительственных учреждений и совещательных орга­нов. Предполагается, что вместо использования институтов, наделенных собственными правами, он осуществлял управление, опираясь на армию и чиновничество, которые были обязаны своей властью исключительно ему, в то время как законы и налоги вводились в действие автократически. По­следние исследования заставляют усомниться в этом. Возможно, он дейст­вительно больше беспокоился об укреплении своей власти в тех областях политики, где еще недавно она ставилась под сомнение. Корпоративные ор­ганы, в том числе парламенты, были решительно отстранены от рассмотре­ния вопросов, традиционно составлявших королевскую прерогативу, а не от управления вообще. Людовик лишь собирал воедино свои прежние пол­номочия, а не претендовал на новые.

После смерти Мазарини в 1661 году Людовик объявил, что не станет больше назначать главного министра: последствия этого заявления были очень серьезными. Король не только брал на себя функции Ришелье и Ма­зарини по координации работы советов, департаментов и государственных

секретарей, по принятию решений и по улаживанию споров между ними, но, помимо этого, он публично признавал свою личную ответственность за действия правительства. Людовик XIII в свое время подчинился обстоя­тельствам и позволил своим министрам заниматься политикой; напротив, его сын в своих «Мемуарах» утверждал, что каждое решение правительст­ва должно получить одобрение монарха и что он не должен делить свою власть ни с кем. Даже когда его участие в государственных делах было ми­нимальным, как, например, в случае с утомительными деталями экономи­ческого регулирования, Кольбер тем не менее подчеркивал личную заинте­ресованность короля в этих вопросах. Вплоть до 1680-х годов, когда дела в стране пошли значительно хуже, критике подвергались главным образом министры Людовика, а не он сам; но и тогда мало кто сомневался в ответст­венности короля. Это было воспринято как возвращение к нормальному правлению после полувекового засилья министров и фаворитов. Не вызы­вая ни малейших подозрений в насаждении «абсолютизма», эти события воспринимались современниками с одобрением.

Людовик не собирался позволять ни какому-либо одному министру, ни какой-либо одной фракции полностью монополизировать его покровитель­ство. Его «Мемуары» свидетельствуют о решимости короля сохранять ба­ланс сил, играть на противоречиях соперничающих группировок незави­симо от того, образованы они придворными или министрами. Людовик ста­рательно избегал ошибок предыдущих десятилетий, когда королевское по­кровительство периодически доставалось тому, чей голос был громче всех. Кроме того, он оставался лояльным к назначенным им министрам. За период своего пятидесятипятилетнего личного правления он имел дело с семнад­цатью членами государственного совета, большинство из которых принад­лежало к трем семействам. Все это помогало сдерживать борьбу за власть и наглядно показывало всем, что воздействовать на короля непросто. Его на­следники легче поддавались посторонним влияниям, что привело к пагуб­ным последствиям. Именно так Людовик непосредственно решал основ­ную проблему Франции XVII века: проблему управления робенами и «дво­рянством шпаги». Он был далек и от того, чтобы позволять креатурам и клиентам влиятельных патронов проникнуть во все артерии и капилляры политического организма страны, как это было при предыдущих режимах. Фракции продолжат играть важную роль в центральном правительстве и будут поддерживать связи между центром и провинциями, однако основ­ным элементом этой системы управления будет не просто подчинение ми­нистрам. Основным будет подчинение королю.¹

Процесс принятия решений был неотделим от его королевского величе­ства. Все распоряжения осуществлялись от его имени, и поскольку король тесно ассоциировал себя с проводимой им политикой, то можно было пове­рить в вымысел, что он лично стоял за каждым мероприятием правительст­ва. На деле все было несколько иначе. Хотя до нас не дошли протоколы со­вещаний государственного совета, существуют указания на то, что Людо­вик XIV имел обыкновение становиться арбитром в жестоких схватках противоборствующих сторон и в борьбе за его внимание. Король поощрял подобные кулачные бои, так как они предоставляли ему альтернативные варианты действий, давали возможность разделять и властвовать, страв­ливая соперников между собой. Но если кто-то пытался получить более широкую поддержку вне стен совета, то он немедленно отправлялся в от­ставку. Однажды Людовик отчитал Кольбера только за то, что тот не пре­кратил обсуждение, когда король уже вынес свое решение: для широкой публики зрелище должно было являть полное единодушие. Но если мини­стры находили между собой общий язык и приходили к единому мнению, то король оказывался в затруднительном положении, так как в отдельных об­ластях его компетентность вряд ли могла сравниться с осведомленностью экспертов департаментов. В этом случае у короля не оставалось большой свободы выбора.¹ Другой способ ограничить личное вмешательство короля состоял для министров в том, что они принимали решения самостоятельно, не обращаясь к королю или совету, и издавали приказы от своего имени — отсюда позднейшие обвинения в «министерском деспотизме». Именно ми­нистры получали прошения об аудиенции у короля, о восстановлении спра­ведливости; министры вели ежедневные беседы с королем, именно они со­общали ему то, что считали важными новостями.² Однако никакие закулис­ные маневры не меняли сути происходившего. Формулировал ли Людовик свою политику сам или же доверял это делать своим министрам — в любом случае осуществлялась королевская воля, и ей не могло быть оказано за­конного сопротивления. В этом смысле власть короля была абсолютной.

Королевская прерогатива распространялась и на законодательство. Од­нако никто не считал, что законодательные полномочия монарха представ­ляли собой неограниченное право издавать указы о чем угодно. Знамени­тый законодательный суверенитет Бурбонов состоял из тех полномочий, которые с незапамятных времен были частью королевской прерогативы. Неспособность историков признать это привела к путанице: они вообрази­ли, что Людовик и его наследники, ревностно заботясь о своих законода­тельных прерогативах, претендовали на стяжание новых полномочий для создания новых законов или изменения старых. Совсем иная картина выри­совывается в работах тех, кто изучает французские законы, а не француз­скую историю.³ Фактически законотворчество было составной частью не­отъемлемого права короля проводить и финансировать внешнюю и религи­озную политику; его эдикты и ордонансы отражали его деятельность в этих особых областях политики. Законотворчество во Франции было связано с проведением политики гораздо теснее, чем в Англии, — факт, который тео­ретики-современники сделали понятным для всех, кто лишен «абсолютист­ских» предрассудков.

В сравнении со всеобъемлющим сводом статутов, введенных в действие королем и парламентом в Англии, законодательство Людовика XIV не про­изводит сильного впечатления. Королевское законодательство касалось государственных дел или публичного права, поэтому акты об объявлении войны торжественно вносились в свод древних законов Франции.¹ Частное право, гарантировавшее права подданных и отношения между ними, было сферой действия парламентов. Оно рассматривалось как самостоятельное, не зависимое от короля и предстоящее ему. Преисполненные энтузиазма пропагандисты провозглашали короля единственным источником законно­сти и справедливости, однако вступали в явное противоречие с фактами, поскольку во Франции сохранились сотни локальных законодательных си­стем, действовавших на территориях, точных географических границ кото­рых никто не помнил. Еще двадцать пять лет тому назад Губер сделал по этому поводу довольно едкое замечание, но тогда оно осталось незамечен­ным.² Королевское законотворчество редко затрагивало этот пласт право­вых документов. Когда же это случалось, то оно не изменяло существу­ющие местные законы и не создавало новые: в нем либо фиксировался уже существующий закон, либо кодифицировались или изменялись правовые процедуры, необходимые для совершенствования управления правосуди­ем. Эпоха правления Людовика XIV оставила нам лишь один пример подоб­ного законотворчества: мы имеем в виду попытку Кольбера унифицировать существовавшее в ту пору многообразие правовых процедур. Его новые гражданский, уголовный, морской, колониальный и торговый кодексы 1660-х-1670-х годов на бумаге выглядели впечатляюще, но ответствен­ные за их внедрение офиссье их зачастую игнорировали. Таким образом, абсолютная власть короля оказывалась ограниченной дважды: во-первых,

за счет определения сферы, в которой он мог действовать на законных осно­ваниях, и, во-вторых, из-за того, что чиновники не всегда проявляли одина­ковое рвение, исполняя приказания короны.

Один лишь монарх обладал правом законодательной инициативы. По­стоянно подчеркивалось, что хотя парламенты в чем-то ограждали и направ­ляли законодательные инициативы короля, они не разделяли их с монар­хом. Хотя король держал их в курсе многих государственных дел, входив­ших в его прерогативу, они были обязаны регистрировать законы без вся­ких возражений, если только им не предлагалось высказать свое мнение. Но подобно королю, оберегавшему свои прерогативы, парламенты также стремились не допустить вторжений в сферу своей компетенции. Реали­зация королевских прерогатив могла нарушать законные права отдельных лиц — сферу, не подвластную королю и приравненную к частной свободе подданных. Магистраты следили за тем, чтобы королевское законодатель­ство не разрушало существовавшие права и свободы. Контроль состоял в том, что все законы обнародовались; признавалось, что те законы, на кото­рых стояла печать одобрения парламентом, имели больше шансов быть ис­полненными подданными. Вот почему реальный процесс законотворчества в эпоху Людовика XIV носил менее автократический и всеохватный харак­тер, чем то принято считать.