244 Элиас Канетти

рую человек отрезает и аккуратно отправляет в рот, и в со­временном языке по-прежнему зовется "кусок" (словом, про­исходящим от "кусать")^

Смех считается вульгарным, потому что при этом широко открывается рот и обнажаются зубы. Наверняка он ведет свое происхождение от радости по поводу добычи или пищи, ко­торая кажется верной. Упавший человек напоминает другому животное, на которое тот охотился и которое завлек в ловуш­ку. Падение, вызывающее смех, напоминает о беспомощнос­ти жертвы: если хочешь, с упавшим можно обойтись как с жертвой. Человек не смеялся бы, если бы намеревался про­должить изображенный выше естественный процесс и дей­ствительно употребить добычу в пищу. Человек смеется вместо „ того, чтобы ее съесть. Еда, не ставшая едой, — вот что вызы­вает смех: неожиданное чувство превосходства, как заметил уже Гоббс. Но только он не добавил, что это чувство лишь тогда перерастает в смех, когда последствия этого превосход­ства остаются нереализованными. Гоббсовское понимание смеха останавливается на полпути к истине: собственно "жи­вотного" происхождения смеха он не разглядел, возможно потому, что животные не смеются. Но животные и не отка­зываются от пищи, которая в их досягаемости, когда они ее ^! хотят. И только человек научился замещать полный процесс поглощения символическим актом. Кажется, что исходящие из диафрагмы и характерные для смеха движения замещают совокупность всех глотательных движений тела.

Из животных лишь гиена способна издавать звуки, близко напоминающие наш смех. Их можно вызвать нарочно, под­сунув пленной гиене пищу, а затем быстро отдернув, прежде чем она успеет ее схватить. Нелишне напомнить, что на воле она питается падалью; можно представить, как часто вожде­ленная пища выхватывалась другими у нее из-под носа.

_{Выживающий}

Выживающий

Момент выживания — это момент власти. Ужас от ощущения смерти переходит в удовлетворение от того, что мертв не ты, а другой. Он лежит, а ты стоишь. Будто ты сразил врага в единоборстве. В деле выживания каждый каждому враг, и любая боль — ничто по сравнению с фундаментальным три­умфом выживания. Важно, что выживший один попирает од­ного или многих мертвых. Он видит себя одним, чувствует себя одним и, если говорить о власти, которую он ощущает в это мгновенье, то нужно всегда помнить, что она проистека­ет только и исключительно из его единственности.

Во всех человеческих надеждах на бессмертие есть что-то от страсти выживания. Дело не в том, чтобы просто быть всегда, нужно быть, когда других уже нет. Каждый хочет стать старейшим и знать об этом, а когда не станет его самого, о нем будет напоминать его имя.

Простейшая форма выживания — убийство. Убивают жи­вотное, чтобы употребить его в пищу; оно теперь неподвиж­но и беззащитно, от его тела можно отрезать куски, распре­деляя себе и ближним. Так же убивают и человека, который, выпрямившись, стоит на пути, противостоит как враг. Его надо повалить, чтобы почувствовать, что ты есть, а его уже нет. Но он не должен исчезнуть вовсе, для полноты триумфа необходимо его телесное присутствие в виде трупа. Теперь с ним можно делать, что угодно, он уже не может принести вреда. Он лежит и навсегда таким останется, ему уже никогда не подняться. Можно забрать у него оружие, можно отрезать часть его тела, сохранив ее как трофей. Этот миг противостоя-