И.С. Тургенев. Литературный вечер у п.А. Плетнева. – См.: Тургенев и.С. Собрание сочинений. Т. 11. – м., 1973. – с.243-249.

«… В начале 1837 года я, будучи третьекурсным студен­том С.-Петербургского университета (по филологиче­скому факультету), получил от профессора русской словесности, Петра Александровича Плетнева, пригла­шение на литературный вечер. Незадолго перед тем я представил на его рассмотрение один из первых плодов моей Музы, как говаривалось в старину, – фанта­стическую драму в пятистопных ямбах под заглавием «Стенио». В одну из следующих лекций Петр Алексан­дрович, не называя меня по имени, разобрал, с обыч­ным своим благодушием, это совершенно нелепое про­изведение, в котором с детской неумелостью выражалось рабское подражание байроновскому «Манфреду». Выходя из здания университета и увидав меня на улице, он по­дозвал меня к себе и отечески пожурил меня, причем, однако, заметил, что во мне что-то есть! … … С точностью не могу теперь припомнить, о чем в тот вечер шел разговор; но он не отличался ни особенной живостью, ни особенной глубиной и шириной поднимае­мых вопросов. Речь касалась то литературы, то светских и служебных новостей – и только. Раза два она приняла военный и патриотический колорит, вероятно, благодаря присутствию трех мундиров. Время было тогда очень уже смирное. Правительственная сфера, особенно в Петербур­ге, захватывала и покоряла себе все. А между тем та эпоха останется памятной в истории нашего духовного разви­тия... С тех пор прошло с лишком тридцать лет, но мы все еще живем под веянием п в тени того, что началось тогда; мы еще не произвели ничего равносильного. А имен­но: весною только что протекшего (1836) года был дан в первый раз «Ревизор», а несколько недель спустя, в фев­рале или марте 1837 года, – «Жизнь за царя». [Я находился на обоих представлениях – и, сознаюсь откро­венно, не понял значения того, что совершалось перед моими глаза­ми. В «Ревизоре» я, по крайней мере, много смеялся, как и вся пуб­лика. В «Жизни за царя» я просто скучал. Правда, голос Воробьевой (Петровой), которой я незадолго перед тем восхищался в «Семирами­де», уже надломился, а г-жа Степанова (Антонида) визжала сверхъес­тественно... Но музыку Глинки я все-таки должен бы был понять. (Примеч. И. С. Тургенева.)]. Пушкин был еще жив, в полном расцвете сил и, по всем вероятно­стям, ему предстояло много лет деятельности... Ходили темные слухи о некоторых превосходных произведениях, которые он берег в своем портфеле. Эти слухи побуждали любителей словесности подписываться — в ограниченном, впрочем, числе – на «Современник»; но, правду говоря, не на Пушкине сосредоточивалось внимание тогдашней публики... Марлинский все еще слыл любимейшим писате­лем, барон Брамбеус царствовал, «Большой выход у Са­таны» почитался верхом совершенства, плодом чуть не вольтеровского гения, а критический отдел в «Библиотеке для чтения» – образцом остроумия и вкуса; на Кукольника взирали с надеждой и почтением, хотя и находили, что «Рука всевышнего» не могла идти в сравнение с «Торквато Тассо», – а Бенедиктова заучивали наизусть. Меж­ду прочим, в тот вечер, о котором я завел речь, Гребенка прочел, по просьбе хозяина, одно из последних стихо­творений Бенедиктова. Время, повторяю, было смирное по духу и трескучее по внешности, и разговоры подла­живались под господствовавший тон; но таланты несом­ненные, сильные таланты действительно были и оставили глубокий след. Теперь на наших глазах совершается факт противоположный: общий уровень значительно поднялся; но таланты – и реже и слабее.

Первым из общества удалился Воейков; он еще не перешел порога комнаты, как уже Карлгоф принялся читать прерывавшимся от волнения голосом эпиграмму против него... «Поэт-идеалист и мечтатель по преиму­ществу», как величал себя Карлгоф, видно, не мог забыть посвященное ему и действительно жестокое четверостишие в «Сумасшедшем доме». Скобелев также скоро откланялся, истощив небогатый запас своих прибауточек. Губер начал жаловаться на цензуру. Эта тема часто вращалась в тог­дашних литературных беседах... Да и как могло быть ина­че! Всем известны анекдоты о «вольном духе», о «лжепро­роке» и т. д.; но едва ли кто из теперешних людей может составить себе понятие о том, какому ежеминутному и по­всеместному рабству подвергалась печатная мысль-. Лите­ратор – кто бы он ни был – не мог не чувствовать себя чем-то вроде контрабандиста. Разговор перешел к Гоголю, который находился за границей; но Белинский тогда едва начинал свою критическую карьеру – никто еще не пы­тался разъяснить русской публике значение Гоголя, в творениях которого оракул «Библиотеки для чтения» видел один грязный малороссийский жарт. Помнится, все ограничилось тем, что Владиславлев с похвалой цитировал «Ревизора» фразу: «Не по чину берешь!» – и при этом сделал движение рукою, как будто поймал муху; как теперь вижу взмах этой руки в голубом обшлаге – и знаменательный взгляд, которым все обменялись. Хозяин дома сказал несколько ело» о Жуковском, об его переводе «Ундины», который появился около того времени роскош­ным изданием, с рисунками – если не ошибаюсь – графа Толстого; он упомянул также о другом Жуковском, весьма слабом стихотворце, недавно с громом и треском выступив­шем в «Библиотеке для чтения» под псевдонимом Бернета; о графине Растопчиной, о г. Тимофееве, даже о г. Крешеве было произнесено слова два, так как они все писали стихи, а писать стихи тогда еще считалось делом важным. Плетнев стал было просить Кольцова прочесть свою по­следнюю думу (чуть ли не «Божий мир»); но тот чрезвы­чайно сконфузился и принял такой растерянный вид, что Петр Александрович не настаивал. Повторяю еще раз: на всей нашей беседе лежал оттенок скромности и смире­ния; она происходила в те времена, которые покойный Аполлон Григорьев прозвал допотопными. Общество еще помнило удар, обрушившийся на самых видных его пред­ставителей лет двенадцать перед тем; и изо всего того, что проснулось в нем впоследствии, особенно после 55-го года, ничего даже не шевелилось, а только бродило – глубоко, но смутно – в некоторых молодых умах. Литературы, в смысле живого проявления одной из общественных сил, находящегося в связи с другими столь же и более важными проявлениями их, не было, как не было прессы, как не было гласности, как не было личной свободы; а была словесность – и были такие словесных дел мастера, ка­ких мы уже потом не видали…».

Кирилло-Мефодиевское общество

Доклад шефа жандармов графа А. Ф. Орлова об «Украино-Славянском» (Кирилло-Мефодиевском) обществе, утвержденный 28 мая 1848 г. Николаем I. – См.: Хрестоматия по истории СССР. – Сост. С.С. Дмитриев, М.В. Нечкина. – М., 1953.

«В недавнем времени открыто, что молодые ученые люди в Киеве, почти все уроженцы Малороссии, составляли Украйно-Славянское общество св. Кирилла и Мефодия. Учредители обще­ства были: коллежский секретарь Гулак, адъютант Костомаров и кандидат Белозерский, но с ними, по сходству занятий сближа­лись и другие молодые люди, большею частью учившиеся в уни­верситете св. Владимира. Цель общества состояла в присоединении к России иноземных славянских племен, а средствами оно полагало воодушевление славянских племен к уважению собственной их народности, изгнание из нравов их всего иноземного, уничтожение вражды и водворение согласия между ними, склонение их к исповеданию одной православной веры, заведение училищ и издание книг для простого народа. У некоторых из участников Украйно-Славянского общества были найдены, не применявшиеся, впрочем, к обществу: устав, по правилам которого в славянских племенах должно бы учре­диться народно-представительное правление; рукопись преступнейшего содержания, служащая как бы истолкованием тому же уставу; другая рукопись, называется «Закон божий» или «Подне-странка», переделанная из Мицкевичевой «Пилигримки», испол­ненная революционных и коммунистических правил, с возмути­тельными воззваниями в конце к славянским племенам, и другие преступные сочинения.

Должно еще заметить, что идеи о восстановлении в каждой земле народности, языка, собственной литературы и соединение славянских племен в одно целое не принадлежит одним лицам, прикосновенным к упомянутому делу, но составляют предмет рассуждений многих ученых, и из них занимающихся исследова­ниями вообще о славянах называются славянофилами. В Киеве же и Малороссии славянофильство превращается в украйнофильство. Там молодые люди более заботятся о восста­новлении языка, литературы и нравов Малороссии, доходя даже до мечтаний о возвращении времен прежней вольницы казачества и гетманщины.

Прикосновенные к делу об Украйно-Славянском обществе, как уроженцы Малороссии, были собственно украйнофилами. Все они в письмах своих, а художник Шевченко, бывший учитель Кулеш и Костомаров даже в напечатанных ими сочинениях, изображая в ложном виде настоящее положение Украины, будто бы находящейся в бедственном положении, с восторгом говорили о прежней Малороссии, придавая ей необыкновенно великое значение; историю этого края представляли едва ли не знаменитее всех историй, наезды гайдамаков описывали в виде рыцарства, приводили примеры прежней вольности, намекая, что дух свободы не простыл и доселе таится в малороссиянах. Стихо­творения же Шевченки на малороссийском языке, особенно руко­писные: «Сон», «Послание к мертвым и живым», «Три души» и проч., одни пасквильного и до величайшей степени дерзкого, а другие прямо возмутительного содержания. По высочайше Утвержденному решению дела об Украйно-Славянском обществе виновные преданы строгому наказанию; сверх того определено: 1) напечатанные сочинения: Шевченки – «Кобзарь» 1840, Кулеша – «Повесть об украинском народе» 1846, «Украина»

1843 и «Михайло Чернышенко» 1843 года; Костомарова, под псевдонимом Иеремии Галки – «Украинские баллады» 1839 и «Ветка» 1840 года запретить и изъять из продажи.

2) Генерал-адъютантам Бибикову и Кокошкину сообщить, чтобы они наблюдали во вверенных им губерниях, не оста­лись ли в обращении стихотворения Шевченки, рукопись «Закон божий» и другие возмутительные сочинения; также не питаются ли мысли о прежней вольнице, гетманщине и о мнимых правах на отдельное существование; чтобы обращали внимание на тех, которые преимущественно занимаются малороссийскими древно­стями, историею и литературою, и старались бы прекращать в этой области наук всякое злоупотребление, но самым незамет­ным и осторожным образом, без явных преследований и сколь возможно не раздражая уроженцев Малороссии. 3) Министру народного просвещения, который уже принял меры для направления трудов ученых к рассуждениям о народ­ности, языке и литературе собственно-русских, объявить еще по­ложительное высочайшее повеление, чтобы наставники и писа­тели действовали в духе и видах нашего правительства, отнюдь не допуская ни на лекциях, ни в книгах и журналах никаких предположений о присоединении к России иноземных славян и вообще ни о чем, что принадлежит правительству, а не ученым; чтобы они рассуждали сколь возможно осторожнее там, где дело идет о народности или о языке Малороссии и других подвластных России земель, не давая любви к родине перевеса над любовью к отечеству, империи и изгоняя все, что может вредить послед­ней любви, особенно о мнимых настоящих бедствиях и о преж­нем, будто бы необыкновенно счастливом, положении подвласт­ных племен; чтобы все выводы ученых и писателей клонились не к возвышению Малороссии, Польши и прочих стран отдельно, а Российской империи, в совокупности народов, ее составляющих; чтобы цензоры обращали строжайшее внимание на московские, киевские и харьковские периодические издания и на все книги, печатаемые в славянофильском духе, не допуская в них тех полу­темных и двусмысленных выражений, которыми они изобилуют и которые, хотя и не заключают в себе злоумышленной цели, могут однако же людей злонамеренных приводить к предположе­ниям о самостоятельности и прежней вольнице народов, под­властных России.