Рублев и современная ему культура

     Рублев жил в то время, когда русское общество строго подчинялось иерархическому порядку, который давал о себе знать решительно во всем, в том числе и в искусстве. Многих людей той поры тяготило неравенство между высшими и низшими слоями общества. Создатель Троицкой лавры Сергий в своей полной лишений трудовой жизни и в одежде походил на простого крестьянина. Его современники нередко вспоминали о том, что все люди знатные и простые — дети Адама.

     Каждый большой художник того времени вынужден был работать по заказу социальных верхов. Заказчиками Рублева был великий князь Василий Дмитриевич, настоятель Троицкого монастыря Никон, возможно, еще князь Юрий Звенигородский. Лишь у этих людей в руках были средства для создания значительных и крупных памятников искусства. И это непреодолимо приводило к тому, что искусство становилось привилегией социальной верхушки.

     Можно представить себе, что крестьянин, воспитанный на «примитивах» Северных писем, удивился бы в рублевской «Троице» отсутствию патриарха Авраама и Сарры. В «Страшном суде» Рублева его смущало бы то, что звук ангельских труб не вызывает у воскресших того страха, о котором говорится в народных духовных стихах. И с другой стороны, для Рублева и для людей его круга в иконах крестьянских мастеров отталкивало проявление грубости, дикого фанатизма. Между тем большинство икон, которые тогда бытовали на Руси, в частности икон явленных и почитаемых, были «не рублевскими» по духу и по характеру.

     В сущности, и между новгородской школой и Рублевым имелись значительные расхождения. «Троица» так называемой «Четырехчастной иконы» из церкви Иоанна в Новгороде (ГРМ) — изображение явления людям могучего огромного божества в сопровождении покорных его воле спутников. В новгородской иконе нет и следа «троичной гармонии» мира, в ней преобладает иерархия, пирамидальная композиция, подчинение меньшего большему, и только яркая, пестрая ее раскраска лишают икону устрашающей силы идола.

     Видимо, расхождения между Рублевым и искусством общественных низов были тогда исторической необходимостью. Это не значит, что одно течение домогалось преобладания над другим и вытесняло другое. Идеологическая и политическая борьба переносится в искусство только значительно позднее, в XVI–XVII веках, когда сама иконопись теряет признаки искусства. Во времена Рублева и Дионисия мы не знаем случая прямого вмешательства властей в жизнь искусства, и потому, если антагонизм между направлениями и существовал, он не переходил в открытую борьбу. Поистине то время было благоприятно для того, чтобы существовало искусство народных мастеров и чтобы над ними могло высоко подняться вдохновенное творчество Рублева.

Художественная ценность творчества Рублева

     Необразованному «простецу» было, конечно, недоступно все богатство духовных ценностей, которое Рублев вложил в свой шедевр, но он не мог оставаться равнодушным к непостижимой красоте и красочности иконы. Через них ему доставалось что-то от щедрот великого мастера. С другой стороны, сам этот мастер с высоты своей гениальности мог радостно взирать на наивную прелесть икон-лубков, как это делал и Микеланджело, о котором известно, что он дружил с простым богомазом, «мадоннеро».

     Иконы и росписи Рублева были предназначены для украшения храмов. Темы его живописи заимствованы из священного писания, произведения его как бы молча участвовали в православном богослужении.

     Конечно, Рублев служил своим искусством тому, во что он свято верил, и эта вера переполняла его и вдохновляла его на творческий подвиг. Но этим одним не определяется сущность того, что возникало в его руках. Своим искусством Рублев служил церкви, и вместе с тем, он всегда оставался художником, художественным гением. Много других рядовых мастеров, как и он, признавали догматы церкви, благочестиво соблюдали обряды, лишь ему было дано — и это нас занимает больше всего — то, что его отличает от рядового иконописца: великое прозрение, проникновение в мир человеческого духа. Его искусство, как вдохновенная песнь, как волнующее видение, как пророчество. Ему открыта была правда, представление о судьбе человека, его добре и красоте. Ценность Рублева не в том, что своей кистью, красками он передал то, что до него словами уже высказали отцы церкви. Рублев выразил в живописи то, чего не выразил и даже не помыслил никто другой до него. Каждая икона его — это торжественный гимн, это похвала, это молитва. Не существует таких слов, таких текстов и даже песнопений, которые могли бы сделать излишними то, что нас и доныне покоряет в созданиях Рублева.

     Древние греки признавали, что Фидий, не меньше чем Гомер и Гесиод, создал представление об олимпийском Зевсе. Нечто подобное можно сказать и о Рублеве, о его «Троице», о его «Страшном суде» во Владимире.

     В своем искусстве Рублев касался всего того, что по взглядам его времени должно составлять предмет искусства: мира небесного и земного, божественного и человеческого. И в своем отношении к этим сферам он обнаруживает черты, которые отличают его от других художников.

     Небесное для него высоко, но нельзя сказать, что оно непостижимо. Оно открывается человеку не столько в состоянии исступления, сколько в тихом созерцании. Оно как просвет за непроницаемой массой туч. Он ясно видит красоту небесного и верит в возможность восхождения к ней по ступеням совершенства, и это переполняет его надеждой. Он вовсе не отворачивается от него, не впадает в отчаяние, не страшится греха, не борется с ним самоистязанием. Между небесным и земным, божеством и естеством нет непроходимой пропасти. Они способны к примирению. Ему незнакомо презрение к миру, к человеческой плоти. Все, что естественно, то невинно — эти слова древнего мыслителя хорошо подходят к его искусству. Мир небесный он населяет образами земного, в земном он видит отблеск небесного света. Самая красота мирского — это подобие благодати. Нельзя сказать, что он сосредоточил все внимание на земном. Но он доверчиво, иногда мимоходом бросает на него взгляд, относится к нему любовно и ласково. Зато все, что относится к преисподней, к царству мрака, не занимает его. Он даже не замечает его.

     Современного человека Рублев очаровал прежде всего своими красками и формами, и потому для него было большой неожиданностью, когда обнаружено было, что в искусстве его, помимо живописных достоинств, большую роль играет символика. Рассмотрение его «Троицы» привело к выводу, что каждый предмет, представленный в ней, имеет и свой подтекст. Старинные тексты и литературные источники помогают раскрыть их потаенный смысл. В силу этого искусство Рублева было отнесено в разряд средневековой символики, и этим проведена резкая грань между Рублевым и Ренессансом.