14 Циональное звучание. Именно в субъективном гипнозе этого косвенного эмоционального воздей­ствия заключается сила и слабость и тайна искусства Боттичелли.

Алессандро Филипепи, прозванный Сандро Боттичелли, родился в 1445 году во Флоренции в семье кожевника. Сначала его отдали в школу. Был он нервным, впечатлительным, обладал не­спокойным характером. Оттуда он перешел к золотых дел мастеру, а затем совершенствовался в живописи у Филиппо Липпи и, может быть, у Верроккьо. Своеобразный стиль Боттичелли сло­жился не сразу и подвергался сильным изменениям. Первое документальное упоминание само­стоятельного произведения Боттичелли относится к 1470 году. Это „Аллегория силы", в свое время написанная, вместе с целой серией „аллегорий добродетелей", которую исполнил младший брат Антонио Поллайоло, Пьетро, для здания торгового суда во Флоренции (так называемой mercanzia), а теперь хранящаяся в галерее Уффици. Эта работа не дает почти никакого, предчув­ствия настоящего Боттичелли. Сильное влияние пластического стиля Верроккьо проявляется в ювелирно-жесткой трактовке одежды, в резких бликах на металлическом вооружении, в орна­менте ниши. Широкая, приплюснутая голова женщины с некрасивыми чертами лица восходит явно к женским типам Филиппо Липпи.

Это перекрестное влияние Верроккьо и Филиппо Липпи сказывается и в целом ряде других ранних произведений Боттичелли. Его „Мадонны" и по чертам лица богоматери, и по ее голов­ному убору, и по типам ангелов находятся полностью в русле стиля Филиппо Липпи. То же самое относится к „Поклонению волхвов" лондонской Национальной галереи, которое Ботти­челли написал около 1470 года и где он выступает позднее в совершенно не свойственной роли „рассказчика", со множеством мелких фигур, с обилием лошадей, с неизбежным павлином и подробным описанием развалин. Однако в тондо „Поклонение" есть особенности, которые выхо­дят за пределы концепции Филиппо Липпи. Я имею в виду центрическую композицию. В отличие от традиционного в итальянском кватроченто развертывания процессии волхвов мимо зрителя Боттичелли помещает мадонну в самом центре тондо на известной глубине и заставляет толпы поклоняющихся приближаться к ней со всех сторон. Еще самостоятельнее и в более монументаль­ном, пластическом стиле Боттичелли разрабатывает ту же задачу в знаменитом „Поклонении волхвов" из Уффици, написанном около 1476 года. Этой картиной, исполненной по заказу бога­того горожанина Джованни Лами для семейной капеллы в церкви Санта Мария Новелла, Ботти­челли сразу завоевывает себе имя и находит доступ к кругу Медичи. Дело в том, что за исключе­нием мадонны и Иосифа остальные фигуры композиции представляют собой портреты совре­менников. В виде почтенного старца, склонившегося перед младенцем, изображен сам глава фа­милии Медичи — Козимо, другой волхв наделен чертами его сына — Пьеро де Медичи, правой группе фигур предшествует внук Козимо — Джулиано Медичи, а слева, на самом переднем плане, изображен Лоренцо Великолепный, которого обнимает поэт Пульчи. Есть в этой картине и автопортрет самого мастера; и трудно сочетать представление об изощренном искусстве Ботти­челли с обликом этого крепко скроенного, грубоватого малого, который надменно смотрит на зрителя. Но как характерен по-своему этот облик! Художник пришел вместе с толпой смотреть чудо и не смотрит, уединился. Портретный характер фигур на „Поклонении" и концепция зам­кнутого со всех сторон, просторного пространства указывают на то, что Боттичелли коснулось в эту эпоху влияние фресковых циклов Гирландайо. Если бы в этой картине, такой чуждой стилю Боттичелли, с ее крепкой пластической лепкой, с ее прерывистым ритмом — то неподвижных поз,

15 то стремительных движений, если бы стали в ней искать признаки самобытного творчества Бот­тичелли, то нашли бы их, быть может, только в одном — в орнаментальной непрерывности ком­позиционных линий, которые лучами расходятся во все стороны от главного центра картины.

Первые бесспорные предвестия самобытного стиля Боттичелли обнаруживаются, пожалуй, в „Святом Себастьяне" берлинской галереи. Нет никакого сомнения, что замысел „Себастьяна" был подсказан Боттичелли теми проблемами и приемами, которые разрабатывались в мастер­ской Поллайоло. Влияние Поллайоло сказывается не только в том, что Боттичелли впервые бе­рется здесь за изображение мужского обнаженного тела, но и в том, как он пользуется уже зна­комой нам схемой Поллайоло в разработке пейзажного фона; как, минуя средний план, он сразу переводит глаз зрителя к маленьким фигуркам далекого пейзажа с низким горизонтом, благо­даря чему фигура Себастьяна чрезвычайно вырастает в размерах и монументальности. Но в са­мом понимании обнаженного тела, в самой его трактовке Боттичелли совершенно отступает от концепции Поллайоло. Во-первых, потому что Боттичелли гораздо архаичнее, чем Поллайоло. Его Себастьян поставлен почти фронтально (без смелых ракурсов Поллайоло), он показан тем­ным силуэтом на светлом фоне, и он безволен, пассивен, абсолютно лишен той динамики и ак­тивности, которая присуща фигурам Поллайоло. Что архаизм Боттичелли не случайное, бес­сознательное проявление традиций, а намеренная стилизация, показывает изображение стрел; они параллельны плоскости картины и, что особенно важно, не бросают тени на тело Себасть­яна. Это явное пренебрежение к реальной видимости подводит нас к другому различию между Боттичелли и Поллайоло: Боттичелли гораздо одухотвореннее, чем Поллайоло. Его образ Се­бастьяна излучает грустное, меланхолическое настроение. Но где скрыто это настроение, в чем оно проявляется? И здесь мы подходим к главному свойству искусства Боттичелли, о котором я говорил в самом начале. Выражение грусти проявляется не в лице Себастьяна, не в его мимике и жестах, а в особом ритме поворотов и линий, в своеобразном темном тоне его тела. Не Се­бастьян мучается, изнемогает от боли, а эмоциями душевной боли самого художника насыщена картина.

Благодаря „Поклонению волхвов" Боттичелли, как я уже говорил, завязывает сношения с Медичи и скоро делается приближенным мастером сначала Джулиано, а потом Лоренцо Медичи. В 1475 году Медичи устроили знаменитую „Giostra", пышное празднество наподобие средневеко­вого рыцарского турнира. Победа в этом турнире была присуждена любимцу и баловню флорен­тийского общества — Джулиано Медичи, а роль королевы турнира исполняла дама сердца Джу­лиано — прекрасная Симонетта Веспуччи. Придворному поэту Медичи, Полициано, выпала за­дача написать оду в честь турнира, тогда как Боттичелли увековечил его героев в ряде портретов и мифологических картин. Но дальнейшая судьба героев блестящей „Giostra" оказалась траги­ческой: Симонетта умерла от чахотки, а Джулиано был предательски убит во время заговора Пацци против Медичи.

Портреты, которые Боттичелли написал с Джулиано Медичи и Симонетты Веспуччи, открывают совершенно новую страницу в истории портретного искусства. Их можно было бы лучше всего назвать "воображаемыми портретами", если бы мы не знали, что Боттичелли писал их с живых моделей. Но задача, которую ставит себе в этих портретах Боттичелли, резко отличается от того детального, осторожного, объективного следования натуре, которое мы находим в со­временных ему скульптурных портретах. Боттичелли фантазирует на тему, данную ему моделью.

16 Он стилизует свою модель под тот образ, который уже готов в его фантазии. В портретах Симонетты Веспуччи внимание Боттичелли сосредоточено обычно на волосах модели, из которых он плетет косы, свивает длинные золотые жгуты и рассыпает каскадами светлых вьющихся линий. Фоны портретов Боттичелли обычно представляют собой некоторое архитектурное обрамле­ние— но не в виде реальной глубины комнаты, как, например, на портретах нидерландских живо­писцев, а в виде чисто декоративного, фантастического сочетания архитектурных линий. Или это угол окна, как на портрете Симонетты Веспуччи, рама которого приходится почти на уровне глаз Симонетты, что придает ее взгляду мечтательный, завороженный характер. Или нарочито неясные, запутанные архитектурные кулисы с колоннами, раскрытыми дверями из невидимых комнат. Обращаю внимание при этом еще на один излюбленный прием Боттичелли, который состоит л том, что освещенная сторона лица вырисовывается на темном фоне, тогда как затенен­ная — на светлом. Все эти приемы направлены к одной и той же цели — лишить портретный образ всякой пространственной опоры, ослабить его телесность и сосредоточить всю его вырази­тельность на силуэте, на спиритуализованной линии. Нигде эта физическая хрупкость, нездешность, соединенная с почти иррациональной выразительностью линий, не проявляется с такой очевидностью, как в женском портрете из галереи Питти во Флоренции, относящемся к периоду наибольшего расцвета искусства Боттичелли — к концу восьмидесятых годов. Обратите внима­ние на смену темных и светлых фонов, на отделившуюся прядь волос, чертящую рядом темный и светлый узор, на резкий диссонанс темной вертикальной рамы, перерезающей кончик носа, — здесь то косвенное, эмоциональное воздействие живописи Боттичелли, о котором я говорил не­сколько раз, достигает максимальной силы. Человек сделался орнаментом на картинах Ботти­челли. Не физический и духовный образ человека говорит с нами, а смятенная душа самого Бот­тичелли — через темп линий и ритм цветовых пятен.

Помимо портретов Боттичелли посвятил Симонетте Веспуччи и Джулиано Медичи три свои знаменитые мифологические картины. Как полуромантический эпилог к „Giostra" задумана кар­тина лондонской Национальной галереи „Венера и Марс". Джулиано в образе обнаженного Марса погружен в глубокий сон после рыцарских подвигов, и во сне, как награда за победу, является ему Симонетта в образе сидящей у его ног Венеры. Что это только сон, выдают козло­ногие проказники — паниски, завладевшие копьем, шлемом и боевым рогом бога войны. Лон­донская картина — единственная в творчестве Боттичелли, в которой мы встречаемся со слабыми намеками на юмор. Но эта юмористическая нотка совершенно заглушена тем меланхолическим тоном, который так свойствен Боттичелли и который господствует на переднем плане — в беспо­койно-напряженном взгляде Венеры и в острых изломах тела спящего Марса.

В „Венере и Марсе" ясно ощущается тот декоративно-изысканный и вместе с тем болезнен­ный надлом, который станет столь сильным в поздних произведениях Боттичелли. Уже теперь пропорции его фигур все более вытягиваются, приобретают характерную для Боттичелли хруп­кость и ломкость. В колорите, в ранних произведениях Боттичелли таком звучном и сочном, на­мечается перевес холодных, матовых, нежных тонов, с обилием белого в светах и с произволь­ными переливами. Если выбор тем как будто свидетельствует об усилении интереса к античной мифологии, то сама концепция этих мифологических образов у Боттичелли, со сложной игрой метафор и аллегорических намеков, говорит, скорее, о возрождении символизма, перекликающе­гося со схоластически-мистическим мировоззрением средневековья.

17 Эту причудливую смесь античности с готикой мы найдем и во второй картине, посвященной любви Джулиано Медичи. Картина носит название „Primavera" („Весна"). Написанная в конце семидесятых годов для украшения виллы Медичи (по стихотворению Полициано „Турнир"), она находится теперь в галерее Уффици. Царство Венеры изображено в виде цветущей лужайки, окру­женной апельсиновыми деревьями. В центре, на фоне полукруглой арки из ветвей, стоит Венера с чертами Симонетты Веспуччи; над ней — Амур, пускающий свои стрелы. Слева — Меркурий; рядом с ним три грации, сплетающие свои руки в медленном хороводе. Справа приближается Весна, сыплющая цветы, и Зефир преследует Флору. В этом фантастическом, зачарованном саду фигуры существуют как бы независимо друг от друга. Прозрачные одежды обнажают тонкие, изгибающиеся тела. Линии ясны и в то же время текуче-нежны. С бесшумной легкостью фанто­мов мелькают фигуры, и тень невысказанной грусти лежит на всех лицах. Весна — как сомнам­була, взгляд направлен вперед, она не видит окружающего; следы грусти или усталости на ее лице и в движениях. Позы неустойчивы; все чуть касаются земли и друг друга (руки граций). Все дви­жения как бы лишены воли. Композиция построена на еле уловимом диссонансе. С одной сто­роны, она строго центральна и симметрична, с другой стороны, движение идет справа налево, мимо зрителя. В этом диссонансе композиции, недосказанности настроения, неутоленности дви­жений и скрыта колдовская сила искусства Боттичелли.

Вместе с тем живопись Боттичелли становится все более бестелесной и архаичной. Глубокое пространство и пластическая лепка фигур его ранних произведений сменились плоской, как ко­вер, игрой декоративных линий. Крайнюю степень этого плоскостного стиля Боттичелли де­монстрирует в третьей картине цикла — „Рождение Венеры" (тоже теперь в Уффици). Следует отметить, что, в отличие от всех предшествующих картин, она написана не на дереве, а на холсте. В „Рождении Венеры" Боттичелли заимствует тематическую канву из поэмы Полициано, где описывается прибытие Венеры, рожденной из морской пены, на остров Киферу. Венера полуплы­вет, полувитает в раковине, подгоняемой дуновением бога и богини ветра, которые сплелись в тесном объятии. На берегу Гора встречает Венеру, готовясь ее закутать в вытканный цветами плащ. Здесь уже можно определенно утверждать, что Боттичелли стремится к полному преобра­жению реальности. Стилизованные листья, складки одежд и волосы, отвесная стена моря со стилизованным орнаментом волн, почти полное отсутствие теней — говорят об этом чрезвы­чайно красноречиво. И снова диссонансы: между бурным движением по краям и спокойным, плавным контуром Венеры, между центрической композицией и движением, идущим мимо зри­теля, между радостью темы и грустью настроения.

Здесь сказывается все большая тенденция к архаизации. Об этом говорят плечи Венеры, удлиненная пропорция фигуры, изогнутый силуэт, витание, устремление, шаткость позы. Возни­кает своеобразный женский образ: удлиненный овал лица, длинный нос с тонкими, нервными ноздрями, приподнятые брови и широко открытые, недоуменные, мечтательные и как будто страдающие глаза. Все ясней намечается эволюция Боттичелли от языческой чувственности к повышенной одухотворенности; все отчетливей выступает свойственная ему двойственность: неловкости, скульптурной жесткости — и нежной хрупкости, изысканности; архаизма — и острой новизны; линейной точности — и эмоциональности, изменчивости.

Весьма распространено мнение, характеризующее искусство Боттичелли как культ чистой формы, объясняющее его воздействие исключительно из выразительности и ритма линии. Такой

18 взгляд, безусловно, неправилен. Боттичелли один из самых содержательных, поэтически и идейно насыщенных художников. Но его искусство стремится не к прямому, а к косвенному содержанию. Отсюда — предпочтение к аллегорическим и символическим темам. Боттичелли любит размы­шлять, мечтать, выражаться намеком, символом, но тяготится обязанностью рассказчика, дра­матурга. Лучшим тому свидетельством могут служить фрески, которые Боттичелли выполнил в 1482 году в Риме, в Сикстинской капелле. К росписи этой капеллы, выстроенной по идее папы Сикста IV и которая впоследствии сделалась ареной деятельности Микеланджело, наряду с выдающимися умбрийскими мастерами (Перуджино, Пинтуриккьо и Синьорелли) были привле­чены три флорентийских живописца — Боттичелли, Гирландайо и Козимо Росселли. Боттичелли написал на стенах Сикстинской капеллы три фрески на темы Ветхого и Нового завета. Рим еще усиливает тягу Боттичелли к античной тематике и мотивам; умбрийцы раскрывают ему новые возможности пространственного простора, декоративности и сентимента, экспрессии. Фрески Боттичелли, однако, уступают не только работам умбрийцев, но и Гирландайо — в цельности композиции, в ясности и убедительности рассказа. Напомню сначала фреску Гирландайо из того же сикстинского цикла. Она изображает „Призвание первых апостолов" в обычной для Гирлан­дайо модернизации события многочисленными портретами современников. Композиция Гир­ландайо, как всегда, немного тяжеловесна, темп медлителен, но картина обладает несомненной цельностью декоративного и тематического замысла; действие выделено монументальной рамой просторного пейзажа, второстепенные эпизоды, разыгрывающиеся в глубине, легко вступают в повествовательную связь с передним планом. Иное впечатление мы получаем от фресок Ботти­челли. Характерно прежде всего, что Боттичелли выбирает для себя самые сложные и до сих пор не разработанные темы. В первой фреске, помещенной как раз напротив папского трона, Ботти­челли главную тему — „Искушение Христа" — дает в мелких эпизодах на заднем плане, на пе­редний же план выдвигает второстепенный сюжет Нового завета — «Очистительную жертву прокаженного", подчеркивая ее символическое значение. В трактовке этой центральной части композиции Боттичелли бесспорно находится под сильнейшим влиянием Гирландайо и стре­мится к модернизации евангельского события. Он окружает главных действующих лиц портре­тами современников, выступающих как зрители очистительной жертвы. В своем подражании Гирландайо Боттичелли идет еще дальше и дважды повторяет любимый Гирландайо мотив слу­жанки : в фигуре молодой женщины, выбегающей с правой стороны картины со связкой дров на голове, и еще раз — в глубине сцены в виде такой же спешащей служанки. По отдельности эти фигуры превосходны, полны свойственного Боттичелли ритма движений, точно так же, как пре­восходны некоторые портреты (например, белокурого мальчика в темной шапочке). Но как це­лое композиция страдает поспешностью темпа, неясностью группировок, теснотой пространства и пестротой пейзажа.

Буквально то же самое приходится сказать и о двух других фресках Боттичелли в Сикстинской капелле. Лучшая из них изображает „Юность Моисея" (опять-таки очень редкая тема). Свою тему Боттичелли развертывает по меньшей мере в семи эпизодах, семь раз повторяя фигуру Моисея. При этом горизонт закрыт холмами, на которых Боттичелли и разрабатывает мел­кие сцены. Чрезвычайно характерно для Боттичелли, что и в этой фреске главное место уделено не самому драматическому эпизоду и не самому важному в историческом смысле, а близкой духу Боттичелли поэтической идиллии, своего рода аркадской пасторали. В центре фрески рас­-