1909 Г.: "в своих мыслях я часто вспоминал о той непостижимой катастрофе; и

верь мне, что я искренне соболезную тебе и твоей стране в связи с этим

несчастьем. Если бы из этого хотя бы извлекли вывод о необходимости

экономического переустройства южной Италии! Поскольку, однако, никаких

выводов не сделают, то что это так и останется бессмысленным событием и

глупой, дикой причудой природы -- и кого это утешит когда-либо?"

Одновременно он отмечает: "Сейчас я как раз читаю твою "Философию и

практику". Наслаждаюсь ей как гурман, весьма неспешно, ибо не хотел бы,

чтобы наслаждение этим чтением слишком скоро закончилось".

В 1900 г. Фосслер стал приват-доцентом, а в 1902 г. -- профессором

романской философии, литературы и истории языка Гейдельбергского

университета. Романистика преподавалась там еще с 1842 г. В 1924 г., уже

после ухода Фосслера, в этом университете создается Романский семинар, а

заведующим кафедрой до 1929 г. становится другой видный романист -- Эрнст

Роберт Курциус (1886--1956). Курциус внес большой вклад в исследование

новейшей французской литературы, написал блестящие эссе по французской

литературе в новой Европе (1925).

Первые публикации в своем новом статусе Фосслер посвящает по-прежнему

литературоведческим проблемам -- поэтическим теориям раннего итальянского

Возрождения и истории итальянской литературы (1900) [5], философским

основам "сладкого, нового стиля" Гвиницелли, Кавальканти и Данте (1904).

Однако, в том же 1904 г. Фосслер публикует свой известный памфлет

"Позитивизм и идеализм в языкознании" [8], в котором он, помимо собственно

полемики, предпринимает важный методологический шаг: от регистрирующего,

описательного рассмотрения языка и литературы к интерпретации, поиску

каузальных взаимосвязей между фактами и историей человечеcкого духа.

Противником Фосслера выступает в этой работе традиционная романистика (он

анализирует, в частности, исследования В.Мейера-Любке), увязшая, по его

мнению, в колее младограмматического позитивизма. Этот лингвистический

позитивизм ограничивает себя усердным собиранием практического материала

[8, 43] и совершенно не прилагает усилий к объяснению этого материала либо

использует для подобного объяснения извлекаемые из самого материала

имманентные "законы". Подобный подход он резко критикует как "отходы

радикального позитивизма" (Afterwissenschaft des radikalen Positivismus)

[8, 4]. Задачей настоящей науки Фосслер считает сведение фактологии к ее

источнику, лежащему вне ее, так чтобы "выявить дух как единственную

действующую первопричину всех языковых форм" [8, 63]. Творческий дух (der

Geist) конкретного человека выступает теперь в качестве источника языковых

форм и структур: "Дух, живущий в человеческой речи, конституирует

предложение, член предложения, слово и звук -- да и все прочее тоже. Он не

просто конституирует их, он созидает (erzeugt) их" [8, 10].

Этот дух является, тем самым, индивидуальным, поэтическим и созидающим

началом. Такова фосслерова интерпретация тезиса Гумбольдта о языке как

энергейе -- энергейя есть индивидуальная речевая деятельность творческой

личности. Фосслер интерпретирует слова Гумбольдта о языке как

самодеятельном, проистекающем из себя самого божественно свободном феномене

и языках как зависящих от наций, которым они принадлежат, как

противопоставление свободного индивидуального творчества и закономерного

развития языка, связанного с взаимообусловленным коллективным творчеством

[8, 94].

Идеалистическая теория языка, пропагандируемая в памфлете, носит у Фосслера

"эстетико-исторический характер" [8, 94]. Подобное исследование языка

должно выявить происхождение языковых конвенций сообщества "из духовных

потребностей и тенденций большинства говорящих индивидуумов" [8, 16].

Всякое синтаксическое правило обосновано какой-либо превалирующей духовной

спецификой данного народа [8, 17]. И все же указание на исторический аспект

новой науки о языке помещает ее вновь в парадигму господствующей

младограмматической парадигмы, против чего и была направлена вся

полемическая аргументация Фосслера.

В памфлете находят отражение и злободневные проблемы, только еще

появившиеся на горизонте научных дискуссий в Германии. Так, Фосслер уделяет

внимание взаимосвязи языка и расы, отмечая: "Чаще всего духовное родство

кажется обусловленным физически, так что единство расы совпадает в общем и

целом с единством языка. Однако нельзя забывать, что даже и

антропологически весьма отличному человеку может быть дано охватить

духовное своеобразие чужого народа, симпатизировать ему, участвовать в нем

и говорить на его языке так, как будто он представитель этого народа.

Духовное и расовое сходство, однако, непрестанно ограничивается

индивидуальными различиями конкретных людей, т.е. частично упраздняется"

[9, 92]. В этих словах пока еще нет политического подтекста, речь идет лишь

о легитимизации личности научного исследователя, его выводов относительно

языка и культуры иного народа.

Характеристика языкового сообщества сводится в памфлете к признанию

единственной причиной возникновения условностей, сообществ и языковых

правил -- "пассивность" индивидуального говорящего, его "дефицит языковой

одаренности" и "границу духовной индивидуальности", которые в целом мешают

бескрайнему индивидуальному языкотворчеству и, как следствие этого,

возникновению в каждую секунду нового Вавилона [8, 88--89]. Однако

пассивность, дефицит -- это негативные атрибуты, поэтому Фосслер поначалу

вообще отрицает реальность языковых сообществ, языковых правил и языковых

границ [8, 89].

Вторая полемическая публикация Фосслера -- вышедшая в 1905 г. работа "Язык

как творение и развитие. Теоретическое исследование с практическими

примерами" [9]. В ней Фосслер демонстрирует на примере анализа басни

Лафонтена "Лис и ворон" принципы нового подхода к исследованию языка [10,

83--95]. Здесь мы обнаруживаем тонкую интуитивную аргументацию, опирающуюся

на знание личности и стиля автора, особенностей его эпохи.

Эстетическая интерпретация конкретного литературного текста, в понимании

Фосслера, амбивалентна по отношению к ее позиционированию в науке о языке:

"Это чисто эстетическое рассмотрение языка как творения принадлежит как к

истории литературы, так и к языковедению... Нас же вовсе не беспокоит, к

чему желают отнести наши скромные примеры" [9, 96]. Эта неясная позиция

предопределила в дальнейшем дискуссии в лагере сторонников Фосслера в

20--30-х гг. Еще более скромна позиция Фосслера по отношению к

теоретическим обобщениям на основе отдельных фактов в науке о языке:

"Научной наша попытка является в той степени, по моему суждению, в какой мы

попытались вскрыть внутренние причины этих отдельных фактов. Большего, чем

понимание общего и индивидуального, нельзя ожидать от науки о языке как

творении" [9, 96]. И здесь Фосслер все еще -- пленник традиций

младограмматизма, весьма осторожно подходящий к теоретизированию и

строительству здания новой науки -- идеалистического языкознания.

В 1909--1910 гг. Фосслер работает на должности профессора романистики в

Вюрцбургском университете. Он стал преемником Генриха Шнееганса,

приглашенного в 1908 г. в Бонн. После ухода Фосслера его пост заняли

Вальтер Кюхлер (1877--1953), в 1922--1929 гг. -- Артур Франц (1881--1963),

а с 1929 г. -- ученик Фосслера Адальберт Хемель (1885--1952), специалист по

испанской и французской литературе.

Публикации вюрцбургского периода жизни Фосслера также затрагивают

преимущественно историко-литературоведческие вопросы: историю создания и

проблемы интерпретации "Божественной комедии" (1907--1910) [10], творчество

неаполитанского поэта Сальваторе ди Джакомо (1908) [11], искусство

трубадуров (1910) [11a]. Однако философские проблемы не оставляют его в

покое: он рассуждает о взаимоотношении истинного и ложного в языкознании

(1910) [12], а в 1911 г. пишет статью "Соотношение истории языка и истории

литературы" [13].

И все же основную часть своей профессиональной жизни Фосслер провел в

Мюнхенском университете на должности профессора романистики (1911--1938

гг.; 1945--1949).

Именно там он публикует один из основных трудов своей жизни -- "Культура

Франции в зеркале ее языкового развития. История французского письменного

языка от начал до классического Нового времени" (1913 г.) [6], указывая на

очевидный поворот в аргументации и терминологии идеалистического

языкознания: речь идет уже не о духе индивидуальных творческих личностей, а

о развитии языка в зависимости от факторов и творчений национальной

культуры в целом, политических, религиозных, литературных систем, созданных

данным языковым коллективом (что напоминает подобные опыты В.Вундта в его

многотомном исследовании "Психология народов", но уже без

психолингвистического и волюнтаристского подтекста). Некоторые аргументы

Фосслера становятся мишенью для оправданной критики, например, объяснение

процесса становления партитивного артикля, который, по мнению Фосслера,

непосредственно связан с духом расчетливости французов, сложившимся в

благоприятных для этого социально-экономических условиях XIV--XVI вв. [16,

190--192].

Избранный метод исследования Фосслер также апробирует, изучая итальянскую

литературу от эпохи Романтизма до футуризма и разбирая проблемы диалектной

речи (1913) [17].

Начало Первой мировой войны застает его, таким образом, в Мюнхене. 4

октября 1914 г. 93 известных германских ученых, деятелей искусств и

писателей обратились к народу Германии с "Воззванием к миру культуры!", в

котором они оправдывали политику Германской империи. В воззвании Германия

характеризовалась как свободолюбивая страна, которой эта война была

навязана. Эта война велась, по мнению подписавшихся, не против германской

армии, а против немецкой культуры; более того, "без германского милитаризма

немецкая культура уже давно была бы стерта с лица земли". Войну авторы

манифеста клялись вести как представители "культурного народа", поскольку

не только судьба Германии, но и судьба всей Европы зависела, по их мнению,

от исхода этой войны. Среди подписавших этот документ были Макс Либерманн,

Фридрих Науманн, Карл Фосслер и Вильгельм Вундт. Одним из немногих ученых,

отказавшихся подписать его, был Альберт Эйнштейн. Можно оправданно

предположить, тем самым, что националистический задор, захлестнувший прессу

и определенные слои населения Германии, коснулся и Фосслера, написавшего в