Речи о религии

понимают сообщаемое как мысли, они не приобрели этим ничего подлинно ценного. Ведь нельзя научить сознавать саму эту внутреннюю возбужденность и внутреннее слияние с мыслями; и даже человек, всецело проникнутый религиозным пылом, человек, который умеет из всех окружающих его предметов впитывать в себя первичный свет вселенной, — все же не может словами поучения перенести из себя в других эту силу и способность. Существует, правда, способность подражания, которую мы можем в некоторых людях пробудить настолько, что когда перед ними в сильных тонах изображаются священные чувства, им легко вызвать в себе душевные движения, отдаленно сходные с теми, которыми полна наша душа: но разве это проникает их внутреннее существо? Разве это есть религия в истинном смысле слова? Если вы хотите сравнить вселенское чувство -с художественным, то вы не должны сопоставлять этих обладателей подходящей религиозности, как их можно было бы назвать, с теми, кто, не создавая сами произведений искусства, все же умиляются и восторгаются тем, что им удается увидеть. Ибо художественные произведения религии выставлены всюду и всегда; весь мир есть галерея религиозных картин, и каждый человек находится среди них. Нет, вы должны их уподобить тем, которым нельзя внушить чувства иначе, как снабдив их комментариями и вымыслами о произведениях искусства, как лечебным возбудительным средством против их отупевшего жизненного чувства, и которые и тогда могут лишь пробормотать на плохо понятом искусственном языке мало подходящие и по существу чуждые им слова. Только этого, а не большего, вы можете достигнуть одним обучением; это есть цель намеренного преподавания и упражнения в этих вещах. Покажите мне кого-либо, кому вы привили или внушили силу суждения, дух наблюдательности, художественное чувство или нравственность; и тогда я возьмусь обучать'и религии. Правда, в ней существует учительство и ученичество, существуют отдельные люди, к которым примыкают тысячи других, но эта связь не есть слепое подражание, и не потому они ученики, что их сделал таковыми учитель, а потому он учитель, что его избрали себе ученики.¹ Но кто проявлениями своей собственной религии возбудил ее в других, тот уже не имеет власти удержать их при себе: и если их религия живет, то она свободна и идет своим собственным путем. Как только священная искра разгорается в душе, она превращается в свободное и живое пламя, которое питается своею собственной атмосферой. Это пламя освещает душе более или менее весь мир, и душа может поселиться по собственному побуждению и далеко от того места, где она впервые была возложена к новой жизни. Лишь из чувства своего бессилия и своей ограниченности, побуж-

Ϊ

==135

Шлейермахер

даемая своей первичной внутренней природой осесть в определенной местности, она, не теряя благодарности к своему первому путеводителю, выбирает климат, который ей более всего подходит; и здесь она ищет себе средоточия, направляемая свободным самоограничением по новому пути, называет своим учителем того, кто впервые воспринял эту ее излюбленную местность и изобразил ее великолепие, и следует за ним по собственному избранию и свободной любви.² Итак, я не хочу прививать религию вам или другим, или поучать вас, как вы сами можете намеренно и искусственно взрастить ее в себе; нет, я не хочу покидать религии, что ведь было бы неизбежно при этом, я хочу, напротив, подольше остаться в ней вместе с вами. Вселенная сама создает себе своих созерцателей и поклонников, и мы попытаемся теперь посмотреть, как это совершается, поскольку это может быть усмотрено.

Вы знаете, что форма, в какой каждый отдельный элемент человечности присущ индивиду, выражается в том, как его ограничивают другие элементы или насколько они предоставляют ему простора; лишь через эту всеобщую борьбу каждый элемент приобретает в каждой личности определенную форму и величину, а эта борьба в свою очередь поддерживается лишь связью всех элементов и жизнью целого. Каждый человек и каждое начало в человеке есть, таким образом, продукт целого, и лишь так религиозное чувство может смотреть на человека. Я хотел бы подвести вас к этому основанию неоспоримой религиозной ограниченности наших современников, которую вы восхваляете, я же оплакиваю; я хотел бы уяснить вам, почему мы устроены именно так, а не иначе, и что должно совершиться, чтобы наступило то, чему, на мой взгляд, давно пора наступить, — чтобы наши границы с этой стороны снова расширились. И я хотел бы лишь, чтобы вы могли осознать, что и вы в вашем бытии и действовании вместе с тем являетесь орудиями вселенной, и что ваша деятельность, направленная на совсем иные веши, имеет влияние на религию и ее ближайшее состояние.

Человек рождается с религиозными задатками, как со всеми иными задатками, и если только его восприятие последней глубины своего собственного существа не подавлено насильственно, если не преграждено и не заграждено общение между ним и Первосуществом, — ведь таковы, как мы уже признали, оба элемента религии, — то эти задатки неизбежно должны были бы своеобразно развиваться в каждом; но именно эти преграды, к сожалению, в огромной мере ставятся теперь развитию религиозного чувства с раннего детства. С болью я ежедневно вижу, как бешеная страсть к счислению и объяснению не дает даже пробудиться чувству, и как все соединяется для того, чтобы укрепить человека в конечном и в весьма малой

 

==136

Речи о религии

части последнего и как можно более удалить от его взора бесконечное. Кто препятствует процветанию религии? Не вы, и не скептики и насмешники, даже если бы вы, подобно последним, были склонны сообщать другим свое желание не иметь религии; но так как ваши воздействия находят благоприятную почву лишь позднее, то вы не стесняете природы, когда она стремится взрастить благочестие, заложенное в глубочайшей основе души. И не безнравственные люди более всего препятствуют процветанию религии, как это обыкновенно думают; их стремления и действия противоположны не этой, а совсем иной силе. Но рассудительные и практичные люди нашего времени — вот кто при современном состоянии мира суть враги религии, и их большой перевес есть причина, почему она играет столь скудную и незначительную роль. Они эксплуатируют человека с раннего детства и подавляют его стремление к высшему. С великим благоговением я могу смотреть на тоску юных душ по чудесному и сверхъестественному. Как ни радостно они воспринимают в себя пеструю внешность вещей, они все же вместе с тем ищут чего-то иного, что можно было бы ей противопоставить; они озираются во все стороны, надеясь найти что-либо, что выходило бы за пределы обычных явлений и легкой игры жизни; и как бы много земных предметов ни предлагалось их восприятию, они все же, кроме этих чувств, как бы имеют еще иные органы восприятия, которые погибают от недостатка питания. Это есть первое пробуждение религии. Тайное, непонятное чаяние гонит их от всех богатств этого мира; поэтому они услаждаются поэтическими вымыслами о сверхземных существах, и все, невозможность чего в этом мире им ясна, они сильнее всего объемлют той ревнивой любовью, которой мы любим то, на что мы имеем глубоко осознанные, но внешне неосуществимые права. Конечно, это есть заблуждение — искать бесконечное непременно за пределами конечного, духовное и высшее — за пределами земного и чувственного; но разве это не вполне естественно у тех, кто знают само земное и чувственное лишь совершенно поверхностно? И разве это не есть заблуждение целых народов и целых философских школ? Если бы были хранители религии среди тех, кто посвящают себя молодому поколению, как легко можно было бы позднее исправить эту ошибку, предначертанную самой природой, и как жадно в более светлые времена молодая душа предавалась бы впечатлениям бесконечного в его вездесущности! Некогда спокойно предоставляли жизни властвовать в этой области; полагали, что вкус к причудливым образам присущ юной фантазии в религии, как и в искусстве; его удовлетворяли в полной мере, и эти воздушные игры детства даже заботливо сливали с серьезной и священной

 

==137

Шлейермахер

мифологией, с тем, в чем усматривали глубочайшую сущность религии: небесный Отец, Спаситель и ангелы были · лишь иной формой фей и сильфов. И если кое-что в этих детских представлениях полагало основание для более легкого господства неудовлетворительной и мертвой буквы, когда ранние картины бледнели, и оставалось одно лишь слово, как пустая рама, в которой они прежде были укреплены, — все же при этом отношении человек был более предоставлен самому себе, и прямодушное, неиспорченное сознание, которое умело оставаться свободным от соблазна мудрствования и умничания, легче находило в свое время естественный исход из этого лабиринта. Теперь же эта склонность с самого начала насильственно подавляется, все таинственное и чудесное презирается, и фантазия не должна заполняться воздушными образами: теперь указывают, что ведь в это время можно так же легко наполнить память истинными предметами и подготовиться к жизни. Так бедные юношеские души, которые алчут совсем иной пищи, принуждены скучать над моральными историями и должны учиться, как хорошо и полезно быть благоразумными и рассудительными; об отдельных вещах, с которыми они сами вскоре встретились бы, им внушают как можно раньше общераспространенные представления, как будто это было кспеху; и, пренебрегая тем, чего им недостает, им все больше дают то, чего у них скоро и так будет слишком достаточно. По мере того, как человек должен ограничивать себя и заниматься единичным, в нем — для того, чтобы не погибла .общность чувства — пробуждается влечение оставить господствующую и всякую подобную ей деятельность и только раскрыть все органы, чтобы проникнуться впечатлениями; и в силу тайной, высоко благодетельной симпатии, это влечение сильнее всего именно тоща, когда более всего явственно открывается всеобщая жизнь в собственной груди и в окружающем мире; но им не дают в мирном, бездеятельном покое следовать этому влечению! Ведь с точки зрения обыденной жизни это было бы леностью и бездельем. Цель и намерение должны быть во всем, дети должны всегда что-нибудь делать, и если их дух уже не может служить, пусть они упражняют тело. — Главное же, они должны все анализировать и объяснять, и в силу этого объяснения они совершенно утрачивают понимание своего чувства; ибо деятельность последнего прямо противоположна деятельности первого. Чувство самодеятельно отыскивает свои предметы, оно идет навстречу им и отдается их объятиям; оно сообщает им нечто, что делает их его достоянием, его созданием, оно хочет находить предметы и открывать им себя; объяснение же ничего не знает об этом живом усвоении, об этой озаряющей правде и подлинно угадывающей интуиции в детском созерцании. Нет, с самого начала люди

 

==138

Речи о религии

должны лишь точно копировать в мыслях все предметы как нечто данное, так как они, слава Богу, действительно существуют, всегда для всех одинаковые, — законное наследственное достояние каждого, инвентарь которого давным-давно составлен и точно определяет его размер и качества. Итак, берите предметы в том виде, как их дает жизнь; то, что она делает, вы должны понимать, но самим искать и стремиться как бы завести живую беседу с вещами — это эксцентрично и высокомерно, это есть тщетное занятие, не приносящее плодов для человеческой жизни, где на все нужно смотреть и ко всему относиться так, как того требует сама видимая природа вещей. О, конечно, здесь чувство не приносит плодов; но только без него нельзя найти интенсивной жизни, основанной на подлинном внутреннем развитии. Чувство стремится воспринять нераздельное впечатление чего-то целого; оно хочет созерцать, какова каждая вещь сама по себе, и познать каждую в ее самобытной природе; им же для их понимания этого не нужно; что и как слишком далеки для них, им нужно лишь почему и зачем, и притом не по существу, а только в определенных отношениях; и потому они хотят познавать не целостно, а лишь по частям. Ведь спрашивать и основательно исследовать, в каком смысле то, что они хотят понять, есть целое, — это завело бы их слишком далеко; и если бы они стремились к этому, то они вряд ли обошлись бы совсем без религии; нет, им нужно лишь использовать вещи для каких-нибудь, всегда весьма почтенных целей, а для использования они должны раздроблять и анатомировать их. И так они обходятся даже с тем, что преимущественно существует для того, чтобы удовлетворять чувство на его высшей ступени, —что, как бы вопреки им, всегда есть нечто целое в себе самом, — я разумею все, что есть искусство в природе и в человеческих созданиях: они уничтожают его прежде, чем оно может оказать свое действие, потому что объясняют его по частям: они сначала уничтожают его художественность, а потом сообщают и хотят внушить людям его разрозненные части. Вы должны будете признать, что такова действительно практика наших рассудительных людей; вы согласитесь, что нужен богатый н сильный избыток чувства, чтобы хоть что-либо из него спаслось от этого враждебного обращения, и что уже поэтому не могут быть многочисленны люди, способные возвыситься до такого созерцания какого-либо предмета, которое пробуждало бы в них религиозное чувство. Но еще более это развитие стесняется тем, что, кроме того, делается все возможное, чтобы еще сохранившееся чувство не обращалось на вселенную. Юношество, со всем, что в нем есть, должно быть сдерживаемо в границах обыденной жизни. Всякое действование должно ведь направляться на эту жизнь, и потому, как они полагают, и хваленая

 

==139