Символика

В «Вие» повтор является важнейшей формой воплощения символического содержания и одним из главных способов, помогающих переключать читательское восприятие из сферы прямого предметно-событийного изображения в те глубинные и таинственные пласты бытия, которые невозможно постичь только с помощью рационального познания. Повторяясь и варьируясь как в границах этого произведения, так и во всём творчестве Гоголя в целом, символические образы образуют сквозные лейтмотивы, участвующие в формировании общего смыслового каркаса целостного художественного мира, во многом определяющие характер читательского восприятия. Многочисленные повторяющиеся символические образы и детали, образующие в творчестве Гоголя сквозные мотивы и лейтмотивы, и выполняют роль подобных «ассоциативных траекторий» художественного мышления писателя.

Как уже отмечалось, важнейшим формальным признаком, указывающим, что образ может нести символическую нагрузку, является повтор. В «Вие» к числу наиболее часто по-вторяющихся образов относятся: гроб (22 упоминания), тьма, мрак, чернота (18), круг (10), железо (9), свечи (7), образа святых (5), тишина (5), петушиный крик (4), позолота (3), волчий вой (3) и др. Большинство символических образов повести так или иначе связано с обра-зом сельской церкви, в которой разворачиваются кульминационные сюжетные события и которая, безусловно, является смысловым и композиционным центром произведения. Иначе говоря, почти все символические образы произведения имеют прямо или косвенно религиозно-духовную направленность, и это не случайно. Гоголь всегда интересовался самыми сокровенными тайнами русской души, поэтому и произведение его следует понимать, прежде всего, как попытку постичь её сущность – в том числе мистическую составляющую.

Образ церкви – ключевой образ повести. Именно здесь сойдутся вместе основные персонажи, именно здесь наступит сюжетная развязка. В пространственное поле церкви главного героя неумолимо и целенаправленно ведёт некая неведомая, но непреодолимо властная сила. Что бы философ Хома Брут ни предпринимал, на какие бы хитрости и уловки ни пускался, чтобы избежать того, что ему предначертано, ничто не может изменить вектора его гибельного (как окажется в финале) движения. И читатель очень скоро начинает догадываться (а к середине повести обретает полную уверенность в этом), что церковь, в которой Хоме суждено, вопреки его воле, отпевать по православному обряду убитую им ведьму (чудовищный, необъяснимый, казалось бы, парадокс), станет для него конечной точкой жизненного пути. Почему же именно церковь автор избирает тем самым местом, где должны случиться самые жуткие сюжетные события, где ужасной смертью предначертано погибнуть главному герою? Наверняка выбор этот был сделан писателем намеренно. Наверняка он придавал этому какое-то символическое значение. Какое?

Обратим внимание, что церковь эта во многих отношениях странная, необычная. Начиная с её местоположения: вопреки православному обычаю, предписывающему строить Божий храм на самом высоком и видном месте, в центре поселения, церковь в имении отца панночки «уныло стояла почти на краю села» (1: 340). Если предположить, что образ церкви в повести Гоголя символизирует общее состояние христианской веры на Руси и проявляет подлинное отношение людей к Богу (подробней это будет обосновано ниже), то напрашивается совершенно определённый вывод о том, что христианство в жизни русского общества находится на периферии. Иначе говоря, вовсе не Бог занимает центральное место в сознании героев произведения и – шире – жителей Святой (как считали друзья Гоголя – славянофилы) Руси. Обратим внимание ещё на одну приведённую выше символически значимую подробность – «унылый» облик храма. Обычно Божий храм украшает любую местность, смотрится празднично, производит светлое, радостное впечатление. Здесь всё иначе.

Следующий настораживающий факт с символическим подтекстом: купола у церкви «конусообразные» (1: 340), а не обычные, напоминающие своей сферической формой небесный свод и тем самым вызывающие ассоциации с миром горним, то есть божественным.

Ещё одна немаловажная странность: несмотря на богатство сотника и обилие людей в его имении, церковь имеет совершенно запущенный вид: «почерневшая, убранная зёленым мохом» (1: 340). Ветхость и запущенность эти не случайны, они объясняются небрежением к вере, к Богу: «Они приблизились к церкви и вступили под её ветхие деревянные своды, показавшие, как мало заботился владетель поместья о боге и о душе своей» (1: 353); «Заметно было, что в ней давно уже не отправлялось никакого служения» (1: 340). Что же это за Божий дом, в котором не проводятся богослужения, в котором нет ни священнослужителей, ни паствы? О Боге и душе здесь не заботится никто – ни хозяин поместья, ни его подданные.

Так или иначе, но совершенно очевидно, что церковь в повести Гоголя – это не только церковь в буквальном, обиходно-бытовом смысле – то есть строение особого рода, предназначенное для коллективного отправления христианских обрядов, а нечто более объёмное, символическое по своему значению. В расширительном смысле Церковь (в соответствии с православно-христианским каноном) – это от Бога установленное общество людей, соединённых православной верой, Законом Божьим, священноначалием и Таинствами. Ни одному из этих условий, как мы увидели, изображённая в повести Гоголя церковь не соответствует. Она никого не объединяет в христианской вере, здесь не проводятся религиозные таинства (таинства если и есть, то, скорее, дьявольские). Самое поразительное – это то, что церковь не притягивает к себе ни одну живую душу, напротив – отпугивает, нагоняя страх и ужас.

С точки же зрения христианской догматики (которую знал и разделял Гоголь), находящийся вне Церкви человек христианином быть не может, каким бы хорошим он ни был, и какие бы иллюзии на этот счёт ни питал. Канон говорит о невозможности спасения верующих вне Церкви. Какой же вывод напрашивается из того обстоятельства, что в гоголевской повести все без исключения персонажи фактически находятся вне пределов лона Церкви? И это притом, что жители хутора как будто бы считают себя православными людьми.

В идеале церковь есть пространство особого рода – пространство жизни божественной, к которой члены Церкви соединены сверхъестественным действием благодати в союз любви. Ничто нечистое (Откр. 21:27) не может войти в это сообщество. Но в повести Гоголя церковь становится не пространством божественной жизни, а его полным антиподом – пространством, в котором вольготно, по-хозяйски чувствуют себя лишь демоны. Обратим внимание ещё на одну фразу повествователя: «Страшна освещённая церковь ночью, с мёртвым телом и без души людей!» (1: 346). Как это «без души людей!», если в церкви находится философ Брут? Не означает ли это, что и его душа мертва? Что и Хома – из бесконечной череды гоголевских «мёртвых душ», проходящих по всем его произведениям? В чём здесь дело – в особенном ли устройстве зрения писателя, о котором писал С. Франк («Повсюду в мире Гоголь видит мёртвые, духовно опустошённые души, внутренне уничтоженные злом»)? В его ли представлениях о характере религиозности русского народа? В духовном ли «вывихе» автора, результатом которого стала якобы искажённая в его произведениях, неправдоподобная (как, например, считал В. Розанов) картина русской жизни? По словам того же Розанова, Гоголь – это «чародей», «колдун», который, как герой его повести «Страшная месть» отец Катерины, тайком потягивал из фляжки (разумеется, в переносном смысле. – Я.Т.) «какой-то чёрной водицы». Колдовское, пишет Розанов, «было в натуре Гоголя; от этого… шла его таинственная… сила, его ведение настоящего и в значительной степени будущего» (18: 279-280).

По этой причине Розанов считал, что «колдун» Гоголь был «обличителем христианским, то есть самого христианства». Нам такая позиция видится излишне категоричной – слишком много фактов (и биографических, и связанных с идейным смыслом творчества автора «Размышлений о Божественной Литургии») противоречит ей. Наверное, более близок к истине С. Франк, писавший, что Гоголю принадлежит заслуга «почувствовать и изобразить… демонию нехристианского и противохристианского мира». Объясняя различие взглядов у Гоголя и его друзей-славянофилов, Франк замечал, что они, «идеализируя народные традиции русской жизни», видели в них выражение религиозной веры, а автор «Миргорода», напротив, с раздражённой резкостью отмечал противоречие между фактическим образом жизни и христианскими идеалами, усматривал в национальном образе жизни, в повсе-дневной, бытовой жизни русских людей (в том числе малороссов) отсутствие подлинной религиозности (22: 311, 307). Действительно, с этим можно согласиться, так как художественное творчество Гоголя (в отличие от его публицистики – например, от книги «Выбранные места из переписки с друзьями») не даёт поводов заподозрить писателя в том, что у него были хоть какие-то иллюзии по поводу религиозности русского народа (вспомним, хотя бы, дядю Митяя и дядю Миняя, Петрушку и Селифана, обитателей Диканьки и Миргорода).