1То Способы интерпретации попитики

естественные? Идея естественного порядка политики — всего лил одно представление в череде других, и как таковое, является предм том науки.

Мир, увиденный сквозь призму метода, лишен, таким об всякого целеполагания, в более общем виде он ускользает ото всякой^ иерархии в терминах «ценностей». Из вышесказанного вытекает еле-дующее: различия не составляют более различия. Все действия, все произведения одноплановы, ни одно действие, ни одно произведение не имеет большего значения, кроме как в количественном отноше­нии. Новый мир — это мир, лишенный качеств, мир однородный. Ка­тегории социальных наук перестраивают мир, стирая традиционные; различия: понятия лидер или харизматический лидер применимы! равным образом и к демагогу, и к государственному деятелю, комму­никация обозначает одновременно и пропаганду, и информацию, культура состоит из великих и мелких произведений, рынки не изме-няют своей природы в зависимости от объекта. Все эти, а также и мно- ^; жество других понятий (организация, мобилизация, ресурсы, польза, предпочтения...) нейтрализуют «ценности» и тем самым делают мир однородным.

Механический мир. Этот мир однороден из-за недостатка смысла, ■ благодаря отсутствию иерархии он остается беспорядочным количе- . ством. Где же порядок, которого требует метод? Стремление к обоб­щению требует обнаружения за разнообразием явлений общности за­кона. Поскольку различия не могут быть иерархизированы, они дол­жны быть редуцированы. Иначе говоря, они должны быть включены в процесс или в систему, связывающую причины и следствия. Подо­бная каузальная цепочка, чтобы иметь самый обший вид, подразуме­вает, что все люди в основе своей похожи. Что же является по сути об­щим для всех людей в отсутствие всякой субстанциональности или конечной цели? Логика интерпретации приводит к следующим пред­положениям: 1) любого человека можно свести к любому другому. Че­ловеческая неповторимость противостоит всеобщности. Приписать Александру или Наполеону личную историческую роль означает усомниться в общественных законах. Следовательно, то, что свойст­венно тому или иному действующему лицу, представляет собой лишь видимость либо особый случай, объясняемый историческими услови­ями; 2) человеческое поведение можно свести к внешним причинам или к одному единственному основанию. Человек есть следствие, а не причина, а если же он выступает как причина, то его действия имеют лишь одно основание. Препятствие, которое следует устранить, — это множественность причин. Если люди действуют и разделены на груп-

Научный проект и ослабление политики 101

_ПЫ, как то говорит традиция, если они способны действовать в силу различных причин, социальная жизнь поражена радикальной неопре­деленностью. Во что превращается закон? К этому следует прибавить и еще одну трудность: мир причин невидим. Каким образом безлич­ный взгляд стороннего наблюдателя способен постичь внутреннюю жизнь? Как научными методами можно проникнуть в души и сердца?

Из этого вытекают следующие следствия: теории в социальных на­уках тяготеют к двум типам механистической интерпретации мира. Первая из них считает всех людей схожими меж собой, поскольку они сведены к следствию. Социология объясняет мир: все носит социаль­ный или культурный характер. Людям неизвестен смысл того, что они делают, они действуют посредством структур, систем, процессов, ро­лей или функций (марксизм, структурализм, культурализм, функцио­нализм). Второе направление считает людей схожими, поскольку они движимы одной и единственной причиной. Задаваемая экономикой модель объясняет мир. Люди эгоистичны и рациональны, всегда и везде они стремятся извлечь максимальную личную выгоду (т.е. глав­ным образом получить материальные блага и власть). Область созна­тельного — это область единственно расчета, миром правит простей­шая страсть. Ничто не мешает представить его в виде системы.

Повторим, подобный анализ имеет значение только в понятияхтенденций. На практике все более нюансированно. Но эти тенденции сильны. Социальные науки не обсуждают напрямую вопрос «что есть человек?» Но они отвечают на него чередой базовых принципов мето­да: если социальные науки действительно существенным образом не отличаются от естественных, то и человек не имеет никакого сущест­венного отличия: он походит на вещь, управляемую извне, или на жи-

вотное, управляемое и жет быть доведен до л субстанциональности.

;тинктом. Проект позитивистской науки мо--ического конца, только если человек лишен

Растворение политики

Политика, понимаемая традиционно, преграждает путь всевла­стию науки. Мир форм правления — это мир многообразия и случай­ности. Наука же стремится к обобщению. Как можно выработать нау­ку об обществе, если различные общества отличаются друг от друга природой в силу различных политических режимов? Как можно по­дойти к общим законам, если многое зависит от поведения акторов? В классическом смысле формы правления — это законы и люди. Они сочетаются со свободой акторов, рассматриваемых как агенты, столк-

102 Способы интерпретации политики

нувшиеся с неопределенностью и выбором. Они также считаются устранимыми различиями (существуют те, кто отдает приказания, те, кто им подчиняется, те, кто действует, и те, кто стоит в стороне)' с ролью обстоятельств. Во что превращается наука, если амег. екая демократия многим обязана сознательному действию Fo Fathers,¹ если нацистский режим неотделим от личности Гитле] ли большевистская революция свершилась по воле обстоятельс... ли нос Клеопатры изменил лицо мира? Наука о политике должн; дикально переосмыслить политику, заменить мир форм правл! миром систем или процессов, растворить политику как независи: и особую деятельность.

Современная политическая наука вовсе не является независим* дисциплиной, и еще меньше — архитектонической дисциплиной, которой говорил Аристотель. В значительной степени она попала висимость от других гуманитарных наук, которые объясняют пол] ку, полностью уничтожая ее. Эта эволюция выражалась первонач: но и прежде всего засильем социологической перспективы, п. шейся подчинить политику (политику можно объяснить через № логическое) и отодвинуть ее на второй план (политика предстаи собой один из секторов общественной жизни). Политическая нау] этом случае оказывается в каком-то роде отстраненной, она ет с политической социологией. Другими словами, она предстаь....^.^ собой лишь отдельную и второстепенную ветвь анализа «обществен^ ных формаций» или «социальных систем», законы функционировал ния которых носят неполитический характер. Не так давно экономии сты или их передовой отряд, вооруженные собственной моделью по^ ведения, выдвинулись на позиции политической науки и создали тай свою школу. Политика (а в действительности демократическая поли­тика) стала походить на рынок, где совершается рациональный ofr-мен, мотивированный интересом. Политический режим не является более главной причиной всего самого важного в социальной жизни людей, он утратил этот статус, уступив место таким категориям, как социальная структура, «культура» или рынок. Политика растворилась в социальном.

Таким образом, первая тенденция состоит в полной социологиза-ции политики. В этом направлении работали марксистские интерпре­тации, равно как и все теории систем или функционалистские теории, имевшие успех в Соединенных Штатах (а рикошетом и в других страч нах). Возьмем, например, эти американские теории — теории Роберта Дэла, Дэвида Истона и Габриеля Алмонда, которые, если рассматри-

¹ Founding Fathers — о

эснователи (англ.) — При

Научный проект и ослабление политики 103

вать период с 1945 г., были наиболее известными и влиятельными. Для Р. Дэла (см., в частности, его работу «Современный политиче­ский анализ») политика вовсе не является особым и всеохватываю­щим измерением социального целого, политика всегда существует там, где имеется власть. Как только люди вступают в длительные от­ношения, в которых проявляется власть, эти отношения и конституи­руют политическую систему. В этом смысле профсоюзы, клубы, уни­верситеты, и т.д. образуют политические системы. Конечно, на уров­не всего общества существует «правление», но его функции по приро­де своей схожи с функциями, исполняемыми другими властями. Единственная его особенность, проявляющаяся лишь эпизодически, состоит в том, что правление это располагает средствами воздействия (использование физической силы), которыми обычно прочие власти не вправе воспользоваться. Таким образом, система «правления» представляет собой лишь одну систему наряду с другими. Следова­тельно, нет никакой существенной разницы между различными фор­мами власти: нет разницы между властью, которую осуществлял Гит­лер, и властью, которую осуществлял Рузвельт, нет разницы между властью, отправляемой Сталиным, и властью президента рыболовно­го общества.

С другой стороны, Дэвид Истон («Анализ политической системы») также уничтожает различия. Он представляет так называемый «сис­темный» анализ, пригодный для всех видов политических обществ. Разнообразие поглощено системой, законы функционирования кото­рой имеют общую значимость. Система стирает формы правления. Во что же превращается политика? Она сводится к процедуре отсева или арбитража требований общества или, используя «истоновские» выра­жения, она представляет собой всего лишь систему взаимодействий между политической системой и ее окружением (Д. Истон не занима­ется внутренним содержанием политической системы, рассматривае­мым в рамках анализа как «черный ящик»). Отсюда следует, что поли­тика Сталина по природе своей тождественна политике Рузвельта, она представляла собой разрешение спора между различными социаль­ными запросами; крах Гитлера не означал никакого разрыва в немец­кой политике, одни и те же категории пригодны для анализа полити­ки как до Гитлера, так и после него. Короче, в политике ничего не ме­няется кардинально. Не существует более различий, наука победила особенное.

Теория Г. Алмонда принадлежит тому же роду. Г. Алмонд — перво­проходец и наиболее известный представитель американской школы «сравнительной политологии». Поначалу он представлял «структур-но-функционалистскую» теорию, близкую теории Истона; всеобщая

-.4

1М_Слособы_ингерпрвтации политики

модель, стирающая природные различия между режимами — одни и те же структуры, одни и те же функции встречаются повсюду, — и со­вершено не позволяющая понять изменение по существу. Затем он систематизировал идею «политического развития».¹ Перспектива уже не носит статичного характера, но она имеет ту же направленность. Различия между режимами сведены к различиям в степени: один мас­штаб пригоден ко всему, законы изменения общие для всех обществ, современность (западная или американская) как конечная точка. На­ука унифицирует и обещает единообразие.

Вторая тенденция состоит в применении к политике модели, под- ] сказанной экономикой (или, точнее, теорией либеральной экономя- | км). Наиболее чистой ее формой выступает экономический анализ политики, бурно развивавшийся под названием теории Public Choice,¹ начиная с новаторских работ Энтони Даунса,³ а также Дж. Бьюкэне-на⁴ и Ж. Таллока. Мыслители этой школы анализируют политику (в : самых общих чертах сведенную к либерально-демократической поли- ! тике) в терминах стоимости, выгоды и риска или, если котите, в тер­минах ставок, стратегий и стратегических контекстов. Выбор избира­телей, программы партий, общественные решения по сути своей при­надлежат к тому же типу интерпретации, что и экономическое поведе­ние: у акторов всегда есть лишь одно основание для действия, они пы­таются рациональным и эгоистическим образом извлечь максималь­ную выгоду, изменяются лишь ситуационные логики. Политика — та­кое же дело, как и все прочие, скрывающиеся под маской обществен­ного интереса. Доведенная до конца подобная логика интерпретации заключает в себе следующее: поведение тирана по сути обладает той же природой, что и поведение человека в демократическом государст­ве, которое, в свою очередь, ничем не отличается от поведения главы предприятия; поведение избирателя аналогично поведению заговор­щика, которое аналогично поведению потребителя. Нацистский ли­дер, продавец стекла, голлистский избиратель, человек, занимаю­щийся биржевыми спекуляциями... — все в основе своей объяснимы одинаковым образом. Такое объяснение применимо и кдругим обще­ственным явлениям (преступление, брак, воспроизведение потомства и т.д.), В итоге постулат обобщенной экономики уравнивает весь мир: человек всегда и везде одинаков, люди всегда и везде одинаковы. В та-

¹ См.: G. Almond, J.S, Coleman erf. The Politics of the Developing Areas. Princeton University Press, I960; G. Almond, B. Powell. Comparative Politics. Boston: Little Brown: J966.

² Public Choice — общественный выбор (англ.) — Прим. nepee. ³См.:Ап Economic Theory of Democracy. NY: Harper-Collins 1957 ⁴ См.: The Calculus of Consent. University of Michigan Press, 1962.

Научный проект и ослабление полынки 105 юлитика как специфический вид деятельности испу-

Бнутренние противоречия позитивизма

Правила метода замыкают социальные науки в череде непреодо­лимых противоречий. Научный проект наталкивается на трудности, которые он может преодолеть, лишь остановившись на полдороги или сделав нечто подобное. Идти до конца значило бы капитулировать, подписаться под следующим положением: позитивистская наука раз­рушает сама себя. Различными путями целое течение современной эпистемологии использует это саморазрушение позитивистского ра­зума и выводит из него радикальный скептицизм: наука не способна установить никакой истины, в конечном счете само понятие истины не имеет смысла. Позитивистский рационализм приводит к иррацио­нализму: Everything goes (П. Фейерабенд). В самом общем виде соци­альные науки не обладают этой связностью, они приспосабливаются к своим противоречиям.

Невозможность внешней позиции. Научный или логико-экспери­ментальный разум претендует на самодостаточность и на определение всего прочего. Познание познания автономно, оно предшествует по­знанию вешей. Следовательно, социальные науки спотыкаются на том, на чем спотыкается всякий идеализм: нужен внешний толчок или помощь извне для того, чтобы перейти от мысли к вещам. Декарт за неимением чувственной очевидности прибегает к помощи Бога. Со­циальные науки наталкиваются также и на границы логики: правила рассуждения не способны установить собственную пригодность. Де­карт опирается на интеллектуальные очевидности. Менее цельные и менее скрупулезные, чем философия Декарта, социальные науки без­молвно взывают к тому, что в принципе отвергают: первоначальным очевидностям здравого смысла.

Познание никогда не является «непорочным», оно в конечном счете основано на первоначальных истинах. Аристотель, Паскаль, Бергсон среди прочих показали, что всякое доказательство опирается на недоказуемые положения. Если бы была верна знаменитая форму­ла Еашляра («не существует первоначальных истин, существуют лишь первые заблуждения»), то все научное знание распалось бы как кар­точный домик. Возьмем математическое доказательство. Его резуль­тат верен только в том случае, если верен вывод. Следовательно, нуж­но доказать достоверность .вывода. Но это второе доказательство само

106_Способы интерпретации политику

должно быть доказано и так далее. Предоставленное самому себе до­казательство бесконечно. Рассуждающий разум, пишет Бергсон, «не­способен доказать самому себе собственную достоверность, посколь­ку он может сделать это лишь при помощи самого себя, рассуждая, а речь идет как раз о том, чтобы доказать законность рассуждения: мы вращаемся в замкнутом круге».¹ Доказательство может быть заверше­но только в том случае, если открывается очевидность его подлинно­сти. Если не прибегать к первым умопостигаемым принципам (прин­цип тождества, принцип непротиворечия и т.д.), которые являются самоочевидными и лежат в основании законности рассуждения, то ничего нельзя доказать,

Возьмем экспериментальное доказательство. Оно, подобно преды­дущему, основанному на интеллектуальных очевидностях, базируется на очевидностях чувственных: наши чувства говорят правду, когда они говорят о существовании материи, существовании звука, света, и тд. Чем была бы наука, если бы наши чувства были лишь «обманчи­выми способностями», если бы глаза воспроизводили иллюзию несу­ществующей реальности, если бы осязание касалось лишь миража? Никто не может доказать существование внешнего мира. Наука осно­вана на акте доверия. Здесь, как и в предыдущем случае, научная до­стоверность вторична, она всецело зависит от достоверности лредна-учного знания.

На практике социальные науки неявно воспринимают первона­чальные истины подобно тому, как они воспринимают множество других вещей, не прошедших через фильтр метода, но имеющих силу неопровержимой достоверности. Разве «ученый-обществовед» конст­руирует свой предмет для того, чтобы знать, что он имеет тело, что прошлое существовало, что исследуемый принадлежит к роду челове­ческому, что человеческие существа способны понимать друг друга..? За неимением науки царствует доверие.

Невозможность всеобщности. Социальные науки принадлежат к миру социального. Таким образом, они сами под страхом нарушения принципа всеобщности зависят от социальных законов, которые уста­навливают. Социология должна подходить к социологам точно тик же, как и к несоциологам, общая экономика должна объяснять эконо­мистов точно так же, как и неэкономистов. Только научные интерп­ретации, доведенные до своего логического конца и примененные к делам человеческим, таковы, что интерпретатор не способен их сде­лать, не утратив способности заниматься наукой. Обший закон, кото-

■я Н. Cour

P:PUF, I960.P.306.

107

Научный проект и ослабление политии

рого требует наука, может быть научным только в том случае, если он не носит общего характера. Таким образом, мы попадаем в замкнутый _круг. Возьмем пример с социологическим детерминизмом: если все человеческое поведение сводимо к социальным мотивам, то социоло­гия социологии осуждает социологию. Во что тогда превращается на­учный статус внешнего наблюдателя, изолированного и суверенного? Возьмем пример с обобщенным экономическим утилитаризмом: если все дело в эгоистическом расчете, экономический анализ экономиче­ской науки осуждает экономическую науку. Во что превращается на­ука, коль скоро выбор между истинным и ложным представляет собой лишь вопрос стратегии? Воспринимать всерьез эти теории, доведен­ные до их логического завершения, значит оскорбить тех, кто их при­держивается.

На практике социальные науки производят общие утверждения,приписывая себе исключительную роль, не замечая или не оговаривая этого. В неявной форме наука дает всем тем, кто ей служит, привиле­гию ускользнуть от ее законов. Все люди похожи друг на друга, но не­которые из них менее похожи, чем все прочие.

Невозможность нейтральности. Позитивистский разум по праву нейтрален по отношению к различным «ценностям», следовательно, он нейтрален по отношению к невежеству и знанию, к интеллекту­альной честности и к мошенничеству, по отношению к свободе мыш­ления и к тирании сознания. А значит, он не способен ни оправдать себя, ни управлять собой. К чему посвящать себя политической или экономической науке? Политолог или экономист обрекают себя на молчание, поскольку запрещают всякое «ценностное суждение». Во имя чего делается подобный запрет? «Ученый-обществовед» не спо­собен также ответить на этот вопрос, поскольку ответ на него посты­ден — во имя ценности научного познания, т.е. «ценностного сужде­ния». Политолог или экономист в неявной форме считают занятие наукой достойным, но они не способны дать основания выбора сво­его рода деятельности. И точно так же они не способны дать основа­ния моральным правилам интеллектуальной деятельности. Какой ученый стал бы защищать факт укрытия источников или искажения статистических данных? Но если интеллектуальная добросовест­ность не способна оправдать себя перед судом разума, то во имя чего осуждать мошенничество? Макс Вебер честно признавал, что его на­учная жизнь была основана на суждениях, которые он не мог обосно­вать научно. Это не мешало ему страстно защищать свою теорию ре­месла ученого и правило интеллектуальной честности. Но его защита был подорвана в самой своей основе тем, что он говорил в другом ме-

108 Способы интерпретации полити е о субъективизме цен

сте о субъективизме ценностных суждений (см. Приложение). Пози­тивисты не способны привести в соответствие то, что онич-оворят, и то, что они делают. Дискурсивная деятельность разоблачает экспли­цитный дискурс.

Политическая логика или невыделенная политика социальных наук

Политическая наука и в более общем плане социальные науки (всег­да понимаемые в их доминирующей, т.е. позитивистской версии) не де­лают того, о чем они говорят, что делают. Не говорят ли они больше то­го, что говорят, когда говорят? Под прикрытием нейтральности, созна­тельно или нет, но они работают в направлении, не имеющем ничего научного или не способном быть научно обоснованным, В каком на­правлении? Позитивистская наука отказывается от Бога, отвергает фи­лософию, не очень-то считается с моралью, упрощает культуру, раство- '■ ряет политику — и что же остается? Остаются только две вещи: мнения и наука. С одной стороны, полная иррациональность, с другой, — чис­тый разум. Социальные науки в неявной форме защищают релятивизм, осуждающий всякое традиционное мышление, они защищают также единственный авторитет, ускользающий от этого релятивизма: автори­тет господствующего разума, который и есть позитивистский разум. Они и участвуют во всех современных делах.

Традиционные философские вопросы не обсуждаются, открыто говорит позитивистская наука. Традиционные ответы ложны, неявно добавляет та же самая наука. Социальные науки, как мы видели, пре­тендуют на нейтральность во имя следующих принпипов: вопросы о «ценностях» зависят от личной власти, разум якобы не способен рас­судить каждое мнение. Только эти положения не нейтральны, они од­ним махом разрешают старые философские вопросы в духе Современ­ности. Возьмем противопоставление между равенством и мудростью, свободой и моралью. Считалось, что мудрость и мораль в классиче­ской философии опираются на разум, но эти претензии оказались узурпированными, они — всего лишь мнения среди прочих. Но тогда мудрость и мораль не являются более мудростью и моралью; будучи сведенными к мнению среди прочих мнений, они не противостоят бо­лее равенству и свободе, они утрачивают свое значение. Равенство мнений осуждает те из них, что отрицают самих себя, оно означает не­равенство мнений. Научный разум судит во имя своего отказа судить. Релятивизм, к которому приводит позитивизм, не устанавливает рав­новесия в выборе, он отрицает выбор, противостоящий релятивизму.

10'

Научный проект и ослабление политики

Позитивистская наука работает на современные «ценности», каковы­ми выступают равенство, лишенное всякого содержания, и недетер­минированная свобода. Она работает над изменением мира в направ­лении того однородного представления о нем, которое дает.

Она работает также на самое себя и придает современному рацио­нализму радикальную форму. Неявно наука разделяет человечество на две категории: простые люди и люди науки. Она рисует низменный образ одних и высокий — других. Теория детерминизма доводит это неравенство до крайних пределов: одни не знают, что творят, другие же знают, что делают, а также знают, что делают первые. В более об-шем смысле метод в целом работает так: величие науки упрочивается благодаря принижению ее предмета, т.е. посредством сведения соци­ального мира к механике. Является ли этот метод настолько бесприст­растным, насколько он на то претендует? Специалист в области обще­ственных наук ссылается на законы, не оставляющие ни малейшего места для Я, но на основании тех же самых законов он отходит в сто­рону, смотрит свысока, добивается преимущества над другими. Он уже не на равных с другими людьми, которых он изучает, он выше их, он доминирует. Разве Я не заключено уже в самом методе, в отноше­нии к миру?

Каков же в конечном итоге смысл этого неявного дискурса? Пози­тивистская наука предает собственные принципы, чтобы тайком пре­возносить одновременно равную недетерминированную свободу каж­дого и превосходство тех, в чьих руках наука. Обе идеи имеют общее основание — исчезновение природы, — но они расходятся в двух раз­ных, подчас противоположных направлениях (детерминизм и свобо­да). Каким же образом взаимосвязаны эти контрабандные идеи? Как понимать эту контрабанду идей? Является ли смысл неинтенциональ-ным или непризнанным? Это сложные вопросы. Вот некоторые мо­менты интерпретации: 1. Несомненно существует некоторое ослепле­ние. Некоторые из позитивистов являются таковыми не столько из-за публичной приверженности к доктрине, сколько из-за уважения к ус­тоявшимся условностям. Всегда ли они осознают неявные положения метода и противоречия, к которым он приводит? 2. Несомненно су­ществуют определенные расхождения. Некоторые из позитивистов — сознательно или нет — склоняются скорее с недетерминированной свободе и всеобщей терпимости, другие же — к направляющей роли науки. 3. Возможно, существует некоторая доля лицемерия, некото­рая доля двойного экзотерического языка. Наука ставится на службу предпочтениям. Некоторым теориям в социальных науках столь сложно следовать до конца, что можно усомниться в их «подлинно­сти». Возьмем случай с социальным или культурным детерминизмом.

110 Способы интерпретации политики

Кто же воспринимал его всерьез целиком? Кто жил так, как будто был j лишен какой бы то ни было свободы? Кажется, детерминистские тео- ■ рии всегда служили другим вещам: теоретическим амбициям («я р поряжаюсь смыслом!*), политическому волюнтаризму («пролетарии j всех стран, соединяйтесь!»), личной безответственности («виновато j одно только общество»). Современный дух вне опасности. 4. Доля ли­цемерия, несомненно, — это доля скрытой воли престижа и/или вла­сти. За лишенным содержания равенством, которое подразумевает научная точка зрения, утверждается превосходство самой научной точки зрения. Разве под маской нейтральности, сочетающейся с со­временным равенством, не работает libido dominandfil Вопрос выходит за рамки одной только проблемы позитивизма, он касается современ­ной политики в целом. Современность утверждает одновременно принцип равенства и преобладание современной точки зрения. Люди равны, но современные люди равны в еще большей степени, — а са­мые современные люди имеют в этом отношении преимущество пе­ред теми, кто менее современен. Современная политика придает осо­бый статус людям с головой. Разве самые воинствующие позитивисты не считают себя авангардом?

¹ Libido dominant!! — гошолствуюшее стремление (лат.) — При

ПРИЛОЖЕНИЕ

Профессор и «ценности»Комментарий к тексту

Концепция Макса Вебера

«Есть такое мнение — и я его поддерживаю, — что политике не ме­сто в аудитории. Студенты в аудитории не должны заниматься поли­тикой... Впрочем, политикой не должен заниматься и преподаватель. И прежде всего в том случае, если он исследует сферу политики как ученый. Ибо практически политическая установка и научный анализ политических образований и партийной позиции — это разные ве­щи... Подлинный наставник будет очень остерегаться навязывать с кафедры ту или иную позицию слушателю, будь то откровенно или путем внушения, потому что, конечно, самый нечестный способ — когда «заставляют говорить факты».

Почему, собственно, мы не должны этого делать? Я допускаю, что некоторые весьма уважаемые коллеги придерживаются того мнения, что такое самоограничение вообще невозможно, а если оно и было возможно, то избегать всего этого было бы просто капризом. Конеч­но, никому нельзя научно доказать, в чем состоит его обязанность как академического преподавателя. Можно только требовать от него ин­теллектуальной честности — осознания того, что установление фак­тов, установление математического или логического положения ве­щей или внутренней структуры культурного достояния, с одной сто­роны, а с другой — ответ на вопрос о ценности культуры или ее от­дельных образований и соответственно ответ на вопрос о том, как сле­дует действовать в рамках культурной общности и политических сою­зов, — две совершенно разные проблемы.

Если он после этого спросит, почему он не должен обсуждать обе названные проблемы в аудитории, то ему следует ответить: пророку и демагогу не место на кафедре в учебной аудитории».

Высказав утверждение, что «различные системы ценностей сталки­ваются в мире в непримиримой борьбе» и что «борьба, противопостав-

112 Способы интерпретации политики

ляющая друг другу различных богов и различные ценнось.-,, быть завершена «научными методами», Макс Вебер продолжа «Если вы выбираете эту установку, то вы служите, образн одному Богу и оскорбляете различных богов. Ибо если вы верными себе, то вы необходимо приходите к определенным BHyi ним следствиям. Это можно сделать по крайней мере в принципе, явить связь последних установок с принципами — задача филос как социальной дисциплины и как философской базы отдель ук. Мы можем, если понимаем свое дело (что здесь должно пр гаться), заставить индивида — или по крайней мере помочь емз себе отчет в конечном смысле собственной деятельности. Такая ча мне представляется отнюдь не маловажной, даже для чисто ли жизни. Если какому-нибудь учителю это удается, то я бы сказал он служит «нравственным* силам, поскольку вносит ясность; что он тем лучше выполняет свою задачу, чем добросовестнее будет избегать внушать своим слушателям свою позицию, свою точку зрения.

То, что я вам здесь излагаю, вытекает, конечно, из главного поло­жения, а именно из того, что жизнь, основанная на самой себе, знает только вечную борьбу богов, а если не прибегать к образу, то несовме­стимость наиболее принципиальных, вообще возможных жизненных позиций и непримиримость борьбы между ними, а следовательно, не­обходимость между ними выбирать. Заслуживает ли наука при таких условиях того, чтобы стать чьим-то «призванием», и есть ли у нее са­мой какое-либо объективное ценное «призвание» — это опять-таки ценностное утверждение, которое невозможно обсуждать в аудито­рии, ибо утвердительный ответ на данный вопрос является предпо­сылкой занятий в аудитории».¹

Комментарии

Макс Вебер — великий преподаватель, В этой своей знаменитой лекции 1919 г. он дает теорию своего ремесла и развивает требователь­ную и радикальную концепцию обязанностей университетского пре­подавателя. По мнению Макса Вебера, преподаватель, и в частности, преподаватель, касающийся политических вопросов, должен оста­ваться чистым ученым, не только чуждым общественным дебатам, но также и совершенно нейтральным в конфликте между различными . ценностями. Но во имя чего, какие во имя ценностей, запрещать цен- ■; ностные суждения? Макс Вебер подчиняет ремесло преподавателя j позитивистской концепции науки, и в таком случае он оказывается Bj

фесе, 1990. С.707-

ч. М.: Пр<

^] Вебер М. Наука как призвание и профессия // Избр. произ! - ■— -707-730.

Приложение 113

сложении критянина, провозглашающего, что «все критяне — лже-^П определяя этику преподавания, запрещающую всякое ценност-суждение, Макс Вебер замыкается в паралогизме — паралогизме ^Н зитивизма, — из которого нужно попытаться выйти.

Дара-югизм позитивизма

Высказывание критянина само себя разрушает: если все критя-_не _ лжецы, то и делающий это утверждение — тоже лжец, а значит, ложь и то, что все критяне лжецы. Утверждение, защищаемое в приве­денном тексте Максом Вебером, страдает тем же внутренним проти­воречием: он определяет обязанности преподавателя в позитивист­ских терминах, подрывающих сами обязанности.

Преподаватель, по сути говорит Макс Вебер, должен принуждать се­бя к полной нейтральности. В аудитории он должен отказываться от за­нятия какой бы то ни было — явной или неявной — политической пози­ции, и точно также он должен запрещать себе решать конфликт ценно­стей. Преподаватель, выступивший бы в роли арбитра в области ценно­стей, нарушил бы правило интеллектуальной честности, проигнориро­вал бы радикальную разнородность сферы фактов и сферы ценностных суждений, он превратился бы в пророка или демагога. Ученый должен констатировать непреодолимый, «непримиримый» характер конфликта ценностей и утверждать свое беспомощность или некомпетентность в этой области. Макс Вебер не выделяет никакого промежуточного звена между чистым ученым и позитивистом, с одной стороны, и пророком и демагогом — с другой. Таким образом, быть судьей в области человече­ских ценностей можно, только будучи пророком или демагогом.

Какова же тогда роль преподавателя? Преподавание науки, как, впрочем, и преподавание философии, должно позволить, по Максу Веберу, прояснить выбор между одним Богом и различными богами, одной ценностью или различными ценностями, демонстрируя их следствия и неявные моменты. Он заставляет индивида «осознать вы­сший смысл собственных действий», он выступает в роли просветите­ля и развивает у других чувство ответственности. Другими словами, он способствует большей рационализации выбора ценностей.

Здесь имеется явное противоречие, не так ли? Преподаватель, пре­вращающийся в шарлатана, если он позволяет себе рассуждать в тер-инах ценностей, должен прояснить это суждение своим студентам, ли это возможно, то только потому, что познание позволяет заме-

^{ь одно} суждение другим, более обоснованным, следовательно, ра-не является совершенно беспомощным в этой области, следова-

Ьно, Ценностные суждения не являются исключительно сферой компетенции демагога или пророка.

114 Способы интерпрегацкж^юлитики

И чем же занимается Макс Вебер, как не многократным вынесенц-ем ценностных суждений (а как же можно поступать иначе, чтобг обосновать обязанности преподавателя и миссию образования)? qI дважды упоминает «долг» преподавателей, он требует от них интеллек­туальной честности, ставит их на службу «моральным» силам (кавыч­ки, в которые заключено слово «моральные», ничего не меняют в сути дела), наделяет их миссией поднять чувство ответственности у студен­тов... — вот сколько ценностных суждений! Противоречие, в котором вращается Макс Вебер, неразрешимо. Долг преподавателя — не гово­рить о долге, но как же в таком случае говорить о долге преподавателя? Как можно требовать от преподавателя, занимающегося исключитель­но чистой наукой, интеллектуальной честности, которую невозможно определить научными средствами? В самом общем смысле Макс Вебер не способен довести до конца логику своего позитивизма.

Однако в конце приведенного выше текста он доводит свое рассуж­дение до логического завершения. На самом деле он указывает, что ученый, преданный своему «предназначению», не способен обосно­вать его, пользуясь проповедуемыми им принципами. Если применить здесь терминологию, используемую ранее Максом Вебером, то можно было бы сказать, что ученый выбирает науку и отбрасывает демагогию и пророчества вследствие выбора, определяемого демагогией и проро­чеством. Разве его позиция выдерживает критику, если следовать его собственным формулировкам? Покорно следующий веберовской тео­рии преподаватель не способен разумно обосновать собственное ре­месло, а значит он беззащитен перед лицом демагогов и пророков. Как выйти из этого паралогизме?

Когда Макс Вебер выступает за интеллектуальную честность, он не является ни чистым позитивистом, ни демагогом, ни пророком. Это от­того, что вводимое им противопоставление слишком радикально, а так­же потому, что существует иной путь между позитивистскими амбици­ями (которые не только противоречат сами себе, но и опасны для вы' сшего образования) и соблазном пророка или демагога. Это путь требу­ет определения «правильного употребления» ценностных суждений-

Следовательно, нужно попытаться пройти между двумя рифами. Прежде всего каким образом можно не следовать в главном за МаксоМ Вебером, когда он запрещает занятие политикой вне студенческих аудиторий? Конечно, преподаватель не является активным борном, он пришел бы к смешению жанров, если бы делился своими мнения* ми или предпочтениями в политической области, или хуже того (как отмечает Макс Вебер), если бы он в неявной форме поддерживал ту или иную конкретную позицию. Однако существует исключение из

Приложение 115

iправила, когда речь идет о высших ценностях или ценностях са-⁹^_J ремесла преподавателя. Разве преподаватель должен молчать, ** гда сила угрожает свободе слова в университете? Разве должен мол-* ть преподаватель-нееврей, когда закон запрещает преподавание преподавателям-евреям? Разве должен он хранить нейтралитет, когда побеждает варварство?

Другими словами, у преподавателя есть ценности, которые нужно за­щищать (если он и не должен выбирать особую политическую пози­цию). Вне исключительных обстоятельств чистый позитивизм предста­ет несовместимым с миссией высшего образования. Когда Макс Вебер определяет цели высшего образования — просвещать, определять поня­тия и следствия конфликтов ценностей, воспитывать чувство ответст­венности, т.е. в конечном счете учить мыслить, — он принадлежит тра­диционному пути развития мысли, но тем самым он изменяет позити­визму. Высшее образование, которое бы следовало букве веберовского учения, не имело бы никаких ориентиров, никакого представления о том, что такое образованный человек, что такое образование. Позитиви­стское образование представляло бы собой или представляет несвязное разнообразие практических действий или целей, оно неявно внушало бы, что ценности равны и что, следовательно, ценности не имеют ника­кой «ценности». Позитивистский нейтралитет порождает релятивизм. А разве релятивизм не противоположен самой идее образования?

Как представляется, в таком случае решение следует искать в сле­дующем направлении: «ценности» не все равны и «ценностные сужде­ния» не обладают одинаковой природой. Нужно устанавливать разли­чия между ними, даже если это дело непростое. Основополагающее правило можно было бы сформулировать следующим образом: умал­чивать о своих предпочтениях, но говорить о том, что есть на самом Деле. Красноречие Демосфена, прямота Людовика Святого, военный гений Наполеона, жестокость Сталина независимы от наших пред­почтений. Они принадлежат самой реальности.

Если Макс Вебер был великим преподавателем, то это оттого, что он не следовал собственной теории, как показывает и сама приведен­ная выше лекция. Как он мог не заметить этого противоречия? Макс Вебер выступал за науку вопреки складу собственной природы: «Враг Ценностных суждений более походил на трибуна, чем на функционе­ра от науки».¹ Как нам кажется, наиболее правдоподобным объясне­нием является степень ослепления.

s. P.: Ed. de la MSH, 1970. Р.2Я4.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ОБ ИНТЕРПРЕТАЦИИ ПОЛИТИКИ

Элементы дискуссии

RAWFSdTOAH

*ШТШОП ШЩТЗЯПЯЗТНЫ ВО

Предварительные вопросы

Итак, существует множество вариантов понимания политики. Размышление, осуществленное Сократом, с тех пор разделилось как по вопросу о природе политического, так и по вопросу о способах его осмысления. Второй вопрос обусловливает первый, он представляет собой предварительный вопрос. Как подходить к политическим яв­лениям? Этот вопрос не совпадает с вопросом о методе, он предшест­вует ему: какова связь между познающим человеком и миром полити­ки? В более обшем виде первый вопрос есть вопрос об отношении че­ловека к миру. За ним следует выбор метода.

ру вовлеченности всего бытия. Мыслить аутентично о лишь во взаимосвязи со всем целым. Значение имеют не ^К

Восстановим в памяти и схематически обозначим две конкуриру­ющие точки зрения. Точка зрения классического реализма заключа­ется в следующем: человек — деятельная сторона мира. Он «погру­жен» в мир, он согласует с ним свои действия. Отделить человека от мира невозможно: наш взгляд на мир не может быть независимым, суверенным, чуждым нашей принадлежности миру. Иными слова­ми, разум не способен предшествовать миру, он должен прежде все­го подчинить себя тому, что независимо от него. Познание включе­но в бытие. Всякая философская или научная достоверность вклю­чена в достоверность предфилософскую или преднаучную, зависи­мую от реализма здравого смысла: признание того, что есть. Матери­альные предметы первичны, познание следует за ними, оно должно сообразовываться с ними. Метод должен подчиниться своему пред-^Мету. В вопросах, подразумевающих человека или смысл происходя­щего, он требует вовлеченности всего бытия. Мыслить аутентично л

о

но лишь во взаимосвязи со всем целым. Значение имеют не °^ЛЬКо технологии, сколько интеллектуальные добродетели. И пер-_зн ^{Из лих} — это смирение по отношению к реальности. Познавать ^чит быть вовлеченным, но это значит также стремиться не выде-

120 Об интерпретации политики

Точка зрения социальных наук (доминирующая версия) исггод_Не на противоречий: для того, чтобы познать мир, от него нужно листан" цироваться. Ученый должен освободиться от мира, чтобы взглянут' на него извне. Метод придает ему статус объективного наблюдателя Метод первичен, рее остальное из него вытекает. Метод подчиняет себе свой предмет. Он подразумевает, что познающий человек подав ляет часть самого себя, всю ту часть, которая ускользает от намного разума. Научно мыслить можно только лишь частицей самого себя «Ученый-обществовед» раздваивается, он разделяет свое сущестяова-ние: его наука и его жизнь принадлежат к двум различным мирам Наука делает его непричастным к миру вещей, но она дает ему при­оритет в том, что он изучает. Познавать означает не «быть вовлечен­ным*, но «утверждаться».

Если анализ, проведенный в предыдущей главе, верен, то позити­вистская точка зрения заводит в тупик. Однако дискуссия требует рассмотрения других вопросов: об отношении к политике и об отно­шении к «ценностями. Мы попытаемся обосновать избранный путь — путь, открываемый классическим развитием науки.

Отношение к политике

Вспомним. В соответствии с классической точкой зрения полити­ческая рефлексия подчинена своему предмету. Из этого вытекает не­сколько следствий: 1. Предмет размышления о политике — люди. Их нельзя изучать так, как изучают камни или ракообразных. Здесь не­достаточно внешнего наблюдения, здесь требуется понимание, на­сколько это возможно, нужно понять изнутри человеческие дейст­вия. 2. Политическая рефлексия принимает точку зрения разумного актора, озабоченного благом государства. Разве стоило бы занимать­ся философией или политологией, если бы они не были ориентиро­ваны на благо? 3. Политическая рефлексия исходит не из абстракт­ных понятий, чуждых политическому миру («система», «функции* и т.п.), но из различий, принадлежащих самой политической жлзнИ. 4. Политическое знание не замкнуто полностью в головах тех, чьей профессией является размышление. Существует значительная часть практический знаний, неотделимая от опыта, а значит, и от полити­ческого действия. Здесь также управляет реальность: есть понима^нйе обстоятельств, которому нельзя научиться из книг.

Зато с точки зрения современной политической науки политиче­ская рефлексия доминирует над своим предметом. Отсюда следую щие последствия: 1. Наука едина — по образцу естественных наук —

^ Предварительные вопросы 121

_на __ мерило всей реальности, а значит, и реальности политической. т. Политическая наука принимает не точку зрения актора, но точку рения наблюдателя, внешнего по отношению к ней, но не вовлечен­ного в нее. 3. Политическая наука исходит из понятий, выработанных самой этой дисциплиной, понятий аксиологически нейтральных, и подчиняет политическую реальность этим вопросам. Ничто не дано, началом всего выступает наука. 4. Научное знание независимо от по­литического опыта. Политическая наука — дело исключительно пре­подавателей политологии. Министрам, лидерам государств нечего сказать. Политическое действие ничему не учит.

В последующих главах мы обсудим интерпретации политики, обусловленные двумя названными точками зрения. Здесь хотелось бы обратить внимание на другую серьезную методологическую труд­ность, на которую наталкивается позитивистская точка зрения. Труд­ность эта заключается в следующем: объективный наблюдатель ли­шен ориентиров. Взирая на вещи извне и оставаясь нейтральным, он утрачивает всякую возможность ориентироваться должным образом. Что важно в области политики? Что важно не просто в рамках той или иной теоретической конструкции, рассматриваемой независимо от реальности, но и в ней самой ? Почему мы выбираем данный факт, а не какой-либо иной? С чего следует начинать объяснение? Короче, как можно построить иерархию реальности? Принципы метода обре­кают науку на то, чтобы быть глухой, либо в неявной форме отвечать: самым важным является наиболее общее. Во имя чего? Разве черты, общие для всех выборов, более важны, чем тот факт, что одни выбо­ры настоящие, а другие — ложные? Разве тот факт, что Черчилль и Гитлер оба выполняли «политические функции» более важен, чем разделяющие их различия? При отсутствии настоящего критерия на­ука погрузилась бы в произвол и анархию, если бы в некоторой мере, хотя и тайно, не играли своей роли традиции и здравый смысл. Воп­реки всему царит хаос, а порядок в значительной степени развивает­ся двумя ложными путями. Первый из них — это путь беспорядочно­го умножения эмпирических микротехнологий. Обсуждаемые вопро­сы определяются не столько важностью проблем, сколько возможно­стью применения к ним научных технологий. Погоня за тем, чтобы все привести к численным данным, приводит порой к фабрикации

^релевантных или мало релевантных «данных». Например, в пре­дельном случае анализ текста может быть сведен к подсчету слов. Ко-

ечно, занятый подсчетом исследователь уверен, что не утрачивает

^еГ° ^наУ^чного Достоинства. Второй ложный путь — это теоретиче-

°е исследование, обладающее в известной степени собственной

^D"j- постановка вопросов диктуется теорией, направляется

122 Об интерпретации политики

единственно критерием всеобщности, эти вопросы обладают авто номным существованием. Вопросы, имеющие важное значение для теории, могут не иметь значения для реальности.

Является ли насущным возвращение к реальности? Как представ­ляется, решение этого вопроса лает классический реализм: предме­ты, имеющие значение для философии или политической Науки, — это политически значимые вопросы. Реальность имеет решающее значение. Однако такое решение проблемы обязательно Предполага­ет использование ценностных суждений. И тогда мы оказываемся пе­ред следующей трудностью: как можно говорить о том, что решающее значение имеет реальность, если все зависит от «ценностных» сооб­ражений?

Предварительные вопросы 123

jp убеждений, когда обуздывает личные чувства, подчиняясь акаде­мической этике. Так поступает Родриго, когда он ставит честь своего отца выше своей любви к Химене, или Тит, отказывающийся от Бе-иенвки, ибо того требуют интересы Империи. Предпочтения — лишь подраздел в рамках категории ценностных суждений. Во-вторых, ценностное суждение может быть совершенно объективным. Вот простой пример (заимствованный у Раймона Будона): данный нож является хорошим ножом. Суждение устанавливает факт и устанав­ливает равенство в терминах ценности. Следовательно, демаркаци­онная линия между академическим и неакадемическим мышлением должна проходить внутри самой категории ценностных суждений. Такое решение отстаивает В.Рёпке:

Вопрос о ценностном суждении

Как мы видели, принцип нейтральности не способен обосновать сам себя, он несовместим с научной или академической этикой. Но не означает ли отказ от данного принципа вступление на весьма опас­ный путь? Разве утверждения о политической рефлексии как несво­бодной от «ценностей» не открывают путь к пристрастным суждени­ям, защите частных интересов, формам пропаганды? Нависает угро­за смешения жанров. Как представляется, ответ на эти замечания следует искать в следующем направлении: отказ от нейтральности не равнозначен принятию пристрастности. Следует избегать обоих под­водных рифов. Следует наметить границу между позитивизмом и по­литическими пристрастиями. Где же проходит этот водораздел? Воп­рос этот достаточно сложен и открывает новые проблемы. Здесь мы представим лишь основные моменты ответа на него.

Как представляется, следует руководствоваться золотым прави­лом: молчать о собственных предпочтениях и говорить лишь о том, что есть на самом деле; оставлять в тени свое Я, но осознавать иерар­хии, существующие в самой действительности. Применять это пра­вило нужно с осторожностью, и оно неизбежно порождает множест­во дискуссионных вопросов. Однако такая ориентация приводит к подлинной объективности. Будем исходить из позитивистского раз­личия между ценностными суждениями и суждениями о факте или реальности. Такое различие обманчиво, поскольку природа ценност­ных суждений неодинакова и поскольку некоторые из них являются также и суждениями реальности. Во-первых, ценностные суждения не совпадают с простыми предпочтениями. Они могут даже противо­стоять друг другу: исследователь или преподаватель идет против cjjo-

«Мы и

«бела

приходим к следующему решению; наука (и в перву очередь .моральные- науки, к которым относятся социальные науки, включа и юриспруденцию) нераздельно связана с ценностными суждениями, и вс попытки устранить эти суждения всегда приводят лишь к абсурду. Подлинны вопрос звучит так: где среди группы ценностных суждений следует провест

гхсуж,

нийз!

и эрени!

УЧНОЙТ1

[етворительного

далеки.. И В. Репке уточняет: «Эта демарка-образом, чтобы удалить из науки все полити-

■Т УДОЕ

■_е. как* чему? Это П(

ссификация определяв «ой степени более или ;е. Данное утверждение

;имости от степени их их научную легитим-

Не претендуя на решение этого попроса, мы утверждаем, что можно попытаться наметить несколько дополнительных вех. Как Представляется, основных категорий пять. Первая из них — это кате­гория простых предпочтений. Процесс выбора ускользает от разума, °н выражает чувство особого предрасположения, безразличия или отвержения, зависящее от личных предрасположенностей каждого Или от идей a priori: я предпочитаю эту игру какой-то иной, я сужу об

или Y в зависимости от группы его принадлежности. Вторая кате­гория — это категория суждений приверженности: групповой дух

^{и с}трастная преданность Делу диктуют суждения вопреки истине.

137, 141.

' &ipke W. Civ]

124 Об интерпретации политики

Совершенно очевидно, что подобные типы суждений по мере воз­можности должны быть исключены из философского или научного анализа. Иначе, но исходя из других соображений, обстоит дело с тремя другими категориями. Их можно представить следующим об­разом: 1) некоторые суждения — суждения промежуточные — имеют вид «X хорош для такой-то деятельности»; 2) другие — суждения аб­солютно всеобщие — имеют вид «само по себе хорошо сделать такой выбор»; 3) наконец, суждения абсолютно частные типа «в данных обстоятельствах хорош был бы такой-то выбор».¹ В какой мере эти различные ценностные суждения являются суждениями объектив­ными?

Промежуточные суждения, бесспорно, суть суждения объектив­ные: они лишь признают то, что есть, они говорят о фактическом по­ложении дел. Каким образом? Эти суждения представляют собой иерархию ценностей в рамках особой деятельности. Они относитель­ны к предмету или цели этой деятельности, но они объективны в том смысле, что не зависят от суждения об этой цели или этой деятельно­сти. Каково бы ни было мое суждение о теннисе, я должен признать, что победитель «Ролан-Гаросса» — хороший игрок; как бы я ни отно­сился к экономической науке, я должен признать, что Адам Смит — великий экономист. Точно также я могу лишь признавать красноре­чие Перикла, политический ум Цезаря, отвагу Христофора Колумба, неустрашимость Макиавелли, милосердие святого Викентия, энер­гичность Дантона, интеллектуальную мощь Маркса, научный гений Пастера, литературный талант Селина... Точно также я должен отли­чать глубокую религиозность от грубого суеверия, нечеткую копию от копии хорошо выполненной, настояшего врача от шарлатана... Все эти «ценностные» различия принадлежат самой реальности. Отказ от вынесения ценностного суждения в таких случаях равносилен обед­нению реальности, непринятию во внимание объективных фактов. По крайней мере в данных случаях аксиологическое измерение неот­делимо от реальности.

Однако в том, что касается абсолютно общих суждений, высказы­вающихся о добре и зле в себе, вопрос здесь открыт и стоит очень ос-

ь разли

суждения м

¹ Вданном случае мы частично воспользовались гом Витгенштейном («Уроки и разговоры»), но несколько в ином изменив терминологию. Витгенштейн противопоставляет сужден ные и абсолютные. Понятие относительног нию: предложение «X хорошо играет в в теннис - хорошо». Оба типа суждений а шивать «относительное» суждение с контекстуальным суждение рует РаймонБудон(см. Ц juste etjevrai. p.: Fay^rd, 1Щ^._1Г[ ,

Предварительные вопросыя 125

■roo С классической точки зрения такие суждения объективны, коль коро их поле ограничивается общими принципами и их непосредст­венными следствиями. Вопрос в таком случае принимает следующий вИД" разве поиски истины или борьба с болезнями не являются объ­ективным благом, разве преследование ближнего или убийство as a fine art¹ не есть объективное зло? К этому вопросу присоединяется вопрос о естественном порядке: разве не существует естественного порядка философии или науки, требующего, чтобы последние не впадали в постоянную ложь? Или естественного порядка медицины, требуюшего, чтобы врач не пытался убивать своих больных? Или ес­тественного порядка экономики, стремящегося к тому, чтобы эконо­мика не разорила всех? Или естественного порядка политики, на­правленного на то, чтобы политика не служила обогащению правите­лей?.. Соответственно можно ли утверждать, что нацистские тюрем­щики объективно были жестоки, что наркоман объективно живет, обедняя себя, что победа, завоеванная ценой обмана, несправедлива? Наиболее сильный аргумент противоположной стороны — это разно­образие практик и норм. Однако же существуют универсальные моральные правила (например, запрет убийства, насилия, кровосме­шения, воровства). Разве в ходе истории не существует прогресса в познании моральных реалий? Конечно, подобные утверждения нель­зя доказать, но зато нельзя доказать и базовых утверждений науки. Разве первичные очевидности и очевидности приобретенные не яв­ляются высшей формой познания? В конечном счете вопрос состоит в том, чтобы узнать, обладает ли этот мир смыслом, независимым от человеческих волеизъявлений, или воля человека суверенна. Но как в последнем случае, не имея никакого объективного блага, можно выступать судьей суверенной воли? Релятивизм открывает путь к произволу силы. В этом смысле позитивисты играют роль учеников чародея.

Рассматриваемые опять-таки с классической точки зрения абсо­ лютно частные суждения обладают менее определенным уровнем объективности, но однако и они не ускользают от работы разума. По эту сторону общих принципов открывается область случайного, яв­ ляющаяся также областью вопросов, обсуждаемых практическим ра- ³УМом. Достоверность, конечно же, недостижима, но рациональный анализ способен прояснить цели и ответственность, приблизить к оментам равновесия или решениям, приносящим наименьшее ни* ^е Р^азума доказывается следующим фактом: по существу

Какие аргументации не играют роли. В этом смысле пределы, по-

> As a fine art-з.

гл.) — Прим. перев.

|26 Об интерпретации политики

лагаемые позитивистами для употребления разума, предстают искус­ственными. Разве наука и философия не должны прийти к согласию? Если данный анализ верен, то можно говорить о правильном употреблении ценностных суждений. Это употребление означает подчинение реальности, а не морализирование. На практике, конеч­но же, существует риск ошибок или заблуждений, но риск этот смяг­чается следующим правилом: ценностные суждения должны быть яс­но высказаны. В остальном же в области заблуждений власти никакое правило, вероятно, не способно заменить порядочность философа или ученого, т.е. его интеллектуальную честность. Никакое положе­ние, даже положение ученого, не освобождает от вопроса о добре и

V. Об автономии политики

s

мьйшвяэея^ло ээмэм ттецвкдо ишэгж-Р " M~f>d6(f(roisMac

После подходов к рассмотрению политики порядок вопросов тре­бует рассмотрения проблемы автономии политического. Если поли­тика не обладает автономией, если она подчинена иной инстанции, то имеющие значение проблемы звучат иначе.

Конечно, политика не живет сама по себе. Способ организации и способ отправления власти по-разному связаны с религией, эконо­микой, нравами. Если влияния направлены в разные стороны, то об­ладают ли они единой природой? Каким бы ни был ответ, внешние влияния на политику обычно являются бесспорными. В некоторых случаях они могут выглядеть даже решающими: при теократических режимах религия подчиняет себе политику; в какой-нибудь латиноа­мериканской стране с диктаторским правлением режим земельной собственности доминирует над политикой. Нужно ли в этом случае идти еще дальше и объяснять общим и систематическим образом по­литику неполитическим? Сводима ли политика к тому, что происхо­дит в других областях, т.е. (поскольку не стоит вопрос о сведении все­го к религии) к тому, что происходит в сфере экономических и обще­ственных отношений? Если это именно так, то политические рассуж-Дения чаще всего были лишь видимостью или иллюзией: политиче­ские акторы вводят в заблуждение или обманываются сами. Не водит ли политика нас всех за нос?

В истории политической мысли наиболее сильное и влиятельное

со ""и""^{6 автономии} политики было осуществлено Карлом Марк-

РИя ^{рксистская} теория срывает все покровы: политическая исто-

рич ^{Не о6ладает} автономным существованием, она подчинена исто-

^ким законам социально-экономической природы. Стоящие у

|28__Об^интерпретации политику

власти люди лишь маскируют основополагающий факт социальны разделений; их риторика скрывает классовые интересы, продолжаю шие развитие в замаскированном виде.

Несомненно, тезисы Маркса поддаются самым тонким и самым сложным интерпретациям благодаря двусмысленности многих из его формулировок. Вот, например, текст знаменитого предисловия к «Критике политической экономии» (1859 г.), в котором Маркс резю­мирует выводы своего критического пересмотра гегелевской филосо­фии. Эти выводы, разъясняет он, показывают его путеводную нить-

«Способ производства материальной жизни обусловливает (bedingt) со­циальный, политический и духовный процессы жизни вообще. Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет (bestimmt) их сознание».'

Глагол bedingen (доминировать или обусловливать) допускает раз­личные интерпретации и лаже более того — противопоставление это­го глагола глаголу bestimmen (детерминировать). Хотел ли Маркс со­знательно сохранить двусмысленность или он не четко выразил свою мысль? Как бы то ни было, его исторический анализ следует в значи­тельной степени доминирующей тенденции: он пытается уничтожить всякую автономию политики, ограничиваясь теорией ее восстанов­ления в один прекрасный момент — момент грядущего революцион­ного действия. Тогда встает следующий вопрос; что станет с тезисами Маркса и марксистскими теориями, когда они столкнутся с исто- , рией? Подтверждает или опровергает исторический опыт положение ! о подчинении политики экономике?

истории

Загадки французской политической

Маркс беспрестанно сражается с историей, чтобы заставить ее пройти под кавдинским ярмом теории. В том, что касается истории отдаленной, его систематическая мысль предается свободному поле­ту, в частности, в «Манифесте», в котором он весьма вольно обраща­ется с историческими данными.² Что же касается будущей истории,

¹ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 13. С. Т.

^; «Сам Маркс, — пишет Костас Папаиоанну, — прекрасно знал, -гго ни один из перечисленных в «Манифесте» эксплуатируемых классов не способен играть при­писываемую ему революционную роль. Никогда борьба межяу рабами и господа­ми, патрициями и плебеями, сеньорами и крепостными, хозяевами и компании'-¹" ми не приводила к -революционному изменению» общества и установление «но­вого и высшего» способа производства. Что же касается перспективы «одновремен­ного крушения» борющихся классов, то она представляет собой лишь риторичен -

Об автономии политики 129

может свободно теоретизировать. Но в истории недавней и исто-°^Ни текушей он постоянно натыкается на реальность. И первая труд-^рИ_{сть состо}ит в следующем: в Англии промышленная революция "поизошла рано, политическая же революция запаздывала; во Фран­ции капиталистические отношения сложились поздно, а революция отрясла всю Европу. Как можно одинаково осмысливать обе эти ис­тории, которые не укладываются в теорию? Именно на примере Анг­лии Маркс изучает экономическую и социальную историю капита­лизма, но именно история Франции дает ему модель революционно­го взрыва. Но ведь политическая революция должна подчиняться развитию экономики. Маркс, таким образом, вынужден объяснять французский опыт в свете экономического развития и классовой борьбы, которые он наблюдал или полагал, что наблюдает, в Англии: развитие капитализма и владычество господствующего класса, обла­дающего капиталом и контролирующего политическую власть. Про­блема состоит в том, что с этой точки зрения события во Франции трудно объяснимы. Маркс сталкивается к «французской загадкой» (Франсуа Фюре).

<нйnpi

лейиг

историчес

Осознавал это Маркс или бесспорными исторически

■ания рабов в Риме приве.

— в крестьянских бунтах hi

; подтверждение которого бессмысленно и ис г, но формулировки «Манифеста» не очень ла-к данными: «свободные люди и рабы», — ж к крушению Империи; «бароны и крепост-

эложили конец корпо-

но из известных Марксу доиндустриальных обществ е революции, порожденной противоречиями между производственными отношениями. Почта все рево->го «были сконцентрированы на проблеме землевла-

радиям.

В более общем в и

производительными i люционные движеню денин, незыблемой и

скохозяйственного производства вплоть до XIX века не помешала революционно­му переделу земли (ни, впрочем, возврату к крупному землевладению). Медленное и незаметное развитие сельскохозяйственных орудий не оказало никакого воздей­ствия на принятие аграрных законов Фламинина (или на их провал при Гракхах)... "и использование в поху зллинизма водяной мельницы или tribute (африканской мшотилки), ни принятие колесной сохи и «механических» жнеек галлами не дали крестьянам поздней Империи «новых и революционных производительных сил», которые требовались им для сопротивления налоговым агентам и давлению со сто-Р°ны латифундистов: совершенно очевидно, что их предки были обязаны своей Ие-™висимостью и процветанием иным орудиям. В самом общем виде в предкапита-KannJ^^CKMX У^{словкях} статус земли был вопросом соотношения сил: В Средние ве-боД^п ^{повсемест}н° крестьян поработила не «ручная мельница», но государство и «своя конь, (Раршоаппои К. Surdeveloppement et Revolution. // Melanges en Пюл-Измек ^{утш Aron}- ^p-^: Calman-Uvy, 1981. P. 295-296. Эта же статья в несколько 1983 р ] «з^^{ЙИДе вошла вкн}'- Papaioannou К. De Marx et du maixisme. P.: Gallimard,

Ш) Об интерпретации политики

Интерпретация Революции. Маркс не оставил систематического труда по изучению Французской революции, его проект 1844 г. напи сать историю Конвета не был завершен. Но на протяжении всего сво его творчества он постоянно комментировал это грандиозное собы тие в многочисленных разрозненных, порой противоречащих дру_г другу фрагментах. В глазах молодого Маркса сущность Французской революции составляет становление демократического государства Но для Маркса периода после 1845 г. Революция сводится к возник­новению нового способа производства в лоне старого, т.е. к победе опирающейся на капиталистические общественные отношения бур­жуазии над дворянством «феодальных» времен. Политика полностью подчинена экономике и социальности. Но вот только если буржуазии безраздельно царит в революционной истории начиная с 1789 г., то как же объяснить всю последовательность событий: 1793 г., Терми­дор, 18 Брюмера, Империю? Почему же вспыхивает Революция, если смысл ее уже определен? Чем объяснить эту беспорядочную смену форм правления в рамках одной общественной формации?

Так чем же обусловлен Террор? Для его объяснения Марке прибе­гает к альтернативному использованию двух противоречивых типов анализа, В соответствие с первой версией Террор вопреки внешней стороне дела обладает той же природой, что и провозглашение Прав человека или события ночи 4 августа, он принадлежит процессу воз­никновения буржуазного либерализма, плебейским и временным инструментом которого он и выступает. Зато по второй версии 1793 г. выскальзывает из рук буржуазии, робеспьеровская диктатура санкю­лотов воплощает народные интересы; пролетариат временно одержал победу над буржуазией, но в силу объективных обстоятельств он не сможет воспользоваться своей победой — Террор объективно выпол­нил задачи буржуазной революции, уничтожив обломки феодализма. Маркс колеблется между двумя этими интерпретациями — противо­речивыми и в равной степени произвольными. Это «скопление про­тиворечий и странностей в столь великом разуме представляет собой лишь симптом ограниченности системы, в которой он замкнут. По­нуждаемый своей философией истории свести политические формы к их классовому содержанию, Маркс (во второй интерпретации) при­писывает робесльеровской диктатуре и ее наиболее поразительной форме — Террору — народную, антибуржуазную и даже, как он гово­рит, пролетарскую реальность. Но будучи вследствие все того же иМ-ператива вынужденным определять Французскую революцию как приход к власти либеральной буржуазии, он должен подчинить этот «пролетарский» эпизод реализации его противоположности. ТакИ^м образом, без ответа неизбежно остаются оба вопроса — прежде всег«1

06 автономии политики 131

_pofle этого эпизода и об исторической ситуации, его породив-й И затем загадка политического «режима», Террора, не являю-^&С ся продуктом общества, которому он, однако, служит. Данные ^щег _{едовател}ьности — неизбежная цена, которую вынужден пла-^НеП Маркс за отрицание автономии политической истории*.^{1 Г} Интерпретации Маркса в какой-то мере предопределены его фи-ософдаи и историческими пророчествами. Рисуемая им картина и;ей прошлой истории приводит к приданию нынешней борьбе меж­ду буржуа и пролетариями вида повторения всех предшествующих битв Иными словами, Маркс, анализируя «классы» прошлого в све­те своей интерпретации «классов» настоящего, сделал ретроспектив­ное проецирование. Поэтому различные «эксплуатируемые классы» в истории видят себя наделенными революционными добродетеля­ми, а «господствующие классы» — экономическим экстремизмом.

От 1848г. к Коммуне. «Марксизм, — пишет Раймон Арон, — пред­ставляет собой своего рода объяснение общества Старого порядка в свете современного общества, а общества современного — в свете об­щества Старого порядка».² Маркс не только спроецировал на про­шлое экономизм, характерный для обшества современного, но он пе­ренес на современное общество кристаллизацию политических и со­циальных различий, которые уже начали исчезать. Современный принцип равенства не имеет для него большого значения: ни граж­данское равенство, ни равенство политическое не привели к глубоко­му изменению положения дел. Классовая борьба в своей обновлен­ной форме (пролетарии против буржуазии) остается, что не позволя­ет видеть в формирующемся современном обществе разрыв в исто­рии. В этом смысле Маркс не заметил того, что увидели Берк или Токвиль, — радикальную новизну, привносимую «демократической» революцией.

Конечно, мир первой промышленной революции, которую на­блюдал Маркс, был отмечен значительными социальными различия­ми и нищетой рабочего класса. Но в нем не действовали уже акторы сословного общества. Опять оказавшись жертвой своей системы (ис­тория как последовательность противоборств), Маркс увидел в буржу­азии класс, занявший место дворянства, и наделил его такими черта­ми, которые многое заимствуют из образа старого «господствующего асса». Если в XIX веке с оговоркой на временные разрывы в зависи-ости от страны можно в самом обшем смысле говорить о рабочем

. 1986. P. 58.

P.: Flar

» F. Marx et la Revolution fran^ise. ] n R. Etudes sociologies. P.: PUF, 1'

132 Об интерпретации политики

классе западной Европы, поскольку он находился в схожих услоц_И} труда на фабриках и был относительно однороден в том, что каса_еТс* способа жизни, то нельзя точно также говорить о классе буржуазии в" всяком случае, о нем нельзя говорить так, как о нем говорил теоре_Т11к Маркс: однородный класс, предстающий одновременно господствую­щим (экономически) и правящим (политически), класс, в которое функциональные различия обязаны своим происхождением лищ_ь разделению труда, поскольку он имеет общую цель — эксплуатацию труда рабочего. Как же объяснить, что «буржуазия» в ходе революций войн, потрясений оказывалась разделенной? Маркс строит «класс буржуазии» по образцу дворянства старого порядка или его образа, в некотором роде достигшего своей высшей точки. В этот момент дво­ряне обладали экономическим могуществом (благодаря собственно­сти на землю), военной силой (благодаря исполнению присущих им функций) и политической властью (в частности, благодаря осуществ­лению ими своих судебных и административных функций). Накануне Революции французское дворянство утратило большую часть своего экономического могущества и почти все свои судебные и администра­тивные функции. Однако земельная аристократия продолжает оста­ваться для Маркса моделью «господствующего класса», хотя в этот пе­риод положение дел существенным образом изменилось. В частности; 1) новое общество отличалось возросшей дифференциацией функ­ций, запрещавших, например, собственникам или руководителям предприятий быть военоначальниками или главами исполнительной власти; 2) политическое равенство отличало гражданина от трудяще­гося и наделяло политический порядок дополнительной автономией; 3) правовое равенство уничтожало юридические препоны для дина­мичного развития и создавало возможность для проницаемости соци­альных границ. Но все эти изменения оставлялись Марксом без вни­мания, поскольку в его глазах великий разрыв еще не наступил, он еще только должен был произойти.

С этой точки зрения последовательность событий французской политической истории остается загадочной. Новизна состоит в том, что Маркс является не только историком рассматриваемых событий, но также и их свидетелем, и свидетелем внимательным и пристраст­ным, поскольку постижение этого настоящего неотделимо от рево­люционного действия. Он слишком хорошо знает эту историю, кото­рая делается для того, чтобы с таким произволом использовать не только историю прошлую, но и революционное действие. Погоняе­мый развитием событий на страницах самых различных своих ра­бот — «Классовая борьба во Франции в 1848-1850» (1850 г.), «Восем­надцатое брюмера Луи Бонапарта» (1852 г.), «Гражданская война во

06 автономий политики Y33

нции» (1871 г.) — он множит двусмысленности и ухищрения,Т^тяше импровизирует в отношении последовательных и несовме­стимых событий.

Итак, события 1848 года и последующие ставят перед Марксом ипиальные _иопр_ОСЫ: ка_к примирить политические револю-^П1>_й__ революцию 1848 года, последовавшую за революцией 1830 г., — Постоянным пребыванием у власти буржуазии? Как объяснить тот ащд что после того, как Республика дала эксплуатируемым массам — рабочему классу, крестьянству, мелкой буржуазии - право голоса, а значит, случай проявить их независимость и бунтарство, голосование декабря 1848 г. подавляющим большинством сделало Президентом Республики Луи-Наполеона Бонапарта? Как интерпретировать при­своение власти этим авантюристом, окруженным такими же авантю­ристами, тогда как действующие лица, привлеченные историей, — буржуазия и пролетариат — были низведены до состояния простых зрителей. И вот Маркс расточает сокровища изобретательности и множит трюки, чтобы вопреки явной автономии политического спа­сти свою догматическую интерпретацию: классовая борьба управляет историей, а государство выступает лишь орудием эксплуатации на службе господствующего класса.

На первый вопрос Маркс отвечает теорией «фракций класса». По­скольку существует множество фракций буржуазии, постольку имеет­ся множество буржуазных режимов, Маркс в некотором роде реорга­низует внутреннюю структуру буржуазии в зависимости от новых по­литических данных. Теперь уже недостаточно просто противопостав­лять власть крупных земельных собственников при Реставрации вла­сти банковского и промышленного капитала после 1830 г. Отныне Июльская монархия совпадает с режимом финансовой аристократии, тоща как промышленная буржуазия перешла в оппозицию. Что каса­ется Второй республики, то ее цель — новое объединение всех фрак­ций буржуазии в обладании властью. Февральское восстание явило Миру новую фигуру — пролетариат (на самом деле беднота, сражавша­яся на баррикадах, не слишком похожа на современный рабочий класс), но июньские события вновь вернули Республику на путь, предписанный ей историей. Наступивший этап характеризовался по­литическим господством вновь объединившейся буржуазии, хотя не

ъяснялось, почему буржуазия то разделялась, но объединялась.

Для объяснения результатов голосования 1848 г. Маркс вводит но-

^^ействУК)1цее лицо — крестьянство, этот якобы класс, этот инф-

_б ^{асс> г}°лос которого, говорит Маркс, был «восстанием» против

элскт'^{аЗНОЙ Респ}У^блик" и° имя наполеоновской легенды. Но это

торальное «восстание» вобрало в себя не только большинство го-

134 Об интерпретации политики

лосов пролетариев и мелкой буржуазии, но также и большинство го лосов крупной буржуазии; и именно в этом смысле оно выражало ин" тересы господствующего класса. Маркс прежде всего постулирует «восстание», которое опровергает история: крестьяне боялись глав­ным образом двух вещей — возвращения прежних землевладельцев и феодальных прав, я возврата якобинства или победы сторонников «всеобщего переделав. Затем Маркс утверждает, что это «восстание» против буржуазной Республики в итоге сыграло на руку последней Хитрость буржуазии неисчерпаема.

Та же самая хитрость истории (и буржуазии) объясняет природу режима Наполеона Ш. Диктатура второго Бонапарта есть прежде все­го власть, «представляющая» этот класс, неспособный к действию, как класс, каковым является «раздробленное крестьянство»; с другой стороны, она опирается на развивающуюся государственную бюрок­ратию, это «ужасное сословие-паразит, опутывающее пеленой тело французского общества*. Государство, таким образом, предстает как не зависящее в этом отношении от буржуазии. Но это лишение поли­тической власти не уменьшает социального господства буржуазии и, напротив, служит своего рода маскировкой. На самом деле это якобы небуржуазное государство служит буржуазии. В итоге получаем следу­ющее: 1. Вначале кажется, что историю делают вовсе не те действую­щие лица, которые призваны ее делать: буржуазия и пролетариат от­ходят в тень, уступая место инфраклассу, крестьянству, а также чему-то, в некотором роде и не являющемуся классом — государственному аппарату; во что же превращается в таком случае теория? 2. Затем ока­зывается, что господству буржуазии здесь находится свое место — в конце концов теория всегда верна.

Последняя парижская революция конца XIX века подводит Марк­са к новой интерпретации Второй империи. Теперь государство Напо­леона III предстает как высшая, т.е. последняя форма классового гос­подства буржуазии. Маркс уступает здесь своему революционному не­терпению, но также и логике своей теории: поскольку Коммуна име­ла место и она вписывается в процесс ликвидации буржуазного госу­дарства, то государство, против которого она восстала, должно быть последним в череде буржуазных государств.

«Несложно реконструировать механизм исторической иллюзии Маркса, — пишет Франсуа Фюре. Он у него везде одинаков и состо­ит в следующем: ради спасения буквы теории противоречить ее л>" ху и выводить экономическое и социальное развитие из политиче­ской истории. Поскольку Коммуна произошла, то предшестпов^аБ' шая ей Вторая Империя должна быть государством поздней имп"^е* рии в руках мошенников и паразитов, последним проявлением то-

Об автономии политиш 135

_чеМ была когда-то побеждающая буржуазия. Такой тип рассуж-^ний тем более интересен, что он в данном случае приводит Марк-к радикальному противоречию, так как режим Наполеона III был ^ только режимом финансовых спекуляций, но и режимом эконо-^НС еской и торговой экспансии французского капитализма... Для ^м" _чтобы столь великий разум высказывал столь экстравагантные уждения, он должен быть введен в заблуждение политической страстью или нетерпением, а именно это и происходит: Коммуну можно понимать как первую пролетарскую революцию, пусть и краткосрочную, только в том случае, если предшествующее ей госу­дарство является наиболее разложившейся формой буржуазного го­сударства. Но для того, чтобы оставаться верным своему видению исторического становления, Маркс должен принести в жертву оче­видности экономическую и социальную историю Второй Империи, подчинив их при помоши надуманной гипотезы своему политиче­скому диагнозу».¹

Измены процесса становления

После Маркса политическая история продемонстрировала свой такой же непокорный нрав. Она блистательно разоблачила примат экономики, социальности и революционные пророчества Маркса. По сути эти разоблачения можно свести к двум утверждениям: 1) на Запа­де ни буржуазное государство, ни рабочий класс не сыграли решаю­щей роли; 2) на Востоке пролетарская революция не стала тем, чем она должна была бы быть.

Либерально-демократическая политика и реформистский синдика­лизм. Маркс не замечал автономного развития политической демок­ратии — всеобщего избирательного права, предвыборной конкурен­ции — _и возможной эффективности реформистской политики. Но. что же произошло в рамках либерально-демократических режимов? XIX веке государство вмешивалось в социальную жизнь лишь по­средством робкого законодательства, но уже в следующем веке его вторжения участились и стали более разнообразными: законодатель­ство о труде стало более жестким, налоговое бремя — более ощути­мым и адресным, социальная политика — более активной и еще бо-_№^{е п}Р°^текЦионистской. Начиная с 1930-х годов западное государст-постепенно утверждалось как государство протекционистское,

136 Об интерпретации политики

Welfare Slate,¹ заботящееся об ограничении социальных затр;ц _iJb]J ка и об обеспечении определенной безопасности в отношении глав" ных экономических опасностей (безработица, болезнь, стар_ОсТ1л~ Так называемое буржуазное государство наперегонки с экономиче ским прогрессом глубоко изменило социальные условия жизци людей и, в частности, условия существования рабочих. Это против правил.

ально

Со своей стороны, рабочие в конечном счете также изменились Какое-то время идеи Маркса способствовали созданию того, что его теория считала исторической необходимостью. В Германии (вплоть до прихода Гитлера), во Франции, в Италии марксистские а затем марксистско-ленинские (т.е. коммунистические) партии способство­вали ведению классовой борьбы в ее марксистской версии политиче­ской борьбы, понимаемой как смертельная дуэль. Сквозь призму ком­мунистических партий, наделенных мощным аппаратом и вооружен­ных советским примером («Великий свет с Востока»), часть рабочего мира видела в себе носителя миссии, возложенной на нее Марксом. Но силы идей было недостаточно, чтобы противостоять логике фак­тов. Экономические успехи капитализма, развитие социальной поли­тики и в особенности, конечно, деградация образа восточного социа­лизма привели к закату коммунистических партий и отмиранию вся­кого «революционного предназначения» пролетариата. Преобладаю­щее значение получил другой путь, по которому пошли англо-саксон­ские страны. Американские и британские рабочие остались непрони­цаемыми для марксистских революционных идей. Ленин вслед за Бернштейном в 1902 г. в работе «Что делать?» констатировал, что со­знание английских рабочих было лишь «тред-юнионистским созна­нием», что они перешли на сторону реформизма. Вывод Ленина пред­ставлял собой противоположность ревизионизму Бернштейна: для совершения Революции следует делать ставку на сектантскую партию, хранительницу «пролетарского сознания». Но если ему также потре­бовалось исправить Маркса, то это оттого, что Маркс ошибался. Маркс считал, что рабочий класс может быть либо пассивным, либо революционным, или, точнее, пассивным до того момента, когда он станет действительно классом, т.е. классом революционным. Англий­ские рабочие, отказывавшиеся от бунта в пользу выдвижения органи­зованных требований, открывали путь, который он до сих пор не предвидел. Иначе говоря, Маркс не заметил способности рабочих к самоорганизации для ведения эффективных коллективных действия в рамках системы. В его глазах классовые интересы были радикаг''

¹ Welfare Stale — государство всеобщего благоденствия (англ.) — При»- *

Об автономии политики 137

«вопоставлены, и никакой компромисс невозможен. Опыт опро-2£. эти положения.

В итоге «рабочий класс» изменил своей миссии, более того — он начительно сократил. Маркс считал, что массы населения присо-^ее_инятся к пролетариату перед лицом давления эксплуататоров. На «шом же деле расширились средние слои, и начиная с последней четверти XX века «рабочий класс», кажется, вступил на путь неизбеж­ного исчезновения.

Советский опыт. «Наиболее развитая в промышленном отноше­нии страна, — писал Маркс в знаменитой формулировке «Капита­ла,, _ лишь указывает менее развитым странам образ их собственно­го будуш^его>>- С его точки зрения Англия и была той страной, которая должна была проложить дорогу к социализму. В самом конце века Со­единенные Штаты переняли эстафету у Англии: Карл Каутский, Ав­густ Бебель предсказывали им роль авангарда. На самом же деле, если здесь социалистическая революция только ожидалась, в другой стра­не, где индустриализация еще только начиналась, где подавляющее большинство населения составляли крестьяне, она перескочила через все этапы. Ленин построил социализм там, где этого не ожидали.

Во всей советской истории доминирует принцип примата полити­ки. Ленин принес теорию в жертву своему волюнтаризму. Он совер­шил революцию, когда час ее еще не пробил, он совершил ее с неболь­шой группкой профессиональных революционеров, тогда как народ оставался вне игры. Власть надо было брать в октябре 1917 г., Ленин захватил ее и превратил в рычаг экономического и социального пере­ворота. Вся экономическая история Советского союза была подчине­на его политической истории, т.е. идеологической политике больше­вистских руководителей. Иначе говоря, политический режим оказал­ся детерминирующей переменной. В то же время портреты Маркса продолжали украшать все стены (см. третью часть).

Неуловимый "господствующий класс» (в странах либеральной демократии)

Казалось бы, приговор истории категоричен: как до, так и после

^аркса классовая борьба в марксистском смысле никогда не была

бо^ИГя^ГеЛе'^{л исто}РЧи, а в истории, творившейся во имя классовой

^Р ы, было чем разочаровать марксистов. Однако политическая

_0|саз°^ЛОГИя марксистской ориентации продолжала существовать и

™ать влияние вплоть до 1980-х годов. Она придерживалась тези-

138 Об интерпретации политики

са о «господствующем классе» (на Западе), утверждавшего в конечной счете следующее: автономия политики — лишь видимость, господст­вует — прямо или опосредованно — буржуазия или один из замещ_а!о_ щих ее элементов.

В послевоенный период вульгарный марксизм, в частности марц. сизм международного коммунистического движения, развивал и че­канил такую интерпретацию: империалистическая буржуазия облада­ет монополиями, контролирующими государство, которое, в свою очередь, поощряет эксплуатацию рабочего класса монополиями. Тео­ретики французской коммунистической партии пытались применить эту схему, например, к голлистской власти: де Голль превращается в агента «созревания государственно-монополистического капитализ­ма». С этой точки зрения государство и монополии действуют в согла­сии с целью «накопления капитала и его концентрации», «усиления капиталистической эксплуатации» и т.д. «В конечном счете» именно монополии всегда играют определяющую роль.' Луи Алътюссер пред­принял более разработанную попытку разоблачить «идеологические механизмы классового господства*. «Господствующая идеология* — это оружие буржуазии, позволяющее одновременно замаскировать ее господство и привить подчиняющимся и эксплуатируемым ценности и отношения, необходимые для того, чтобы они продолжали пребы­вать в том же положении. Эта идеология передается благодаря «госу­дарственным идеологическим аппаратам», главным среди которых выступает школа. Пара школа/семья заменяет отныне пару Цер­ковь/государство, но последствия не изменяются: школа ведет препо­давание «в формах, обеспечивающих подчинение господствующей идеологии».³

Вне коммунистического влияния оставались два главных предста­вителя этого тезиса — Никое Пуланзас во Франции³ и Ральф Млии-банд в Англии.⁴ Первый отвергает идею множественности элит («иде­ологическая реакция, типичная для марксистской теории политики») и допускает различия лишь в рамках «господствующего класса»: сам «господствующий класс» разделяется на «фракции господствующие» и «подчиненные». Второй принимает утверждение о множественно­сти элит, но рассматривает эти элиты как составляющую часть того же единого «господствующего класса». Различия варьируются, но они

¹ См.: Воссага P. etal Le capitalisme monopolistique d'Etat. p.: Ed. sociales, 19")■ ^г Althusser L. Ideologie et appareils ideologiques d'Elat // La Pensee. juin 197U;

Positions. P.: Ed. sociales, 1971, P. 66.

-' Poulanizas N. Les classes sociales dans le capitalisme d'aujourd'hm. P: Le Seuu,

1974.

⁴ Mitiband R. L'Etet dans la societt capitalists Trad. fr. P.: Le SeuiL 1974. ,^_m

Об автономии политики 139

гда отступают в конечном счете перед интерпретацией монистиче­ского типа.

Казалось бы, все эти теории спотыкаются о простое наблюдение за пеалиями- О чем говорит это наблюдение? Во-первых, оно показыва- !*гне единство господствующего класса, но множественность управ­ ляющих категорий. Вернемся, например, к различиям, устанавливае­ мым Раймоном Ароном: политическая элита; носители «духовной власти» (интеллектуалы, клерки, журналисты); управляющие на пред­ приятиях коллективного труда (владельцы и управляющие средства­ ми производства); высшие чиновники, носители административной власти; вожаки масс (секретари профсоюзов или лидеры политиче­ ских партий). Не является ли эта множественность видимостью? Во- вторых, если между этими категориями существуют или могут сущест­ вовать более или менее крепкие связи, то кажется, что тезис о

господствующем классе нат ские возражения: • руководители частных эт тельно, играют ключеву юлизируют власть и

ивается на непреодолимые эмпириче-

Арон, — и понаблюдай полвека, чтобы прийти щие экономические me Европы не смогли по меньшинства относил*

-юмических предприятий, предположи-роль. Для вульгарных марксистов они подчиняют политических руководите­лей и общество собственным интересам. Кто будет отрицать, что крупные предприятия действуют, подобно группам давления (сре­ди многих им подобных), и что это давление может быть действен­ным? Но то, что такие предприятия задают направление общей го­сударственной политике или господствуют в обществе, похоже уже на мифологию. «Достаточно раскрыть глаза, — замечает Раймон за социальной эволюцией за последние выводу, что эти так называемые всемогу->шинства ни в одной из стран западной :шать изменениям, к которым данные . враждебно».' Они не смогли помешать национализации части промышленного производства и сферы ус­луг ни в Великобритании, ни во Франции; они не смогли воспре­пятствовать разрастанию финансовой системы и социальных рас­ходов, они не смогли заблокировать также расширения социаль­ного законодательства... В Соединенных Штагах знаменитый «во­енно-промышленный комплекс» не помешал полному изменению Федеральных приоритетов между 1960 и 1980 гг. в ущерб военным расходам и в пользу расходов социальных. Добавим, что эта пред­положительно господствующая власть показала себя неспособной ^здать благоприятный образ самой себя. В 60-70-е годы «куль-

т R. Demo

;. P.: GaHimard. 1965. Р. 144.

140 _Об_инт_ерпретации политики

тур пая среда» была ему в общем и целом враждебна, развитие идей и нравов протекало независимо от крупных предприятий, а отча­сти и вопреки им. Если в 1980-е годы состояние духа изменилось, то, как представляется, главной причиной тому были трудности и крушение «социалистических» решений (в различных формах). Предприятия оказались от этого в выигрыше, не обладая здесь ни­каким авторством;

• тезис о «господствующем классе» предполагает, что из него исклю­чаются обладатели духовной власти и вожаки масс. Власть профсо­юзов (как и власть предприятий) изменяется в зависимости от об­стоятельств. Как можно, например, отрицать ее значение в Вели­кобритании и в Италии в 70-е годы? Духовная власть по своей при­роде предстает разделенной в либеральных демократиях, власть идей — вешь, трудно поддающаяся измерению, весомость ее по­стоянно меняется, так как же можно анализировать распределение власти, не учитывая этих моментов? Как объяснить, например, школьные реформы во Франции, не принимая во внимание роли профсоюзов и значения идей? Однако, если допустить причаст­ность профсоюзных лидеров и влиятельных интеллектуалов к: «ру­ководящему классу», то тезис о единстве «господствующего клас­са» разлетается в пух и прах;

" в том случае, если существует левая политика, незаподозренная в тайном сговоре с капитализмом, то тезис о «господствующем клас­се» оказывается в какой-то степени подчиненным ее постоянным поражениям на выборах. Во Франции она почти исчезла после по­беды социалистов в 1981 г. История сделала все эти вещи невоз­можными. Допустим, господствующий класс продолжал сущест­вовать после 1981 г., куда в этом случае следовало бы поместить президента Миттерана и его министров? Следует ли их рассматри­вать как чуждых «господствующим» кругам или как бессознатель­ных агентов экономических сил? Допустим, господствующий класс внезапно перестал существовать в 1981 г.: чем стало подчи­ненное положение политики, если простая победа на выборах мог­ла так радикально изменить порядок вещей?

В итоге анализ показывает нам следующее: власть в западных об­ществах разделена. Политическая власть ограничена среди прочего существованием других видов власти, она не проистекает ни из одной из этих властей.

Итак, история разоблачает всякую механистическую детермина­цию политики экономикой и вообще внешними факторами. Полити­ка, конечно же, не является независимой от прочих видов деятельно-

Об автономии политики 141

_сти. Ее взаимосвязи многочисленны, сложны, их интенсивность из­меняется. За некоторыми исключениями (чисто теократические ре­жимы, режимы, управляемые тайной олигархией) политика представ­ляет собой автономную реальность: она обладает собственным поряд­ком, на нее оказывают то или иное влияние факторы неполитическо­го характера, она не является отражением чего-то. «Политическое, претерпевающее изменения со стороны всех внешних обстоятельств, но несводимое ни к одному из них, ни к их совокупности, сохраняет автономию, лежащую в основе политической истории, о которой нам напоминает творчество Фукидида».¹ В XX веке, «веке политики» (Корнелиус Касториадис) этот факт сложно отрицать: коммунистиче­ский опыт был опытом политическим, война 1940 г. была политиче­ской войной, геноцид евреев — политическое дело... Политика в этом веке потрясла весь мир, давая драматическую иллюстрацию автоно­мии политики и ее специфичности.

e historique. P.: Plon, 1961. P. 164. .-,.АьЛИ

Vi. 0 специфичности политики

Политика несводима ни к какой другой деятельности, которая де­терминировала бы ее извне, но представляет ли она собой в силу это­го особый род деятельности? Является ли она специфическим видом деятельности, или разделяет свои характерные черты с другими вида­ми деятельности? Политика отличается своим предметом и целями, говорит Аристотель; она отличается своим предметом и средствами, говорит Макиавелли; она не отличается от других видов деятельности, где осуществляется власть, говорит Роберт Дел; она по сути обладает той же природой, что и экономическая деятельность, говорят теорети­ки Public Choice... Все эти ответы противоречат друг другу, и нет уве­ренности, что они стоят друг друга.

Проблема специфичности политики имеет две грани: 1. Каков ста­тус политики как причины, фактора или условия чего-либо? Многое ли зависит от политики? Является ли политика вторичным измерени­ем социальной жизни людей или она — главное измерение этой жиз­ни, поскольку объемлет все? 2. Какова природа политики? Подчине­на ли она естественным целям, либо направляющим, либо делающим независимыми все прочие занятия, оставаясь при этом самой собой? Что такое политика — искусство или технология?

"тм ■-.}.; ;-:-■ f:;-iистекает f )-;<"

Измерение вторичное или измерение главное?

Аристотель считал политику главным измерением социальной |ни. Современные социальные науки рассматривают ее в лучшем ^случае как измерение вторичное: политика либо лишена автономии, и

144 Об интерпретации политики

тогда вопрос о ее статусе вообще не стоит; либо она затрагивает один из социальных секторов, и в этом случае область политического ана­логична области экономики или «культуры»; либо политика растворя­ется в других социальных отношениях — отношениях власти, эконо­мических отношениях... Политическая деятельность утрачивает вся­кую специфику.

Подобный тип анализа игнорирует предмет и средства политики, а также все, что ими обусловлено. Политическая власть не похожа на другие виды власти, она единственная в своем роде; политика — нео­бычная деятельность, у нее особый статус. Такая специфика выража­ется двумя способами: политика обусловливает другие виды деятель­ности; она накладывает свой отпечаток на стильжизни людей сообша. Политическая власть не является «социальной подсистемой», по­хожей на другие, она обладает особым характером, поскольку управ­ляет «системой» в целом. Политика по самой своей природе носит объединяющий характер, но не потому, что призвана все поглотить, а в том смысле, что она касается политического сообщества в целом, она определяет способ жизни сообща, закладывает основания общей жизни, обусловливает все остальное. Никакая общественная деятель­ность не ускользает от политики. Если говорить более конкретно, то первая причина этих явлений состоит в следующем: именно от поли­тики зависит гражданский мир и внешняя безопасность. Люди живут по-разному в зависимости от того, вспыхивают ли на каждом углу бои или царит мир, занята ли территория вражеской армией или страна свободна. Вся жизнь в обществе зависит от этих первых условий, ко­торые суть условия политические. В мирное время эти вещи не осоз­наются непосредственно, они становятся очевидны, только когда раз­рушается обшественный порядок и возникает угроза войны. Вторая причина состоит в том, что политическая власть определяет прочие виды деятельности либо для того, чтобы позволить им свободно суще­ствовать на законных основаниях, либо для того, чтобы произвольно управлять ими. Религиозная практика не одинакова при либеральном и при тоталитарном режимах. И разные спектакли ставят при господ­стве свободы или в условиях цензуры,

В силу двух этих основных причин все виды социальной деятель­ности подчинены политическим условиям. Вот два других примера. Функционирование экономики подчинено политике разными спосо­бами: экономика свободна только тогда, когда политика не навязыва­ет командной экономики, эта свободная экономика предполагает без­опасность обмена и, следовательно, общественный порядок, она предполагает также систему прав собственности, которую вновь мо­жет установить только политическая власть. Общественная интеллек-

О специфичности политики 145

;туальная жизнь точно также носит зависимый характер. В частности, обычный труд в социальных науках не мог бы обойтись без того, что 5&ти науки пытаются не замечать: экономист, считающий себя погру­женным в свою дисциплину, нуждается в общественной силе, в либе­ральной политике, чтобы спокойно работать, чтобы пользоваться ду­ховной свободой; социолог или политолог, пренебрегающий значи- олитических режимов, совсем иначе работал бы под сенью

^мостью политических режимов, совсм р

% гестапо или КГБ; позитивистски настроенный юрист, критикующий •=' либеральный конституционализм, пользуется этой свободой критики V.лишь благодаря практическим успехам критикуемой им теории. Да и j сама внутренняя жизнь разве является неприступным убежищем? ф' При тоталитарных режимах власть вмешивается в дела совести и души # Людей.

$ Обладая собственным предметом, политическая власть располага-

иключительно ей од

'$- ет средствами воздействия, принадлежаши

в.,, u«_Jrtw, , .._г щими исключительно ей од-

1 ной: использование физической силы. Это подчеркивал Макс Вебер в ■',■ знаменитом фрагменте: государство (или политическая власть) «с ус-^ пехом требует для себя монополии на законное применение физиче-. ской силы».¹ Перевод и формулировку можно исправить следующим образом: политическая власть обладает законной монополией на при­менение силы. Как представляется, действительно лучше использо­вать слово сила вместо слова насилие, поскольку последнее подразу­мевает незаконное употребление силы. Что же касается выражения ■♦законная монополия», то оно позволяет сузить и уточнить ключевую идею. Как бы то ни было, совершенно очевидно, что этот атрибут по­литической власти является главным, поскольку устранение физиче­ского принуждения между членами общества необходимо для уста­новления гражданского мира, а также в силу того, что способ исполь­зования политической властью этой монополии детерминирует соци­альную жизнь и безопасность сообщества. Политическая власть одна способна на законных основаниях заставить исполнять свои решения силой, т.е. при помощи полиции или армии; кроме того, она — един­ственная власть, которая может потребовать от людей, чтобы они ри­сковали собственной жизнь. Полностью распоряжаясь ultima ratio,² каковым является чистая сила, политика управляет войной и миром, свободой или угнетением. Разве солдаты на передовой или подданные тирана могут игнорировать эту специфику политики?

Эта специфика политики выражается также и во влиянии поли ческих с

а специфика политики выражается также и во влиянии полити-х отношении на совокупность социальных отношений. Стиль

¹ Weber М. Le savant et le polilique, P. 101.

- Ultima ratio — высшее основание (лат.) — Прим. перев.

146 Об интерпретации политики

жизни сообща неодинаков в правовом государстве и в государстве де­спотическом, при либеральном режиме и при режиме тоталитарном Способ назначения руководителей, способ отправления власти не определяют, но оказывают влияние на способ переживания отноше­ний между управляющими и управляемыми, главой предприятия и наемными работниками, мастерами и рабочими, учителями и учени­ками..• Власть, основанная на произволе, порождает подражателей на низших уровнях; высокомерие не выставляет себя напоказ на демок­ратической сцене и, следовательно, в прочих общественных сферах; политическая коррупция не остается только политической корруп­цией. Черты политического сообщества имеют тенденцию к распро­странению в социальной жизни.

Этот особый статус политики в качестве причины, фактора или условия не совпадает с полем политики. Первый зависит от особен­ностей политики, второе же является более или менее широким в за­висимости от режимов. С одной стороны, всякая сформированная политическая власть принимает решения и устанавливает законы, имеющие значение для всего общества, с другой, — влияние полити­ческой власти на различные виды социальной деятельности варьиру­ется от одного режима к другому. Оба направления современной по­литики дают в этом отношении поразительные примеры. Либераль­ная составляющая современной политики обесценила политику и расширила личные свободы, «де политизировав» некоторые виды де­ятельности; напротив, идеологическая составляющая современной политики вознесла до предела цели политики и подавила личные свободы, политизировав всякую деятельность. Но, сужаясь или рас­ширяясь, политика тем не менее сохраняет свой особый статус: имен­но она устанавливает и защищает личные свободы, и именно она от­рицает или уничтожает их. Этот особый статус политики и политиче­ского режима не означает, конечно, что режим однозначно детерми­нирует все остальное. В дело вступают многочисленные переменные, оказывающие влияние друг на друга. Но этот особый статус означает, что политический режим представляет собой основную характери­стику сообществ. Вопрос о режиме — ключевой вопрос социальной жизни.

Стоит ли в таком случае говорить о примате политики? Подобная формулировка может привести к недоразумению. Приоритет в обла­сти условий или факторов не означает приоритета в области целей. Проблема целей — проблема другого порядка, она связана со следую­щим предварительным вопросом: что есть политика — искусство или техника? Или, иными словами, существует ли естественный порядок

О специфичности политики 147

Искусство или техника? (1)

Макиавеллевская политика сводится к технике завоевания власти, ее сохранения и расширения. Отсутствие естественного порядка дает fc Государю всю свободу в использовании средств. Только этим амора-1Мом грешит собственная точка зрения Макиавелли — точка зрения гитической эффективности. Главная причина этого заключается в гдуюшем: люди приходят к согласию, признают легитимность ре-1ма лишь при определенных условиях. Макиавелли недооценивает ,_гь принципов легитимности в качестве факторов признания, он -'- пренебрежительно относится к различиям, вытекающим из точки зрения осуществления власти. Слабость Макиавелли состоит в том, что простые люди в политике не являются приверженцами макиавел­лизма.

Принципы легитимности — это принципы подтверждения полно­мочий власти (ее происхождения, ее отправления); когда они призна­ются и принимаются подчиненными, они играют роль действенных «рВринципов повиновения. Это, как говорит Г. Ферреро, «невидимые Щ!"1»нии государства», ибо они кладут в основание власти общепризнан­ные установления и тем самым обеспечивают прочность режима и ос­вобождают от применения макиавеллевских средств силы и хитро­сти.¹ Иначе говоря, отправление власти изменяет свою природу в за­висимости от того, опирается ли режим на согласие подчиненных Ё«ли, напротив, навязывает себя непокорным подданным (между пол-' ным принятием и радикальным отказом существует целая гамма про­межуточных ситуаций). Такова одна из причин, в силу которых пред­ставители классической философии предпочитали королевскую класть тирании. Королевская власть признается легитимной или обоснованной членами политического сообщества, тогда как тирани­ческое правление навязывается вопреки воле управляемых. Послед­нее обязательно носит непрочный и угнетающий характер. Тираны,

ir. Us genie

ivisibles de la cite. P.: Plon, 1945, Анализ Ферре-И.-1НЩИИ, nu un страдает, в частности, отсутствием различия i легитимное™ и факторами признания. Первые — это прин-«ощие происхождение власти (наследственный характер, ■— выборность, «воля народа»...) и отправления власти (об-Яйй интерес, «вещественное спасение», «радужное будущее»...). Что же касается факторов признания, то это основания, объясняющие принятие режима и, следо­вательно, добровольное подчинение (обычай, рациональное принятие той или «Ной позиции, восхищение «харизматическим» лидером ...). Невидимые гении

к ^ння ft силу того Ч"го они приняты подчиненными (и уважэ-

¹ Ferrero G. Pom рб совершенно бл* между принципам* КИПЫ, обосновыв; «Древность обладав.—, — ВШЙ интерес, «общественн*

равляющими).

148 Об интерпретации политики

О специфичности политик

зренный удел». В конечном счете Макиавелли не замечает того, что было известно древним: быть тираном — это не ремесло.

Эта логика осуществления тирании была выражена в XVII веке в ш прекрасных стихах Корнеля¹ и Расина. Вот, например, в каких словах 1:Брут пытается разубедить Нерона вступать на путь тирании:

ниям льстецов, преступленья к преступле

, IV, S).

(Брити

Современная тирания обладает особыми чертами, но и ей также ведома эта логика недоверия и взаимного страха. Сталинский мир, о котором с такой выразительностью повествует Солженицын в своем романс «В круге первом», — это мир, неотвязно преследуемый подо­зрением и страхом: все живут в страхе и тревоге, от последнего из зе-юэв (пленников лагерей) до министра безопасности Абакумова, дро-* Жащего перед Сталиным, до самого «гениального отца всех народов», '■'■ мучимого подозрениями, всегда начеку, зеегда опасающегося поку­шения. Политика «в своей действенной истинности» безразлична к моральности своих средств, говорит Макиавелли. Имманентная спра­ведливость не на ее стороне и различна у разных типов руководителей. Искусство политики берет свое.

Аристотель занимает противоположную позицию: существует, го­ворит он, естественный порядок политики, позволяющий отделить Политику здоровую от коррумпированной, В том пункте, где множе­ство современных аналитиков приходит к выводу о двойственности

объясняет Аристотель, создают войско, составленное из чужестран­цев и настроенное против политического сообщества, тогда как коро­ли набирают свое войско среди сограждан (Политика, Ш, 14).

То же самое можно сказать и относительно различия, устанавливае­мого Максом Вебером между тремя типами легитимности: традицион­ная легитимность, легитимность рационально-законная, легитимность харизматическая («Экономика и общество», гл. III). Идет ли здесь речь о принципах легитимности? Их список слишком короток (а божествен­ное право? а идеология?) и одновременно слишком широк (харизма не является принципом). Этот список включает в себя слишком мало (а религиозная вера? а вера идеологическая?) и слишком много (рацио­нальность не выступает в качестве фактора признания, она становится таковым лишь благодаря примыканию к этому принципу).

Государь-тиран Макиавелли лишен средств, предоставляемых признанной законностью. Когда он вступает на путь, рекомендуемый автором «Государя», он запускает адский механизм. Тиран свободно обращается со средствами, но он высвобождает также и средства, об­ращенные против него. Своими действиями он подрывает и разруша­ет общественные ценности, он утрачивает поддержку закона, в конеч­ном счете он может опираться только на силовые отношения. Хитро­сть и сила вызывают в ответ хитрость и силу. При тираническом прав­лении царит недоверие и взаимный страх. «Принуждение, — пишет Г. Ферреро, — также способно спровоцировать бунт... Люди боятся власти, которая может по ним ударить, власть боится людей, которые могут взбунтоваться».¹ Власть, опирающаяся на силу, не может не ошущать себя временной. Испытываемый тираном страх укрепляет его желание внушить страх своим подданным, не терпеть никакой оп­позиции, предупреждать всякую попытку бунта, сильнее сжать все звенья принуждения. Короче, он склоняет к употреблению все более и более неумеренной власти. А такая власть по природе своей дейст­вительно очень хрупка: ее давление не должно ослабевать, ее сила за­пугивания требует постоянного напряжения, любая брешь должна быть немедленно заделана. Вот знак, который не обманывает: режим, признанный легитимным, справляется с военными невзгодами, не­признанный же режим — как правило, нет. Следовательно, тирану живется плохо. Тиран Кир вздыхает, по крайней мере Кир Ксенофон-та: тиран живет в страхе и недоверии, «день и ночь он живет, как буд­то бы весь мир осудил его на смерть за его несправедливость». Он не способен выйти за рамки своего удела, поскольку не смог бы искоре­нить все совершенные несправедливости. «Тирания — самый пре-

¹ Ferretv G. Op. cit. P. 29-30.

«Но если вы последуете поу То вы. Сеньор, будете идти ■ Опираясь в своих строгих Вы обагрите руки кровью. Британник, умирая, пл

друзей, г

Мсти

IX вступить в спор, овых защитников, к своей смерти будут и ,, который никогда не i а, но и вам придется вс

И считать в(

Искусство или техника? (2)

1 См ■ Prigent M. Le heros et 1'E 1986. Корнель выводит на сцену о. узурпирующих (проблема узурпаци

не будем касаться этого предме

_Г

1 tragedie de Pierre СогпеШе. P.: PUF, нно тиранов действующих и тиранов е, чем тирания осуществляемая; здесь

150 Об интерпретации политики

политики, Аристотель отказывается ставить на одну доску исследова­ние общего интереса или общего блага (что представляет собой сущ­ность политики) и преследование личных интересов (что есть ее из­вращенная форма): «И когда один ли человек, или немногие, или большинство правят, руководясь общественной пользой, естественно такие виды государственного устройства являются правильными, а те. при которых имеются в виду выгоды либо одного лица, либо немно­гих, либо большинства являются отклонениями» (Политика, Ш, V, 1). Сила Аристотеля состоит в том, что на его стороне естественное со­знание людей, как оно проявляется в ходе истории. Почему Макиа­велли ошибся? Да потому, что он не признает естественный порядок политики, тот самый порядок, который признают в нормальные пе­риоды обычные люди и уважение к которому обусловливает их подчи­нение режиму. Каков же этот естественный порядок? Вопрос этот уже был затронут, он пространен и сложен. Мы ограничимся здесь лишь выделением центральной идеи: политика искажается, когда она име­ет целью достижение блага X или Y, когда она не объединяет более, когда она избирает иную перспективу, нежели общее благо.

Язык политики подтверждает то, на что указывает несчастье тира­на. Он подтверждает это тем, о чем не говорит: за редким исключени­ем преступные сели и средства политики не действуют открыто — они прячутся, они маскируются. Политика не говорит релятивистским или циничным языком, она рассуждает на языке общего интереса и моральности средств. Разве тираны держат речи, в которых прослав­ляют собственную тиранию? Кто из претендентов на демократиче­скую власть выставлял себя в качестве честолюбца? Разве несправед­ливость восхваляла себя в качестве таковой? Маска, надеваемая любо­вью к власти или наслаждениями, связанными с отправлением вла­сти, стремление скрыть попытки вымогательства и получения доход­ных местечек представляют собой дань, которую порочная политики воздает естественному чувству политики здравой, преданной интере­сам сообщества. Среди средств сокрытие аморальности также являет­ся правилом. Макиавеллиевский Государь маскирует свой макиавел­лизм; узурпатор ищет легитимности; сила идет рука об руку с хитро­стью; тираны, подобно негодяям, употребляют в общении друг с дру­гом эвфемизмы для обозначения своих намерений... Лицемерие в по­литике взывает к Аристотелю.

Конечно, вопрос этот более сложен, и следовало бы добавить мно­жество нюансов и уточнений, учитывая прочие переменные. Вот, на­пример, некоторые из таких моментов, взятые наугад: 1) актуализация морального сознания в ходе истории; 2) особенности языка внешней политики; 3) порочность, вводимая идеологией в язык целей (на-

0 специфичности политики 151

цизм); 4) явления нарушения общественного мнения. Как бы то ни было, естественное сознание (в большей или меньшей степени актуа­лизированное или затемненное) не всегда, но как правило является действующим лицом в политике. Как бы то ни было, особенно в обла­сти политической, заставляет признать себя следующая действитель­ная истина: власть не подлежит использованию в частных интересах. Или в более общем плане: политическая власть не может быть произ­вольной, не утратив всей своей легитимности, она должна руководст­воваться собственными целями, она находится на службе общего ин­тереса. Аристотель сравнивает власть правителей с властью капитана : судна. Капитан выполняет свою миссию только в том случае, если бе-(«т на себя ответственность за корабль и всех пассажиров, то же самое можно сказать и о власти политической. Подобно капитану, государ­ственный деятель использует не могущество, но авторитет. Он управ­ляет лишь на основании высшего управления, т.е. обязательств его положения. Власть — это не употребление отдельной воли, но служе­ние благу для всех. Имеет ли сознательное подчинение в политике иное основание? Когда власть заносит к произволу, она порождает от-. ношения, столь досаждающие тирану. Разве простые люди не отно­сятся к политике точно так же, как к ней относился Аристотель, т.е. г-Йак к служению?

■' Если проведенный анализ правилен, политика неотделима от ее естественных целей, она является здравой политикой, только если ра­ботает в направлении общего интереса или общего блага. Но в чем со­стоит общее благо? Этот вопрос требует лишь самого обшего ответа, на уровне принципов. Практические проблемы зависят от осторожно­сти и множественности интерпретаций. Каковы же эти принципы? Их два: 1) теория общего блага неотделима от субстанциальной кон­цепции блага. Политика разворачивается не в пустом пространстве, где может самостоятельно проявляться человеческая воля. Естествен­ный порядок фиксирует основные ориентиры. Общее благо не явля­ется продуктом субъективности, оно не зависит от нас, оно имеет Целью ответить требованиям человеческой природы; 2) обшее благо не совпадает с суммой частных благ, он представляет собой прежде всего благо сообщества, разделяемое всеми, или общественное благо. Его первая составляющая может выражаться так: покой свободного Общества. Иначе говоря, общее благо подразумевает прежде всего внешний мир и отсутствие иностранного господства, гражданский ЙИр и отсутствие внутреннего угнетения. Эти блага принадлежат все­му сообществу в целом, ими владеют сообща. Они носят основопола­гающий характер в той мере, в какой, как мы видели, они обусловли­вают общественную жизнь. Затем мы имеем следующие обществен-

_к

152 Об интерпретации полипш

О специфичности политики 153

ныс блага, являющиеся частью естественного порядка государства, но их определение и взаимосвязь представляют некоторые затруднения: социальная справедливость, качество нравов, гражданская солидар­ность, демографическое здоровье, качество языка... Помимо извест­ных проблем интерпретации открывается большое число дискусси­онных в практическом плане вопросов: где располагается точка рав­новесия между этими благами и свободой личности? Каковы взаим­ные роли государства и промежуточных сообществ? Как связать эти блага и частные блага, входящие в состав общего блага?.. Политика обшего блага — это искусство золотой середины, она всегда ориенти­рована на поиски точек равновесия. Поле деятельности здесь зависит от обстоятельств и различий в интерпретации. Точно установлено только следующее: понимаемая таким образом политика, т.е. поли­тика как искусство, всегда направляется идеей блага субстанцио­нального и блага разделенного.

Искусство или техника? (3)

Дискуссия имеет и другую сторону. Макиавелли был не единст­венным, кто полностью, совершенно порвал с Аристотелем. Так же поступили и радикальные последователи Локка или Монтескье. Их позиция — позиция радикального или исключительного либерализ­ма — имеет тенденцию стать официальной позицией современных либеральных демократий, она развивается в следующей логике: тира­ническая политика, конечно же, политика неправильная или извра­щенная, но из этого не следует, что любая здравая политика должна стоять на службе общего блага. Критика Аристотеля значима для тех­нологий угнетения, но она не подходит для технологий свободы. По­гоня за удовлетворением личных интересов нарушается, когда она выражена через насилие над другим, а не тогда, когда каждый в по­исках собственного интереса уважает интерес другого. Основанием политики выступает не этот так называемый естественный порядок, но уважение суверенных индивидуальных воль. Политика служит этим волям, а значит, правам человека, а не общему благу, способно­му лишь позволить некоторым навязать другим их собственную субъ­ективную идею блага. Никакое благо не является объективным, по­литика должна сделать из этого- выводы: она должна быть нейтраль­ной по отношению к законам жизни, устанавливать простые правила игры. Политический вопрос — вопрос технический.

Итак, основные дискуссионные положения: с одной стороны, об­щее благо, включаюшее в себя, но подчиняющее права человека, с

другой стороны, — формальные права, оправдываемые отсутствием j|wiara; с одной стороны, субстанциальная политика, с другой, — по­литика процессуальная; с одной стороны, политика, понимаемая как :кусство на службе общего блага, с другой, — политика, понимае­мая как совокупность технических приемов на службе безграничной рвободы. Обсуждаемый вопрос направляет развитие нынешних либе­рально-демократических режимов, мы вновь встретимся с ним при обсуждении либеральной демократии (часть четвертая, гл. XVII). Здесь хотелось бы только подчеркнуть следующее: чисто процессу­альную концепцию политики невозможно довести до конца, она раз­рушает логику (и в то же время опирается на естественные чувства). „ Первое замечание таково: безграничная свобода подрывает сво­боду. Если всякая идея блага субъективна и произвольна, то во имя чего я должен уважать понятие блага, составляемое моим ближним? Если воли суверенны, то почему я должен ограничивать свою волю уважением воли другого? Таковы мои «ценности*, заявляет насиль­ник или садист. Здесь, как и во всем ином, релятивизм приводит к произволу силы. Если один человек является господином, то кто-то должен быть его рабом. Безграничная свобода несовместима с равной свободой. Для того, чтобы основать свободу всех, ее следует ограни-| Чить принципом равенства, полагаемым в качестве объективного в принципа. Во имя чего? Нам не избежать вопроса о благе.

Даже предположив, что безграничная свобода не выходит за рам­ки свободы других, процессуальная политика снова наталкивается на отсутствие всякого объективного и общего блага: если каждый пре­следует лишь свое собственное благо, то политическое сообщество неизбежно разрушается. Подумайте только, во что превращается или превратится государство в отсутствие всякого гражданского поведе­ния. Если избиратель является лишь эгоистичным и рациональным действующим лицом, он не пойдет голосовать, поскольку его голос ничего не изменит в конечном результате (в выборах один голос не имеет решающего значения). Если солдат думает только о своем соб­ственном интересе, он не будет тратить времени на войну. Если у гла­вы государства или министра нет иного ориентира, кроме личного блага, он утратит всякий авторитет... Кто такие великие государст­венные деятели, как не люди, сумевшие примирить политическую мудрость с заботой об общем интересе? Те же, кто подобно привер­женцам Public Choice, теоретизируют о частном интересе как о всеоб­щем законе и, следовательно, законе политики, отрицают природу политики. Они превращают коррумпированную политику в нор­мальное состояние политики и тем самым способствуют этой самой коррупции. Идея объективного блага и обусловленных им обяза-

Об_интерпретйЦйи политики

тельств консубстанииональна политике, т.е. политике упорядочен­ной. Анализ политических режимов (гл. VIII) и анализ понуждающих моментов политического действия (гл. VIII) говорят об одном и том же. Процессуальные моменты, сколь бы хороши они ни были, никог­да не являются достаточными.

Если этот анализ верен, политика никогда не будет сведена ни к вторичному измерению человеческой жизни, ни к совокупности тех­нических приемов- Она определяется своей целью, которая никогда не бывает ни малозначимой, ни вторичной: организацией сообщест­ва для достижения общего интереса. И в этом смысле политика — ис­кусство благородное и трудное. Но из этого не следует, что она явля­ется высшим видом деятельности. Интерпретации, придающие боль­шую значимость понятию общего блага, т.е. классическая и класси­ческая христианская интерпретации говорят также и о границах по­литики. Высшие цели находятся за их пределами.

VII. Основная переменная

Употребление какого понятия наилучшим образом упорядочива­ет мир политики? Какова основная переменная политики? Предыду­щий анализ уже показал ответ, предлагаемый представителями клас-еической философии: основной переменной выступает политиче­ский режим. Последний следует понимать в широком смысле, он представляет собой измерение всего общества в целом, а не изолиру­емый сектор социального целого. Иначе говоря, политический ре­жим определяется как способ организации и способ осуществления политической власти, но при этом считается, что эта власть осущест­вляется п отношении общего как целого и придает ему особый стиль. Режим состоит из законов, но также и из поведений, он неотделим от того способа, которым руководители действительно осуществляют власть. Короче, люди — вот главное. Режим не является системой.

Действительно ли режим представляет собой основную пере­менную? Можно указать пять главных возражений. На два из них мы уже попытались ответить (неавтономия и неспецифичность по­литики, а значит и режимов), поэтому нужно обсудить три следую­щих возражения: 1) универсальность факта элитарности во многом лишает проблему различия между режимами ее остроты (макиавел­левская традиция); 2) существенна классификация не режимов, но систем (последователи Монтескье); 3) универсальность политиче­ской системы делает неуместной понятие режима (современная по­литическая наука, господствующая версия).

или режимы?

Что по сути говорит Макиавелли? «По большому счету, все вещи вы», «чем больше что-то меняется, тем больше оно

156 Об интерпретации политики

Основная переменная 157

является тем же самым» и, следовательно, «различия между режима­ми не имеют большого значения». Эти идеи обрели научный и систе­матический вид под пером тех, кого называют «нео-макиавеллиста-ми»: Г. Моска («Элементы политической науки», 1906 г.), Р. Мичелс («Политические партии. Опыт об олигархических тенденциях демок­ратий», 1911 г.), и в особенности Вильфредо Парето («Трактат по об­щей социологии*, 1916 г.). Основополагающий факт — всеобщее раз­деление между правящей элитой и управляемой массой. Кажущееся разнообразие режимов лишь маскирует главное.

Вместе с Марксом, Ницше и Фрейдом Парето принадлежит к «школе подозрения», первым представителем которой был не кто иной, как Макиавелли. Речи людей обманчивы; речь идет о том, чтобы развеять подозрения или снять маски. По Марксу, скрытая реальность представляет собой феномен социального разделения, конец которому однажды будет положен историей. По Парето, она есть факт политиче­ского разделения, которое никогда не будет стерто историей. Парето и его последователи не могут удержаться, чтобы не процитировать с во­сторгом формулировку из «Коммунистического манифеста», в соот­ветствии с которой «до сих пор все исторические движения были осу­ществлены меньшинством и в пользу меньшинства», и они не могут удержаться от того, чтобы раскритиковать следующую фразу: «Проле­тарское движение — это спонтанное движение большинства в пользу подавляющего большинства». Для Парето социалистическая револю­ция может лишь походить на предшествующие революции: замена од­ной правящей элиты на другую. История — это круговорот элит.

Что следует понимать под элитой? Парето дает этому понятию опре­деление широкое и определение узкое. В широком смысле элита со­ставлена из всех тех, кто демонстрирует выдающиеся способности в своем роде деятельности, идет ли речь о политике, поэзии или о мошен­ничестве. Но в глазах Парето эта обширная и разнородная элита значит куда меньше, нежели элита в узком смысле слова: «Для анализа, кото­рым мы занимаемся — анализа социального равновесия — было бы уместно еще раз разделить надвое этот класс. Мы выделяем тех, кто прямо или косвенно играет видную роль в управлении; эти люди со­ставляют правящую элиту».¹ Общества характеризуются природой их элиты и в особенности элиты правящей. В любом случае небольшое число людей управляет подавляющим большинством, но при этом пра­вящая элита не образует однородной группы. Средства, используемые элитой для управления массой, — это сила и хитрость, иными словами, средства принуждения и искусство обольщения, т.е. это всегда искусст-

■aite de :

:: Droz, I

3. P. 1297.

во обманывать. Законное правление — это такое правление, которому удалось убедить управляемых, что правление соответствует их интере­сам, или их обязанностям, или их достоинству покоряться меньшинст­ву. Такое различение хитрости и силы заимствовано у Макиавелли, из его знаменитого противопоставления львов и лисиц. Политические элиты делятся на две группы — элиты, склонные к грубости («львы»), и элиты, склонные к использованию хитрости («лисицы»).

Правящая элита в большей или меньшей степени открыта для дру­гих элит (для высших людей, выходцев из других слоев) и в большей или меньшей степени находится в конфликте с ними. Но всегда именно меньшинство играет ведущую роль в игре, где ставкой выступает власть. Следует различать, говорит Парето, форму и основание. Форма — это, например, дискуссии между учеными в Китае, политическая борьба в Риме, столкновения на религиозной почве в Средние века, социальные бои в наши дни. Основание же — это соперничество и круговорот элит. Аристократии сменяют друг друга — военная, религиозная, торговая, плутократическая аристократия, — история всегда носит аристократи­ческий характер. Современные западноевропейские общества не изме­няют этому правилу: ими управляет политическая элита (из группы ли­сий), связанная с управляющими кадрами промышленности и финан­сов; они называют себя демократическими, но на самом деле они пред­ставляют собой «плуто-демагогические» режимы.

Аристократии непрочны. История обществ — это история после­довательной смены привилегированных меньшинств, которые за­рождаются, вступают в борьбу, приходят к власти, пользуются ею и приходят в упадок, чтобы быть замененными другими меньшинства­ми. В итоге правящие аристократии обречены на упадок в силу при­чин двух типов: причин психологических (с течением времени правя­щая элита утрачивает свою энергию и жизнеспособность), причин социально-биологического порядка (наследники не обладают каче­ствами — силой и энергией, которыми обладали основатели). Соци­альная стабильность и равновесие могут поддерживаться только в том случае, если упадок уравновешивается мирным круговоротом элит. В этом случае правящая элита обновляется, вбирая в себя вы­сшие элементы, поднимающиеся из низов, и избавляясь от «своих наиболее скомпрометированных членов». Но если это движение ос­танавливается, то открывается путь революции. Разрушаюшаяся эли­та становится неспособной к определенным действиям, она делается уязвимой для энергичных людей, рожденных массой. Так, француз­ское дворянство конца XVIII века — рафинированное, скептичное, фривольное — было пронизано новыми идеями: оно погибло на эша-;. По Марксу, борьба разворачивается между жертвами и угнета-

158 Об_интерпретации политики

телями и она не может хорошо закончиться. По Парето, бесконечная борьба идет между львами и лисицами, тогда как массе баранов неиз­вестны даже правила игры. С этой точки зрения различия между ре­жимами не имеют большого значения.

«Трактат по общей социологии» впечатляет своим размахом, своей логической силой и эрудицией. Действительно ли он кладет коней про­блеме политических режимов? Будем исходить из бесспорных фактов. Первый среди них — всеобщность социального и политического нера­венства. Всегда и везде, во всех отраслях деятельности кто-то (элита в широком смысле, по Парето) преуспевает там, где другие отстают; всег­да и везде, за исключением, быть может, некоторых первобытных мик­рообществ меньшинство (правящая элита) осуществляет политические функции и управляет всей целостностью. Второй такой факт состоит в том, что в истории существует феномен круговорота правящих элит, осуществляемый посредством постепенных изменений и/или револю­ционного разрыва. Различные режимы в большей или меньшей степе­ни организовывали круговорот или обновление правящего меньшинст­ва или терпимо относились к нему, и интенсивность этого круговорота была так или иначе связана с социально-политической стабильностью.' Французская и большевистская революции выражались в замене элит. Большевистская революция, несомненно, наилучшим образом соот­ветствует неомакиавеллевской схеме (и хуже всего — схеме марксист­ской): небольшая группа, организованная в партию, завладела государ­ственной властью, эта небольшая группа не представляла большинство населения и не была обладателем средств производства; новая элита, жестокая и решительная, заменила собой элиты, пришедшие в упадок, она монополизировала власть от имени подавляющего большинства прежде, чем перевернуть все общество и экономику.

Из сказанного, однако, не следует, что факт существования и круго­оборота элит определяет глубинный смысл истории. Законы Парето имеют в лучшем случае лишь ограниченную значимость: они игнориру­ют автономию и роль идей, они основываются на достаточно рудимен­тарной психологии — но главное, они обладают такой всеобщностью, что конкретная жизпьлюдей исчезает, а утраченного не вернешь.

[И Парето: е

¹ Приведем пример, говорящий в пол правления сегунов династии Токугава деть *и ш^шл

*сащие x

господствующему классу; если следовать Р.П. Дору, такая организованная и вированная социальная мобильность обеспечила Японии двухвековое процвета­ние и стабильность (иит. по: Hinchmann. Exit, Voice and Loyalty. Trad. ft-.: Face an declin des enireprises et desorganisations. P.: Ed. OuvriSres, 1972. P.I 14).

_ Основная переменная 159

\Основной критический момент, который можно адресовать теори-| ям неомакиавеллизма, заключается в следующем: сам факт элитаризма | включает в себя слишком разнородные реалии. Парето смешивает чер­ты, общие для всех обществ, с чертами, существенными для каждого общества. В его схеме переход от тиранического режима к режиму ли­берально-демократическому в основе своей обладает той же природой, что и переход от либерально-демократического режима к тираниче­скому. Подобно Макиавелли, он не замечает или не хочет замечать, что способ отправления власти варьируется в зависимости от режима, что хитрость и сила — не единственные средства действия правителей, что признанные принципы легитимности изменяют тип правления. Ины­ми словами, он превращает второстепенную категорию в категорию доминирующую. Различные правящие элиты отличаются друг от друга своей природой, а первым критерием остается критерий режима. Рас­смотрим в качестве примера правящие меньшинства на либерально-демократическом Западе и правящие меньшинства коммунистических режимов. Можно отметить три главных отличия:

• на Западе правящая элита избирается гражданами в соответствии с единодушно или почти единодушно принятыми правилами: аль­ тернативные выборы, временный мандат доверия, представитель­ ство оппозиции или оппозиций. В коммунистических странах пра­ вящее меньшинство захватило власть силой и удерживается благо­ даря силе; это меньшинство пополнялось посредством кооптации и образовывало единое ядро, обладающее властью: единственная партия, сфабрикованные выборы, народ вне игры;

• на Западе правящее меньшинство подчинено конкуренции и/или влиянию других руководящих категорий; в коммунистических го­ сударствах оно образовывало ядро правящего класса. В первом случае элиты раздроблены, во втором — они объединены под руко­ водством Партии;

• в западных странах правящая элита осуществляет власть умерен­ ную и легальную, в коммунистических государствах она осуществ­ ляла безмерную власть, вторгающуюся в личное сознание. На За­ паде политическая власть ограничена либеральными принципами в соответствии с принятыми всеми законами; в восточно-евро­ пейских странах все зависело от соотношения сил.

Какое же отличие позволяет осмыслить все эти расхождения? Отли­чие, вводимое Парето, между жестокими элигами и элитами хитрыми? Или традиционное различие между режимами? Ответ таков: с одной сто­роны — либерально-демократический режим, где власть может быть умеренной, поскольку этот режим крепок согласием граждан; с другой — современная форма тирании, хрупкая по своей природе, опирающаяся

160 Об интерпретации политики

Основная переменная 161

на идеологическую магию и принуждение. Опыт тоталитарных режимов XX века несомненно отчасти свидетельствует в пользу Парето против Маркса, но он также говорит и в пользу Аристотеля против Парето.

Системы или режимы?

Как же классифицировать политические режимы? Как мы видели, наиболее известные классификации — классификации Аристотеля и Монтескье — использовали, хотя и по-разному, два критерия: способ организации политической власти или критерий структуры, и способ осуществления власти или критерий практики. Для представителей классической мысли господствующим критерием в конечном счете был критерий практики: основное различие — это различие, отделяющее правильное правление (соответствующее естественному праву) от правления неправильного. Дня Монтескье, или, по крайней мере, для Монтескье, каким он предстает нам в XI-й и связанных с нею книгах «О Духе законов», определяющим критерием выступает критерий структу­ры: основное отличие отделяет власть связанную (институтами) от вла­стей несвязанных. Почему? Для Монтескье важна не сама по себе структура власти, но то, как структура управляет практикой (т.е. гаран­тирует свободу). Правильное правление то, в котором способ организа­ции власти связывает способ ее осуществления, где человеческие пове­дения связаны институтами, короче, где свобода защищена от посяга­тельств. Либеральный проект Монтескье сочетается с его социологиче­скими устремлениями. Одно из его критических замечаний в адрес Аристотеля состоит в том, что тот слишком много внимания уделяет действующим лицам: «Видно, что Аристотель испытывает затруднения, когда он говорит о монархии. Он устанавливает пять родов ее и разли­чает их не по форме государственного устройства, а по случайным при­знакам, каковы добродетели или пороки государя» (О Духе законов, XI, 9). Правильный режим чужд этим «случайным вещам», но представля­ет собой по природе умеренное правление, он есть система.

Обобщим подход Монтескье. Все ли режимы способны создать спо­собы организации, выражающиеся в законах функционирования и по­могающие отличить один режим от другого? Возможно ли составить классификацию режимов, которая была бы классификацией систем? В своем курсе лекций, прочитанных в Сорбонне и опубликованных под заглавием «Тоталитаризм и демократия» (гл. IV и V), такую попытку предпринял Раймон Арон, принадлежащий к французской либеральной школе, основателем которой является Монтескье. Предлагаемая им классификация затрагивает главным образом режимы индустриальных

• обществ, но анализ распространяется и на другие режимы и приводит к

• классификации современных политических режимов (1957—1958 гг.). . Эта классификация считается социологической. Раймон Арон — не по- j зитивист, он критикует тех, кто смешивает объективное изучение и ци- £ ничную (или утилитаристскую) философию политики, он вовсе не от- | вергает философского анализа. Но в данном случае он сознательно идет ;■ в другом направлении и сосредоточивает свои усилия на выработке

единственно социологической теории политических режимов. Иными словами, его цель — это цель современных социальных наук: «Со­циолог, — пишет он, — должен понимать внутреннюю логику полити­ческих институтов», точнее, он должен определить «главные черты, ис­ходя из которых можно понять внутреннюю логику каждого режима» и затем создать классификацию различных политических режимов.

Какой же тогда должна быть классификация? В качестве отправной точки своего анализа Р. Арон избирает критерий дискриминации: раз­личие между одной партией и многими партиями. Он вновь обращает­ся к классическому критерию числа или, скорее, к антитезе один — не­сколько, но для того, чтобы применить его не к обладателям суверени­тета, но к политическим партиям. Этот критерий позволяет ему выде­лить два абстрактных или идеальных типа режима — режим конститу­ционно-плюралистический и режим единой или монополистической партии. Каковы же тогда черты этих режимов и каким образом они вы­водятся из существования многих партий или одной партии?

Следуя за Ароном, рассмотрим сначала режимы с несколькими партиями. Плюрализм партий подразумевает политическое соперни­чество, это соперничество требует правил, следовательно, такой ре­жим должен быть конституционным. Из плюрализма партий вытека­ет также и законное положение оппозиции. Если не все партии явля­ются правящими, то некоторые из них неизбежно должны находиться в оппозиции. Из законности оппозиции выводится еще более общий феномен — соответствующая законам или умеренная форма осущест­вления власти. Определения «соответствующая законам» и «умерен­ная» не эквивалентны, поскольку режим может быть законным, не будучи умеренным, и умеренным, не будучи законным. «И все же со­перничество партий ведет к тому, что реализация власти все более ог­раничена соответствующими законами, а значит, характер ее стано­вится все более умеренным».¹ В таком случае режимы с несколькими партиями могут быть определены следующим образом: это режимы, в которых существует конституционная организация мирного сопер-

¹ Арон Р. Демократия и

I.M.: Текст, 1993. С. 62-63.

162 06 интерпретации политику

ничества в реализации власти, соответствующей законам или уме­ренной и по сути своей временной.

Второй тип режима характеризуется монополией партии на закон­ную политическую деятельность. Эта монополия изменяет природу государства: если при режиме партийного плюрализма государство, не связанное ни с какой партией, является идеологически нейтраль­ным, то при однопартийном режиме государство предстает как при­страстное, нераздельно связанное с этой единственной партией и ее идеологией. Ведь монополия должна быть обоснована. Это обоснова­ние варьируется в зависимости от однопартийного режима, но в чис­тых случаях (наиболее чистый и законченный пример — советское го­сударство); оно основано на призывах к революционному изменению общества. Пристрастное государство официально освящает эту идео­логию и, следовательно, разрушает свободу политических дискуссий. Логика режима такого порядка не заключается в реализации соответ­ствующей закону или умеренной власти. То, что власть здесь законна, не подлежит обсуждению. Но, по крайней мере в отношении тех, кто не принадлежит к партии-монополисту, государство обладает безгра­ничными возможностями воздействия.

Затем Арон переходит к определению идеальных типов в класси­фикации режимов. Черты, определяющие идеальные типы, не обяза­тельно предстают объединенными в реальности. Их следует выделять. Так, существуют виды режимов с единственной партией: наряду с «чистым и совершенным типом* тоталитарного режима (Советский Союз) существуют режимы с партией-монополистом, чьи амбиции более ограничены и где общество не полностью совпадает с государст­вом: у итальянской фашистской партии не было всепроникающей то­талитарной идеологии, на практике многие виды деятельности оста­вались независимыми и могли избежать политизации; другой вари­ант — единственная партия Кемаля Ататюрка в Турции не имела ам­биций большевистской партии и считала себя временной (ей удалось отказаться от собственной монополии и организовать свободные вы­боры, в ходе которой она потеряла власть). В конечном счете однопар­тийные режимы можно классифицировать в зависимости от более или менее всеохватывающего характера идеологии и степени власти государства над обществом. Существует и третий вид режимов, при которых не существует ни одной, ни многих партий, ни революцион­ной законности, ни законности электоральной. К этой категории принадлежат Португалия времен Салазара и Испания Франко. Это авторитарные режимы традиционного характера, которым неведома электоральная состязательность, но которые вместе с тем не являют-

Основная переменная 163

', pi и однопартийными режимами, сравнимыми с национал-социали-(д-ическим или коммунистическим образцом.

■у , В качестве следующей ступени анализа Раймон Арон обосновывает дспользуемый критерий. Партии представляют собой лишь один из многих политических институтов, к чему же превращать число партий ь Критерий для дискриминации режимов? Основная причина здесь со­стоит в следующем: традиционная легитимность, основанная на рож­дении или прошлом, утратила свою силу; принцип легитимности, на который ссылаются почти все сегодняшние режимы, носит демокра­тический характер. «Вот почему важнейшим фактором — если демок­ратическая верховная власть очевидна — становится выражение де­мократического принципа в формах государственных институтов. Од-нопартийность или многопартийность — формы выражения одного принципа: верховная власть принадлежит народу опосредованно, че­рез государственные институты».¹ Таким образом, выбор этого крите­рия основывается на следующей идее: характерной чертой политиче­ских режимов нашего времени являются условия партийной борьбы.

Отвечает ли данная классификация этим целям? Вопросы, кото­рые предстоит решить, таковы: представляет ли собой ароновская классификация классификацию чисто социологическую? Позволяет ли используемый критерий удовлетворительным образом провести классификацию режимов, связанных с системами?

Отличительные черты различных видов режимов, выделяемые Ароном, являются по сути классическими. Он сохраняет способ орга­низации власти (политическая конкуренция либо монополия) и спо­соб реализации власти (соответствующая законам и умеренная либо не соответствующая законам и неумеренная). Оригинальность его анализа состоит в установлении социологической теорией связи меж­ду этими чертами и единственной и решающей переменной — одно-партийностью или многопартийностью. Эта переменная «объектив­на», исходя из нее Раймон Арон разворачивает внутреннюю логику каждого из режимов и приходит к классификации из трех категорий: конституционно-плюралистические или многопартийные режимы, однопартийные режимы, беспартийные режимы. Анализ кажется сво­бодным от всякого философского выбора.

Главная трудность такого подхода заключается в следующем: для то­го, чтобы критерий различия между режимами был неслучайным, нуж­но, чтобы он учитывал реализацию власти, а для того, чтобы он был «объективным», он не должен смешиваться со способом осуществления власти; в таком случае нужно найти «объективный» критерий, который

и Р. Дем.

1.М.:Тек

, 1993. С. 80. ,

164 06 интерпретации политики

включал бы осуществление власти. Ароновская теория внутренней ло­гики режимов, основывающаяся на системе партий, представляет собой средство решения этого затруднения. Но как представляется, именно в этом и состоит слабое место его анализа. Такая логика кажется несколь­ко трусливой, а порой и бессильной. Главное ее звено связывает харак­терный способ организации власти (одна или несколько партий) со спо­собом ее осуществления. Но звено это непрочно, и Раймон Арон, кажет­ся, порой разрывается между «объективным» намерением и своим в не­котором роде естественным рассуждением (связанным с либеральной философией), или между избранным им критерием и критерием, кото­рый, по сути дела, и является решающим (умеренное, неумеренное или безмерное осуществление власти). Возьмем случай с однопартийными режимами. С самого начала, прежде чем подойти к анализу наиболее чи­стого случая данных режимов — советского режима, — он указывает, что «между ними существуют глубокие различия*. Но если единственной партии соответствуют режимы, отмеченные «глубокими различиями», то это оттого, что внутренняя логика однопартийного режима оказыва­ется неоднократно нарушенной. И на самом деле, критерий однопар-тийности приводит к зачислению в одну категорию сталинского режима и режима Кемаля, которые, однако, радикально отличны (они ради­кально различаются методами осуществления власти, хотя в обоих слу­чаях имеет место однопартийность). Поэтому Арон вынужден в некото­ром роде расставить все по своим местам в продолжении своего анали­за, вводя различие между однопартийными режимами — в зависимости от способа осуществления власти. Итак, философский выбор, выстав­ленный за дверь, возвращается через окно?

С другой стороны, возьмем пример с конституционно-плюрали­стическими режимами. Партийный плюрализм не обязательно подра­зумевает умеренное отправление власти. Об этом говорит и сам Рай­мон Арон, используя осторожные формулировки, и внимательно ана­лизируя опасность чрезмерной власти. Над всеми демократиями, пи­шет он, нависает угроза перешагнуть за то, что можно было бы назвать «порогом насилия». Он приводит пример расовой политики Соеди­ненных Штатов, чтобы сделать вывод: «Функционирование режима в западных странах зависит по существу от того, что предлагают осуще­ствить соперничающие партии». Если данное утверждение верно, то это означает, что партийного плюрализма недостаточно для определе­ния однородной категории. Как и раньше, правила функционирова-

В таком случае можно попытаться ответить на поставленные воп­росы: классификация Арона не носит чисто социологического харак­тера, поскольку помимо «объективистских» намерений над анализом

Основная переменная 165

довлеет философская позиция автора; эта классификация тем больше _г. объясняет, чем в меньшей степени она руководствуется социологиче-декмм критерием и в большей — философской позицией. Если мы при-'"' яер*^{иваемся} критерия числа партий, то мы смешиваем очень разные с щчкм зрения реализации власти критерии. Если верно, что главным Критерием выступает осуществление власти (а в таком случае необхо­дима философская позиция), если первостепенное значение имеет умеренное или неумеренное отправление власти (и, следовательно, философский выбор склоняется в пользу свободы), то модальность партийной борьбы не может служить решающим критерием, посколь­ку однопартийность или многопартийность предстают в качестве слишком неопределенного или чересчур приблизительного индикато­ра степени свободы в рамках политических режимов. Противопостав­ление (либеральное) демократия/тоталитаризм, вынесенное им в за­главие книги, предстает основным противопоставлением именно по­тому, что речь идет о свободе и достоинстве человека. Нет никакого со­мнения в том, что по сути таковой и была позиция Раймона Арона.¹

Режимы — это законы и люди. Законы организации (в широком смысле) в зависимости от обстоятельств более или менее стеснитель­ны, они никогда не отменяют участия людей, «этих случайных обсто­ятельств», о которых говорил Монтескье. Способ осуществления вла­сти обладает своей автономией. Классификация режимов не может сводиться к классификации систем.

Система или режимы?

Критика в адрес теории Парето подходит и для интерпретации, сводящей многообразие режимов к единству системы. Она примени­ма, следовательно, и к «системным» теориям современной политоло­гии, тем более что эти теории не столь значимы, как теория Парето. Можно привести и усугубляющие обстоятельства: системные интерп­ретации разрабатывались уже после того, как большевистский и наци­стский режимы всколыхнули историю и унесли миллионы жизней.

¹ Позднее Р. Арон пересмотрел свои позиции. В статье 1965 г. он различает ре­жимы западного типа и режимы советского типа, в основе которых две различные Черты, выделенные им в «Демократии и тоталитаризме»: способ организации, спо­соб доступа к власти, в основе которого лежит или не лежит конкуренция; консти­туционный или неконституционный способ осуществления власти. Он больше не Ссылается на решающую переменную, которой могла бы быть одно- или много­партийность (см.: Remarques sur la classification de: tiques. P.; Gallimard, 1972. Р.Э40-341).

;s politiques // Etudes poll-

Об интерпретации политики

Каким образом можно стереть режимы после подобных эксперимен тов? Теоретические амбиции могут ослеплять.

Вот последний пример. В 1960-е годы западная советология (в ча стности, американская) решительно изменила свою направленность Она отказалась от тоталитарной модели, представляемой отдельно ре­жимом Советского Союза, чтобы принять социологическую точку зрения: тем самым советская специфика уничтожалась, а вопрос о ре­жиме оказывался снятым. Иными словами, закон всеобщности брал верх: Советский Союз не представлял собой более отклонения, он от­ныне подходил под общую категорию благодаря теории модерниза­ции. Советский опыт представал в таком случае как необходимый продукт развития: изначальное большое отставание, вынужденный бросок вперед, осуществленный властью, в итоге — особый случай в рамках общей модели. С точки зрения той же самой редукционист­ской перспективы другие авторы открывали в Советском Союзе при­знаки «институционального плюрализма», а один признанный уче­ный дошел до того, что писал, будто «советский гегемонизм» «при­близил СССР к плюралистической модели американской политоло­гии больше, чем сами Соединенные Штаты».² Можно принимать се­годня всерьез такую советологию? Ее категории не объясняют краха Советского Союза. Как можно осмыслить его крушение, имея в каче­стве ключевых понятий модернизацию, урбанизацию, индустриали­зацию или «институциональный плюрализм»? Общий характер тео­рии наталкивается на специфический характер режима.

Если наш анализ верен, он приводит к следующему выводу: разли­чие между режимами представляется, безусловно, главным различи­ем, которое в наибольшей степени способствует упорядочению мира политики; способ организации власти никогда не лишает полностью автономии ее реализацию, поэтому следует учитывать оба критерия; в итоге значение имеют те моменты, в которых этот способ организа­ции и этот способ реализации власти обусловливают, ориентируют и направляют способ жизни людей; данное различие обязательно требу­ет определенной философской позиции; классификация режимов до­стигает своей высшей точки в различении хороших и дурных режимов (с учетом обстоятельств места и времени), режимов," использующих искусство политики, и режимов, отступающих от этого искусства.

■rest, spec. .The Strange Death e Theory. Cambridge: Harvard

¹ См.; Malta M. A Fala! Logic // The National In! of Soviet Communism», 31, 1991. P. 80-86.

¹ Hough J. The Sovie! Union and Social Sciem University Press, 1977. P. 8.

VIII. О жестких правилах политического действия

История, творимая людьми, соткана из институциональных про­дуктов, продуктов неинституциональных и продуктов промежуточ­ных. Все зависит от обстоятельств. В некоторых случаях, даже если верно, что «никто никогда не может предвидеть все до конца» (Г. Спенсер), результаты человеческого действия объясняются преж­де всего намерениями: создание государства Израиль в 1948 г. или по­слевоенное франко-германское примирение были продуктом созна­тельной воли, а «кампании истребления человеческих существ» (В. Гроссман), организованные большевиками или нацистами, не были нежелательными. В других случаях результаты не зависят от намере­ний: к цепи насильственных действий не стремился никто среди яко­бинцев, старый налог на двери и окна неожиданно сделал глухими многие фасады, затяжной характер двух мировых войн не входил в на­мерения ни одной из воюющих сторон. Политические деятели более или менее знают, чего хотят, они более или менее представляют, что делают. Намерения не гарантируют результатов. Одно и то же утверж­дение можно использовать и с хорошими, и с дурными намерениями. Однако существует различие: сломать гораздо легче, чем построить. Гитлеру не потребовалось особой ловкости, чтобы устроить бойню ев­реев, а Сталину — чтобы заморить голодом украинцев, но куда боль­ше умения нужно, чтобы построить в обществе свободный и пристой­ный порядок. Искусство политики — искусство сложное, подчинен­ное многочисленным жестким правилам. Одни из них зависят от об­стоятельств, другие — от порядка вещей и человеческих реакций. Здесь мы сделаем акцент на те из них, которые кажутся нам наиболее существенными: факты, которые носят обязательный характер (неза-

I суще

161

Об интерпретации политики

висимые от обстоятельств), жесткие правила взаимодействия (которые частично зависят от обстоятельств). Главная идея проста: полити­ка не способна сделать все, она может быть действенной, лишь осоз­навая это.

Факты, которые носят обязательный характер

Политические проблемы не имеют решения, подобного решению арифметической задачи. Первоначальные факты социальной жизни устанавливают жесткие правила, которые заставляют признать себя абсолютным или почти абсолютным образом и устанавливают грани­цы политического действия. Эти жесткие правила принимают раз­личные формы: природные ограничения, факторы недостатка, про-тшюречия между социальными целями. Таким образом, не существу­ет законченного решения, не существует решения чистого.

Естественные ограничения. Политика — всего лишь дело рук чело­века. Она не способна освободить людей от их удела, равным образом она не может создать нового человека. Во всяком случае именно об этом свидетельствует история: идеологический проект предполагал сотворить добро, но он породил еще худшее зло. Идеологии берут на вооружение одну из двух или последовательно одну за другой две идеи, обернувшиеся ложными и опасными: зло коренится исключи­тельно в институтах; зло зависит исключительно от негодяев.

Первая идея сформировалась в эпоху Просвещения, она вдохнов­ляла Французскую революцию в ее идеологическом измерении; она — в центре марксизма и марксистско-ленинской программы. О чем гово­рят результаты? Они говорят о следующем: «Навязчивая идея филосо­фии Просвещения, состоящая в том, что тщеславие, алчность, инс­тинкт агрессии всегда порождались несовершенными социальными институтами и исчезнут, если только эти институты будут преобразо­ваны, не только совершенно неправдоподобна и противоречит опыту, но она крайне опасна. Каким образом все эти институты могли воз­никнуть, если они настолько противоречили глубинной природе чело­века? Питать надежду, что возможно создать институты братства, люб­ви, альтруизма, означает наверняка готовить приход деспотизма».¹

Дурные институты сверпгуты, но зло продолжает существовать. Как это объяснить? Ответ идеологов всегда был таков: зло существует

ateur-libfral // Comn

¹ Kolakowski L Com 1978-1979. Р.455.

Ожестких правилах политического действия 169

благодаря тайному действию злодеев. Это положение может быть ис­ходной точкой теории — именно так происходит в нацизме. Это мани-хейское разделение мира дает принадлежащим к лагерю добрых пол­ную свободу творить зло. Эта формулировка была оправданием мно­гим жестокостям, она явно не является удовлетворительной. Разде­лительная линия проходит в другом месте. Быть может, она пролега­ет там, куда ее помещала вся философская и религиозная традиция Запада — в сердце каждого человека, ибо по природе своей человек (Юдвержен расколу и разделению? Тому же нас учит и Солженицын, который в блестящих и знаменитых произведениях излагает свой оцыт офицера, а затем и зека (пленника лагеря).

Если данные утверждения верны, то идея окончательного полити­ческого решения утопична. Человечество в некоторых отношениях мо­жет развиваться, но никакая политика не уничтожит разделений внут­ри человека и между людьми, что делает политику необходимой. Наи-.ЗУчшее решение включает в себя частичку политики наименьшего зла.

Факторы недостатка. Недостаток — обычное измерение человече­ского существования. Этот недостаток относителен: он, с одной сторо­ны, порожден разрывом в потребностях, желаниях или целях, и имею­щимися в наличии благами — с другой. Проблема эта сложна, ее нель­зя ставить одинаково применительно к различным «благам» (любовь, деньги или престиж, например, подчиняются разным законам); в дан­ном случае мы обратимся к наиболее простой категории — категории материальных благ. В этой области относительный характер недоста­точности означает следующее: вне ситуаций крайней необходимости, когда не могут быть удовлетворены элементарные потребности, недо­статок имеет субъективное основание. Следовательно, изобилие до­ступно всем: быть может, некоторые первобытные сообщества жили в изобилии, а отшельники, монахи или мудрецы ограничивали свои же-Дания до такой степени, что жили в изобилии. Однако эти случаи оста­ются исключениями. Обычные люди на протяжении истории жили в Недостатке, и в обозримом будущем они будут жить в этом состоянии.

Из сказанного следует, что политика не сможет уничтожить эконо­мику. Экономическая проблема — проблема распределения недостаю­щих ресурсов, которые могут быть по-разному использованы, с необхо­димостью предполагает свои ограничения. Прежде всего это предполо­жение действительно для любого политического действия. Власть всег­да располагает лишь ограниченными ресурсами и всегда должна произ­вольно выбирать между многими возможными их употреблениями. Любое решение, как говорят экономисты, несет в себе издержки целе­сообразности, состоящие в отказе от прочих возможностей. Построить

170 Об интерпретаций полигики

больницу или концентрационный лагерь, субсидировать или распу­стить политические партии — любая из этих возможностей обязательно предполагает запрет сделать что-то другое, имея те же средства. В более обшем виде экономическая проблема ставится на уровне всего сообще­ства в целом. Какая система является наилучшей? Все зависит от целей. Если выбранным критерием оказывается производство богатств, то ры­ночная система представляется системой наиболее эффективной. Эта эффективность объясняется двумя основными причинами: рыночная система, во-первых, вводит в действие систему стимулов, способную мобилизовать энергию и талант, и во-вторых, она находит наилучшее применение ограниченным знаниям благодаря механизму цен, переда­ющему информацию об относительном развитии спроса и предложе­ния. В этих двух моментах командная экономика (или экономика, под­чиненная политической власти) сталкивается с серьезными препятст­виями: командование бессильно в пробуждении инициативы и нова­торства, она не обладает необходимой информацией, чтобы постоянно согласовывать спрос и предложение. То, что способно сделать согласо­вание миллионов индивидуальных решений, — например, изо дня в день кормить Париж или Нью-Йорк, не испытывая при этом ни недо­статка, ни избытка, — главный планировщик, даже будучи вооружен­ным множеством помощников, не смог бы совершить с той же эффек­тивностью, поскольку он лишен массы информации, которой должен был бы располагать. Нехватка знания также ставит свои пределы поли­тике. Однако последняя вновь обретает свои права, когда в конкурен­цию вступают иные, нежели удовлетворение потребителя, цели, напри­мер, социальное обеспечение. Тогда возникают новые ограничения, рожденные противоречиями между социальными целями.

Противоречия между социальными целями. Социальное зло, кото­рое способно накапливаться, многолико: нищета и угнетение, угнете­ние и уязвимость, уязвимость и несправедливость, несправедливость и аморализм, аморализм и анархия... Зато многие социальные «блага» взаимно ограничивают друг друга: безопасность и моральность насту­пают на свободу-автономию, процветание, которому благоприятству­ет рыночная экономика, не ведает солидарности и ослабляет социаль­ные связи, равенство возможностей плохо сочетается с полной свобо­дой выбора и т.д. Искусство политики обречено на то, чтобы ощупью искать точки равновесия. Обычный социальный мир — это не мир, где есть все или ничего, это мир, в котором друг другу противостоят и ограничивают друг друга социальные цели. Основная трудность со­стоит в «двойном видении» (Морис Блондель), в умении удержать оба конца цепи. Абсолютных решений не существует.

0 жестких правилах политического действия 171

Вне исключительных ситуаций соответствующий способ рассуж­дения, таким образом, является не «категоричным» (все или ничего), но «инкрементальным» (более или менее). Категорическое рассужде­ние приводит к следующему: если вы хотите избежать всякого загряз­нения окружающей среды, прикажите людям не дышать, вы хотите положить конец дорожным происшествиям — запретите автомобили; хотите полной и безграничной свободы — разрешите изготовлять хи­мическое оружие на кухне и т.д. Реальность вынуждает что-то соче­тать, смягчать, договариваться. Не случайно классические мыслители выступали за смешанные формы.

Возьмем, например, свободу-автономию. В силу множества при­чин было бы неразумно мыслить ее как абсолютную или неделимую. Она ограничивается условиями возраста: следует ли рассматривать грудного ребенка как независимого? Она также ограничена уважени­ем к другому и его свободе: разве вожделенная свобода является сво­бодой преследовать, воровать, оскорблять, призывать к убийству? Она ограничена первейшими требованиями человеческого достоинства: разве вожделенная свобода является свободой употреблять наркоти­ки, продавать себя в рабство, торговать своими органами? Она огра­ничена также гражданскими требованиями: разве подлинная свобо­да — это свобода подтасовывать выборы, не платить налоги, дезерти­ровать с поля боя? Свобода человека в обществе обязательно должна регулироваться, даже если эта регламентация неизбежно ставит спор­ные вопросы. Совершенно не обязательно разделять идеи Берка, что­бы признать справедливость его критики безусловной свободы или, по крайней мере, его главной темы:

- «Вот почему я воздержусь от поздравлений Франции с обретенной свободой, пока не буду знать, как новая ситуация отразилась на обще-втвенных силах; управлении страной, дисциплине в армии, на сборе и справедливом распределении доходов, на морали и религии, на без­опасности собственности, на мире и добром порядке, на общих и час­тных нравах. Все это прекрасные вещи, и без них свобода не может быть благословением; без них она не просуществует.»¹ '£;■■ -'- Возьмем другой пример с равенством возможностей (для представи­телей различных социальных категорий). Возведение этого принципа в абсолют означает принесение в жертву много другого. Причины тако­вы: если следовать Раймону Будону,² неравенство социальных возмож­ностей объясняется двумя факторами — последствиями социальной

i во Фраьшии. М.: 1>удомино, 1993. С.45-46. :es. P.: A.Colin, 1973: U logique du social. P.:

172 Об интерпретации политики

О жестких правилах политического действия 173

стратификации (возможности зависят от положения), ролью семьи и ее 1;ультурного багажа. Следовательно, конкуренция с преимуществами или при отсутствии таковых предполагает прежде всего устранение вся­кой свободы выбора или устранение всякого неравенства положений. В обоих случаях эта политика, очевидно, предполагает общественное ог­раничение, т.е. ограничение свобод и возрастание неравенства власти. А если предположить, что последнее не заменяет равенства возможно­стей, то эта равная конкуренция приводит к новой стратификации, по­рождающей, в свою очередь, неравные возможности. Мы оказываемся в порочном круге. Что же касается семьи, то разве ее роль в передаче не­равенства должна привести к общему воспитанию детей или, по край­ней мере, к максимальному сужению ее воспитательных функций? Со­вершенно очевидно, что здесь также необходимы ограничения. Равен­ство и свобода здесь плохо уживаются вместе. Противоречия между со­циальными целями требуют арбитража. Не следует ли в таком случае дать новое определение цели: не абсолютное равенство возможностей, но наименьшее неравенство возможностей, совместимое с сопернича­ющими целями (желаемая доля свободы выбора, уважение семьи)? Одержать победу на всех полях невозможно.

Ограничения взаимодействия

Политика не способна сделать все и по другой причине: многое зависит от реакции людей. Всякая политика есть взаимодействие. Правитель, принимающий решение без учета возможных реакций заинтересованных сторон, обречен на просчет. Непредвиденные ре­акции могут быть реакциями стратегическими и /или психологиче­скими. Первые порождены несогласием с принимаемыми мерами и в свою очередь могут принимать две формы, различаемые Хиршма-ном: exit и voice.¹ В отдельных случаях заинтересованные лица про­тестуют, в других они дезертируют различными способами (идут на обман, поддаются инерции, перестраиваются, эмигрируют...). Од­нако если политическая власть может эффективным образом запре­тить протесты, она никак не способна уничтожить все возможности для дезертирства. Власть человека над человеком никогда не являет­ся тотальной (тоталитарные режимы провалились в своей попытке подчинить полному контролю умы людей). Субъект всегда распола­гает некоторым полем для действия, сколь бы узким оно ни было;

1См.:HinschmanA.O. Defection el prise de parole. Trad. fr. P.: Fayard, 1995: exil- самоустранение (англ.), voice— зд. протест (англ.) — Прим. перев. :!■.■;'

иными словами, он никогда не бывает лишен всякой возможности \. для неучастия. Об этом свидетельствуют экстремальные положения, , подобные положению чернокожих рабов в Соединенных Штатах или узников нацистских концлагерей: производительность труда на [лантациях или в лагерях оставалась низкой, потому что рабы и за­ключенные «халтурили». Вопрос о поведении — это не всегда толь­ко дело управления.

Последствия реакции могут быть и психологического порядка. Когда какая-либо политика порождает общее мошенничество, авто­ритет закона падает и нравы разлагаются, когда какая-либо мера по­рождает привилегии и привилегированных лиц — дурные привычки укореняются. Закон может развратить нравы — и он не способен смягчить их испорченность. Вопрос о поведении всегда отчасти свя­зан с нравами.

Такие последствия реакции принадлежат к категории неинтенцио-нальных результатов. Точнее, это дурные последствия, т.е. последствия непредвиденные и нежелательные, порожденные взаимодействием по­ступков различных акторов (в данном случае нежелательный характер результата оценивается человеком, принимающим решения).¹ Их ис­точник — механистическое видение социальной реальности, приводя­щее к недооценке автономии и/или значимости поведений. Такая не­дооценка выражается в заблуждениях или политических иллюзиях двух

¹ О дурны Effects ре Последст

«при!

1иях см. новаторские работы Раймона Будона: Boudon R. :ial. P.: PUF, 1977; La logiqtie du social. P.: Hachette, 1979. дий, о которых идет здесь речь, не принадлежат к категории дур-

ipeai

и. Вообще говоря, м

й взаимодействия или сочетания (бла- произвольного объединения людей, ждуальных действий, совершенных в Крутому (типичный пример — ав- угворный характер так восх- следствий.

: или'дурные): Т)"" ые прогивопосташ или при безразлич!

1я пробка). Рыночная экономи!

[л Адам Смит (-«невидимая рука») — з&

Р Еудон показал что такие последствия i социальной жизни; 2) последствия стратегически ные сознательным взаимодействием акторов, коте и обусловливает их реше

порожденн томоби

тепипиигя чейбла1-.

яобетован-.

х дурной форме 4~~.- .., .

ким же образом мер подобной выбора других н действие

ю возможности точно оце-1заимный и разумный рас­чет не гарантирует оптимального решения, и бывают ситуации, когда «правиль­ный выбор» на индивидуальном уровне превращается — ибо каждый поступает та­ким же образом — в «дурной выбор» на коллективном уровне. Классический при-"™ """«кипи извращенной логики ситуаций — дилемма узника: независимо от ;ресованы в выборе стратегий, благодаря которым

. субоптима.-. юружении;3)1

приве

□му результату. П<..

некоторые формы непредвиденных реакций i регулируемая

1Я реакции, про! ix решенг

й индивидов на затрагивающее их решение. Нео а является преимущественно областью подобны

174 06 интерпретации политики

типов: 1) иллюзия Фиата: достаточно одного только управлении; 2) щ, люзия системы: достаточно одних только производителей.

Иллюзия Фиата. Принуждение обладает различной формой и раз личным смыслом в зависимости от режима. В любом случае оно име ет определенные границы. Тиранические режимы доказали, что в _Из вестных отношениях принуждение очень эффективно: оно может за­ставить людей внешне повиноваться, оно может поработить их и привести к деградации. Но оно не способно породить инициативу кооперацию, преданность. Как пишет историк Василий Ключев­ский, царь Петр Великий «надеялся при помощи власти способство­вать появлению духа инициативы в угнетаемом обществе. Он хотел чтобы раб, всецело оставаясь рабом, действовал бы как свободный и сознательный человек». Но раб противопоставляет воле хозяина свою долю инерции, а при случае и другие формы самоустранения. Вот в некотором смысле школьный пример: в течение лета 1793 г. продовольственный кризис углубляется; Конвент и Комитет обще­ственного спасения стремятся разрешить его, используя принужде­ние, за этим по нарастающей следуют негативные последствия. Об этом очень точно и живо рассказывает Огюстен Кошен:

«Рынки пополнялись плохо; декретом от 11 сентября 1793 г. Кон^ вент постановил продавать хлеб только там: в одно мгновение рынки вовсе опустели. Товаров не хватало, и они были дороги, Конвент де­кретом от 29 сентября опускает розничные цены, полагая, что опто­вые цены последуют за розничными из-за опасности ничего не про­дать: оптовые цены остались без изменения, и менее, чем за неделю, лавки опустели, и мелкая торговля оказалась разорена. Тот же самый закон, что устанавливал максимальную цену на мясо, устанавливал и максимальную цену на скот, и вот вскоре владельцы начали массо­вый забой скота, поскольку его откорм не приносил никакой выгоды; Конвент вынужден был пойти на попятную, чтобы своим декретом (23 октября) спасти скотоводство. Но тут уже мясники, оставшиеся при максимальных ценах, не могли больше закупать скот и прекрати­ли его убой; все это привело к кризису кожевенного производства, за­тем к кризису производства дубильного, затем — к кризису в обувной промышленности, кризису в обмундировании войск, не говоря уже о мясном кризисе (февраль 1794 г.), куда более жестоком, чем кризис хлебный. 11 апреля 1794 г. Комитет общественного спасения принял решение реквизировать по всей территории Франции в пользу Пари­жа и армии каждую восьмую годовалую свинью, которая остааалась на попечении своего хозяина в ожидании максимальных поставок— Когда спустя несколько месяцев за ней является комиссар, свинья

0 жестких правилах политического действия 175

сдохла или подыхает: вынужденный продавать ее по низкой цене У*⁶ _{иН к}ормит ее себе в убыток и всячески пытается избежать этого. р пуб^лика получила одни лишь скелеты, да и то слишком поздно, ^тобы засолить их - начиналась жара.»¹

В странах либеральной демократии принуждение имеет иной харак-оно несет в себе множество ограничений, оно составляет часть ре-хима в котором voice в некотором роде институционализирован: граж­дане своими «голосами» судят во время выборов. Однако в ряде случаев бирные реакции exit а тем самым и важные

оими

ние породило обширные реакции exit, а тем самым и важные ( чем ничего общего с нега

управл

упр родл р р

негативные последствия (не имеющие, впрочем, ничего общего с нега­тивными последствиями, которые случаются при тиранических режи­мах). Классический пример — запрет на торговлю алкогольными на­литками, примененный в Соединенных Штатах в 1919-1933 гг. Закон (или, точнее, конституционное постановление) не потерпел полного провала, поскольку он действительно повлек за собой ощутимое сни­жение потребления алкоголя. Но это благотворное последствие сопро­вождалось значительным негативным следствием: развитие организо­ванной преступности и теневой экономики, усиление контрабанды и утрата доверия к закону.² Этот пример не единственный: приостановка жилищного строительства во Франции в пред- и послевоенный период привела к. тому, что инвесторы стали искать выгоду в других сферах, а это способствовало возникновению дефицита жилья; прямое налого­обложение, введенное в Великобритании и Швеции в 1970-х годах, по­родило множество форм социального протеста (контрабанда, бартер, продолжительный отказ от работы, эмиграция...); политика школьной «Десегрегации», проводимая в США с 1960-х годов, как минимум уско­рила white flight³ или бегство белых семей в suburbs, и т.д. Механизм всегда порождается одним и тем же: ложной идеей, в соответствии с ко­торой субъекты скованы или пассивны, или одного только управления Достаточно, чтобы навести порядок.

Что же еще требуется для этого? Почему негативные последствия возникают здесь, а не где-то в другом месте? Почему люди пользуются своей способностью к стратегическим реакциям в данных случаях, а не ^вДругих? При тиранических режимах уклонение является законом, но в ^либерально-демократических (не коррумпированных) режимах оно ос­тается исключением: к негативным последствиям привел американский Нтиалкогольный закон, но не успешно реализованный французский

частности Schelling Т. Eco nce. Cambridge: Harvard Univ ll"-flight - белая волна (англ.)

' Cochin A. L' esprit du jacobinisms. P.: PUF, 1979. P.166-167. См., в частности- Schelling Т. Economics and Criminal Entreprise // Choice and ^sequence. Cambridge: Harvard University Press, 1984.

suburbs - пригороды (англ.) - Прим. перев.

17606 интерпретации политики

О жестких правилах политического действия 177

I⁵'

•

закон 1917 г., запрещающий потребление абсента; одна политика запре­та провоцирует уклонение от налогов, другая же нет — почему? Объяс­нение не может быть однозначным, но один фактор доминирует: чувст­во социального или гражданского обязательства. Это чувство обуслов­ливает сознательное подчинение, а не использование возможностей со­циального уклонения. Именно его отсутствие, как правило, открывает путь к уклонению. С чем связано это чувство? Оно зависит от ощущения законности, испытываемого по отношению к режиму вообще и к дан­ной специфической мере в частности, оно зависит также от состояния нравов, оно зависит, наконец, от обстоятельств. Так, незаконность ти­рана вопреки Макиавелли приводит к тому, что люди оказываются не­покорными и чувствуют себя свободными от всяких политических обя­зательств; состояние нравов в зависимости от страны, периода и режима отвергает нарушение права; во время войны люди принимают налоговое бремя, которое они сочли бы непереносимым в нормальные периоды... Несомненно, негативные последствия зависят также и от стратегиче­ских соображений — поле действия, случай, санкции, — но эти воззре­ния всегда играют лишь вторичную роль. Стратегический анализ подчи­нен политико-моральному состоянию.

Из сказанного можно сделать следующий вывод: искусство полити­ки подразумевает умеренное применение принуждения. Лучшее здесь может быть врагом хорошего или, по крайней мере, наименьшего зла. Правитель должен следить за тем, чтобы не растратить главное средст­во избежать уклонений и негативных последствий — авторитет. Основ­ная опасность состоит в том, что чрезмерное принуждение подрывает чувство гражданской обязанности, а следовательно, и уважение к праву вообще. Тем самым принуждение способно развратить нравы, а коль скоро нравы испорчены (по той или иной причине), то принуждение имеет все шансы умножить негативные последствия. Среди всех средств политического воздействия принуждение занимает особое по­ложение, поскольку монополия на него принадлежит политической власти, поскольку его применение оказывает воздействие на социаль­ную жизнь. Но оно не способно заменить нравы. Фиат в данной обла­сти управляет лишь внешней стороной или видимостью. Политическое воздействие на нравы использует другие средства: эффект воздействия стиля общественной жизни, совокупность побуждающих стимулов, воспитание. Внутреннее обязательство не поддается управлению.

Иллюзия системы. Эта иллюзия недавнего происхождения. Она до­водит до предела доверие к институтам и процессуальной стороне: все зависит от системы, вопрос о поведении зависит от нее или вообще не ставится. Как уже указывалось, эта идея составляет сердцевину яко-

бинской и марксистско-ленинской идеологии, В более умеренном ви-на оказывает давление и на общественную политику современных либерально-демократических стран. Эта тенденция приводит к сведе- гуманитарных вопросов, которых касается политика, к вопросам техническим. Воздействие социальных наук идет в том же направле- нии. Но люди — не механические частички системы и не субъекты, пассивно подчиняющиеся управлению. Они реагируют, они меняют поведение. Каким образом? Главная переменная остается прежней, она заключается в чувстве социального обязательства. Люди по-разно­му ведут себя в зависимости от того, что они считают себя обязанными делать. Чисто процессуальная общественная политика же лишает ак­торов всякого обязательства, кроме процессуального, тем самым она дрывает чувство обязательства или ответственности (то, чем каждый обязан своему положению фажданина или отца семейства, своему ре­меслу преподавателя или врача...) и приводит к негативным последст­виям. Последствия реакции носят психологический характер.

Наиболее значительный пример в данной области — это, конечно же, пример политики борьбы против бедности, проводимой в США с 1964 по 1996 гг. К проблеме подходили с чисто технической точки зре- ния: бедность определялась в статистическом аспекте, вопрос о пове­дении в соответствующей среде не ставился, существовала не бед­ность, но только poverty problem,¹ следовательно, нужно было только установить меры помощи, т.е. решить проблему в терминах прав и средств. А вот и следствие: «Изменился характер значительного числа лиц» (Вильсон). Своим отказом от различения форм бедности и нейт­рализацией проблемы поведений система Welfare² действовала как ло- вушка (Welfare trap) для значительного числе «получателей помощи*. Она привела к отказу от работы, от семейных обязанностей, и широко способствовала образованию американского underclass? сосредото­ченного в замкнутых границах гетто и отличающегося беспорядочной жизнью: исчезнувшие отцы семейств, stepfathers, преступная эконо­мика, наркотики и насилие в школах; жизнь, сосредоточенная на од­ном мгновении, неспособность к самоконтролю, перечеркнутое буду-щее... Последствия реакции выражаются в испорченности нравов.⁴

¹ Poverty problem — проблема бедности (англ.) — При

² Welfare — социальное обеспечение (англ.) — Прим.

³ Underclass — низший класс (англ.) — Прим. перев.

⁴ См., в частности: Auletta К. The Underclass. NY: Random Hoi D.GThe ВГаск Underclass. NY: Vintage Books, 1981.

ерев.

Этот пример не единственный. Просчеты, в частности, в США, в школьной политике или в политике уголовного наказания также привели к переосмыслению значимости нравов и чувства обязанно-

Ш _0б интерпретации политики

сти.¹ Следовательно, политика должна внимательно следить за тем, чтобы не способствовать формированию чувства безответственно­сти. Принятые меры способствовали сохранению свободы-автоно­мии, но они не могли изменить нравов, а если мыслить только в тер­минах принятия мер, то появляется опасность развратить нравы. Со­циальную жизнь гораздо легче расстроить, нежели наладить.

Если проведенный анализ верен, то основные меры принужде­ ния, требующиеся от политического действия, диктуют золотое пра­ вило, выраженное Джоржем Биллом в четырех словах: up to a point.¹ Должна ли политическая власть гарантировать свободу выражения? Конечно, но до определенной границы. Должна ли она использовать принуждение, чтобы обеспечить безопасность или равенство воз­ можностей? Безусловно, в определенных рамках. Должна ли она сле­ дить за общественной моралью? Конечно, до определенной точки... Эти точки равновесия не установлены раз и навсегда, они зависят от обстоятельств. Политическое искусство подразумевает практическое знание, являющееся знанием осторожности или искусством наилучг шей возможности во всегда особых ситуациях. Осторожности нельзя научиться из книг, она неотделима от политического опыта. Профес­ сор не должен здесь ссылаться на свою компетентность. не

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

СОВРЕМЕННАЯ ПОЛИТИКА

Идеология и тоталитаризм(I)

¹ B%on/£.TheRedi5coveryofCharacter//ThePublicInerest 81 1985

² Will G. Statecraft as Soulcraft. NY: Simon and Schuster, 1983. P. 93. Up to a point- О определенной степени (англ.) — Прим. перев. ■■_■ t._~- -.., ,,.; i- ,<y. •,,; ■, ■

Предварительные вопросы

Современные политические режимы можно определить следую­щим образом: они принадлежат к миру равенства. Они порожденысовременной политической философией, приведшей к установле­нию основополагающего принципа изначального равенства между людьми. В отличие от предшествующих современные режимы от­вергают идею, в соответствии с которой кто-то по причине своего превосходства или своего рождения обладает естественным правом управлять другими. Современная легитимность основана на право­вом равенстве, она демократична. Но если все современные режи-называют себя демократическими, то это не означает, что все ■ они таковы или что все они одинаково демократичны, и точно также недемократические режимы недемократичны по-разному. Какие же различия наиболее существенны? И каково главное раз­личие?

На протяжении долгого времени советский режим противопо­ставлял западной демократии так называемую иную версию демок­ратии — «социалистическую», «реальную» или «народную» демок­ратию, которая выдавала себя за единственно легитимную и кото­рую на Западе многие воспринимали всерьез. Но миф *социалисти-;ской демократии» рухнул вместе с самим режимом. Условный .; язык называл Чехословакию, Венгрию... «восточными народными I Демократиями», и, по словам Милана Кундеры, эти несколько слов i содержали три ложных утверждения: режимы не были демократич-ыми, они не были народными, а страны не относились к Востоку. I Ложные различия между двумя разновидностями современной де-^f мократии оказались живучими. Истинный разрыв, как нам пред-вляется, состоит в следующем: с одной стороны, демократия по-

182 Современная политика

длинная и либеральная, с другой, — тоталитарные режимы с демок­ратическим фасадом. Следовательно, если вспомнить все, что каса­ется либерально-демократического режима (см. часть четвертую на­стоящей книги), первый предварительный вопрос можно сформу­лировать так: что именно следует понимать под тоталитаризмом п под идеологией? И второй вопрос: каким образом можно охаракте­ризовать прочие режимы современности, не являющиеся ни либе­ральными демократиями, ни тоталитарными режимами? Такова проблема авторитарных режимов.

«Идеология» и «тоталитаризм»

Что следует понимать под идеологией? В общеупотребимом языке это понятие не имеет четких очертаний, поскольку стремится объять слишком многое: политические доктрины, религию, философию... Доведенное до предела, всякое утверждение, не являющееся чисто фактическим, становится «идеологическим». Этот термин объединяет в себе разноплановые утверждения, каковыми выступают, например, необдуманное мнение или вывод философских исследований, он сти­рает существенные различия, в частности, между религией и полити­ческой теорией. Это один из тех слишком широких терминов, на ко­торые, по Токвилю, так падок «демократический» язык и которые «увеличивают в размерах и скрывают мысль». Для того, чтобы слово приносило пользу, его нужно ограничить. До каких пределов? С точ­ки зрения анализа тоталитарного феномена существенным различи­ем, как нам представляется, должно быть следующее: идеологии обра­зуют подкласс в рамках совокупности политических доктрин. В силу каких причин? Некоторые теории заслуживают выделения только по­тому, что они выступают носительницами особых и драматических последствий. Теории несут в себе не только убийственное насилие, но также — и это их особая черта — полное изменение «нормальной» че­ловеческой реальности и насилие или принуждение особого рода, на­правленное в итоге против самой человеческой сущности. Другими словами, ограничивающее определение оправдано необходимостью различать идеи, богатые революционной динамикой, динамикой чис­то тоталитарной.

Каковы же в таком случае идеи, которые следует окрестить идео­логией? Предлагаемое определение, сформулированное главным об­разом на основе французского революционного опыта и опыта ком­мунистического, таково: идеология — это обещание спасения и док­трина борьбы; считающееся непогрешимым и неоспоримым обеща-

I

в вопросы

ние спасения в этом мире, спасения, которое предстоит обрести в те­кущей истории при помощи революционного действия. Определяе­мая таким образом идеология предстает прежде всего как секуляри­зированный милленаризм, выдающий себя за знание и претендую­щий на монополию законного мнения (всякое несогласие карается). Но она включает в себя и иную существенную составляющую — ре­волюционный волюнтаризм, взятый на вооружение самими идеоло­гами, претендующими на выражение подлинной воли. Следователь­но, эта Революция должна надвое разделить историю, и в то же время она разделяет всех людей на два непримиримых лагеря. Идеологиче­ское представление о мире носит манихейский характер: борьба до­бра со злом выступает в качестве всеобщего принципа объяснения, мир — это мир воль, и эти воли всегда бывают лишь двух родов (с из­менчивым содержанием). Идеология устанавливает рамки действия и распределяет роли — и она перераспределяет их, если в том возни­кает необходимость. В последующих главах мы попытаемся показать существенный характер такого определения, выделив логические связи, соединяющие в истории определяемую идеологию и явление тоталитаризма. Нацизм, обладая особыми чертами, также связан с идеологией, а нацистская практика — с тоталитаризмом (вопрос о на­цизме будет рассмотрен in fine¹).

Что же следует понимать под тоталитаризмом? Это слово про­шло сложный путь развития, отмеченный целой чередой определе­ний и сменой высказываний в пользу этого понятия и против него. В послевоенный период оно пользовалось большим или меньшим влиянием в значительной мере в зависимости от эволюции образа Советского Союза у специалистов и интеллектуалов: оно было в некотором смысле жертвой «разрядки», затем вернуло доверие к себе, в особенности во Франции, после интеллектуального «про­рыва» Солженицына и «диссидентов». Понятие это также постра­дало в 60—70-е годы из-за силы привлекательности позитивистских социальных наук: советологи склонялись к тому, чтобы отказаться от этого термина, поскольку он имел ценностную окраску и обоз­начал сущностное различие между этим режимом и всеми прочими и в силу этого был непригоден для «научного» ана­лиза.

Смысл понятия «тоталитаризм» колеблется между очень узким определением (принадлежащим Ханне Арендт), в соответствии с ко­торым это слово применимо только к III Рейху в последний период

[е (лат.) — Прим. перее.

184 Современная политика

войны и к сталинской России, и крайне широким его определением (например, определением Э. Карра), превращающим тоталитаризм в опыт старый, как мир. В «Происхождении тоталитаризма»¹ Ханна Арендт интерпретирует тоталитаризм как беспрецедентное явление, определяемое главным образом идеологией и террором. В центре ее внимания — лагеря, процессы, чистки, исключительное насилие против обшества. Тоталитаризм и террор идут рука об руку, и Ханна Арендт позднее (в предисловии к американскому изданию 1966 г.) сделала вывод о невозможности применения прилагательного тота­литарный к пост-сталинскому Советскому Союзу или к Китаю Мао Цзедуна.

Подобная интерпретация устарела. Устанавливать неразрывную связь между массовым террором и тоталитаризмом означает, как нам кажется, рассматривать в качестве существенного то, что явля­ется лишь моментом тоталитарной динамики. Последователи Ста­лина положили конец «кампаниям истребления человеческих су­ществ» (Василий Гроссман), но режим от этого не изменил своей природы. Быть может, в маоистском Китае террор не принял той крайней формы, что он принимал при Сталине, но тем не менее ки­тайский коммунистический режим характеризовался способом гос­подства, по сути сходным с тем, которое навязывал советский ре­жим, и отличным от тех режимов, что до сих пор были известны лю­дям в истории.

Расширительное определение, предлагаемое Карром, отличается от определения Ханны Арендт, оно совершенно произвольно. По его мнению, тоталитаризм может определяться как «вера, в соответствии с которой группа или организованный институт, Церковь, правитель­ство или партия обладают преимущественным доступом к истине»,² Тоталитаризм присущ любому времени, а значит, советский режим не обладает той специфичностью, которую ему приписывают, он не за­служивает того излишнего внимания или, скорее, возмущения. К че­му же тогда использовать новое слово, если обозначаемое им явление старо? На самом деле определение Карра лишь запутывает все, произ­вольно объединяя совершенно различные режимы. Если взять приме­ры, наиболее часто встречающиеся в рамках данной интерпретации, то можно возразить, что советский режим не имеет аналогий с режи-

¹ Arendt И. The Origins of totalitarianism. NY.: Harcourt Brace, 1951. X. Арендт анализирует феномен тоталитаризма в третьей части своей работы, вышедшей во французском переводе под названием «Le systeme totaiitaire P.' Ed du Seuil, 1972.

¹ CarrE. //.The Soviet Impact on the Western World. NY.: Macmillan, 1949. P.I 10.

Предварительные вопросы 185

мом Спарты или Диоклетиана, а маоистский Китай не является со-ременной версией Перу инков.

:-, То же самое возражение верно и для более ограниченных, но тем 'не менее продолжающих оставаться чересчур широкими определе­ний, позволяющих найти предсовременные аналогии для тоталитар­ных режимов. В этом отношении было бы неправильным придержи­ваться непосредственного значения слова, т.е. поглощения общества государством (в этом случае режим инков, например, был бы тотали­тарным).

В чем же состоит особенность тоталитаризма, являющегося на самом деле исключительно современным режимом? В античных ав­тократиях телос государственного сообщества был глубоко укоренен в традиции. Тоталитарное господство же, напротив, порывает с тра­дицией, общими верованиями, во имя идеологии оно заставляет признать себя в обществе, одновременно взорванном идеологиче­ской революцией и отказывающимся развиваться в форме, заданной идеологией. Тоталитарное господство, таким образом, предстает бесконечно более глубоким, нежели все предшествующие формы господства: подкрепленное идеологическими претензиями на созда­ние нового типа человечества, но столкнувшееся с непокорной ре­альностью, оно пытается подточить, разрушить восприятие людьми этой самой реальности. Тоталитаризм может быть определен как по­литический режим, в котором власть пытается изменить природу или де гуманизировать человека. Тоталитаризм заставляет людей считать реальной идеологическую «сверхреальность» (Ален Безан-сон), он пытается лишить их мыслительных средств, превратить их в простые «колесики машины» (М. Геллер). В конечном счете, как это замечательно предвидел Оруэлл, тоталитарный режим собирается превратить человека в податливый предмет. Он направлен на то, чтобы сделать человека «безмозглым», разорвав всякое осознание последним объективной действительности. Ведь ни один из древних авторов не смог описать оруэлловский мир. «Это совершенно новый зверь» (А. Безансон).

Конечно, законченный тоталитаризм остается, если можно так выразиться, «образцом». Режим, описанный Оруэллом в «1984», до­стиг завершенности или совершенства, равного которому история не знала. Но от этого понятие тоталитаризма (в том смысле, в каком он понимается в данном случае) не утрачивает своей значимости. «Большинство из понятий, используемых нами при описании соци­альных явлений крупного масштаба, — совершенно справедливо пи­шет Л. Колаковский, — не имеют полных эмпирических аналогов. Никогда не существовало капиталистического общества в чистом

186 Современная политика

виде, но это не мешает нам различать капиталистическую и докапи­талистическую экономику, и это различие очень полезно. Тот факт, что абсолютной свободы не существует, не является препятствием к тому, чтобы различие между режимами свободными и режимами де­спотическими было бы действенным и всем понятным. В действи­тельности лучшие примеры тоталитарного общества гораздо ближе к своему концептуальному идеалу, нежели какая бы то ни было форма капиталистического общества к своему чисто абстрактному описа­нию.»¹

Предложенные здесь определения тоталитаризма отражают ре­зультаты анализа. Для их обоснования и объяснения нужно попытать­ся высветить специфику современных идей, называемых идеология­ми, специфику современного режима, называемого тоталитаризмом, наконец, показать логические и исторические связи, объединяющие идеологию и тоталитаризм.

Проблема авторитарных режимов

Не все современные режимы подпадают под категорию либераль­ных демократий или тоталитарных режимов. Эти прочие режимы главным образом группируются под рубрикой авторитаризма. Что следует понимать под этим наименованием? Определение авторитар­ных режимов по сути носит негативный характер: они не отвечают за­конам либеральной демократии и тем не менее не принадлежат к ро­ду режимов тоталитарных. Уязвимость данного определения — в раз­нородности самой категории. Наполеоновский режим считается од­ним из первых современных авторитарных режимов; он порожден Революцией, он опирается на принципы 1789 г., укрепляет юридиче­ский порядок, выступающий в качестве основы этой Революции. На­против, диктатура Франко, другой пример авторитарного типа, выда­ет себя за контрреволюцию и пытается сохранить и усилить способы патриархального представления. С другой стороны, франкистская диктатура, в отличие от диктатуры Салазара в Португалии, способст­вовала экономической модернизации в Испании. Мусульманские «монархии» также считаются авторитарными режимами, как и неко­торые националистические режимы Ближнего Востока, принципы легитимности которых во многом отличны. Перонистский режим в Аргентине культивировал поддержку «масс*, тогда как другие авто-

m and the Lie // Howe I. ed. «1984c

ритарные режимы используют все средства для поддержания масс в покорности и пассивности... Разнообразие авторитарных режимов бросает вызов классификации, и вплоть до настоящего времени по­священные им исследования, как нам кажется, не смогли привнести в этот вопрос какой-то порядок. Однако эта категория не лишена ка­кой бы то ни было значимости, но она обладает значением лишь при двух условиях: 1) она обозначает не тип режима, а совокупность ре­жимов, объединенных в одну группу в соответствии с негативными по сути критериями; 2) тем самым она обедняет реальность и может быть полезной лишь в ожидании лучшего, т.е. установления более точных различий. Сделав эти замечания, можно попытаться выде-;. ЯИть некоторые элементы ответов на главные вопросы: каковы кри-I терии выделения авторитаризма? Каковы различные формы автори­тарного правления?

Критерии выделения типов авторитарных режимов. Главное отли­чие авторитарных режимов от режимов демократических не вызывает затруднений: первые отвергают демократическую игру, свободную конкуренцию на выборах, риск для правителей быть отправленными в отставку избирателями; либо они отвергают выборы, либо организу­ют ложные выборы с заранее известными результатами. Авторитар­ный режим допускает альтернативность лишь при изменении собст­венной природы.

Зато различие между авторитаризмом и тоталитаризмом более сложно и служит предметом для споров. Как нам представляется, главное здесь состоит в следующем: сила власти над людьми в обоих случаях разная. Где же проходит демаркационная линия? Мы будем придерживаться наиболее явных признаков, обосновывающих разли­чие авторитаризм/тоталитаризм.

Хотя авторитарные режимы и попирают политическую свободу, они оставляют определенное (в разных случаях различное) поле авто­номии гражданского общества. Авторитаризм может носить консер­вативный или реформаторский характер. В первом случае режимы поддерживают существующий порядок, обладающий собственными законами функционирования и собственными элитами (религиозны­ми, экономическими, социальными). К этой категории относится значительное число современных латино-американских диктатур. Бо­лее жесткие режимы, к которым принадлежит, например, чилийская хунта генерала Пиночета, не претендовали ни на управление эконо­мической деятельностью, ни на заботу об обществе. В случае рефор-(аторского авторитаризма (например, кемалистский режим в Турции или режимы в Иране) общественная власть является более обширной. Государство проводит реформы, изменяющие традиционный поря-

188 Современная политика

док, оно в значительной степени оказывает давление на подданных, но при этом не существует ни жесткого обрамления общества, ни кон­троля за мнением, подобных тем, что мы наблюдаем в тоталитарных режимах. Государство не пытается ни поглотить, ни радикальным об­разом подорвать гражданское общество, превратить людей в колесики государства-партии.

Именно так обстоят дела при тоталитарном режиме. Во имя идео­логии, «светлого будущего», которое предстоит построить, власть пы­тается уничтожить всякую человеческую автономию. Следовательно, если принуждение и схоже в обоих типах режимов, большинство лю­дей по-разному воспринимают жизнь при авторитарном и тоталитар­ном режимах. В первом случае нужно покориться запретам, во вто­ром — подчиняться множеству обязанностей. Авторитаризм приказы­вает замалчивать некоторые мнения, тоталитаризм навязывает всем одно мнение; первый использует цензуру, второй практикует вдалб­ливание истин; в первом случае режим требует послушания, во вто­ром — настаивает на полном согласии. В первом случае возможно ук­рыться за молчанием, но не во втором. Авторитарный режим жесток с оппозиционерами, он непереносим для тех, кто заботится о политиче­ских правах и об интеллектуальной свободе; тоталитарный режим тре­тирует весь народ в целом в его текущей жизни и в его естественном сознании.

Конечно, данное противопоставление схематично, в частности, оно не учитывает различия между авторитарными режимами, но оно акцентирует внимание на главном: авторитаризм навязывает людям лишь частичную капитуляцию, тогда как тоталитаризм — полную.

Формы авторитарного правления. Как можно учитывать разнооб­разие авторитарных режимов? Принципы легитимности в них не одинаковы, степень произвола, степень насилия изменчивы, пели различны по своей природе... Эти режимы в очень разной степени ис­порчены. Приблизительно можно выделить три формы авторитарно­го правления: деспотизм, диктатура и (крайний вариант) революци­онная тирания.

1) Деспотизм представляет собой архаичную форму режима, он со­ответствует двум извращенным формам правления, каковыми явля­ются тирания и олигархия по Аристотелю. Государство становится объектом частного присвоения в целях удовлетворения личных по­требностей того или тех, кто правит: обогащение, всевозможные фан­тазии деспота. Иными словами, деспотизм выражается в одном из двух (или одновременно в двух) способах отправления власти: патри­мониальная эксплуатация государства одним или несколькими.пра-

ггельные вопросыя Ш

вителями, смешивающими закон с собственными интересами или ин­тересами их помощников и пособников; произвольные решения (же­стокость ради жестокости, капризы и собственные прихоти...), в кото­рых выражается желание деспота. Список современных деспотиче­ских правителей длинен: Бокасса в Центральноафриканской респуб­лике, Дювалье на Гаити, Трухильо в Доминиканской республике, Маркое на Филиппинах, Мобуту в Заире...

2) Диктатура — это авторитарный режим, воодушевляемый проек­ том, выходящим за рамки личных интересов правителя или правите­ лей и касающийся сообщества в целом: проект национальной консо­ лидации, проект социального или морального сохранения, развития и модернизации... В чистом виде диктатура признает себя таковой и главным образом предстает как переходная форма. Часто различают консервативные и реформаторские диктатуры. Различие порой бывает очень тонким: Франко во многих отношениях был консерватором, но он направил Испанию на путь экономического развития. Нередки промежуточные формы между деспотизмом и диктатурой. Такие фор­ мы имели место в Латинской Америке во времена «конвульсивного иммобилизма» (Франсуа Буррико), свирепствовавшего в 1950—60-е го­ ды и позднее: то была череда диктатур, часто склонявшихся к деспо­ тизму в силу политического давления со стороны земельных собствен­ ников, а также в силу кровавого произвола политических репрессий.

3) Революционная тирания располагается у самого края автори­ тарных режимов. Она отличается от диктатуры своим идеологическим проектом революционного преобразования. От имени народа, при­ званного объединиться вокруг власти, и с целью построения нового порядка государство-партия концентрирует власть, требует знаков всеобщего согласия и третирует своих подданных. Революционная ти­ рания существовала главным образом в двух формах: фашистский ре­ жим (итальянский или ассимилированный), марксистско-ленинские режимы в странах третьего мира. Эти режимы близки к тоталитарным, но, несмотря ни на что, они остаются на другом берегу: им не хватает фермента, придающего свою неповторимую специфичность тотали­ таризму.

За исключением революционных тираний, принадлежащих к иде­ологическому направлению современной политики, все эти режимы представляют собой наследие архаичного развития или переходных режимов. Некоторые из них называют себя антимодернистскими (Франко, Салазар), другие же находят себе оправдание в потребностях переходного периода (Мустафа Кемаль), большинство же маскируют свою сущность: они маскируются, поскольку ссылаются на принцип легитимности (модернистский иди демократический), который не со-

190 Современная политика

блюдают, они также прибегают к маскировке, когда за внешними формами опираются на традиционные формы легитимности (в част­ности, в черной Африке). Сущность же современной политики выра­жается главным образом в двух режимах: либеральная демократия или тоталитарный режим.

IX. Идеологические революции (I)

Всей силой своего красноречия Эдмунд Берк поддержал амери­канских повстанцев во имя свободы по-английски, и однако же, уже в начале 1790 г. он взялся за перо, чтобы резко восстать против Фран­цузской революции в своих знаменитых «Размышлениях о революции во Франции». За внешним сходством «Прав человека» он сумел уло­вить радикальную новизну Французской революции, это идеологиче­ское стремление открыть новую эру в истории (чисто имманентной) людей, резко порвать с осуждаемым полностью прошлым и навечно установить законы от имени и как следствие «метафизических прин­ципов», короче, расчистить место, чтобы затем на рациональных ос­нованиях ковать счастье людей. Конечно же, подобные амбиции или претензии у такого традиционалиста, как Берк, могли вызвать лишь отвращение, Французская революция — Первая идеологическая рево­люция в истории. Ее кровавый провал резко контрастирует с исклю­чительным успехом американской революции, однако именно фран­цузская, а не американская революция, по словам Ханны Арендт, «подожгла мир».' Этот факел будет периодически передаваться из рук в руки до тех пор, когда с большевистской революцией «революция французская перестала быть той формой, в которую, возможно надле­жало отлиться желанному, но еще неизвестному будущему. Эта новая революция породила вполне реальное событие, датированное и за­фиксированное — октябрь 1917 г.... Русские большевики постоянно держали в уме это родство — до, во время и после русской револю-

ir la revolution. Trad, fr.. P.: Gallimard, 1967. P. 77.

192 Современная политика

Идеологические революции (I) 193

ции.»' Однако им, так же, как и их предшественникам, не удастся воп­лотить идеологию, но они сумеют навязать фикцию реализованной идеологии.

Идеологические революции трудны для понимания, поскольку действующие в них люди мыслят и говорят в рамках иного мыслитель­ного универсума — универсума идеологии. Робеспьер и Ленин дейст­вовали в соответствии со своими теориями, они говорят, что делают, но они говорят словами, изменяющими смысл и искажающими при­роду реального. Их дискурс одновременно разоблачает и скрывает, он разоблачает логику их действий, он скрывает отказ от реальности. Идеология искажает реальность и одновременно нападает на нее: именно эта борьба между идеологией и реальностью или этот подрыв реальности идеологией и составляет динамику идеологических рево­люций, ту самую динамику, которая была прервана 9 Термидора, а в Советском Союзе привела к «реальному социализму».

Конечно, и французская, и русская революции — явления обшир­ные и сложные, не сводимые к действию лишь одного ряда факторов. Но предмет нашего анализа ограничен: речь идет о прояснении дина­мики, ведущей от 1789 к 1793-1794 гг. и от октября 1917 г. к «победе» социализма. Как нам кажется, с некоторыми оговорками в обоих слу­чаях речь действительно идет по сути об одной и той же динамике, главной пружиной которой является идеология в ее столкновении с реальностью.

;е дтнаонетэ/

Революционные принципы и их развитие ; ^: ■ ^;-(1789-1794 гг.) по Опостену Кошену

Как можно объяснить тот факт, что созыв Генеральных Штатов I789 г. несколькими годами позже привел к якобинскому террору? Как понять эту революционную волну, которую в 1794 г. никому не удалось остановить (это пытались сделать Мунье начиная с июля 1794 г., затем Мирабо, Лафайет, Барнав, жирондисты) и которая чере­дой последовательных валов накатила и подмяла под себя детей Рево­люции, ужаснувшихся этому? Республиканская историография отве­тила на этот вопрос теорией обстоятельств в том смысле, что радика­лизация Революции отвечает усилению опасности — как внешней, так и внутренней. Такая интерпретация, заимствовавшая аргумента­цию самих якобинцев, наталкивается на три принципиальных замеча-

г Французской революции. С.-П.: Инапресс, 1998.

i ния

ния. Вес ситуации крайней опасности не обязательно подталкивают руководителей к применению террора против народа; почему такое решение принимается именно в данном случае, а не в каком-то дру­гом? В конце 1793 г. Революция одержала решительные победы на всех фронтах, как внутри страны, так и за ее пределами, террор же не ослабевает, напротив, он удваивает свою силу в 1794 г.; как согласо­вать этот факт с теорией обстоятельств? Террор является исключи­тельной формой революционного насилия, предварявшего террор и никогда не утихавшего на протяжении 89-92 гг.; следует ли взывать к другим «обстоятельствам», чтобы объяснить это насилие, предшест­вовавшее « усилению опасности»?

На самом деле, чтобы понять обрушившуюся волну Революции, нам представляется более полезным обратиться к другому историку — «молодому» историку, героически погибшему на фронте в 1916 г., — Опостену Кошену. Творчество Кошена не завершено и фрагментар­но, его анализ порой лавирует или предстает упрощенным, однако же оно остается фундаментальным вкладом в понимание революционно­го процесса, как это, в частности, показал Франсуа Фюре,' Его твор­чество долгое время оставалось неизвестным или непонятым, по­скольку было трудным для восприятия (тексты, разные по стилю, за­частую очень абстрактные, написанные в эллиптической форме) и в особенности новаторским по своей проблематике. О. Кошен попы­тался осмыслить революционное событие в теоретических понятиях, вскрыть в нем действие общих законов, позволяющих понять его те­чение. Такая социология события могла лишь дезориентировать его коллег и критиков, мало привычных к подобной точке зрения.

По Кошену, Французская революция не была подвержена откло­нению, никто не сбил ее с пути, начиная с 1789 г. она развивала еди­ную динамику, осуществлявшуюся без ведома действующих лиц. Дья­вольская машина была запущена, ее движущей силой выступали рево­люционные принципы, а ее действующими лицами были деятельные борцы, «патриоты*.

Развитие революционных принципов и отбор-формирование революци­онных борцов. Изначально, разъясняет О.Кошен, существовала специ­фическая форма объединения — «сообщество мысли». Во второй поло­вине XVIII века множатся масонские ложи, местные сообщества, чле­ны которых объединялись с единственной целью распространить свою

¹ См. там же, I часть и глава III П-й часта. Две основные работы О. Кошена «Дух якобинства» (1921) и «Революция и свободная мысль» <1924) (Cochin A. L'esprit du jacobinisme. P.: PUF, 1979; La Involution et la pensfc libre. P.: Plon, 1924).

югические революции (I) 195

194 Современная политика

«просвещенность», совместно мыслить из любви к искусству, без осо­бой практической цели. В противоположность «корпусам» Старого по­рядка эти сообщества мысли основывались не на общности интересов или различий в положении, но на отношении идей; они не были иерар-хизированы, но образовывались из формально равных членов. Под сенью ложи или литературного сообщества приказчик, чиновник, слу­жащий оставляет свои атрибуты приказчика, чиновника, служащего, он обретает новую идентичность: он — «выступающий» среди прочих «выступающих», равных ему, обсуждающих общие вопросы политики, морали, земледелия, искусства и т.д., здесь не затрагиваются ни его ин­терес, ни его ответственность. Таким образом формируется «сообщест­во мыслив, «государство словесности», которым правит мнение: «Госу­дарство словесности — это мир, в котором разговаривают, но при этом только лишь разговаривают, в котором стремление каждого разума на­правлено на согласие всех, общее мнение, подобно тому, как в реаль­ной жизни оно направлено на созидание и его результат.»¹ Согласие всех становится критерием истины. Мысль «социализируется».

Это «социализированное» мнение будет не только пытаться пред­ставить себя в качестве господствующего мнения в рамках общества в целом в предреволюционные годы, оно будет определять принципы, которые станут принципами всех революционеров от Мирабо до Ро­беспьера. В действие приведены социальные механизмы, направляю­щие мысль и выковывающие тип нового человека. Последовательно и почти механически в дело вводится алхимия, превращающая наивно­го говоруна в революционного борца.

Сообщество мысли — это машина, работающая на производство фикции консенсуса. Это фиктивное творчество, поскольку члены со­общества вращаются в абстракциях, культивируют чистые идеи и уст­раняются от столкновения с реальностью. «Мы не находимся в реаль­ном мире, у нас нет дела; мы должны лишь разговаривать с разговари­вающими.»' Говорят о Народе, о Человеке, но не о народе или реаль­ных людях, о Свободе, но не о конкретных свободах... Во всех этих ин­теллектуальных поделках вырисовывается идея иного мира, в котором царят Разум, Справедливость и Счастье, где человек является самодо­статочным, а для достижения Блага достаточно интереса. Это консен­сус в том смысле, что, если источник истины заключен в общем мне­нии, то меньшинство может лишь примкнуть к нему. И если «социа­лизация» истины не происходит сама по себе, положение требует еди­нодушия. Это единодушное согласие облегчается процессом отбора.

емым законом самого единодушия: уход непокорных. «По-jyiHHHbie и искренние умы, доверяющие в большей степени прочно­сти, делу, а не мнению, ощущают себя здесь неуютно и постепенно удаляются из мира, где им нечего делать. Так сами уходят непокор-te, «мертвый груз», как говорят философы, т.е. люди дела, уступая о более способным, людям слова; отбор механистичен и также ' :%даилен, как и сортировка семян при помощи подрагивающей дощеч-фь Это дело приема, но никак не выбора.*¹

Таким образом, истинное мнение — это то, что одобряется коллек­тивной волей. Прочие мнения не только ложны, они незаконны. «Диссиденты» противятся расцвету истины, они могут быть лишь ее врагами. Единодушная вера в демократию приводит к тому, что про­тивящиеся формированию единодушия подвергаются проклятию и исключению. В масштабах общества непокорные станут «врагами На­рода» или «Свободы».

. . Если мы по-прежнему будем следовать Кошену, то увидим, что эти принципы действительно распространяются на все общество. Этот пе­ренос осуществляется тем более просто, что в своих разговорах члены сообщества манипулируют фиктивными сущностями (Нация, Народ, Общая воля...), постулирующими единодушие коллективной воли. Следовательно, у Народа есть только одна воля, и «воля Народа» — единственное законное основание, у Нации только один голос, и един­ственно только голос Нации произносит законные речи. На практике это означает, что разумные существа не говорят о себе самих, а моно­полия на легитимность принадлежит тем, кто высказывается от имени Народа или Нации. Последние, разумеется, являются членами обще­ства. С одной стороны, они вооружены правильными принципами для преобразования общества, с другой, — они определили единственный источник справедливых и истинных положений в масштабах обще­ства. Связь носит автоматический характер: проекты членов сообщест­ва совпадают с «желаниями Нации» или с «волей Народа». Члены не­больших сообществ стали выразителями высшей социальной воли, а в 1789 г. они будут ссылаться в соответствии с общепринятой формули­ровкой на то, что Народ «не может упустить случая» потребовать.

Итак, идея единодушной демократии была ложным образом рас­ширена с маленького сообщества до общества глобального. Но и в рамках маленького общества сама эта идея была фикцией. Всеобщее согласие было организовано, сфабриковано, приукрашено. За види­мостью единодушия существует работа «внутреннего круга», деятель­ность небольшого меньшинства, технику манипулирования которого

¹ Cochin A. La Revolution et la pensde libre. P. XXXI.

² Cochin A. L'esprit du jacobinisme. P.38.

¹ CochinA. L'esprit du jacobinisme. P. 40.

Т96 Современная политика

изучает и анализирует О. Кошен. В этом смысле есть «правильное употребление» пункта о единодушии: оно действительно помогает вы­ковать искусственное коллективное мнение, оказывая на одних лю­дей давление при помощи воли (реальной или фиктивной) других, оно также предоставляет «постоянным» членам общества средства изоляции, а затем и исключения непокорных, наконец, оно стремит­ся создать тип «адаптированного» человека, борца, привыкшего рас­сматривать любое предложение, основанное на общем мнении или представленное как таковое, в качестве абсолютного закона. Револю­ционные клубы, наследники сообществ мысли, будут функциониро­вать таким образом и попытаются заставить функционировать по та­кому же образцу все общество в целом. Складывается фикция единой коллективной и суверенной воли, а за этой фикцией власти — факти­ческая узурпация борющимися меньшинствами. Революционный процесс, по Кошену, представляет собой лишь попытку народца иде­ологов навязать целому обществу развившиеся в рамках сообществ мысли принципы (нереалистичные) и практику (манипуляцион-ную), — попытку, логическим, но не желанным завершением которой в 1793—1794 гг. станет террористическая тирания якобинских сооб­ществ.

Логика и принципы работы борца. Как показывает О. Кошен, рево­люционным принципам свойственно определять новые координаты и тем самым радикально изменять видение вещей. Критерии истинного и ложного, добра и зла, меняют свою природу, они фиксируются по отношению к единственному источнику легитимности — воле Наро­да, или по отношению к единственно легитимной цели, создаваемой волей Народа, — обществу, соответствующему естественному поряд­ку и разуму или, в качестве промежуточных ступеней, поражению де­спотизма, победе друзей свободы, защите Революции, общественно­му спасению... Таким образом, действия и мнения не зависят от все-обших критериев, они распределяются в зависимости от основной разделительной линии, устанавливаемой новой легитимностью: они принадлежат тем, кто выражает волю народа, или тем, кто является врагом народа, они либо революционны, либо контрреволюционны... Рожденные из отрицания опыта — истинно то, что говорит единодуш­ная воля, — новые принципы приводят к отрицанию традиционной морали. Благо есть то, что проистекает из Народа или то, чего требует Революция или общественное спасение. Вследствие этого моральные барьеры рушатся, а все средства — от обмана до массовых убийств — оказываются оправданными.

Идеологические революции (I) 197

^ Совершенно очевидно, что кульминационная точка этой интел­лектуальной и моральной испорченности — период революционного правления. В этот период господствуют новые координаты: «Сущест­вуют революционные законы, нарушающие первейшие правила юриспруденции, например, правило об обратной силе закона..; отны­не узаконены революционные бойни..; революционная полиция вскрывает письма, требует и оплачивает донос, революционная война выше человеческого права, революционное правосудие обходится без защиты свидетелей, следствия, без права обжалования.»¹ В своей речи в июле 1794 г. Робеспьер отчетливо разъясняет новые принципы: «Не­годяи... видят в дворянах лишь мирных обывателей, добрых мужей, они не задаются вопросом о том, являются ли те друзьями справедли­вости и Народа». В том же смысле пишет Бернар де Сэнт: «Преступле­ние не смогло бы существовать там, где существует любовь к Респуб­лике». «Так, — комментирует О. Кошен, — антитезадвух моралей бы­ла полной: тот, кто служит новому Богу, якобинскому Народу, добро­детелен только в силу этого, кто сражается против него — тот преступ­ник.»² Слова в этот период изменяют свой смысл, и свобода, справед­ливость, человечность оправдывают то, что до сих пор носило проти­воположный смысл. В соответствии со знаменитой формулировкой Робеспьера, революционное правительство есть «деспотизм свободы против тирании».

Эти революционные принципы принадлежат не только якобинцам 1792-1794 гг., они действуют — и вопрос, очевидно, состоит в том, что­бы по сути установить единую логику Революции с 1788-1789 гг. По этому поводу О. Кошен не предоставляет развернутого анализа, но да­ет несколько примечательных разъяснений. Так, он показывает, что безразличие в средствах (поскольку они соотносятся с целями) прояв­ляется уже начиная с кампаний 1788-1789 гг. — первые манипуляции и первые нарушения правил игры происходят уже тогда³ — с первых дебатов в Конституционном собрании. Приводимый им пример весь­ма показателен: «С 28 июля 1789 г. один из лидеров партии свободы, Дюпор, предлагал создать комитет по дознанию.., способный нару­шать тайну переписки и сажать людей под арест, даже не выслушав их, это означало восстановление указов о заточении без следствия менее, чем через пятнадцать дней после взятия Бастилии, но во имя Обще­ственного спасения и против врагов свободы. Нет ничего более естест­венного в глазах «философов», на протяжении тридцати лет упражняв-

e. P. 118.

¹ Cochin A. L'esprit du jacobin

¹ Ibid. P. 119.

Mbid.Ch. Iletlll. _r

_Совремейная "политика

Идеологичес

золюции(|)

шихся в подобного рода диалектике. Предложение было поставлено на голосование и, как известно, имело успех.»¹

Конечно, в Национальном собрании патриотическая партия встре­чает сопротивление, а новые принципы еще не полностью заменили собой традиционную католическую мораль и новые либеральные зако­ны, установленные известными статьями Декларации прав от 26 авгу­ста, но принципы уже постулированы, и начало практике положено. Простое чтение первых дискуссий в Конституционном собрании под­тверждает интерпретацию Кошена. И действительно, в ходе этих деба­тов постоянно звучат ключевые слова и риторические формулировки, которые долгое время будут служить оружием революционерам. С июня — июля 1789 г. мы сталкиваемся с действиями и мнениями либо относительно всякой легитимности (Народ, Нация, общая воля), либо с одной только легитимной целью (всеобщее счастье, спасение отечест­ва, общественный интерес...). Конечно же, и то, и другое сочетаются в духе речей патриотов, что позволяет уже с этих первых недель револю­ции распределить все действующие лица на лагерь «хороших» и лагерь «негодяев*: с одной стороны, патриоты, представители Нации, защит­ники свободы, с другой, — враги народа, опора деспотизма, повинные в преступлениях против нации..., все — заговорщики по своей природе. В том же смысле патриотические депутаты практикуют и «правильное (т.е. революционное) использование» народных бунтов — приписывая первые проявления насилия в Париже наличию «провокаторов» (коро­левских войск), превращая разъяренные группки в народ-освободитель (14 июля), бросая тень подозрения на жертвы («была ли эта кровь на­столько чистой?» — восклицает Барнав по поводу убийств 22 июля)... Язык и действия, в особенности используемые теми, кто станет «уме­ренными», — Мирабо, Лафайет, Барнав, Ламет и т. д., и кто будет ис­пользован для их собственного изгнания из Истории.²

^: Cochin A. L'espritdujacobinisme. P. 139-

² См. также аналогичные рассуждения Франсуа Фюре ..Постижение Француз­ской революции* 1-ая часть и глава Ш 2-й части. Ф. Фюре в частности пишет: «Ме­ханизмы интерпретации, действия и власти,..составляющие революционную дина­мику, существовали начиная с 1789 г. Нет никакой существенной разницы между Маратом 89 г. и 93 г. То же самое можно сказать относительно убийства Фулона и Бертье и сентябрьских избиений 1792 г. или о неудавшемся процессе Мирабо после событий октября 1789 г. и осуждении дантонистов весной 93 г.» (с.71), О том же гово­рит политика Конституционного собрания в религиозной области: несколько меся­цев спустя после принятия Декларации Прав человека она приводит к отрицанию свободы отправления культа. Что же касается манипуляций патриотов или некото­рых из патриотов в рамках Собрания, о чем свидетельствуют, в частности, «Воспоми­нания» Грегуара, то они отмечены и описаны различными историками (в частности, такими разными учеными, как Пьер Гаксотг и Альбер Собуль), но, насколько нам Известно, никогда не были предметом углубленного и систематического анализа.

* Та

Таким образом, единство Революции связано прежде всего с рево­люционными принципами. Эти принципы, объясняет Кошен, следу­ет отличать от изменяющихся теорий: «У нас есть те же основания по­лагать, что вся Франция в 1788 г. была антиправительственной, в 1789 г. — правительственной, конституционной в 1790 г., орлеанист-ской в 1791, республиканско-федералистской в 1792 г., республикан-ско-унитарной в 1793 г.» Но способы мышления, аргументации, вы­ражения, т.е. принципы оставались одними и теми же. Все эти докт­рины поочередно, назывались одним и тем же именем — патриотизм, точно также апеллировали к воле народа, разуму, свободе... И О. Кошен добавляет: «Именно в них (принципах) и заключен, соб­ственно, революционный дух.»¹

Создаваемая этими принципами динамика опирается — и в этом также заключается единство логики революционного феномена — на труд борца, характеризующий один и тот же тип человека на протяже­нии всего периода. Народ-патриот в 1793 г. — это тот же народ, что и в 1789 г., это немногочисленный народ сообществ мысли, превратив­шихся в революционные общества, это народ, который, очистившись и обновившись, остается в основе своей тем же самым, поскольку подчиняется все тем же законам сортировки и дрессировки. Следст­вием такой дрессировки было усвоение — конечно же, не доктрины, но принципов (которые в 1793-94 гг. будут сведены к закону послу­шания меняющимся лозунгам). Вооруженные все теми же абстракт­ными догмами, свободные в том, что касается выбора средств, рево­люционные борцы столкнутся с теми же препятствиями — будут дей­ствовать, одинаково преодолевая своих противников или преодолевая Друг друга. Для объяснения видимой координации действия сооб­ществ в 1788-1789 гг., также как и в 1793-1794 гг., не нужен никакой координатор (даже если существование такового нельзя исключить, как это было в 1993-1994 гг.); не существовало никакого заговора — Кошен настаивает на этом — были лишь одновременные и параллель­ные действия, подчиняющиеся одному и тому же способу образова­ния и одной логике.

Какова же эта логика, управляющая революционной динамикой? Она порождена самими принципами и их столкновением с реально­стью и выражается в череде манипуляций, чисток, репрессий и бес­предела.

1. Манипуляции мнением. Столкновение принципов и реальности порождено обстоятельствами 1788-1789 г.: кампания против роспу­ска парламентов, составление тетрадей наказов и выборы в Генераль-

¹ CochinA. L'espritdujacobinisme. P. 105-106.

200 Современная политика

ные Штаты. Так называемый Народ сообществ способен разговари­вать, точно так же, как он «не мог не делать этого», лишь посредством манипуляции реальным народом. Собственно исторический или до­кументарный вклад Кошена состоит во вскрытии тайной и эффектив­ной деятельности сообществ мысли на протяжении этих предреволю­ционных месяцев. Казалось, что Франция была единодушна, по­скольку действия были не концентрированными, но, исходя от став­ших борцами членов сообществ, имели одну направленность. На ос­нове тщательного анализа, проведенного на местном уровне (в Бур­гундии и Бретани), Кошен показывает работу активных меньшинств: несколько десятков людей, двадцать человек в Дижоне, следующих тактике постепенного внедрения, играя на интересах масс и исполь­зуя инертность или раскол в стане своих противников, сумели достичь своих целей.¹

Техника манипуляций мнением достигла уровня, который часто будет использоваться в последующие годы. Это, в частности, «прин­цип соответствия» и метод свершившегося факта: речь идет о давле­нии на каждого со стороны предполагаемой общей воли. Будучи при­мененным в 1788 г., этот прием также употреблялся и в 1793-1794 гг., когда нередки были случаи направления исполнительным бюро Ко­митета общественного спасения шестидесяти непокорным коммунам одного и того же циркуляра типа «Вы — последние, кто оказывает со-противление».² Другой прием манипуляции мнением: шумы, слухи, клевета. «В июле 1789 г. в самой последней деревне было известно, что королева заложила бомбу в зал заседаний Собрания, знали также, что дворянство топит в море зерно, чтобы заморить голодом Третье сосло­вие.»' Искажение реальности может зайти так далеко, что в феврале 1794 г. Сен-Жюст провозгласит с трибуны Конвента: «В 1788 г. Людо­вик XVI заставил умертвить восемь тысяч человек всех возрастов и обоих полов в Париже... Двор возобновил эти деяния на Марсовом поле... В год пятнадцать тысяч контрабандистов подвергались казни через повешение; три тысячи человек подвергались колесованию.»⁴

2. Чистки и репрессии. Фикция единодушия требует манипуля­ций, но она также влечет за собой чистки и репрессии. Прежде всего она подразумевает единство действия; а поскольку «принципы* носят абстрактный характер, они приспосабливаются к различным типам политики, контакт с реальностью порождает препятствия и принуж-

Идеологические революции (I) 201

дает к выбору. Единства легко достичь в абстракции, но «оно гибнет При реализации. Его разрушают действия, влияния, последствия»,¹ В таком случае чистка выступает в качестве платы за сохранение едино­душия. То же самое и с репрессиями: революционные принципы осуждают тех, кто отказывается примкнуть к ним, на бесчестие, а за­тем и на уничтожение. Заклейменные позором с трибуны конституци­онного собрания противники (действительные или мнимые) обрече­ны Конвентом на уничтожение, и все это во имя прекрасных идеалов: «Неважно, что меня называют кровопийцей, — восклицает' Дантон. — Что ж, если надо, выпьем крови врагов человечества». «Руководству­ясь именно принципом человечности, — пишет Карье Собранию, — я очищаю свободную землю от этих монстров.»²

3. Цепная реакция беспредела. Все действующие лица, и Кошен не перестает настаивать на этом моменте, — лишь колесики, инструмен­ты, они вовлечены в логику, которой не осознают и жертвами которой являются: «Разве можно «понять» Эспремениля после нотаблей 1788 г.? Мунье после 6 октября? Лафайета после 20 июня? Бриссо по­сле 21 января? Дантона после возвращения из Арси? Мы все время имеем дело с тем же наивным удивлением, когда их настигает волна революции.»³ Приведенный в движение механизм уже не останавли­вается, чего не понимают его агенты, автоматически провоцируя бес­предел и применение исключительных мер. Революционная власть действительно очень хрупка по своей природе в силу одновременно принципов легитимности, на которые она ссылается (по-прежнему мистический Народ, никогда не достижимая цель), и условий ее уста­новления (узурпация реальной воли народа). Узурпатор оказывается во власти новой узурпации, осуществляемой теми же методами, что и методы, позволившие ему самому узурпировать власть: действие разъ­яренного меньшинства от имени так называемой коллективной воли (Народ) и работы по защите и преследованию (Революция, Справед­ливость...)- В результате — нарастающий хаос, усиливающий разрыв между мнением патриотическим и нормальным, завершаюшийся ре­волюционным правительством.

Последний акт драмы и высшая точка процесса: якобинство у вла­сти. Вместе с декретом о массовом подъеме (23 августа 1793 г.), «за­ставляющим французов постоянно жертвовать самими собой и свои­ми благами в целях общественного спасения, ...вводится в действие

¹ Cochin A. L'esprit du jacobinisme. Ch I] el HI ' Cochin A. La Revolution el la pensee libre.P.239 ^J CocninA. L'espritdujacobinisme P 144 ⁴ [bid. P. 145.

1 Cochin A. L'espri! dujacobinisme. Р.П81

² Ibid. P. 187-188.

³ Ibid. P. 135.

202 Современная политика

Идеологические революции (I) 203

социальная фикция единой коллективной воли, заменяющей уже не только по праву, но действительно и фактически каждую из частных воль.»¹ Во всей своей деятельности французы обязаны соответство­вать тому, что фиктивно является их единой волей, а реально — волей небольших групп людей. Власть до предела концентрируется в руках якобинцев (в центре и на периферии посредством многочисленных локальных сообществ) и в то же время она распространяет свое могу­щество на все общество. Призвание единой и непогрешимой коллек­тивной воли поглотить отдельные воли осуществляется через социа­лизацию экономики: уничтожение торговли зерном (сентябрь 1793 г.), частичный (сентябрь 1793 г.), затем общий максимум иен (февраль 1794 г.), всеобщая мобилизация рабочих рук и талантов (апрель 1794 г.); а также через социализацию моральных и религиозных идей — го­сударственная религия Высшего существа (июнь 1794 г.).

Однако, если «принципы» правят, реальность сопротивляется. Ре­альный народ не соглашается с решениями Народа-суверена: он про­тестует (бунты в провинциях), дезертирует (эмиграция), обходит зако­ны (те из них, что сковывают экономику, те, что устанавливают ре­спубликанский календарь...)- Перед лицом этой непокорной реально­сти находящиеся у власти революционеры вынуждены вновь импро­визировать, но опять в том же направлении: «принципы» подразуме­вают, что отказ от реальности является вынужденным и отрицаемым. Якобинское господство опирается на террор и на организованную коррупцию отношений между подданными. Террор или война против народа: «В июле 1794 г. для спасения идеального народа, Общей воли гильотинируют реальный народ, частных лиц».² Коррупция человече­ских отношений или введение «системы управления при помощи ко­рысти, слежки и ненависти к другому».³ Якобинские законы органи­зовывали доносительство (законо подозрительных), породили столк­новение интересов: установление максимума цен, поборы и т.д. про­ходили таким образом, что вина одних падала на других. Каждый пре­вращался в естественного врага, подглядывающего за своим соседом. Якобинцы навязали нереальное видение мира самой испорченностью своей терминологии, деформацией фактов и личностей (замалчива­ние крупных событий, «дьяволизация» противника), разработкой ре­волюционной мифологии и ритуала...

Принципы, таким образом, пытаются извратить реальность в со­ответствии с процессом, который, конечно же, не был неизбежным, —

и который был прерван 9 Термидора, — но который развивался в рам­ках определенной логики. Принципы, зародившиеся в сообществах мысли, дали спои плоды.

06 интерпретации Огюстена Кошена

-.■ Интерпретация Кошена значительно обновляет анализ Француз-екой революции и, как нам кажется, отдает справедливость ее действи-¹ «ельной специфике. Кошен выявляет то, что Токвиль начал лишь смут­но осознавать к концу своей жизни, — то есть «вирус нового типа», ко­торым выступает идеологический вирус. Конечно, анализ Кошеном ре­волюционной динамики требует нюансировки и исправлений: «Он чрезмерно упрощает, — замечает Франсуа Фюре, — политическую ткань Французской революции, игнорируя всю совокупность борьбы, перего­воров и уступок, которые на всех этапах сопровождают напор со сторо­ны народных обществ»,¹ но его величайшей заслугой является высвечи­вание беспрецедентного процесса, повторение которого в более совер­шенной форме в XX веке не было известно Кошену. Большевики в не­котором роде воздали посмертную дань гениальной интуиции Кошена.

Но эта гениальная интуиция не исключает моменты ослепления. Главная слабость интерпретации касается первых шагов его анализа, развития революционных принципов и тех выводов, которые автор делает относительно корней революционного феномена.

О развитии революционных принципов. Как мы видели, Опостен Ко­шен связывает революционные принципы с механизмами социализа­ции, действующими в рамках сообществ мысли. Но он ничего не го­ворит о происхождении этих сообществ и никак не затрагивает про­блему развития идей в XVIII веке. Однако феномен кристаллизации, •Произошедшей в «умственных» обществах в XVIII в. и вокруг них, предполагал два исходных условия, которые Кошен совершенно не рассматривал: выработку фундаментальных идей усилиями всей по­литической философии и великими трудами отдельных мыслителей; и, второе, наличие такого общественного слоя, который уже утратил Свои традиционные принципы».² Сообщества мысли и их стремления трудно объяснимы без подрывной работы «философов» и возникно­вения формы секуляризованного милленаризма. Именно в рамках французского Просвещения политика, осмысленная в чисто светских понятиях, пообещала людям счастье. В частности, в лице Мабли, Мо-