Лотман Ю.М. Карамзин. Сотворение Карамзина. Статьи и исследования 1957-1990. СПб. 1997

других городах Франции1. Карамзин представил лионскую ситуацию — гражданскую войну между народом и буржуазной национальной гвардией — в облегченно-курьезном виде. Однако вряд ли он воспринимал ее так сам. Его изложение подчинено общей задаче — отделить мирный процесс глубо­ кого преобразования жизни, совершающийся во Франции (а в 1790 г. казалось, что этот процесс будет мирным и выльется в борьбу парламентских ораторов), от буйных проявлений улицы и бунтов плебса. К первому он относился хотя и с долей скептицизма, но безусловно положительно, ко второму столь же безусловно отрицательно. Однако ему было важно отделить для русского читателя эти две стихии одну от другой и не допустить их смешения. Одновременно Карамзин, как чуткий сейсмограф, хотя и смягчал характер событий, но точно указывал на их эпицентры. Другим таким эпицентром лионского напряжения был театр, и Карамзин повел своих читателей в лионский театр.

Историк Лиона времен революции пишет, что в результате аграрных волнений и кровавых событий в мелких городах юга Лион «увидел в своих стенах стечение толпы лиц, скомпрометированных связями со старым режи­ мом или спасавшихся от взрывов народного гнева. Этот род внутренней эмиграции придавал определенным слоям лионского населения оттенок контр­ революционности. В общественных местах, гостиницах, за табльдотами, в кафе только и слышались что пересуды против нового режима. В театре, где эти легкомысленные пришельцы господствовали, этот дух, в связи с намеками

на современность, содержащимися в пьесах, порождал шумные манифеста­ ции»2.

Карамзин показывает нам ряд театральных сцен, служащих как бы ил­ люстрацией к этим словам и понятных только в связи с ними. Только зная положение, создавшееся в Лионе и вызывавшее конфликты между теми, кого Ж. Морен называет «легкомысленными пришельцами» («ces etrangers oisifs»), и демократической публикой, заполняющей партер, можно понять страницы «Писем» Карамзина.

В театральной зале Карамзин, прежде всего, отмечает отсутствие почтения народного зрителя к публике «из хороших семей»: «Необыкновенная воль­ ность удивила меня. Естьли в ложе или паркете («паркет» — отгороженная передняя часть зрительной залы, в которой ставились кресла и которая считалась привилегированным местом; за паркетом находился партер, в котором стояли и места в котором были дешевы. — Ю. Л.) какая нибудь дама вставала с своего места, то из партера кричали в несколько голосов: садись! прочь! к bas! h bas! Вокруг нас было не много порядочных людей, и для того уговорил я Беккера итти в паркет» (с. 195). Затем Карамзин вводит

1 Motleon A. Q. de. Memories pour servir а Гhistoire de la ville de Lyon pendant la Revolution. Paris, 1824. T. 1. P. 51; Charlety S. Histoire de Lyon depuis les origines jusqu'a nos jours. Lyon, 1903. P. 195—206; Steyert A. Nouvelle Histoire de Lyon et des provinces de Lyonnais—Forez—Beaujolais, Franc-Lyonnais et Dombes. Epoque modeme. Lyon, 1899. T. 3.

P. 432—472.

2 Morin J. Op. cit. T. 1. P. 148—149.

двух щеголей, едущих из Парижа, но сами они — что особо оговаривается — не лионцы, а жители Лангедока. Это и есть те аристократические беглецы из охваченных волнениями провинций юга, нашествие которых придает контрреволюционный налет лионскому обществу. Соединение традиционной маски петиметра с чертами защитника старого режима показывает не только знакомство Карамзина с памфлетной публицистикой и карикатурами тех дней (об этом речь пойдет ниже), но и говорит о художественном использо­ вании им этой, революционной по своей природе, литературы.

«Один. Куда вы едете? Я. В Париж.

Другой. В Париж? Браво! браво! Мы сей час оттуда. Что за город! А, государь мой! Какия удовольствия вас там ожидают! удовольствия, о которых здесь в Лионе не имеют понятия. Вы конечно остановились в Hotel de Milan? и мы там же. {Своему товарищу) Mon ami, nous partons demain? (Мы завтра поедем?)

Один. Qui.

Другой. Правда, надобны деньги Один. Что ты говоришь! Руские все богаты как Крезы; они без денег в

Париж не ездят. <...>

Один {просыпаясь). Браво, браво, Вестрис! {стучит палкою в декорацию).

Он первый танцовщик во вселенной! {Задумывается и вздыхает). Умирая, могу сказать, что я наслаждался жизнью; все видел

Другой. Все видел и все испытал! Примолви это, мой друг! ха! ха! ха! Один. Mais qui, qui! Правда! — Вы верно знаете того Руского Графа,

который нынешнюю зиму провел в Монпелье? Я. Графа Б..? по слуху.

Один. Он у меня обедал в загородном доме. Brave homme! {Задумывается и храпит)» (с. 196—197).

Весь разговор этот тем более интересен, что он очевидно вымышлен. Русский граф Б... — это, конечно, побочный сын Екатерины II Алексей Григорьевич Бобринский, который, находясь в Париже, по словам известного

Е. Ф. Комаровского, «вел жизнь развратную, проигрывал целые ночи в карты

инаделал множество долгов»1. Кроме того, что само упоминание это было крайне неприятно Екатерине И2, болезненно переносившей скандальное по­ ведение своего «сына любви», к которому она никаких материнских чувств не питала (вообще это чувство, видимо, было ей незнакомо), подобный разговор попросту был невозможен: граф Бобринский не мог обедать «ны­ нешней» (то есть 1789/90 г.) зимой у лангедокского щеголя, так как Екате­

рина II, выведенная из терпения его мотовством и скандалами, вытребовала

1 Комаровский Е. Ф. Записки. С. 10.

2 Видимо, с целью цензурной маскировки Б<обринский> назван здесь графом: этот титул он получил позже. Однако никакой другой расшифровки аббревиатуре Б, которая соответствовала бы данному контексту, привести нельзя. Речь явно идет об очень известном лице: путешественник узнает его, хотя французы не назвали фамилию, и называет ее сам.

Лафайетом не было, но передававшиеся из уст в уста слухи не были полностью безосновательными: несмотря на попытки скрыть от публики подлинную сущность их отношений, Мирабо и Лафайет не могли утаить взаимной неприязни. Попытки образовать тактический блок в борьбе за власть не увенчались успехом. Осенью 1789 г. Лафайет предложил Мирабо пост посла

ипятьдесят тысяч ливров на уплату долгов. Мирабо деньги принял, но от посольства отказался, надеясь занять более высокое кресло — жажда минис­ терского портфеля заставила народного трибуна войти в весьма сомнительные отношения с двором.

Письменные источники сохранили множество слухов о вражде Лафайета

иМирабо. Лафайету приписывали слова: «Я победил мощь короля Англии, власть короля Франции, ярость народа — мне ль отступать перед Мирабо»1. Мирабо насмешливо прозвал Лафайета «Кромвель-Грандиссон», намекая на стремление играть одновременно две роли: революционного диктатора и сентиментального героя добродетели. Сам Мирабо «уж верно был не Грандиссон». В салонах повторяли такой разговор между Мирабо и Лафайетом:

«— Я знаю, г-н Мирабо, что вы мой давний враг!

— Если вы в этом убеждены, г-н Лафайет, что ж вы до сих пор не приказали меня убить?»2

В театральной сцене, нарисованной Карамзиным, имеется деталь, прохо­ дящая мимо внимания современного читателя: случайные собеседники автора хотя и превозносят танцевальные таланты Вестриса, неожиданно резко от­ зываются о нем в целом: «Жаль, что он превеликая скотина. Я его знаю» (с. 196). Это тем более бросается в глаза, что тут же сообщается о величайшем энтузиазме, который вызывает парижский танцовщик у лионского плебса: «Энтузиазм был так велик, что в сию минуту легкие Французы могли бы провозгласить Вестриса своим Диктатором» (с. 438). В дальнейшем Карамзин смягчил эту решительную формулировку, вставив при переизданиях осторож­ ное «могли бы, думаю, провозгласить...» (с. 198).

Современный нам читатель видит в этих словах лишь иронию: танцовщика за легкость ног («прыгал как резвая коза» — с. 195) готовы произвести в политики и государственные деятели. Однако современники Карамзина не только в Париже, но и в России имели основания понять скрытый смысл этих слов: знаменитый танцор Мари-Огюст Вестрис-Аллар (известный также как Вестрис-сын) прославился не только легкостью ног и изобретением пируэтов и сложных антраша. Он снискал популярность Парижа, первым превратив балет из «королевского зрелища» в «зрелище для народа». Осенью 1788 г. он демонстративно отказался танцевать для коронованных шведских гостей королевы. Отказавшись выполнить приказ, а затем и личную просьбу Марии Антуанетты, он был подвергнут аресту и по приказу короля полгода просидел в тюрьме3. Освобожденный после решительных народных протестов, Вестрис сделался видной фигурой не только художественной, но и полити-

ческой жизни Франции, сцена, описанная Карамзиным, — один из примеров тех «шумных манифестаций», о которых говорит Ж. Морен.

Когда Карамзин издавал полный текст «Писем», он знал уже и дальнейший путь Вестриса. Ему было известно — поскольку об этом сообщалось в евро­ пейской прессе, за которой Карамзин пристально следил, — что Вестрис принял активное участие в ряде художественных начинаний революции, сделался ку­ миром санкюлотов, танцевал карманьолу не только на балетных подмостках, но и под окнами заключенной в Тампль Марии Антуанетты. Он не вычеркнул этой сцены, передающей атмосферу Лиона весной 1790 г., однако политический смысл имени Вестриса ему был понятен. Недаром, переиздавая в 1803 г. сти­ хотворение «Филлида», написанное в 1790-м и содержавшее строки:

Прыгунья Терпсихора, Как Вестрис, пред тобою Пляши, скачи, вертися... —

он предпочел их исключить явно из цензурных соображений.

Карамзин ввел в театральный мир своего Лиона еще один эпизод — постановку пьесы М.-Ж. Шенье «Карл IX, или Варфоломеевская ночь». По имеющимся у нас — к сожалению, неполным — сведениям, Карамзин мог действительно видеть эту пьесу в Лионе. Не будем, однако, забывать, что Мольтке и Баггесен (может быть, и Карамзин?) видели ее в Париже. Наконец, постановка этой пьесы была столь важным событием в общественной и театральной жизни Франции, вызывала столь шумные толки, что автор «Писем» мог посмотреть ее дважды.

Включение эпизода с пьесой М.-Ж. Шенье именно в лионские письма имело глубокий смысл. «Карл IX» был одним из наиболее ярких явлений театра революции, и нам еще придется вернуться к нему. Сейчас отметим лишь один, исключительно важный для Карамзина, аспект: в пьесе Шенье старый режим представлен в двух лицах — королевского деспотизма и религиозного фанатизма. Причем именно этот последний — наиболее ак­ тивный носитель зла старого мира. Такая точка зрения, восходившая к Вольтеру и просветителям XVIII столетия, была близка Карамзину: терпи­ мость и гуманность для него — основы человеческого общежития. Однако эти общефилософские вопросы получали особый смысл в условиях реальной ситуации французского юга первых лет революции. Вспышки нетерпимости и фанатизма, активная роль католической церкви в защите феодальных установлений, кровавые эксцессы, развертывавшиеся перед глазами Карам­ зина, придавали «Карлу IX» в Лионе в 1790 г. особую, местную, актуаль­ ность.

Не случайно в центр лионского эпизода Карамзин поставил посещение путешественником госпиталя. Огромный госпиталь был одной из муниципальных достопримечательностей Лиона, предметом гордости горожан. Для Карамзина он становится символом гуманности и взаимопомощи людей, особенно важным

ватмосфере насилия и ненависти, окружающих путешественника в Лионе.

Вписьмах из Лиона содержится еще один привлекающий внимание эпизод: посещение скульптора, который до приезда во Францию «в Италии образовал

В тексте «Писем» приложено много усилий для того, чтобы представить пребывание в Париже увеселительной прогулкой беспечного вояжера. Попы­ таемся, насколько это возможно и ни на минуту не теряя из виду гипотети­ ческого характера наших реконструкций, все же восстановить биографическую реальность пребывания Карамзина в Париже.

Мы уже знаем, что в Женеве Карамзин запасся рекомендательным письмом к Жильберу Ромму. Свидание Карамзина с Роммом и, бесспорно, с Павлом Строгановым состоялось.

Какие впечатления мог Карамзин вынести из этой встречи? Кто встре­ тил Карамзина, когда он переступил порог парижского дома Жильбера Ромма?

Мы уже говорили, что Жильбер Ромм был ученый математик и суровый республиканец. Это была одна из натур, взращенных эпохой «соединения теории с практикой, умозрения с деятельностью». А это — люди, для которых идеи просветителей не были уже открытиями, потрясающими своей новизной. Для них это были истины, вошедшие в плоть и кровь, истины, естественные, как дыхание. Более того, принципы свободы и равенства, римской граждан­ ственности, чести и героизма для них перестали быть книжными абстрак­ циями. Подражание Бруту или Гракхам сделалось нормой каждодневного поведения. Но в толпе деятелей революции, среди которых были титаны и пигмеи, «апостолы свободы» и «духовники гильотины», неподкупные и весьма даже подкупные, герои-стоики и честолюбцы-сибариты, рыцари человечества и кровожадные любители звонкой фразы, Ромм выделялся твердостью прин­ ципов и какой-то младенческой чистотой души. Античный идеал гражданина, принципы стоика и характер героя соединялись в его личности с редкой мягкостью. Ум ученого и душа древнего римлянина каким-то чудом умеща­ лись в его слабом и небольшом теле с крупной головой и высоким лбом. Он был добр и обаятелен — всю жизнь его окружала атмосфера дружеской откровенности и свободы. Приняв приглашение отправиться в далекую Рос­ сию воспитателем Павла Строганова — сына богача и вельможи барона Александра Строганова, — он сумел поставить себя в доме магната не как наемный учитель-француз, а как равный, как античный мудрец или идеальный воспитатель из «Эмиля» Руссо, взявшийся по дружбе образовать человека из ребенка, отданного ему в полное и безотчетное распоряжение.

С начала революции мы видим Ромма и его воспитанника в Париже, в самой гуще событий, участниками штурма Бастилии и пламенными сторон­ никами наступившей эпохи1.

1 О Жильбере Ромме см.: Николай Михайлович, вел. кн. Указ. соч. Т. 2; GalanteGarrone A. Gilbert Romme. Storia di un revoluzionario; Holbrook William C. Tisso, premier historien des derniers Montagnard // Annales de la Revolution Francaise. Paris, 1937. 6. 40. p. 448—459; Perroud. Gilbert Romme en 1790 et 1791 // La Revolution Francaise. Paris, 1910. 6. 59. P. 522—530; Vissac M. de. Un Conventional du Puy de Dome, Romme, le Montagnard. Clermont-Ferrand, 1883; Gilbert Romme (1750—1795) et son temps // Actes du colloque tenu a Riom et Clermont les 10 et 11 juin, 1965. Presse Universitaire de France. <Paris> 1966.

В начале 1790 г. Ромм организовал общество «Друзей закона». «Одним из главных заданий общества, — как оповещало оно в своей программе, — будет знакомить публику с работами Национальной ассамблеи», «следовать день за днем за ее трудами», обращая особое внимание на споры «о свободе печати и слова»1. Ромм рассматривал посещение заседаний Ассамблеи как практический курс политической науки для своего воспитанника, который отказался от фамильного имени и титула и принял «революционное» — гражданин Отчер (по названию одной из уральских деревень Строгановых). 8 сентября 1789 г. Ромм писал Дюбрейлю: «С некоторых пор мы самым точным образом посещаем заседания Национальной Ассамблеи. Она мне кажется превосходной школой прав для Отчера, который проявляет к ней живейший интерес. Она заполняет наши беседы. Образование, которое мы получаем в ее стенах, касается всех сторон и всех великих вопросов поли­ тической конституции. Она столь сильно поглощает все наше внимание, что какие-либо другие занятия нам сделались почти невозможными»2. Чтобы представить себе атмосферу дома, в который вошел Карамзин, приведем письмо, которым Павел Строганов в ноябре 1790 г. отвечал Демишелю, гувернеру его двоюродного брата, предупреждавшему «Отчера» из Петербурга об опасности его парижских увлечений:

«Сударь, я только что получил письмо, которое Вы написали г. Ромму. Хотя вы заявили, что все, что вы пишете, это только лишь предположения, они достаточно основательны для того, чтобы мы предприняли все, что в наших силах, чтобы предотвратить готовую разразиться грозу. Вследствие этого мы принимаем официальное предложение, которое вы нам делаете. Вы пишете в своем письме, что я обвиняюсь в том, что я, вместе с некоторыми русскими, подписал письмо в Национальную'ассамблею с просьбой предо­ ставить нам место в амфитеатре на празднике Федерации, и прибавляете, что если обвинение окажется обоснованным, въезд в Россию мне будет запрещен. Обвинение ложно, так как я узнал о существовании адреса только после того, как он был прочитан у решетки Национальной ассамблеи3. Если же избирают этот предлог за неимением других, то их вполне достаточно: я член якобинского клуба, дважды я участвовал в депутациях у решетки Национальной ассамблеи <...>, я присутствовал почти на всех заседаниях Национальной ассамблеи и протоколировал их и вообще все мое поведение с момента начала Революции (Строганов пишет это слово с большой бук­ вы. — Ю. Л.) слишком ясно обозначает мой образ мыслей. Итак, если хотят меня окончательно обвинить, то оснований для этого достаточно». Далее Строганов пишет, что, хотя он всей душой предан принципам революции, но ясно понимает их неприменимость на своей родине. Но в равной мере он и не видит там для себя поприща. Поэтому он готов, отказавшись от

1 Galante-Garrone A. Gilbert Romme et les debuts de la Societe des «Amis de la loi» // Gilbert Romme et son temps. P. 95—96.

Национальную ассамблею.

досадою воротиться домой; но вдруг явился человек в темном кафтане, собою очень некрасивый; взял меня за руку, и сказав: allons, Mr., allons! ввел в

залу. Я окинул глазами все предметы <...>. Наконец тот самый человек, который ввел меня (к этому месту Карамзин сделал примечание: «Это был Рабо Сент-Этьен». — Ю. Л.), подошел к Президентскому столу, взял коло­ кольчик, зазвонил — и все, закричав: по местам! по местам! разбежались и сели« (с. 317). Описанная Карамзиным сцена не могла произойти по очень простой причине: действие у Карамзина совершается в июне, когда он покидал Париж, а председателем Национальной ассамблеи оказывается Рабо СентЭтьен. Однако Рабо Сент-Этьен председательствовал в Ассамблее с 16 по 30 марта 1790 года1. Карамзин приехал в Париж, видимо, 27 марта. Следо­ вательно, он буквально прямо из кареты должен был броситься в зал Ас­ самблеи, чтобы попасть на заседание, в котором председательствовал Рабо Сент-Этьен. Видимо, так оно и было. Можно, однако, сомневаться в том, что встреча его с председателем Собрания была случайностью, а не назна­ ченным свиданием. Рабо Сент-Этьен в 1789—1790 г. был весьма видной фигурой. Известный исследователь Французской революции А. Олар в книге «Ораторы Революции. Конституанта» (1905) включает Рабо Сент-Этьена в список 14 наиболее популярных ораторов вместе с Бальи, Барнавом, Мирабо, Робеспьером, Сийесом и др. Родом из Нима на юге Франции, Рабо Сент-Этьен происходил из протестантской семьи. Борьба за веротерпимость была делом его жизни. Олар дает ему такую характеристику: «Рабо Сент-Этьен прибыл в Генеральные Штаты, уже имея устойчивую репутацию человека красноре­ чивого и героического. Его исследования религиозных войн, „Письма к Бальи о первоначальной истории Греции" и особенно его „Рассмотрение прав и обязанностей третьего сословия" дали ему имя среди писателей и политиков»2. Далее тот же автор пишет, что в отчаянную минуту начала революционных событий, «когда Ассамблея была отдана на произвол штыков, он проявил спокойное мужество, уверенность невозмутимую в сочетании с постоянной улыбкой. Он казался специально рожденным и созданным для того, чтобы предложить клятву против тирании в зале для игры в мяч. Он имел счастье и славу увенчать свои усилия, заставив Ассамблею одобрить принцип свободы совести»3.

Карамзин не мог присутствовать на заседании 23 августа, на котором Рабо Сент-Этьен произнес громовую речь против религиозной нетерпимости и требовал свободы мнений и равенства для граждан любых вероисповеданий. Однако вопрос этот Карамзина глубоко волновал, и нет сомнений, что он прочел в газетах изложение этой речи.

Как кальвинист и защитник политических прав протестантов, Рабо СентЭтьен был связан с либеральными кругами в Женеве, и более чем вероятно, что Карамзин явился к нему с рекомендательным письмом в кармане.

1 См.: Oeuvres de Rabaut St.-Etienne. Paris, 1826. Т. 2. P. 412—413.

2Aulard A. Op. cit. P. 432.

3Ibid. P. 433.