Стендаль - Червоне і чорне

воробья, какой-нибудь лакей, и это еще не самое страшное, - меня могут

опозорить".

"Да, голубчик, это дело нешуточное! - молодцевато, гасконским говорком

добавил он. - Речь идет о твоем добром имечке. Никогда уж тебе, бедному

малому, заброшенному злосчастной судьбой на самое дно, не представится

другого такого случая. Может, еще когда и будут удачи, да не такие!?"

Он долго раздумывал, расхаживая взад и вперед быстрым шагом и время от

времени круто останавливаясь. Ему поставили в комнату великолепный мраморный

бюст кардинала Ришелье, на который он невольно поглядывал. Этот бюст,

освещенный сейчас светом лампы, казалось, глядел на него сурово, словно

упрекая его в отсутствии смелости, которую надлежит иметь истинному

французу. "В твое время, великий человек, неужели я бы задумался?"

"Представим себе самое худшее, - сказал, наконец, Жюльен, -

предположим, что это ловушка: но ведь это может кончиться очень гадко и

позорно для молодой девушки. Они знают, что я не такой человек, который

будет молчать. Стало быть, меня надо прикончить. Все это было очень хорошо в

тысяча пятьсот семьдесят четвертом году, во времена Бонифаса де Ла-Моля, но

теперешние де Ла-Моли никогда на такое дело не отважатся: не такие это люди.

Мадемуазель де Ла-Моль так все кругом завидуют! Ее позор завтра же прогремит

по всем четыремстам гостиным! И с каким наслаждением за него ухватятся!

Прислуга уже и сейчас судачит о том, что я пользуюсь особым вниманием, - я

знаю это, я слышал, как они болтали.

А с другой стороны-эти письма!.. Они, верно, думают, что я с ними не

расстаюсь. Вот они и решили заманить меня в ее комнату, а там бросятся на

меня и отнимут их. Возможно, меня там будут подстерегать двое, трое,

четверо. Кто их знает? Но откуда же они возьмут этих людей? Да разве в

Париже теперь найдешь слуг, на которых можно положиться? Все они трусят

перед судом... Ах, черт... да ведь это могут быть они сами - Келюсы,

Круазенуа, де Люзы. Какой соблазн для них полюбоваться этим зрелищем, когда

я буду стоять перед ними дурак дураком! Берегитесь участи Абеляра, господин

секретарь!

Ах так, господа? Но уж я позабочусь, чтобы и у вас сохранились следы:

буду бить прямо по лицу, как солдаты Цезаря при Фарсале... А письма я сумею

припрятать в надежное место".

Жюльен переписал два последних письма и спрятал их в один из томов

роскошного издания Вольтера, взятого из библиотеки, а оригиналы сам понес на

почту.

Когда он вернулся домой, он вдруг, словно очнувшись, спросил себя с

изумлением и ужасом: "Что я делаю! Ведь это совершенно безумная затея!" До

этого он целых четверть часа ни разу не подумал о том, что ему предстоит

нынче ночью.

"Но если я откажусь, я потом буду презирать себя. Всю жизнь я буду

мучиться сомнением, а для меня такое сомнение страшнее всего на свете. Как я

тогда мучился из-за любовника этой Аманды! Мне кажется, я бы скорее простил

себе самое настоящее преступление, раз признавшись, я бы перестал о нем

думать. Как! Судьба посылает мне такой невероятно счастливый случай,

выделяет меня из толпы, чтобы сделать соперником человека, который носит

одно из самых славных имен Франции, и я сам, добровольно, уступаю ему! Да

ведь это трусость - не пойти. А если так - тогда решено! - воскликнул

Жюльен, вскакивая. - Да к тому же еще такая красотка!

Если все это не предательство, то на какое же безумие решается она ради

меня!.. А если это, черт возьми, фарс, что ж, господа, от меня зависит

превратить эту шутку в нечто весьма серьезное, и я это сделаю.

А если мне сразу свяжут руки, как только я появлюсь в комнате? Вдруг

они там поставят какой-нибудь хитроумный капкан!"

"Но ведь это как на дуэли! - сказал он вдруг, рассмеявшись. - Всякий

удар можно парировать, как говорит мой учитель фехтования, но господь бог,

который хочет положить конец поединку, делает так, что один из противников

забывает отразить удар. Во всяком случае, у меня есть чем им ответить". - С

этими словами он вытащил из кармана свои пистолеты и, хотя они были недавно

заряжены, перезарядил их.

Времени впереди было много, можно было еще чемнибудь заняться. Жюльен

сел писать письмо Фуке: "Друг мой, письмо, которое сюда вложено, ты вскроешь

только в том случае, если что-нибудь случится, если ты услышишь, что со мной

произошло нечто необыкновенное. Тогда сотри собственные имена в рукописи,

которую я тебе посылаю, сделай восемь копий и разошли их по газетам в

Марсель, Бордо, Лион, Брюссель и так далее; через десять дней отпечатай эту

рукопись и пошли первый экземпляр маркизу де Ла-Молю, а недели через две

разбросай ночью остальные экземпляры по улицам Верьера".

В этом маленьком оправдательном документе, написанном в форме

повествования, который Фуке надлежало вскрыть, только если случится

что-нибудь необычайное, Жюльен постарался, насколько возможно, пощадить

доброе имя м-ль де Ла-Моль; однако он все же весьма точно описал свое

положение.

Жюльен запечатывал свое послание, когда позвонили к обеду; сердце его

забилось. Воображение его, взвинченное только что написанным рассказом, было

полно страшных предчувствий. Он уже видел, как его хватают, связывают по

рукам и по ногам, затыкают рот кляпом и тащат в подвал. Там его оставят на

попечение какогонибудь холуя, который будет стеречь его, не спуская глаз. А

если честь знатной фамилии требует трагического конца, нет ничего легче

устроить это при помощи какого-нибудь яда, который не оставляет следов, и

тогда скажут, что он умер от такой-то болезни, и мертвого перенесут в его

комнату.

Подобно автору, сочинившему драму, взволнованный собственным

произведением, Жюльен действительно содрогался от страха, входя в столовую

Он поглядывал на этих слуг, разодетых в парадные ливреи. Он изучал их лица.

"Кого из них выбрали для сегодняшней ночной экспедиции? - думал он. - В этой

семье еще так живы предания о дворе Генриха III, так часто возвращаются к

ним, что, конечно, эти люди, сочтя себя оскорбленными, способны, скорее чем

кто-либо другой из их круга, прибегнуть к решительным действиям". Он

посмотрел на м-ль де Ла-Моль, пытаясь прочесть в ее глазах коварные замыслы

ее семьи. Она была бледна, лицо ее было совсем как на средневековом

портрете. Никогда еще он не замечал в нем столь возвышенного благородства;

поистине она была прекрасна и величественна. Он чуть ли не почувствовал себя

влюбленным. "Pallida morte futura" [28], - решил он про себя. ("Бледность ее

выдает ее высокие замыслы".)

Напрасно он после обеда долго расхаживал по саду: м-ль де Ла-Моль так и

не показалась. А какое бы бремя свалилось с его души, если бы он мог

поговорить с ней сейчас!

Почему не сказать прямо - ему было страшно. А так как он уже твердо

решил действовать, то сейчас, не стыдясь, предавался этому чувству. "Лишь бы

только в решительный момент у меня хватило мужества, - говорил он себе. - А

сейчас не все ли равно, что я допытываю?" Он заранее пошел посмотреть, где

находится лестница, попробовал, тяжела ли она.

"Видно, мне на роду написано пользоваться этим орудием, - сказал он

себе, усмехнувшись. - Вот теперь здесь, как тогда - в Верьере. Но какая

разница! Да, там, - вздохнув, прибавил он, - мне не приходилось опасаться

особы, ради которой я подвергал себя такому риску. Да и риск был далеко не

тот.

Если бы меня тогда подстрелили в саду господина де Реналя, для меня не

было бы в этом ничего позорного. Мою смерть, не задумываясь, приписали бы

некоей необъяснимой случайности. А здесь - каких только ужасов не будут

рассказывать обо мне в гостиных у герцога де Шона, у Келюсов, у Реца и

прочих - словом, повсюду! Меня просто чудовищем сделают на веки вечные".

"На два, на три года, не больше! - добавил он, посмеиваясь над собой. -

А чем бы можно было меня оправдать? Ну, допустим, что Фуке напечатает мой

посмертный памфлет, - ведь это лишь еще более заклеймит меня. Подумать

только! Меня приютили в доме, и в благодарность за гостеприимство, за все

благодеяния, которые мне здесь оказывают, я публикую памфлет с описанием

того, что здесь делается! Порочу честь женщины! Ах, нет, тысячу раз лучше

остаться в дураках".

Это был ужасный вечер.

XVI

ЧАС НОЧИ

Сад этот был очень большой, и разбит он был с изумительным вкусом тому

назад несколько лет. Но деревья росли здесь со времен достопамятного

Прео-Клера, столь прославившегося в царствование Генриха III. Им было более

ста лет. От них веяло каким-то диким привольем.

Мессинджер.

Он только что собрался написать Фуке, чтобы отменить свое предыдущее

распоряжение, когда услышал, что бьет одиннадцать. Он громко стукнул

задвижкой и несколько раз повернул ключ в дверном замке своей комнаты,

словно запирался на ночь. Затем, крадучись, пошел посмотреть, что делается в

доме, в особенности на пятом этаже, где жили слуги. Нигде ничего особенного

не происходило. У одной из горничных г-жи де Ла-Моль была вечеринка,

собравшиеся весело попивали пунш. "Те, что там гогочут, - подумал Жюльен, -

не могут участвовать в этой ночной засаде, - они были бы настроены

посерьезней".

Наконец он пробрался в самый темный угол сада. "Если они решили не

посвящать в это дело здешних слуг, то люди, которым поручено схватить меня,

явятся, очевидно, через садовую ограду.

Если господин де Круазенуа все это хладнокровно обдумал, он,

разумеется, должен был бы сообразить, что для репутации особы, на которой он

собирается жениться, более безопасно схватить меня, прежде чем я успею

проникнуть в ее комнату".

Он произвел настоящую рекогносцировку, и весьма тщательную. "Ведь тут

на карту поставлена моя честь, - думал он, - и если я чего-нибудь не

предусмотрю и попаду впросак, напрасно я потом буду говорить себе: "Ах, я об

этом не подумал", - все равно я себе этого никогда не прощу". Погода была на

редкость ясная: тут уж надеяться было не на что. Луна взошла около

одиннадцати, и сейчас, в половине первого, она заливала ярким светом весь

фасад особняка, выходивший в сад.

"Нет, она просто с ума сошла! - думал Жюльен. Пробило час, но в окнах

графа Норбера все еще был виден свет. Никогда за всю свою жизнь Жюльен не

испытывал такого страха: во всей этой затее ему со всех сторон мерещились

одни только опасности, и он не чувствовал ни малейшего пыла.

Он пошел, притащил огромную лестницу, подождал минут пять - может быть,

она еще одумается? - и ровно в пять минут второго приставил лестницу к окну

Матильды. Он поднялся тихонько, держа пистолет в руке, удивляясь про себя,

что его до сих пор не схватили. Когда он поравнялся с окном, оно бесшумно

раскрылось.

- Наконец-то! - сказала ему Матильда, явно волнуясь. - Я уже целый час

слежу за всеми вашими движениями.

Жюльен чувствовал себя в высшей степени растерянно; он не знал, как ему

следует себя вести, и не испытывал никакой любви. Стараясь преодолеть свое

замешательство, он подумал, что надо держаться посмелей, и попытался обнять

Матильду.

- Фи, - сказала она, отталкивая его.

Очень довольный тем, что его оттолкнули, он поспешно огляделся по

сторонам. Луна светила так ярко, что тени от нее в комнате Матильды были

совсем черные. "Очень может быть, что тут где-нибудь и спрятаны люди, только

я их не вижу", - подумал он.

- Что это у ваг в боковом кармане, - спросила Матильда, обрадовавшись,

что нашлась какая-то тема для разговора.

Она была в мучительнейшем состоянии: все чувства, которые она

преодолевала в себе, - стыдливость, скромность, столь естественные в девушке

благородного происхождения, - теперь снова овладели ею, и это была настоящая

пытка.

- У меня тут оружие всех родов, в том числе и пистолеты, - отвечал

Жюльен, довольный не менее ее, что может что-то сказать.

- Надо опустить лестницу, - сказала Матильда.

- Она огромная. Как бы не разбить окна внизу в гостиной или на

антресолях.

- Нет, окон бить не надо, - возразила Матильда, тщетно пытаясь говорить

непринужденным тоном. - Мне кажется, вы могли бы опустить лестницу на

веревке, если ее привязать к первой перекладине. У меня тут всегда целый

запас веревок.

"И это влюбленная женщина! - подумал Жюльен. - И она еще осмеливается

говорить, что любит! Такое хладнокровие, такая обдуманность во всех этих

мерах предосторожности довольно ясно показывают, что я вовсе не торжествую

над господином де Круазенуа, как мне по моей глупости вообразилось, а просто

являюсь его преемником. В сущности, не все ли равно! Я ведь не влюблен в

нее! Я торжествую над маркизом в том смысле, что ему, разумеется, должно

быть неприятно, что его заменил кто-то другой, а еще более неприятно, что

этот другой - я. С каким высокомерием он поглядел на меня вчера в кафе

Тортони, делая вид, что не узнал меня, и с каким злым видом он, наконец,

кивнул мне, когда уж больше неудобно было притворяться!"

Жюльен привязал веревку к верхней перекладине лестницы и стал медленно

опускать ее, высунувшись далеко за оконную нишу, чтобы не задеть лестницей

стекла внизу. "Вот удобный момент, чтобы прикончить меня, - подумал он, -

если кто-нибудь спрятан в комнате у Матильды". Но кругом по-прежнему царила

глубокая тишина.

Лестница коснулась земли, Жюльену удалось уложить ее на гряду с

экзотическими цветами, которая в виде бордюра шла вдоль стены.

- Что скажет моя мать, - молвила Матильда, - когда увидит свои

роскошные насаждения в таком изуродованном виде.

- Надо бросить и веревку, - добавила она с удивительным хладнокровием.

- Если увидят, что она спущена из окна, это будет довольно трудно объяснить.

- А мой как уходить отсюда? - шутливым тоном спросил Жюльен, подражая

ломаному языку креолов (Одна из горничных в доме была родом из Сан-Доминго.)

- Вам - ваш уходить через дверь, - в восторге от этой выдумки отвечала

Матильда.

"Ах, нет, - подумала она, - конечно, этот человек достоин моей любви!"

Жюльен бросил веревку в сад; Матильда схватила его за руку. Подумав,

что это враг, он быстро обернулся и выхватил кинжал. Ей показалось, что

где-то открыли окно. Несколько мгновений они стояли неподвижно, затаив

дыхание. Луна озаряла их ярким, полным светом. Шум больше не повторился,

беспокоиться было нечего.

И тогда снова наступило замешательство, оно было одинаково сильно у

обоих. Жюльен удостоверился, что дверь в комнату заперта на все задвижки;

ему очень хотелось заглянуть под кровать, но он не решался. Там вполне могли

спрятаться один, а то и два лакея Наконец, устрашившись мысли, что он потом

сам будет жалеть о своей неосторожности, он заглянул.

Матильду опять охватило мучительное чувство стыда. Она была в ужасе от

того, что она затеяла.

- Что вы сделали с моими письмами? - выговорила она наконец.

- Первое письмо спрятано в толстенную протестантскую Библию, и

вчерашний вечерний дилижанс увез ее далеко-далеко отсюда.

Он говорил очень внятно и умышленно приводил эти подробности с тем,

чтобы люди, которые могли спрятаться в двух огромных шкафах красного дерева,

куда он не решался заглянуть, услышали его.

- А другие два сданы на почту и отправлены той же дорогой.

- Боже великий! Зачем же такие предосторожности? - спросила изумленная

Матильда.

"Чего мне, собственно, лгать?" - подумал Жюльен и признался ей во всех

своих подозрениях.

- Так вот чем объясняются твои холодные письма! - воскликнула Матильда,

и в голосе ее слышалось скорее какое-то исступление, чем нежность.

Жюльен не заметил этого оттенка, но от этого "ты" кровь бросилась ему в

голову, и все его подозрения мигом улетучились; он точно сразу вырос в

собственных глазах; осмелев, он схватил в объятия эту красавицу, которая

внушала ему такое уважение. Его оттолкнули, но не слишком решительно.

Он снова прибегнул к своей памяти, как некогда в Безансоне с Амандой

Бине, и процитировал несколько прелестных фраз из "Новой Элоизы".

- У тебя мужественное сердце, - отвечала она ему, не вслушиваясь в его

слова. - Я признаюсь тебе: мне хотелось испытать твою храбрость. Твои

подозрения и твоя решимость доказывают, что ты еще бесстрашнее, чем я

думала.

Матильде приходилось делать над собой усилия, чтобы говорить с ним на

"ты", и, по-видимому, это непривычное обращение больше поглощало ее

внимание, чем то, что она говорила.

Спустя несколько мгновений это "ты", лишенное всякой нежности, уже не

доставляло никакого удовольствия Жюльену; его самого удивляло, что он не

испытывает никакого счастья, и, чтобы вызвать в себе это чувство, он

обратился к рассудку. Ведь он сумел внушить уважение этой гордячке, которая

так скупа на похвалы, что если когда кого и похвалит, так тут же оговорится;

это рассуждение наполнило его самолюбивым восторгом.

Правда, это было совсем не то душевное блаженство, которое он иной раз

испытывал подле г-жи де Реналь. Боже великий! Какая разница! В его ощущениях

сейчас не было решительно ничего нежного. Это был просто бурный восторг

честолюбия, а Жюльен был прежде всего честолюбив. Он снова стал рассказывать

ей, какие у него были подозрения, какие меры предосторожности он придумал.

И, рассказывая, обдумывал, как бы ему воспользоваться плодами своей победы.

Матильда все еще испытывала чувство острой неловкости и, по-видимому,

совершенно подавленная своей выходкой, была чрезвычайно рада, что нашлась

тема для разговора Они заговорили о том, каким способом они будут видеться в

дальнейшем. И Жюльен во время этой беседы не преминул снова блеснуть умом и

храбростью. Ведь они имеют дело с весьма проницательными людьми. Этот юный

Тамбо, разумеется, настоящий шпион. Однако Матильда и он тоже не лишены

хитрости.

- Что может быть проще - встретиться в библиотеке и там обо всем

условиться?

- Я имею возможность, - продолжал Жюльен, - появляться, не возбуждая ни

малейших подозрений, повсюду у вас в доме, вплоть до покоев госпожи де

ЛаМоль.

Только через комнаты г-жи де Ла-Моль и можно было пройти в комнату ее

дочери. Но если Матильде больше нравится, чтобы он и впредь взбирался к ней

в окно по приставной лестнице, он с наслаждением готов подвергать себя этой

ничтожной опасности.

Матильда, слушая его, возмущалась этим победоносным тоном. "Так,

значит, он уже мой господин? - говорила она себе. И ее терзало раскаяние.

Рассудок ее восставал против той неслыханной глупости, которую она

допустила. Если бы только она могла, она бы сейчас убила и себя и Жюльена.

Когда ей усилием воли удавалось на мгновение заглушить эти угрызения

совести, чувства застенчивости и оскорбленного целомудрия причиняли ей

невыносимые страдания. Никогда у нее даже и мысли не было, что это будет для

нее так ужасно.

"И все-таки я должна заставить себя разговаривать с ним, - сказала она

себе наконец, - ведь с возлюбленным принято разговаривать". И, побуждаемая

этим долгом по отношению к самой себе, она с чувством, которое проявлялось,

впрочем, только в ее речах, но отнюдь не в голосе, стала рассказывать ему о

том, какие противоречивые решения по поводу него она принимала и отменяла в

течение этих последних дней.

И вот в конце концов она так решила: если у него хватит смелости

явиться к ней, поднявшись по садовой лестнице, как она ему написала, она

станет его возлюбленной. Но вряд ли когда-нибудь такие любовные речи

произносились столь холодным и учтивым тоном.

Свидание это до сих пор было совершенно ледяным. Поистине, к такой

любви можно было проникнуться омерзением. Какой поучительный урок для

молодой опрометчивой девицы! Стоило ли рисковать всей своей будущностью ради

такой минуты?

После долгих колебаний, которые постороннему наблюдателю могли бы

показаться следствием самой несомненной ненависти, - с таким трудом даже

твердая воля Матильды преодолевала естественные женские чувства,

стыдливость, гордость, - она, наконец, заставила себя стать его любовницей.

Однако, сказать правду, эти любовные порывы были несколько надуманны.

Страстная любовь была для нее скорее неким образцом, которому следовало

подражать, а не тем, что возникает само собой.

Мадемуазель де Ла-Моль считала, что она выполняет долг по отношению к

самой себе и к своему возлюбленному. "Бедняжка проявил поистине безупречную

храбрость, - говорила она себе, - он должен быть осчастливлен, иначе это

будет малодушием с моей стороны". Но она с радостью согласилась бы обречь

себя на вечные мучения, только бы избежать этой ужасной необходимости,

которую она сама себе навязала.

Несмотря на страшное насилие, которому она себя подвергла, Матильда

внешне вполне владела собой.

Никакие сожаления и упреки не омрачили этой ночи, которая показалась

Жюльену скорее необычайной, чем счастливой. Какая разница, боже мой, с тем

последним свиданием, с теми сутками, которые он провел в Верьере!" Эти

прекрасные парижские правила хорошего тона ухитрились испортить все, даже

самую любовь!" - говорил он себе, что было весьма несправедливо.

Этим размышлениям он предавался в одном из огромных шкафов красного

дерева, куда его заставили спрятаться, как только послышалось движение в

соседних покоях, занимаемых г-жой де Ла-Моль. Матильда отправилась с матерью

к мессе, горничные ушли, и Жюльену удалось выскользнуть незаметно, прежде

чем они вернулись и приступили к уборке комнат.

Он отправился верхом в Медонский лес; он ехал шагом и выбирал самые

уединенные места. Он чувствовал себя скорее изумленным, чем счастливым.

Радость, временами охватывавшая его, была подобна радости юного подпоручика,

которого за какой-нибудь удивительный подвиг главнокомандующий сразу

производит в полковники, - он чувствовал себя вознесенным на недосягаемую

высоту. Все то, что накануне стояло высоко над ним, теперь оказалось рядом

или даже значительно ниже. Счастье Жюльена вырастало мало-помалу, по мере

того, как оно отдалялось от него.

Если в душе Матильды не пробудилось никакой нежности, это объяснялось,

как это ни странно, тем, что она во всем своем поведении с ним повиновалась

предписанному себе долгу. В событиях этой ночи для нее не было ничего

неожиданного, кроме горя и стыда, которые охватили ее, вместо того

упоительного блаженства, о котором рассказывается в романах.

"Уж не ошиблась ли я? Да люблю ли я его?" - говорила она себе.

XVII

СТАРИННАЯ ШПАГА

I now mean to be serious, - it is time,

Since laughter now-a-days is cleem'd too serious.

A jest at Vice by Virtue's cali'd a crime

Don Juan, c. XIII, st. [29]

К обеду она не вышла. Вечером она появилась на минутку в гостиной, но

даже не взглянула на Жюльена. Такое поведение показалось ему странным.

"Впрочем, - подумал он, - надо признаться, все эти правила высшего света

известны мне только по самым обыденным вещам, которые я наблюдаю изо дня в

день. Конечно, она потом мне все это объяснит". Однако его снедало ужасное

любопытство, и он вглядывался в выражение лица Матильды; он не мог не

признаться себе, что оно было черствое и злое. Ясно, что это была совсем не

та женщина, которая прошлой ночью предавалась, или делала вид, что

предается, восторгам любви, слишком, пожалуй, преувеличенным, чтобы можно

было поверить в их искренность.

И на другой день и на третий - все та же неизменная холодность с ее

стороны; она не смотрела на него, она совершенно не замечала его

присутствия! Жюльен, охваченный мучительным беспокойством, чувствовал себя

теперь за тридевять земель от тех победоносных ощущений, которые только и

воодушевляли его в тот первый день. "Уж не сожалеет ли она о том, что сошла

с пути добродетели? - думал Жюльен. Но такое предположение казалось ему

чересчур мещанским в отношении гордой Матильды.

"В обычном житейском обиходе она совсем не признает религии, -

рассуждал он. - Она просто считает ее полезной в интересах своей касты.

А может быть, она просто по женской слабости раскаивается в том, что

совершила такой непоправимый шаг". Жюльен полагал, что он первый ее

возлюбленный.

"Однако, - говорил он себе через несколько минут, - я, признаться, не

замечаю в ее поведении ни малейшей наивности, никакого простосердечия или

нежности. Никогда еще она не была так похожа на королеву, сошедшую с трона.

Уж не презирает ли она меня? На нее это похоже: ведь она способна, вспомнив

о моем низком происхождении, раскаяться в том, что сделала".

В то время как Жюльен, ослепленный ложными представлениями,

почерпнутыми из книг и из верьерских воспоминаний, лелеял в своем

воображении образ нежной возлюбленной, забывшей о своем существовании с того

момента, как она составила счастье своего возлюбленного, возмущенное тщесла-

вие Матильды яростно восставало против него.

Так как ей за эти два месяца ни разу не приходилось скучать, она

перестала бояться скуки - и таким образом Жюльен, нимало того не подозревая,

утратил свое самое важное преимущество.

"Итак, у меня теперь есть повелитель, - говорила себе м-ль де Ла-Моль,

в смятении расхаживая взад и вперед по комнате. - Он полон благородства.

Это, конечно, очень мило, но если только я чем-нибудь всерьез задену его

тщеславие, он отомстит мне, разгласив наши отношения". Вот уж поистине

несчастье нашего века: даже самые отчаянные сумасбродства не излечивают от

скуки. Жюльен был первым увлечением Матильды. И в то время как подобное

обстоятельство даже у самых черствых натур пробуждает в душе сладостные

иллюзии, она вся была поглощена самыми горькими размышлениями.

"Он приобрел надо мной огромную власть, ибо его господство основано на

страхе. Он может покарать меня чудовищно, если я выведу его из терпения".

Одной этой мысли было достаточно, чтобы заставить Матильду обрушиться на

Жюльена, ибо основным качеством ее натуры была смелость. Ничто так не могло

оживить ее и излечить от постоянно повторяющихся приступов скуки, как мысль,

что она ставит на карту всю свою жизнь.

На третий день, видя, что м-ль де Ла-Моль упорно не желает глядеть на

него, Жюльен, явно вопреки ее желанию, пошел вслед за нею после обеда в

бильярдную.

- Сударь, вы изволили, по-видимому, вообразить, - сказала она с еле

сдерживаемым гневом, - что вы приобрели надо мной какие-то особенные права,

если, вопреки моему желанию, выраженному как нельзя более ясно, вы пытаетесь