pelevin_snuff

перепонки гвоздями и изъяснялись друг с другом на языке жестов…»

Подобное, конечно, не по силам было придумать изнеженному новому веку. Отсюда и мрачная мощь этого текста, которую ощущает любой, обратившийся к нему за советом. А потом в простое и суровое здание старинного храма внесли финтифлюшки, созданные последующими веками — все эти приписки про свет истины, укусы ума и прочее невыразимое. Не обошлось, понятно, и без наших сомелье.

Грым слушал, раскрыв рот, и Кая была счастлива. Так, во всяком случае, это выглядело со стороны.

Я окончательно понял, что она победила, когда увидел, как Грым обсуждает с ней Хлою. Это было невероятно, но они говорили о ней как об общей знакомой, и не более. Правда, они обсуждали не саму Хлою, а деривативную порнографию.

Грым уже привык к неизменной готовности Каи ответить на любой вопрос. К тому же она была для него просто вещью, и вряд ли ему в голову пришло бы стесняться. Но в этом случае он даже не знал, что стесняться нужно.

Он сказал:

— Не могу понять… Хлоя вторые сутки смотрит по маниту этот дерпантин, ей кто-то из друзей дал. Картинки такие я уже давно видел, а тут целое кино. На экране стол, за ним мужики и бабы. Обычные люди. Пара полицейских, священник. Молча смотрят в камеру. И время от времени строят такие рожи, как будто перед ними котенка убивают, а они ничего сделать не могут. А Хлоя на все это пялится. И я вижу, ей скучно — а она делает вид, что нет… И не только вид… У вас правда порнография такая?

Тут я не выдержал и засмеялся. Было любопытно, как моя лапочка выпутается из этого положения.

Она, надо сказать, повела себя неплохо.

— Твое счастье, Грым, что ты не заговорил об этом с какой-нибудь другой девушкой, — сказала она. — Получил бы пощечину. И потом часовую истерику. Но я девушка без предрассудков. Почти…

Она тихо засмеялась, и я заметил, что Грым, сам этого не понимая, уже попал под ее очарование — так же, как при первой встрече.

—Видишь ли, — продолжала Кая, — между жителями Биг Биза и орками есть определенная культурная разница. Орки воспринимают эротическую составляющую снафа как порнографию. Она кажется им непристойной и возбуждающей.

—Ну это не всегда, — буркнул Грым.

—Но часто. А для верхнего человека это унылорутинная религиозная программа. Если понимать под словом «порнография» видеоряд, вызывающий у зрителя эротические спазмы, в постинформационном обществе совсем другие культурные клише. Именно поэтому Хлоя и старается пробудить в себе интерес к дерпу. Она, видишь ли, хочет превратиться из оркской дурочки в полноценного человека. Способность приходить в возбуждение от дерпа и есть одна из особенностей, отличающих человека от орка.

—А почему такое название — «дерп»? — спросил Грым.

—Деривативное порно. Чтобы не говорить «легальная детская порнография».

—Детская? Но там же одни пенсионеры, за этим столом!

—Дерп — это не сам запрещенный продукт, а его легальный дериватив. Дело не в пенсионерах, которые сидят за столом. Дело в том, на что эти пенсионеры смотрят.

—А-а-а! — понял Грым. — То есть они смотрят не в камеру?

Кая отрицательно помотала головой.

— Раньше на Биг Бизе действительно существовала порноинудстрия с участием детей. С ней боролись. Когда находили очередной материал с участием малолеток, перед уничтожением его обязана была просмотреть специальная комиссия. Легенда гласит, что на маниту, которым пользовалась комиссия, имелась маленькая камера, как часто делали в те дни. И она снимала лица членов комиссии во время просмотра конфискованных видеозаписей. Съемки стали ходить по рукам, потому что это возбуждало визуально пресыщенных людей даже сильнее, чем настоящая детская порнография…

—То есть эти хмурые хари на экране смотрят детскую порнографию?

—Уже давно нет, — сказала Кая. — Сегодня в дерпах заняты специальные актеры, которые много лет занимались по системе Станиславского. Во время съемок они всего лишь воображают, что видят детскую порнографию. Это оговорено в дисклеймере. Но на черном рынке можно купить дерпантин, где актеры смотрят самое настоящее детское порно — такое, где моделям меньше сорока шести лет. Ты не отличишь. Тот же стол со скатертью, графины с водой, таблички. Такие же мужики и тетки, так же хмурятся и плюются. Но ценитель сразу все понимает, с пятой секунды. Хранить такие ролики, конечно, стыдно. Но закона это не нарушает. А за детское порно — полжизни в Тюрьме.

—И что, кому-то это правда нравится?

—А ты думал, — не выдержал я. — Некоторые всю жизнь на дерпантин и дрочат. Если на суру денег нет. Кому за детское порно сидеть охота? Сходил бы в суд, послушал. «Мужской модели только сорок два года, и съемка рядом с обнаженной женщиной могла нанести ему неизлечимую психическую травму…» А пролезать через кровавые гениталии в возрасте ноль лет, это ему травму не нанесло? Давайте тогда Маниту посадим лет на двадцать…

—Ой, как ты вульгарен, — сморщилась Кая, — Мне стыдно за тебя перед Грымом.

Мне нравится, когда она реагирует на меня эмоционально. Даже когда она имитирует эту эмоцию ради символического соперника. Я ухмыльнулся и продолжал:

—У Бернара-Анри была коллекция настоящего дерпантина, еще старого. Причем не на маниту, а на фотобумаге — для ценителя самый смак. Он его сортировал по категориям — «facial», «anal» и так далее…

—Фу! Фу! Замолчи немедленно! — топнула ногой Кая.

—А чего «замолчи»? Сейчас даже дети такое рисуют. Стол, а за ним дяди и тети с перекошенными лицами. И цветными карандашами раскрашено — скатерть, графин. Родители, как найдут, сразу плакать и пороть.

—А почему нельзя снафы смотреть? — спросил Грым. — Я имею в виду, в качестве эротики?

—так с ним бывало каждый раз, когда он сталкивался лицом к лицу с глубинным безобразием своего народа.

—Ни одной из этих пословиц я не слышал, — сказал он.

В этом было мало удивительного, потому что их, скорей всего, сочинили в эпоху Просра Ликвида наши сомелье, составлявшие сборник оркского фольклора — орки в те годы решили прикупить себе культурной истории и неплохо за нее платили. В широкие массы эти пословицы не пошли, и внизу их знали в основном филологи. Но это, конечно, не значило, что по ним нельзя изучать душу врага. Наоборот, очень удобно — дает четкую картину за минимальное время. Будь оркские мастера культуры в состоянии что-то придумать сами, у них наверняка вышло бы похоже. Но рассказывать про это я не стал — Кая и здесь нашла бы, к чему придраться.

—Я все выясню насчет оркских пословиц, — обещала она Грыму.

—Не надо, — буркнул он. — Но спасибо, конечно. Ты очень добрая, Кая.

Вот такими маленькими шажками моя коварная подруга двигалась к своей цели — и скоро ее достигла.

О да. Еще как.

Один раз мы пошли смотреть Древние Фильмы в ретрозал, где их показывают на такой же аппаратуре, как во времена съемки, что обеспечивает полное погружение в историческую атмосферу. Это интересный опыт. Я обычно сажусь на первый или второй ряд, потому что мне нравится большая картинка. А Грым с Каей сели назад, в самый конец.

Я не оборачивался, но у меня была с собой мухокамера, которую я специально посадил на воротник, чтобы следить за ними. И гдето с середины фильма они начали целоваться. Взасос.

Вот так.

Не могу сказать, что я испытал ревность. Но когда целующаяся парочка показалась в моем микроманиту, я задумался, как это я дошел до такой жизни. И зачем, спрашивается, я выставил своей суре такой режим, что она самозабвенно целует этого оркского унтерменша, в то время как я сам могу добиться от нее поцелуя только хитростью и шантажом.

Ответ, конечно, был прост. Когда она целовала другого, я верил в ее искренность, потому что в плохое всегда как-то веришь без труда. А вот если бы она стала так же самозабвенно целовать меня… Добиться этого можно было в три поворота кручины. Но я ни на миг не смог бы позабыть, что меня целует режим «Облако Нежности».

Это были наши последние совместные выходы в Биг Биз. Ознакомительный период закончился — теперь Грым достаточно ориентировался в среде, чтобы продолжить знакомство с Бизантиумом самостоятельно.

Отныне он мог видеть Каю только у меня дома. И я не собирался отказывать ему в этой маленькой радости — потому что не хотел отказывать себе в большой, ожидавшей меня каждый раз после его ухода.

Раньше я не знал, что в списке оказываемых сурой услуг есть и такая: «Неиллюзорное торжество над символическим соперником». Да еще помноженное на допаминовый резонанс.

Это, как мне сейчас кажется, были самые счастливые дни моей жизни. Кая погрузилась в симуляцию своего романа с Грымом и очень радовалась, что я не мешаю их редким встречам (я даже вылетал иногда на миссию, делая вид, будто не замечаю их перешептываний и поцелуев по углам, а дальше они не заходили). В ответ она дарила мне счастье легко и послушно. И, кажется, без особого отвращения — насколько такое возможно под хмурым небом максимального сучества.

Однажды мне позвонили из компании-производителя.

Кая, оказывается, открыла себе платный доступ к материалам, которых не было в общей инфотеке. Компания хотела узнать, в курсе ли я, что она сама это оплачивает. Материалы были самого безобидного свойства — древние религиозные трактаты о человеческой природе, материалы о функционировании мозга и так далее.

Ярешил, что Кая хочет больше узнать о том, как мы устроены, чтобы легче было нами манипулировать. И вдруг понял, что думаю о ней совершенно как о живой.

Яне мог понять, как она ухитряется вести себя так, что я все время вижу перед собой реальную личность, такую же, как я сам.

Я ведь знал, что в ней нет света Маниту, и это просто висящее передо мной электронное зеркало.

Но это было зеркало, которое могло играть в шахматы. А когда играешь в шахматы, можно ли по движениям фигур догадаться, кто сидит напротив?

Внезапно мне показалось непостижимым, как я мог столько времени принимать на веру утверждение компании, что она ничем качественно не отличается от сложного бытового электроприбора.

Почему компания так говорит, было, конечно, ясно.

Но вот было ли это правдой?

Грым путешествовал по новому миру в одиночестве — Хлоя могла его сопровождать, но не хотела, а Кая хотела, но не могла.

Перемешаться было просто. Достаточно было зайти в кабинку метролифта и пальцем набить адрес на маниту. После каждой новой буквы список вариантов обновлялся, совсем как в экранном словаре.

Если пункт назначения был обозначен крупным шрифтом, это значило, что за дверью окажется большое публичное пространство (чаще всего это были станции, посвященные великим городам древности — но там, несмотря на множественные выходы из трубы, редко собирались толпы народу).

Шрифт поменьше приводил в моллы, рестораны или культурные центры вроде мемориала Трыга. Они обычно были пустыми. Туда приезжали редко — на торжественный ужин, какое-нибудь медийное событие, требующее присутствия множества людей, или

когда потребитель желал перед покупкой потрогать продукт руками.

Совсем маленький шрифт относился К частным адресам — несколько раз труба выбрасывала ошибшегося Грыма в такие же коридоры, как тот, где располагался вход в его собственное жилище.

Похоже, жители Биг Виза предпочитали проводить время в своем индивидуальном пространстве.

Грым знал, что существуют и закрытые зоны, которых нет в меню транспортера — чтобы попасть туда, надо было знать код. Но ему пока что хватало открытого мира.

Он ездил в основном по самым большим словам — «Флоренция», «Карфаген», «Лос-Анджелес», «Иерусалим», «Петербург» и так далее. Каждый раз он попадал в фантастически красивые места, которые раньше видел только в «Свободной Энциклопедии» или на маниту. Конечно, если разобраться, он и теперь видел их на маниту — но об этом он старался не думать.

Контуры физической реальности почти всегда можно было определить прямо сквозь трехмерное наваждение: места, где возникала опасность ушибить голову или локоть, были отмечены зелеными габаритными огоньками. Судя по ним, реальность была довольно тесной. Города состояли из нескольких площадей, площади были на самом деле круглыми залами с низким потолком, а то, что выглядело как улицы, оказывалось тесными туннелями. Кажется, исходное пространство везде походило на отключенный от генератора иллюзий неряшливый коридор, который Грым увидел в первый день на Биг Бизе.

Но трехмерные проекторы превращали эти кривые технические норы в весьма убедительные проспекты с высокими старыми деревьями и сказочными дворцами. Иллюзия превосходила простой трехмерный мираж. Если Грым шел мимо пыльной чугунной решетки, за которой прятался тенистый сад, он мог даже дунуть на пыль — и увидеть, как она взлетает с чугунного завитка. Главное, не следовало трогать ее пальцами. Но мир был устроен так, что возможностей разоблачить его оставалось мало.

Простор все время радовал глаз — но был физически недосягаем, потому что от него отделял то забор, то обманчиво легкая перегородка, то бетонный парапет, совпадавшие с реальной стеной. Далекие парки, реки и холмы существовали как

мимолетность в прямом смысле слова — их бытие сводилось к тому, что они пролетали мимо.

Но вселенная была огорожена так хитро, что негласный запрет на пересечение ее границ никогда не казался грубым и оскорбительным, как в Оркланде, где все было настоящим. И Грым с изумлением понял, что всю свою нижнюю жизнь принимал увиденное на веру — а судьба, в сущности, водила его по таким же кривым принудительным тропкам, как в Биг Бизе.

Физический мир совпадал с проецируемым в главных ключевых точках, так называемых «сфинкторах». Например, входы в домадворцы, помеченные зелеными габаритными огоньками, были самыми настоящими — в том смысле, что позволяли войти в многоэтажное пространство, из электронных окон которого открывался соответствующий высоте каждого этажа вид на улицу, откуда Грым только что зашел внутрь. Вид был так же иллюзорен, как сама улица — и так же убедителен. Иногда можно было выйти на крышу и осмотреть город сверху. Но вот подойти слишком близко к краю не давало ненавязчивое ограждение.

Люди, которых он изредка встречал во время своих прогулок, были необщительны — часто они казались просто частью общей 3D-панорамы. И скоро Грым заметил, что проводит все больше времени за личным маниту у себя дома — потому что выбор иллюзий здесь был гораздо шире, чем в публичных местах.

Во-первых, маниту позволял без всяких ограничений смотреть кино, снятое людьми в далеком прошлом — те самые Древние Фильмы, которых практически не показывали внизу.

В Биг Бизе к ним относились с религиозным трепетом. Перед каждым фильмом Грым видел надпись:

ДОМ МАНИТУ

и

ХРАНИЛИЩЕ ДРЕВНИХ ФИЛЬМОВ ВЛЮБЛЕННО ПРЕДСТАВЛЯЮТ

Древние фильмы чаще всего были двухмерными двухчасовыми историями. Их темы могли быть какими угодно — про колдунов и нечисть, которой молились и поклонялись люди до прихода Антихриста, про одинокого героя в поисках денег, про любовь и сопутствующую ей смерть, про жителей бетонного ада, пытающихся продать большому городу свой усталый секс, про космические демократуры и диктатории, и так далее.

Хлоя смотрела фильмы выпучив глаза, но сам Грым быстро потерял к ним интерес. Возможно, мешало то, что он услышал от Бернара-Анри. Ему и правда трудно было осуществить внутренний волевой акт, который тот назвал «suspend disbelief». Даже если Грым сознательно пытался отбросить недоверие, идиотизм происходящего на маниту неизменно возвращал это чувство назад. Особенно неприятными были секунды, когда сквозь картинку просвечивали интенции создателей.

Древний человек был счастливым ребенком — он мог поверить в реальность наскальных изображений, вокруг которых танцевал с копьем, или в придуманные и разыгранные другими истории, снятые двухмерной пленочной камерой и кое-как подкрашенные электронной косметикой на тихоходном маниту.

А Грым уже не мог этого сделать. Он знал, что наваждение может быть каким угодно, и цена ему грош. Смотреть Древние Фильмы было неинтересно — как будто зараженный ложью свет, пойманный когда-то пленкой, успел за века протухнуть в круглых жестяных коробках, где хранились ее рулоны. Любой сон был в сто раз интересней и реальней, потому что за ним стояли не расчетливо лгущие люди, а великолепно непоследовательный Маниту.

Существовала еще одна причина, по которой старинные истории было неприятно смотреть.

Люди на экране все время попадали в тяжелые и неловкие ситуации. Они испытывали (вернее, изображали) унижение, неловкость и страх. Было понятно — так устроено, чтобы у действия было какое-то логическое обоснование, энергия развития, и сюжет мог двигаться дальше. Но Грыму было наплевать на логику экранного вранья — принимать ее всерьез могли только проплаченные киномафией критики. На его взгляд, лучше бы древние тени действовали без всякой причины вообще, чем вытягивали ему кишки своим инженерным драматизмом.

Изображаемые актерами негативные эмоции перекидывались на его душу не потому, что он им верил, а просто по закону резонанса. Каждый раз, когда герои попадали в очередное муторное положение, Грым непроизвольно нажимал паузу: таким способом можно было остановить собственную муку, которая, в отличие от фальшивой экранной, была настоящей. Выходило, что он мучается даже не вместе с героями, а вместо них.