Utopia_i_utopicheskoe_myshlenie

жизненными стилями...”1 Сложная проблема —это выделение внутри утопии пародии,

гротеска, сатиры. Работы II части антологии демонстрируют раз­ носторонние подходы к решению этой задачи.

Так, в представленном здесь фрагменте из книги Г. Морсона ’’Границы жанра” показано, что сатирическое изображение будущего не исключает преданности утопическим социальным идеалам и что не всякая негативная утопия враждебна позитив­ ной. Дистопия и антиутопия сильнее и глубже противостоят друг другу, чем позитивной утопии. Отделяя дистопию от антиутопии, нужно прежде всего ориентироваться на их объективное содер­ жание. Что ненавистно автору: миф о будущем рае и сам этот рай как враждебный ‘ личности (антиутопия) или сегодняшний ад, который только продолжится и усилится в будущем (дисто­ пия) ? Антиутопия —это карикатура на позитивную утопию, произведение, задавшееся целью высмеять и опорочить саму идею совершенства, утопическую установку вообще. Поэтому правомерны вопросы, относящиеся к субъективной стороне творчества: хотел ли автор написать утотпоили это получилось помимо его воли? Плохое или хорошее общество он намеревался изобразить? Была ли у него цель разоблачить утопию? Как ука­ зывает Сарджент, это очень сложный вопрос, особенно если ми­ ровоззрение автора не совпадает с мировоззрением читателя. ’’Скиннер считает ’’Уолден 2” хорошим обществом, а я не уверен в этом. Большинство моих студентов ужасает мир, изображен­ ный Беллами, а Беллами он нравится”2. (И добавим, нравился многим его современникам, пытавшимся создать миниатюрные миры Беллами, хотя другие авторы на этот же мир писали па­ родии, обыгрывая название —’’Глядя назад...” .) Конечно, когда автор сам говорит, чтб он имел в виду, спорить с ним не прихо­ дится, но как часто он этого не говорит...

Очень сложен вопрос о разграничении утопии и сатиры. Как и сатира, негативная утопия пользуется гротеском, аллегорией, пародией —всем, что может вызвать смех у читателя. Но сати­ ра—более широкий тип художественного мышления и изображе­ ния, чем утопия. Великая сатира Свифта, Рабле, Гоголя, Салты­ кова-Щедрина включала и утопию, и антиутопию, и дистопию. Нам кажется, дистопия ближе к реалистической сатире, всегда обладающей позитивным идеалом, антиутопия —к модер­ нистской, негативистской и отчужденной, к ’’черному рома­ ну”. (На грани сатиры и антиутопии стоят романы К. Воннегута, Р. Хеллера, Ф. Дюрренматта.) В XX веке сатира, как и пародия, так глубоко проникла в художественное мышление, что сейчас она практически существует во всех жанрах.

10

Но это аспект более широкой проблемы о месте иронии в современном мышлении. Тексты антологии позволяют увидеть, что ирония по отношению к утопии характерна скорее для интел­ лектуальных кругов общества, чем для людей физического тру­ да. Именно тяжкий труд с древних времен породил мечту о бла­ женном безделье, и люди готовы были умереть за эту мечту (и убивать —тоже!).

Замечание исследовательницы европейских утопий Б. Гуд­ вин: ”Мы найдем в утопиях и созданную воображением замучен­ ного работой народа страну Кокейн —место сплошного отдыха, образ, отражающий библейские представления о наказании тру­ дом за первородный грех; и утопии интеллектуалов, построен­ ные на культуре труда”1, —вполне соотносимо с политическим мессианизмом не только низших слоев Европы эпохи Рефор­ мации, но и с еретическими мечтами даосских сектантов и участ­ ников восстания Желтых повязок в средневековом Китае. И на Западе, и на Востоке —’’молочные реки” народной, утопии окра­ шиваются кровью, принимая в себя горячие струи политическо­ го мессианизма. Представленный здесь отрывок из крупнейшего и очень авторитетного на Западе исследования Франка и Фрица Мэнюэлей рисует трагедию народа, поверившего этой мечте, и драму его интеллектуального вожака, видевшего мир глубже и сложнее, но бессильного остановить кровавую анархию.

Страх перед популистским утопизмом заставил Энтони Бёрджеса резко изменить направление еврей сатиры. Отрывок из его книги ” 1985” представлен в III части антологии. А ведь пре­ дыдущая сатира Бёрджеса была скорее вызовом технократиче­ ской антиутопии. Это роман ’’Механический апельсин”, приоб­ ретший мировую известность благодаря фильму американского режиссера Стэнли Кубрика. Э. Бёрджес тогда был склонен ви­ деть ближайшее будущее западной цивилизации как технологи­ ческий кошмар, но его прогноз ограничивался только ближай­ шим будущим. В истории человечества, понимаемой Э. Бёрджесом как смена типов коммуникации, периоды отвращения к ближнему и усталости от муравейника коллективной жизни не­ избежно сменяются эпохами жажды понимания и любви, эпоха­ ми поиска другого человека и поиска человеческого коллекти­ ва. Этот парадокс персонифицирован в ’’Механическом апельси­ не” в судьбе ’’живого робота” Алекса —технически изощренно­ го мафиози, у которого хирургическим путем удалена совесть. С одной стороны, потерявший после операции ощущение целост­ ности бытия и, следовательно, свободный от вопроса о его смыс­ ле, Алекс эффективно и беспощадно манипулирует своими жерт­ вами; с другой, случайно оставшиеся в нем после операции кру­

1 G о о d v i п В. Economical and social innovations in Utopia. - In: Utopias. Ed. by Alexander P., GUI R. L., 1984, p. 80.

11

пицы души обострены и утончены до такой степени, что этот па­ лач отвечает на сигналы, которых не слышат многие добрые и хорошие люди,—на муку и блаженство умершего сто лет назад одинокого гения. Непереносимой болью наполняет все его су­ щество финал бетховенской ’’Девятой симфонии”. С этой муки начинается распад технологического ада, А в романе-эссе ” 1985” Э. Бёрджес увидел будущее как цивилизацию примитивных, воинственно антиинтеллектуальных ’’профсоюзников”, в кото­ рой технология особой роли не играет, а на первый план высту­ пает бездумный и агрессивный антиинтеллектуализм и коллек­ тивизм.

Читатель антологии увидит, что самый страшный утопиче­ ский проект принадлежит не писателю-фантасту, а историку J1. Мэмфорду, который представил свою модель будущего как картину прошлого; не как гипотезу футуролога, а как открытие историка. Эту картину он рисует не только в книге ’’Миф маши­ ны”, включенной в антологию. Еще раньше, заново изучив и проинтерпретировав дошедшие до нас свидетельства о жизни Платона, JI. Мэмфорд пришел к выводу, что утопические фанта­ зии античного философа имели точный географический адрес и исторический прецедент.

Путешествуя по Египту и Месопотамии, Платон, писал Мэмфорд, набрел на руины древних городов, увидел остатки величественных сооружений, обнаружил папирусы, изображав­ шие слаженный коллективный труд одинаковых в своей пра­ вильности людей. Его воображение, уязвленное хаосом и беспут­ ством окружающей жизни и жаждущее гармонии и порядка, на­ рисовало себе древнюю живую машину (мощностью до 10 тыс. лошадиных сил), в которой каждый винтик чувствовал себя частью Высшего Порядка. Он увидел мир, отделенный стеной от хаоса, соразмерный и подконтрольный высшим силам. Так воз­ ник платоновский город —архетип утопии на все времена.

Пусть очаровавшая Платона утопия рассыпалась задолго до его появления на свет, пусть со временем занесли ее, как пески пустыни, подавляемые ею другие формы жизни —деревенские, соседские, групповые, классовые, семейные, пусть вокруг авто­ ра первой утопии кипели отнюдь не утопические социальные страсти, особенно в Коринфе и Малой Азии, он верил в будущий триумф порядка и контроля. И не один Платон, с грустью пишет Мэмфорд, грезил о прошлом. Человечество время от времени пытается вернуться к машинному порядку, и ничто, по-видимо- му, не остановит его на пути к этой цели: ни бессильные прокля­ тия авторов антиутопий (не случайно сделавших именно город фокусом своих апокалипсических фантазий), ни ’’неолуддазм” художественного авангарда, ни рассчитанное разрушение, от­ репетированные хэппенинги, геометрическое перевертывание ценностей (объявление преступников святыми, а помешанных —

12

исчерпана вся потребность человека во власти, а производимое роботами изобилие станет залогом свободного развития лично­ сти.

Итак, мечтания должны уступить место изобретениям. Но лежащая в основе всякого изобретательства установка на совер­ шенство постепенно превращала проектное сознание все в ту же утопию, а художественность оформления проектов переводила техническую эстетику в ценностно завершенную систему обра­ зов. Как отмечает историк и теоретик архитектуры Д. Мальдо­ надо, проектное сознание, сформировавшееся в контексте ур­ банизма и дизайна, вернулось в лоно утопии.

В этом превращении технического сознания в социальное воображение исключительную роль сыграла идеология экологи­ ческого кризиса: она переориентировала цель проектирования с возвышения человека над средой в соединение человека со сре­ дой на условиях, оптимальных не только для него, но и для среды.

Конечно, нельзя забывать, что с самого начала особенностью проективной деятельности была установка на немедленную кон­ кретную реализацию проекта, на синхронное воплощение идеи в предмет. 70-е годы внесли в эту ориентацию одну, но радикаль­ но перестраивающую ее идею: цели проектирования могут быть определены только после исследования ценностей, после опреде­ ления будущей ценностной среды, нового ценностного мира, в который впишется реализованный проект. Именно поиск более широкого, чем научное, восприятия мира привел часть духовной элиты Запада к мистико-проектному сознанию как новой форме осознания отношений между бытием и сознанием. Это сознание пророческое, предвосхищающее, интуитивное, оперирующее вос­ поминанием и предчувствием, анализом и синтезом, использую­ щее системный подход как средство в руках творческой лично­ сти, улавливающей сигналы из будущего и непосредственно их переживающей.

Если поиск новой ’’рамки соотнесения” для конструирова­ ния утопий привел научно-художественную интеллигенцию к идее проектного сознания, то научно-идеологические круги, а также гуманитариев с ярко выраженным общественно-полити­ ческим темпераментом эта же установка привела к идее синтеза христианского мессианизма с технологическим программиро­ ванием.

Родоначальником этого направления в XX в. стал Тейяр де Шарден, выдающийся естествоиспытатель, религиозный пропо­ ведник и миссионер, автор гимнов Богу, Вселенной и Машине, один из которых представлен здесь. Его утопия антропологиче­ ского скачка, завершающаяся апофеозом физической аннигиля­ ции человечества —растворения его в духовном океане, —не привилась широкому общественному сознанию, но авторитет научного имени и подвижнической жизни Тейяра де Шардена

14

сильно способствовал поиску духовной связи науки и техники с христианством. С этих позиций ученик Шардена известный фран­ цузский общественный и политический деятель Оливье Клеман резко критикует западное христианство за утерю ’’онтологичес­ кого динамизма”, а западную науку —за отсутствие духовных перспектив, приведшее к неограниченному произволу индиви-

.луального разума и воли и его следствию —экологическому кризису, выход из которого видится только в возвращении

современной науки и технологии к идее богочеловечества.

Но мысли исследователя и творца мифопоэтики Дж. Толкиена (он представлен небольшим фрагментом во II части), спасти душу от технологии может только сказка. Роль сказки, мифа сопряжена с проблемой глубинного единства, цельности челове­ ческого бытия, таящихся за противоположностью элитарного и массового образов жизни, за контрастами высокой и низкой эс­ тетики. Отмечая факт несомненного присутствия элементов по­ этики волшебной сказки в художественной ткани социальной фантастики, советский исследователь Е. Неелов тоже пишет, что хотя фольклорно-сказочные структуры составляют в фантас­ тике только первый слой художественной ткани, но именно он ”в немалой степе™ способствует поэтичности, многозначности, можно сказать, человечности научной фантастики”1. Пафос Шардена и Толкиена —в призыве к ’’тихой революции”, рево­ люции в познании, к отказу от современного гнозиса, от совре­ менной концепции науки. Это попытка вложить как можно больше научных знаний в качественно новый тип духовной деятельности. ’’Концепция науки как исследования в XX в. рез­ ко отличается от концепции науки как истины прошлых веков,— пишет близкая им обоим по духу антрополог М. Мид.—Наука как исследование допускает другие истины, в первую очередь религиозные... Современная наука становится формой самосоз­ нания, самопознания и освобождения —Призванием. Христиан­ ское учение о соединении с Богом через ближнего должно сегод­ ня наполниться конкретным научным знанием о том, как реаль­ но обрести ближнего, как понять его”2 (курс, авт.).

Братство с ближними —формирующий элемент того будущего социума, который и Шарден, и Мид называют ’’демо­ кратией участия”. У каждого приверженца ’’демократии учас­ тия” свой архимедов рычаг поворота к ней: раздробленная эко­ номика (’’малое —прекрасно”) , децентрализованное управле­ ние, архитектурный дизайн, компьютеры.

Но главное —семиотическое единство, общая знаковая сис­ тема. Это специфически миссионерская, культурническая про-

Н е е л о в Е.М. Фольклорная волшебная сказка и научная фан­ тастика. Петрозаводск, 1986, с. 103.

2 Me a d М. Twentieth century faith: Hope and Survival. N. Y., 1972, p. 12.

15

блема: как быть понятым? Первый шаг к интегративной культу­ ре они видят в создании универсальных знаковых систем обще­ ния, единого геофизического календаря и единой системы описания родственных и сексуальных отношений. Второй —в разработке единого языка будущей культуры на основе одного из живых современных языков (принадлежащего развитой стра­ не, но не сверхдержаве).

Но интеграция культуры, по их мысли, должна с равной си­ лой идти и по вертикали —между сословиями и поколения­ ми, реализуясь на основе продуманной технологии внедрения христианских норм общения.

На фоне этих проектов удивительно рациональной кажется представленная в антологии система рассуждений испанского философа А. Маравалля. Он явно стремится найти средний путь между мистикой и инженерией, обращаясь к опыту миссионеров и реформаторов. Проект сплошной рационализации человеческо­ го существования через научно-инженерное проектирование, уп­ равление и контроль (разработанный в США в начале 30-х гг.) Маравалля не привлекает, но он сознает силу его влияния. Да, ’’технат” остался на бумаге, не реализовался. Но его идеи глубо­ ко проникли в сознание миллионов людей, рождая у одних без­ граничную мистическую веру в науку и технику, у других — апокалипсический ужас перед ними. ’’Вся вторая треть XX вы­ пишет советский исследователь американской утопии Э. Я. Ба­ талов,—была периодом укрепления позиций технократической идеологии в американской культуре, что, конечно, не могло не сказаться на статусе и функциях технократической утопии в национальном сознании”1.

Каждый новый прилив напряжения в экономике и полити­ ке ставил технократическую утопию на грань кризиса и стимули­ ровал новую волну технократического мессианизма. На гребне одной из волн появился утопический проект бывшего министра обороны США Макнамары —проект неидеологического усовер­ шенствования общества с помощью достижений НТР. Поражение США во вьетнамской войне, прозванной ’’войной Макнамары”, было самым сильным ударом по технократической утопии за полстолетия ее существования. Наступило время конкурирую­ щих с ней романтических утопий, коммунитарных движений и экспериментов. На сегодняшний день, однако, очевидно, что технократическая утопия выжила, что ее горизонты, по словам В. JI. Паррингтона, стали для многих американцев своего рода механическими небесами, где товары, сходящие с конвейера, всегда больше по размерам, лучше и функциональнее.

Во второй половине 70-х гг. технократический утопизм ока-

1 Б а т а л о в Э. Я. Социальная утопия и утопическое сознание в США. М., 1982, с. 153.

16

зался перед новым явлением —мощным экологическим протес­ том против технологии. Экоутопия, противопоставляющая запо­ веди ’’Расти или погибнуть” девиз ”Не расти, чтобы выжить”, не была, однако, цельной. Ее поле во многом пересекалось с по­ лем техноутопии: и та, и другая уповали не на классические на­ учные истины, не на метафизику добра, а на ’’мудрость” —при­ кладной сплав знания, умения и веры. Сложился новейший уто­ пический комплекс: причудливое соединение техницизма и мистики, рационализма и сверхчувственности, эмпирики и оккультизма.

Утопическая инициатива, традиционно принадлежавшая про­ свещенному властителю, великому ученому или благородному герою, перешла к ’’рабочей группе” —проектировщикам, расчет­ чикам, операторам, среди которых обязательно наличие сверх­ чувственно гениально одаренной интуитивной личности, синтеза­ тора идей, ’’преемника” сигналов из будущего.

Технология из средства приложения каких-то иных эволю­ ционных сил превращается в контексте этой утопии в ’’душу эволюции”; ей придаются статус политики и судьба личности, а рожденные в ее русле утопии осознаются как ’’неутопии” (практрпии), как преодоление утопизма.

В истории литературно-теоретического утопизма сменяли друг друга названия будущих блаженных краев: Республика, Град Божий, Христианополис, Фрейдляндия. Дж. Бурстин, один из наиболее широко читаемых историков США, называет свои размышления о будущем обществе ’’Технологическая республи­ ка”.

Не ’’золотой век”, не Эдем —прообраз будущего у Бурстина, а ’’новая технология, впервые явившаяся миру во всем блес­ ке своих возможностей на Международной выставке в Филадель­ фии в 1876 году”1. Технологическая республика, пишет Бур­ стин, создается двумя специфическими силами научно-техниче- ской революции: ускорением социально-исторического процес­ са и конвергенцией, то есть ’’тенденцией всего становиться похо­ жим на все”. Под первой силой имеется в виду стремительность, быстрота изменений. Интересно ^проследить, как идея об уско­ рении исторического процесса, появившаяся на рубеже XIXXX в. в контексте мистического эволюционизма русского фи­ лософа В. Соловьева, идея, развитая выдающимися естествоис­ пытателями XX в. В. Вернадским и П. Тейяром де Шарденом как учение о ноосфере, превращается в технократическую статисти­ ку —калькулирование количества и скорости изменений, проис­ ходящих на земле в последние десятилетия.

Непредсказуемость социальных последствий технологиче-

1 B o o r s t i n D . The Republic of Technology: Reflections of our future community. N. Y., 1978, p. 2.

17

2 -5 7

ской революции становится с конца 60-х гг. одной из ведущих тем футурологии —области социального сознания, погранично­ го с утопией. Так, американские футурологи Г. Канн и В. БрюсБриггс, обратившись к предсказаниям о развитии частного авто­ мобилизма почти столетней давности, обнаружили, что угадано было не так уж много: что лошадь будет вытеснена с дорог, что гаражи станут частью пейзажа, что загрязнится атмосфера. Но никто не предсказал, что частный автомобилизм изменит образ жизни, брачные и сексуальные отношения; что произойдет фундаментальный экзистенциальный сдвиг —новое соотношение средств и целей в человеческой деятельности, ибо энергия и вре­ мя, затрачиваемые на достижение цели, резко уменьшатся. Дру­ гой пример неугаданного социального сдвига —изобретение те­ лефона. В свое время оно не вызвало к жизни размышлений о том, что этот аппарат сделает власть самого конституционно­ го президента более универсальной, чем власть абсолютнейшего из монархов1.

Канн и Брюс-Бриггс видят в этой ’’вестернистской циви­ лизации” некий аналог эллинизма с его неутопической бескры­ лой этикой —смесью неостоицизма и неоэпикурейства, с его ощущением исторической конечности, декаданса, с его мону­ ментальной, но не героической архитектурой.

Такое переживание реальности может породить новую вол­ ну утопических революций, если утопия и революция —родные сестры, как доказывает один из авторов данной антологии М. Ласки. Оставаясь в рамках открывающей антологию парадиг­ мы К. Мангейма, Ласки на ряде исторических примеров показы­ вает, что, хотя в основе утопии и революционной идеологии ле­ жат одни и те же архетипические мифы: райского блаженства и очищающего огня как пути к нему,—необходимо идейно раз­ вести утописта и революционера (у А. Маравалля этому соот­ ветствует дихотомия ’’революционер-реформатор”) . Ласки на­ ходит четкий, осязаемый критерий различения утопии и револю­ ции —отношение к времени. Нормальный, ’’здоровый” утопист, продумывая свой проект, стремится представить себе, когда именно и как он реализуется. Революционеру важнее всего за­ клеймить сегодняшний день: от вопросов о будущем он раздра­ женно отмахивается, называя их ’’пустыми”, как это делал К. Маркс. А ведь именно в процессе мысленного конструиро­ вания будущего рождается ответственность, справедливо заме­ чает М. Ласки.

Блестяще аргументирует идею связи утопии и действитель­ ности еще один наш автор —А. Петруччани. С позиций строго ли­ тературного пуризма Петруччани выносит за рамки жанра и Пла­

1 См: К а п п Н., В г и с е-B г i g g s В. Things to come: thinking about seventies and eighties. N.Y., 1972, p. 15.

18

тона, и французских утопистов. Но очень ценно его замечание о глубинном сходстве утопии с реальностью, об общем языке, па котором они говорят. Это, казалось бы, литературоведческое наблюдение бросает дополнительный свет на материалы I части антологии, объединяя их как социологические по методу и содержанию.

Во II же части утопия исследуется как тип художественной культуры; ее жанровая, образная, стилистическая природа в разные времена и у разных народов. Блаженному небу утопии противостоит земля, терзаемая двумя вечными войнами: исто­ рией —борьбой классов и народов —и цивилизацией —борьбой человека за покорение природы и собственного естества. Именно здесь утопия обретает время.

В III части и социология, и символика переводятся в план фантастического сюжета. Хотелось бы в этой связи подчеркнуть, что разделение антологии на части не носит общепредметного характера в смысле разведения социологии и литературоведе­ ния. Утопия воздействует на сознание и поведение людей именно через свою образную природу. Отсюда ее внимание к архитек­ туре и дизайну. Анализируя модели идеальных городов, создан­ ные в эпохи формирования новых социальных порядков (раннее Возрождение, начало модернизации и ранний технологический модернизм), профессор истории Роджерского университета Р. Фишер утверждает, что не осмысленный еще теоретически со­ циальный феномен может быть представлен только как целост­ ный образ: симфония, роман, храм или город. ’’Только в герои­ ческом порыве одиночки-интеллектуала на первых порах утопия может обрести плоть”1.

С другой стороны, анализ художественной структуры уто­ пии вводит читателя прямо в ядро мировоззренческих проблем и социологических связей. Власть утопии —это власть символа над человеческой жизнью, вторичная реальность, соединяющая несоединимое: науку и легенду.

Карл Мангейм писал об утопии не как о романе, а как о ти­ пе психологии, исследование которого открывает его глубокую амбивалентность: ’’Сочетание радикализма с ностальгией по сред­ невековью у Мора; веры в освобождающую роль науки со склонностью к авторитарности у Бэкона; ненависти к тирании с догматической набожностью у Кампанеллы”2. Читателю извест­ ны причины, превратившие мангеймовскую социологию знания и попперовскую идеологию антиутопии. Мы хотим только пока­ зать, какую важную роль в осмыслении и преодолении этой идеологии играет исследование жанровой природы утопии.

1934 -1936, p. 220.

19