статья о бахтине

Отвечая на упреки Пиксанова, диссертант решительнейшим образом заявил: «Николая Кирияковича должна была смутить моя концепция, но его выражение, что Рабле должен быть опрокинут назад, я не принимаю. Разве мы, устанавливая корни какого-нибудь исторического события, какой-нибудь традиции, - разве мы отбрасываем явление назад?» (96). Не менее решительно Бахтин отверг и обвинение Пиксанова в гипостазировании смеха: «Я смех не делаю субстанцией, - античный смех и смех готический, - это исторические категории, но этот смех на площади почти юридически пользовался правами экстерриториальности. Это исторический факт» (97). По его мнению, диссертация также и ни в коей мере не идеализирует средневековье, которому, как это и показано, присущи острые противоречия: «Я вовсе не имею в виду, что средневековый смех — веселый, беззаботный и радостный смех. Он был одним из могущественных средств орудия борьбы. Народ боролся и смехом, боролся и прямым оружием - кулаками, палками. И народ на площади, который красной нитью проходит через мою книгу, - это народ не только смеющийся, - это тот самый народ, который поднимает восстания» (97).

В недалеком будущем, однако, Бахтин вынужденно внесет такие изменения в свой текст, каких заключительное слово, кажется, не предполагало. Наиболее кардинальное из них - это, конечно, отказ от термина «готический реализм». На защите Бахтин, без колебаний отстаивая занятую позицию, видел одну из своих главных заслуг именно в его введении в научный обиход: «Я показываю Рабле в истории реализма. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что в историю реализма я внес новую страницу. Во французской и русской литературе не было термина «готический реализм». Никто не укажет, где, кто и когда писал о готическом реализме. Я историю реализма обогатил...» (96). Но в отзыве М.П. Алексеева, а затем и в постановлении экспертной комиссии ВАК по западной литературе термин будет сочтен неудачным [52], и Бахтин, готовя для экспертной комиссии переработанную версию диссертации, заменит этот термин другим: «гротескный реализм» [53]. В таком виде один из ключевых терминов войдет и в канонический текст книги 1965 года. Замена эпитета, между прочим, обозначила существенную корректировку системы приоритетов у автора концепции.

В варианте диссертации 1940 года Бахтин был достаточно непоследователен, определяя степень значимости различных сторон поставленной проблемы. Сначала он писал: «Наша работа посвящена <...> вовсе не фольклорному и не готическому реализму, а исключительно творчеству Рабле» [54]. Но за этим тезисом следовал целый ряд оговорок о том, что творчество Рабле «отличается исключительной освещающей силой <...>. Многие грубые и даже отталкивающие страницы в рукописной книге развития готического реализма <...> находят в образах Рабле замечательный комментарий». В конце концов оказалось, что Рабле все же привлек Бахтина не сам по себе, а как завершитель традиции готического реализма: «Для нас на первом плане (разрядка моя. - Н.П.) находится именно это освещающее значение в истории реализма. Мы сосредотачиваем свое внимание на своеобразии реализма Рабле - своеобразии (оба раза подчеркнуто Бахтиным. - Н.П.) с точки зрения последующих веков <...>» И чуть далее в качестве «основной» уже фигурировала задача «охарактеризовать особый тип реализма, наиболее ярко и полно представленный в творчестве Рабле» [55].

На защите Бахтин как во вступительном, так и в заключительном слове безальтернативно и явно отдавал предпочтение народной культуре: «...героем моей монографии является не Рабле, а эти народные, празднично-гротескные формы, но традиции, показанные, освещенные для нас в творчестве Рабле» (57); «...вся готика есть история реализма. Я бы согласился с тем, что это не есть книга о Рабле, а книга об истории реализма, книга об истории доренессансного реализма» (96).

Но, подвергшись жесткой критике ваковских рецензентов и экспертов (Р.М. Самарина, В.А. Дынник и др.) [56], Бахтин постепенно отказался от этого акцента на доренессансных, готических корнях Рабле. В письме к Л.Е. Пинскому от 21 февраля 1963 года он покаянно рассуждал: «...я должен признать несколько односторонний характер моей работы: общие особенности языка народно-смеховой культуры - общие для целого тысячелетия - до некоторой степени растворили в себе специфические черты эпохи Рабле и его творческую индивидуальность» [57]. В каноническом же тексте 1965 года мы уже можем прочитать: «...непосредственным предметом нашего исследования является не народная смеховая культура, а творчество Франсуа Рабле» [58]. Правда, далее вновь идет речь о том, что Рабле помогает раскрыть сущность народной культуры. Однако, продолжает Бахтин, «используя творчество Рабле для раскрытия сущности народной смеховой культуры, мы вовсе не превращаем его только в средство для достижения вне его лежащей цели» [59]. Даже сама семантика названий раннего и канонического вариантов книги, конечно, тоже сигнализирует о происшедшей переоценке вех и ориентиров. «Рабле в истории реализма» - обозначает нахождение феномена Рабле как бы «внутри» готики («готического реализма»). «Творчество Ф. Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса» - только соотносит друг с другом два в чем-то родственных, хотя все же разных явления.

Конечно, образно говоря, конструкция грандиозного сооружения в своей основе осталась прежней, но очертания постройки несколько изменялись в процессе работы автора над своим замыслом: отдельные «крылья», «башенки», «галереи» дошли до нас в виде, отличающемся от первоначального проекта (и заложенных в этом проекте тенденций будущего развития). При этом пересекались и взаимодействовали многочисленные и сложные факторы, которые необходимо как-то учесть. Тем настоятельнее потребность в написании текстологической истории «Рабле». Тем ценнее любые материалы, которые имеют к этому отношение. Заключительное слово Бахтина на защите помогает лучше осознать некоторые характерные особенности ранней версии знаменитого труда, в частности ярко выраженную архаизирующую тенденцию, то есть более ощутимую, чем позднее, апелляцию к древнейшим формам мышления и культуры. Термин «готический реализм» соответствовал такой тенденции гораздо больше, чем фактически навязанный автору термин «гротескный реализм». Это в свое время тонко почувствовал и подметил один из рецензентов вскоре после публикации «Рабле»: «Антимодернизаторский пафос книги М. Бахтина заслуживает всяческой поддержки. Именно поэтому мне кажется неудачным сам термин «гротескный реализм». В основе эпического смеха Рабле - мифологическое мировосприятие, это отчетливо показано исследователем» [60].

Постепенно двигаясь в сторону более последовательного историзма, стараясь отграничиться от архаических закономерностей «языка народно-смеховой культуры» и сосредоточиться на творчестве Рабле, Бахтин тем не менее странным образом становился уязвимее для критики. Те же пресловутые упреки в чисто смеховом видении мира, по-видимому, утратили бы всякий смысл, если бы Бахтин, напротив (или параллельно с движением к исторической конкретике), сблизил роман Рабле с синкретизирующей картиной мира, свойственной архаике. Во время защиты этот мотив возникал несколько раз. Например, Б.В. Горнунг вступился в один из моментов за диссертанта, объясняя присутствующим неправомерность утверждений о том, что карнавальная концепция якобы замкнута в узкой сфере смеха: «...не о буффонаде, не о веселом развлечении думал автор, когда он говорил об этой традиции Рабле, уходящей в далекую древность, не только в античный рабовладельческий мир, но и дальше, в магические и другие культы» (91). Сам Бахтин тоже подчеркнул свойственную карнавалу связь с древним мифотворческим мышлением, еще не различающим комическое и трагическое: «Это смех площадной, народный смех, ничего общего не имеющий с развлекательным. Это смех иного типа, этот смех умерщвляет, и здесь смерть всегда фигурирует» (97). И далее: «Это очень характерно. И между тем веселость и смех помещались здесь же. Тут помещали смерть, задыхания предсмертные - и здесь же смех <...> Относительно карнавала. Я не имел в виду карнавал как что-то веселое. Вовсе нет. В каждом карнавальном образе присутствует смерть. Говоря вашим термином - это трагедия. Но только не трагедия является последним словом» [61] (98).

Конечно, трансформация бахтинского замысла в сторону большего историзма по-своему была логична и полезна, и не следует поэтому считать абсолютно все критические замечания, высказанные на защите и при рассмотрении работы в ВАК, вредными, реакционными, приведшими к искажению сути дела. Но диссертация при ее переработке, судя по всему, кое-что и утратила. Пойди развитие идеи по какому-то другому руслу, без резких кренов и крутых поворотов, - появились бы, возможно, более глубокие философско-антропологические выводы о фундаментальных началах античной и средневековой народной культуры. Впрочем, это, как уже было сказано, отдельная тема. Мы же проиллюстрируем только что провозглашенную мысль о несколько однобокой направленности эволюции «Рабле» последним и по-своему довольно выразительным примером.

Вспомним, что Смирнов и Нусинов усомнились в основательности поднятого Бахтиным вопроса о мифологической подоплеке «Скупого рыцаря». С их точки зрения, выявлять в этой пьесе примитивный народно-праздничный подтекст - значит понимать ее крайне превратно. Диссертант же в заключительном слове не преминул взять под защиту свое толкование пушкинской «маленькой трагедии», хотя и признал относительную маргинальность «карнавальных» нюансов: «И все-таки мой подход раскрывает - не совсем гладко, может быть, но какой-то новый оттенок, новую грань в образе «Скупого рыцаря». Это образ увековеченной старости, старости во всех аспектах, которая цепляется за жизнь, которая ненавидит молодость, и, прежде всего, сына. Я глубоко убежден, что это очень важный оттенок» (93).

В своеобразном мини-диспуте о «Скупом рыцаре» фокусируется вся суть расхождений во взглядах на историзм, свойственных диссертанту и его оппонентам. По Бахтину, историзм заключается в «раскапывании» древнейших истоков и корней явления (в данном случае - «Скупого рыцаря». Но то же относится и к «Гаргантюа и Пантагрюэлю»): «...конечно, очень важный в этой проблеме оттенок может быть раскрыт на фоне изучения этой традиции. <...> понять принципиально враждебное отношение отца к сыну и сына к отцу. Это материал интересный и важный, этот момент очень интересен исторически» (93). Смирнов и Нусинов (а также прочие оппоненты-рецензенты) под историзмом разумеют исследование явления в социальном контексте породившей его эпохи: не случайно оба они, словно сговорившись, упоминают о «социально-философской» проблематике «Скупого рыцаря», при рассмотрении которой совершенно неуместны, по их мнению, и миф, и народно-обрядовая образность. То есть, вероятно, Бахтин тяготеет (в момент защиты) к диахроническому и отчасти символико-типологическому изучению текста [62], а Смирнов и Нусинов, каждый, разумеется, на свой лад, но - в соответствии с господствовавшими тогда в советском литературоведении взглядами - ратуют за доминанту синхронии и социально-политической конкретики; скажем, Смирнов критикует бахтинскую трактовку «Скупого рыцаря» в связи и сразу же вслед за обсуждением образа диогеновой бочки: Бахтин видит здесь карнавальную «веселую и вольную правду», а его критик - «замаскированное указание на общественную полезность сатиры» (64).

В своем заключительном слове ученый говорил о намерении продолжить дешифровку мифологического плана в «Скупом рыцаре»: «...это только нюанс, его надо вскрыть. Он очень интересен и очень важен, он позволит сделать далеко идущие выводы, но, конечно, надо было сделать [это] подробно и обоснованно, чего я сделать не мог» (93-94). О том, что «тема власти денег уже у Пушкина вливается в карнавальную традицию («преисподняя» - подвал барона, вражда отца с сыном, «Сцены из рыцарских времен», «Пиковая дама»)», Бахтин размышлял также в «Дополнениях и изменениях к «Рабле» 1944 года [63]. И даже во время непосредственной подготовки книги к печати, в одном из писем к Л.Е. Пинскому (1963 год), он высказывал желание при переработке «Рабле» «коснуться элементов карнавальной культуры у Пушкина», которые «очень сильны в нем» [64] (вероятно, здесь имелся в виду и «Скупой рыцарь»). Однако в окончательном варианте книги ни тема карнавальности у Пушкина, ни тема «Скупого рыцаря», в частности, развития не получили («Скупой рыцарь», кажется, там вообще не упомянут). То ли из-за нехватки сил у престарелого автора [65], то ли из-за внушенных многочисленными критиками сомнений в обоснованности «карнавальной» трактовки Пушкина, то ли по каким-то другим причинам, но этот поворот концептуального сюжета все-таки окажется излишним и тем самым еще раз подтвердит, что диахронический поиск ритуально-мифологических «архетипов» в процессе работы Бахтина будет скорректирован и потеснен установкой на изучение Рабле в контексте «социально-философской» синхронии...

После заключительного слова диссертанта члены Ученого совета провели тайное голосование по итогам защиты. В голосовании участвовали 13 человек: за присуждение М.М. Бахтину ученой степени кандидата филологических наук проголосовали - 13, против - 0; за присуждение М. М. Бахтину ученой степени доктора филологических наук - 7, против - 6 [66].

* * *

В истории русской науки было множество знаменитых диспутов. Защита магистерской и докторской диссертаций В.С. Соловьева, защита магистерской диссертации П.А. Флоренского, защита магистерской диссертации И.А. Ильина... Думаю, что и защита М.М. Бахтиным его диссертации «Рабле в истории реализма» занимает достойное место в этом ряду. Более того, в каком-то отношении она даже превосходит все упомянутые знаменитые события. Предшественникам Бахтина противостояла только научная аргументация оппонентов, ему же пришлось преодолевать враждебные обстоятельства, довелось столкнуться с целой идеологической системой. Биограф Ильина Н.П. Полторацкий писал: «Труд И.А. Ильина («Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека. Том. 1. Учение о Боге». Москва, 1918, x+300 стр.) был столь исключительного качества, что факультет единогласно присудил ему сразу обе степени: магистра и доктора государственных наук» [67]. Это произошло в 1918 году, когда юридический факультет Московского университета еще не контролировался большевиками. К 1946 году принцип партийности, коммунистической идейности уже мрачно нависал над советской наукой: уже не факультет (или институт) решал судьбу той или иной диссертации, а специально созданная бюрократическая контора (ВАК), которая не столько «выбраковывала» слабые и бездарные работы, сколько следила за правильным оформлением многочисленных обязательных бумаг и лояльностью авторов по отношению к существующему режиму. В 1946 году юридический факультет после блестящей защиты Ильиным его исключительной работы проголосовал бы, без сомнения, как-то иначе... И автор, будь на то воля советской Высшей аттестационной комиссии, очень долго бы ждал присуждения ему докторской степени (и едва ли дождался бы)... Вот почему я убежден, что драматический подтекст защиты Бахтина куда богаче, сложнее и «концентрированнее», чем это свойственно другим (прежним) прославленным ученым дискуссиям.

Вопрос о Бахтине решался в ВАК шесть лет. В 1952 году чересчур самостоятельному и ретивому исследователю Рабле решили выдать диплом кандидата наук (если бы Бахтин вел дневник, то мог бы для него позаимствовать пушкинскую фразу: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры - что довольно неприлично моим летам»). Но ваковская эпопея Бахтина - тоже отдельная тема... В заключение мне хотелось бы выразить благодарность В.Г. Бабичу, С.Г. Бочарову, В.В. Кожинову, Ю.М. Каган, А.М. Кузнецову, Л.С. Мелиховой, оказавших и оказывающих мне помощь в моей работе.

Примечания

1. См.: «Стенограмма заседания Ученого совета Института мировой литературы им. А.М. Горького. Защита диссертации тов. Бахтиным на тему «Рабле в истории реализма» 15 ноября 1946 г.». Публикация Н.А. Панькова. - «Диалог. Карнавал. Хронотоп», 1993, № 2-3. Далее номера цитируемых страниц указываются в скобках. При подготовке стенограммы к печати мне удалось разыскать и ознакомиться (для сверки) с двумя экземплярами этого документа: Архив РАН. Ф. 397. Оп . 1. Д. 153. Лл. 131-235; ГАРФ. Ф. 9506. Оп. 73. Д. 70. Лл. 33-137.

2. См.: ГАРФ. Ф. 9506. Оп. 73. Д. 70. Л. 141.

3. Рассказ В. Кирпотина будет в сокращенном виде приведен ниже. Полностью см.: «Приложение 2» к публикации стенограммы защиты («Беседа с В.Я. Кирпотиным»). - «Диалог. Карнавал. Хронотоп», 1993. № 2-3.

4. Об обстоятельствах и поворотах предыстории защиты см. в моей вступительной статье к публикации стенограммы - «Диалог. Карнавал. Хронотоп», 1993, № 2-3, с. 29-39. Работа над книгой о Рабле началась в кустанайской ссылке и затем продолжалась в тяжелых жизненных условиях, в отрыве от библиотек, во время скитаний Бахтина, пережившего ампутацию ноги. Что до компромиссов, то ученый весьма скептически воспринимал степени и звания с позиций своеобразного максималистско-аскетического стоицизма, но был вынужден искать какое-то место в официальной научной иерархии.

5. См.: Архив РАН. Ф. 397. Оп. 1. Д. 149. Л. 95.

6. Н. Яневич (Е. Евнина). Институт мировой литературы в 1930-70 гг. - «Память. Исторический сборник», вып. 5, Париж, 1992, с. 101. См. также: Е. Евнина, Из книги воспоминаний. Во времена послевоенной идеологической бойни. - «Вопросы литературы», 1995, вып. IV.

7. А.Я. Гуревич, Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства, М., 1990, с. 12.

8. См. об этом, например, G.S. Morson, C. Emerson, Mikhail Bakhtin. Creation of a Prosaics, Stanford, 1990, p. 95, 445 etc.

9. Ср. в этой связи мнение И.Н. Медведевой, высказанное ею в 1963 году в письме к М.В. Юдиной: «Перечитывала книгу о Достоевском <...>. Единственным недостатком этой книги является, как мне кажется, экскурс в античность. Это труд, который как бы сам собой изымается из книги и сам по себе книга. Я полагаю, что в такой книге и Достоевскому было бы свое (в ряду других мастеров) место. Мысль замечательная, своего рода ключ к поэтике как таковой. Но здесь этот экскурс слишком тяжеловесный объяснительный привесок. Впрочем, оправдание этому - сложность выпуска книги по исторической поэтике», - ОР РГБ. Ф. 527. К. 19. Д. 13. Л. 9 (курсив мой. - Н. П.).

10. См.: «Приложение 1» к публикации стенограммы защиты («Тезисы к диссертационной работе М.М. Бахтина «Рабле в истории реализма»). - «Диалог. Карнавал. Хронотоп», 1993, № 2-3.

11. См.: Л.А. Иезуитова, Н.В. Скворцова, Новое об университетском окружении А. Блока (А.А. Блок и А.А. Смирнов). — «Вестник Ленинградского университета». Серия «История. Язык. Литература», 1981, вып. 3. № 14.

12. См.: А.А. Смирнов, «Мой жизненный путь» - наброски к воспоминаниям, - ОР РГБ. Ф. 572. К. 1. Д. 14. Л. 2.

13. См.: РГАЛИ. Ф. 629. Оп. 1. Д. 125.

14. А.А. Смирнов, Письма к Д.Е. Михальчи, - ОР РГБ. Ф. 768. К. 43. Д. 34. Л. 20.

15. Там же, Д. 36. Л. 4об. Кстати, о методологии. Смирнов критикует за нее М. Алексеева. С Бахтиным же у них, вероятно, расхождений было меньше. По крайней мере Бахтин в 1924 году писал: «Среди русских работ по поэтике и методологии истории литературы последнего времени есть, конечно, и занявшие более правильную, с нашей точки зрения, методологическую позицию; особенного внимания заслуживает замечательная статья А.А. Смирнова «Пути и задачи науки о литературе» («Литературная мысль», II. 1923). Ко многим положениям и выводам этой статьи мы в дальнейшем вполне присоединяемся» (М. Бахтин, Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет, М., 1975, с. 10).

16. См.: Личное дело Нусинова И.М., действительного члена Гос. академии искусствоведения. - РГАЛИ. Ф. 984. Оп. 2. Д. 8; Авторское дело Нусинова И.М. в Госиздате. - РГАЛИ. Ф. 613. Оп. 7. Д. 331; Я.М. Металлов, Литератор-ученый. - В кн.: И.М. Нуси ов, Избранные работы по русской и западной литературе, М., 1959, с. 3-13.

17. См. об этом, например: А. Kemp-Welch, Stalin and the Literary Intelligentsia, 1928-1939 (2 ed.), L., 1994, p. 88 etc.

18. См.: Личное дело Дживелегова А.К. (Институт истории, РАНИОН), ГАРФ. Ф. А-4699. Оп. 2. Д. 252.

19. ГАРФ. Ф. А-2306. Оп. 70/2. Д. 6252. Л. 58.

20. РГАЛИ. Ф. 1386. Оп. 2. Д. 62. Лл. 55-56.

21. Н. Яневич (Е. Евнина), Институт мировой литературы в 1930-70 гг., с. 89.

22. РГАЛИ. Ф. 2032. Оп. 1. Д. 245. Л. 1.

23. Там же. Л. 8.

24. Там же, Д. 183. Лл. 6об., 20.

25. См. о нем: Е.И. Чапкевич, Евгений Викторович Тарле, М., 1977; Б.С. Каганович, Евгений Викторович Тарле и петербургская школа историков, СПб., 1995 и т. д.

26. См.: ГАРФ. Ф. 9506. Оп. 73. Д. 71. Лл. 14, 35, 36, 53 и т. д.

27. На это указывается в заметке о защите диссертации Бахтина в «Вестнике Академии Наук СССР» (1947, № 5, с. 123).

28. РГАЛИ. Ф. СП СССР. Оп. 24. Д. 55. Л. 22.

29. См.: ГАРФ. Ф. 9506. Оп. 73. Оп. 12-а; Ф. А-2306. Оп. 70/2. Д. 6250. Д. 6250б, Д. 6252.

30. РГАЛИ. Ф. 614. Оп. 1. Д. 308.

31. См.: Б.П. Городецкий, Николай Кирьякович Пиксанов. - В кн.: «Вопросы изучения русской литературы ХI-ХХ веков», М.-Л., 1958; К.Н. Григорьян, Николай Кирьякович Пиксанов (К 85-летию со дня рождения и 60-летию научно-общественной и педагогической деятельности). - «Русская литература», 1963, № 2; А. Бушмин, Николай Кирьякович Пиксанов (К восьмидесятипятилетию со дня рождения). - «Нева», 1963, № 4; В.П. Вильчинский, К 85-летию Николая Кирьяковича Пиксанова. - «Известия АН СССР. Отделение литературы и языка», 1963, т. ХХII, вып. 2.

32. Э.Г. Герштейн, Лишняя любовь. Сцены из московской жизни. - «Новый мир», 1993, № 11, с. 160.

33. См.: Личное дело Бродского Н.Л., действительного члена Гос. академии искусствознания. - РГАЛИ. Ф. 984. Оп. 1. Д. 77; Характеристика научной и общественно-педагогической деятельности Н.Л. Бродского, составленная К.Л. Зелинским. - РГАЛИ. Ф. 1604. Оп. 1. Д. 1006. См. также: Архив РАН. Ф. 397. Оп. 1. Д. 143. Лл. 2-3.

34. Архив РАН. Ф. 397. Оп. 1. Д. 143. Л. 12.

35. Госархив Витебской обл. Ф. 204. Оп. 1. Д. 35. Лл. 19об., 20.

36. См.: Личное дело преподавателя Института красной профессуры Кирпотина В.Я. - ГАРФ. Ф. 5146. Оп. 2. Д. 56; В.Я. Кирпотин, Начало. Автобиографические страницы, М., 1986.

37. Судя по некоторым свидетельствам, Тарле резко отрицательно относился к работам и вообще деятельности Кирпотина. См. об этом, например, в набросках Е. Л. Ланна «Тарле в жизни» (РГАЛИ. Ф. 2210. Оп. 1. Д. 137. Л. 11).

38. «Вестник Академии Наук СССР», 1947, № 5, с. 123.

39. Например, в одной из рецензий после публикации книги по этому поводу говорилось: «...народная культура не была только смеховой, а карнавал не заключался лишь в вольном смехе и веселье. Человеческое сознание на протяжении всего средневековья сплошь и рядом было одолеваемо страхами, массовыми психозами, конвульсивными экстатическими взрывами, охватывавшими целые области и слои населения» (А.Я. Гуревич, Смех в народной культуре средневековья. - «Вопросы литературы», 1966, № 6, с. 209). С.С. Аверинцев в одной из своих недавних статей тоже упрекал Бахтина в том, что он выдвигает «критерием духовной доброкачественности смеха сам смех, - конечно, не смех как эмпирическую, конкретную, осязаемую данность, но гипостазированную и крайне идеализированную сущность смеха» (С.С. Аверинцев, Бахтин, смех, христианская культура. - В кн.: «М.М. Бахтин как философ», М., 1992, с. 12).

40. См. об этом, например: А.Я. Гуревич, Проблемы средневековой народной культуры, М., 1981, с. 274 и далее; А.Я. Гуревич, Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства, с. 12-13; R.M. Berrong, Rabelais and Bakhtin. Popular Culture in Gargantua and Pantagruel, Lincoln, London, 1986, p. 9-16 etc.

41. Например: «За смехом никогда не таится насилие» - как странно, что Бахтин сделал это категорическое утверждение! Вся история буквально вопиет против него; примеров противоположного так много, что нет сил выбирать наиболее яркие» (С.С. Аверинцев, Бахтин, смех, христианская культура, с. 13); «Успех как теории Бахтина, так и его анализа произведений литературы (прежде всего книг романа Рабле) серьезно подорван его неспособностью учесть динамизм и изменчивость ни высших классов Франции ХVI века, ни книг «Гаргантюа и Пантагрюэля» - те динамизм и изменчивость, которые он постоянно провозглашал самой сущностью «вечной» народной культуры» (R.M. Berrong, Rabelais and Bakhtin..., р. 15 и далее; см. в особенности главу третью второй части: «The Historical Context of Rabelais's Changing Attitude toward Popular Culture», р. 19-51 etc.).

42. См.: Личное дело аспиранта Михальчи Д.Е. - ГАРФ. Ф. 4655. Оп. 2. Д. 625. Л. 6.

43. ОР РГБ. Ф. 768. К. 3. Д. 31. К. 22. Д. 9.

44. ГАРФ. Ф. 9506. Оп. 73. Д. 2156. См. также переписку И.Л. Финкельштейна с Д.Е. Михальчи: ОР РГБ. Ф. 768. К. 45. Д. 21 и 22.

45. ГАРФ. Ф. 9506. Оп. 73. Д. 70. Л. 138.

46. ОР РГБ. Ф. 768. К. 44. Д. 36. Л. 8.

47. РГАЛИ. Ф. 1702. Оп. 2. Д. 260. Л. 2.

48. РГАЛИ. Ф. 1702. Оп. 2. Д. 260. Л. 3об.

49. Личное дело Горнунга Б.В. - РГАЛИ. Ф. 941. Оп. 10. Д. 155. Л. 4. См. письмо Горнунга к Шпету середины 1920-х годов: РГАЛИ. Ф. 1495. Оп. 1. Д. 32.

50. Архив РАН. Ф. 397. Оп. 1. Д. 149. Л. 95.

51. ОР РГБ. Ф. 768. К. 43. Д. 34. Л. 24.

52. См.: ГАРФ. Ф. 9506. Оп. 73. Д. 70. Лл. 2-8; т а м ж е, Д. 71. Лл. 12, 15.

53. Там же, Л. 29: «В соответствии с указаниями экспертной комиссии неудачный термин «готический реализм» заменен термином «гротескный реализм» (и этот термин носит, конечно, условный характер); несколько изменено (также по указанию экспертной комиссии) заглавие работы: вместо «Рабле в истории реализма» работа озаглавлена теперь «Рабле и проблема народной культуры средневековья и Ренессанса»; новое заглавие несколько точнее определяет основную проблему работы, но не меняет, конечно, существа дела, т. к. народная культура последовательно и глубоко реалистична» (см. в этой связи: Н.А. Паньков, Некоторые этапы творческой истории книги М.М. Бахтина о Ф. Рабле. - «Бахтинские чтения» 1, Витебск, 1996, с. 87-96).

54. ОР ИМЛИ. Ф. 427. Оп. 1, Д. 19. Л. 44.

55. ОР ИМЛИ. Ф. 427. Оп. 1, Д. 19. Л. 45.

56. ГАРФ. Ф. 9506. Оп. 73. Д. 71. Лл. 18-25, 52-54.

57. «Письма М.М. Бахтина к Л.Е. Пинскому». - «Диалог. Карнавал. Хронотоп», 1994, № 2, с. 58.

58. М.М. Бахтин, Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса, изд. 2-е, М., 1990, с. 67.

59. Там же. Но, с другой стороны, и во вступительной речи на защите Бахтин говорил: «...Рабле первоначально (разрядка моя. - Н. А.), когда я приступил к этой работе, не был для меня самоцелью» (55), то есть, по логике вещей, его можно понимать и так, что в процессе работы творчество Рабле выдвинулось на передний план и без чьего бы то ни было нажима.

60. Л.М. Баткин, Смех Панурга и философия культуры. - «Вопросы философии», 1967, № 12, с. 120.

61. Ср.: «Ни трагического, ни комического еще нет в «словах», так же как их нет в ритмике, в образе, в материальной культуре, в действующих лицах. Однако два рода «слов» неизменно идут рядом: слова-слезы и слова-смех. <...> Я обращаю внимание на то, что всякая смерть может быть объектом смеха, а не слез, если только она представляется в фазе зачатий и рождений. Всякий гротеск, всякие страшилища-маски направлены как метафоры смерти не на слезы, а на смех» (О.М. Фрейденберг, Миф и литература древности. М., 1978. с. 106). Ср. также трактовку Фрейденберг мотива, затронутого Бахтиным в связи со «Скупым рыцарем»: «Итак, три структурно одинаковые версии мифа <...> Во всех трех версиях дети убивают отцов, или отцы детей, или дети убивают за отцов, или убивают из-за отцов детей. Это «из-за» - более поздняя мотивировка как по своей каузальности, так и по морали. Миф ясно передает образ умерщвления и съедания. Старое умерщвляется молодым, молодое - старым; то и другое съедается. <...> Несменяемая смена, и несменяемость постоянно сменяется - вот механика первобытной мысли» (там же, с. 51). Как представляется, темы «Бахтин - Фрейденберг», «Бахтин - архаика», «Бахтин - мифология» и т. п. еще ждут своего детального изучения, хотя кое-что в этом направлении уже и сделано. См., например: Вяч. Вс. Иванов, Из заметок о строении и функциях карнавального образа. - В кн.: «Проблемы поэтики и истории литературы» (Сборник статей), Саранск, 1973; Вяч. Вс. Иванов, К семиотической теории карнавала как инверсии двоичных представлений. - «Труды по знаковым системам», VIII, Тарту, 1977; Е.М. Мелетинский, Поэтика мифа, М., 1976, с. 134-147; D.K. Danow, The Spirit of Carnaval. Magical Realism and the Grotesque, Lexington, Kentucky, 1995, p. 137-153 (Chapter «Archetypal Aspects»).