полит.культ

Во-вторых, при всей высокой оценке общественного мнения, его значимости в политической жизни, следует отметить, что оно может и отставать от динамики событий, запаздывать с выявлением и оценкой определенных процессов и необходимых решений, особенно в связи с отсутствием или недостатком информации. Разные социальные группы придерживаются различных позиций. Социальные и политические институты не могут и не должны слепо следовать в фарватере общественного мнения. Известно немало случаев, когда возникала острая потребность опережения или корректировки его. И здесь по отношению к общественному мнению возникает задача оказывать воздействие на его формирование. В практической деятельности указанные две стороны отношения — учет и формирование — не существуют раздельно, они взаимодополняют друг друга

3. Макс Вебер был прав. Главная мысль, которую можно вынести из истории экономики, заключается в том, что почти все в ней объясняется культурой. Доказательством тому служат успехи меньшинств в чужих землях: китайцев в Восточной и Юго-Восточной Азии, индийцев в Восточной Африке, ливанцев в Западной Африке, евреев и кальвинистов по всей Европе, и так далее. И все же культура, в смысле глубинных ценностей и установок, вдохновляющих массы, пугает ученых. Ее окружает терпкий аромат расы и почвы, ореол непререкаемости и незыблемости. Правда, в минуты прозрения экономисты, да и прочие специалисты- гуманитарии, понимают, что это еще не вся истина. И тогда они принимаются искать в культурах «хорошее» и «плохое». Но одобрение, как и осуждение, — позиция пассивного наблюдателя, неспособного использовать свои знания для совершенствования людей и вещей. Что же касается специалистов, для которых важна техническая сторона дела, то они предпочитают заниматься изменением залоговых и учетных ставок, внедрением свободы торговли, совершенствованием политических институтов. Их тоже можно понять: ведь критика культуры порой задевает эго и подрывает самооценку. В устах посторонних подобные выпады, какими бы тактичными и завуалированными они ни были, попахивают снисходительностью. Доброжелательные «преобразователи» стараются избегать подобных вещей. Однако, если культура действительно так значима, то почему она «работает» избирательно? Экономисты, и не только они, без устали вопрошают, отчего некоторые народы — скажем, китайцы — издавна были столь бесталанными у себя дома и столь предприимчивыми за границей. Если все дело в культуре, то почему же ей не удалось преобразовать Китай? (Здесь, впрочем, стоит заметить, что при нынешней политике, которая не подавляет, а поощряет экономическое развитие, дисбаланс между успехами китайцев у себя дома и за границей начинает исчезать; нынешний Китай обеспечивает себе такие же феноменальные темпы роста, которые вывели конфуцианских «драконов» из «третьего мира» в «первый».) Мой друг-экономист, специалист по экономико-политической терапии, разрешил этот извечный (а сейчас, вероятно, и вовсе немодный) парадокс, решив вообще не обращать внимания на культуру. Культура, по его словам, не позволяет делать точные прогнозы. Но я не согласен с такой точкой зрения. Принимая во внимание культурные факторы, послевоенные экономические успехи Японии и Германии вполне можно было предвидеть. То же самое верно в отношении Южной Кореи (в ее противопоставлении с Турцией) и Индонезии (в противопоставлении с Нигерией). С другой стороны, культура — отнюдь не изолированное явление. Экономисты лелеют ту иллюзию, что рост можно обеспечить одним-единственным фактором, но во всяком комплексном процессе детерминанты, во-первых, множественны, а, во-вторых, взаимозависимы. Монокаузальные объяснения просто не будут работать. Одни и те же ценности, которые на родной земле (например, в Китае) портятся «бестолковой властью», прекрасно проявляют себя в других местах. Именно отсюда — особая удачливость предпринимателей-эмигрантов. Древние греки даже дали им специальное наименование: метэки, мастера-иностранцы, которые стали

5. Рональд Инглхарт Культура и демократия * Основываясь на веберовском наследии, Фрэнсис Фукуяма (Fukuyama, 1995), Лоуренс Харрисон (Harrison, 1985, 1992, 1997), Самюэль Хантингтон (Huntington, 1996) и Роберт Патнэм (Putnam, 1993) заявляют, что культурные традиции необычайно устойчивы и благодаря этому формируют политическое и экономическое поведение современных обществ. Но, по мнению теоретиков модернизации, начиная с Карла Маркса и заканчивая Даниэлем Беллом (Bell, 1973, 1976), в том числе и автора этих строк (Inglehart, 1977, 1990, 1997), подъем индустриального общества влечет за собой сопутствующие культурные сдвиги, расшатывающие традиционную систему ценностей. В этой статье приводятся доказательства того, что в равной степени верны оба тезиса: • Развитие влечет за собой синдром предсказуемого отхода от абсолютных социальных норм в пользу все более рациональных, гибких, пользующихся доверием ценностей. • Однако культуры довольно самостоятельны. Протестантское, православное, исламское или конфуцианское прошлое того или иного общества способствует формированию культурных зон, которые отличаются самобытной системой ценностей и способны противостоять натиску экономического развития. Существование четко выраженных культурных зон имеет целый ряд социальных и политических последствий. Они оказывают влияние на важнейшие стороны жизни общества, от уровня рождаемости до экономического поведения, затрагивая, — как доказывается в настоящей статье, — и демократические институты. Одна из граней этой межкультурной вариативности особенно важна для демократии. Как мы увидим ниже, общества существенно разнятся друг от друга в зависимости от того, что они выдвигают на первый план — «ценности выживания» или «ценности самовыражения». Социум, опирающийся на ценности последнего типа, имеет гораздо больше шансов стать демократическим. По-видимому, экономический прогресс влечет за собой постепенный переход от «ценностей выживания» к «ценностям самовыражения», и это позволяет понять, почему богатые общества в большей мере тяготеют к демократии. Как мы убедимся ниже, корреляция между ценностными доминантами («выживание» или «самовыражение») и демократией весьма прочна. Можно ли объяснить данный факт тем, что «ценности самовыражения» (включающие межличностное доверие, терпимость, участие в принятии решений) благоприятствуют демократии? Или же демократические институты сами стимулируют появление таких ценностей? Причинно- следственную связь установить нелегко, но имеющиеся у нас данные говорят о том, что скорее культура содействует становлению демократии, а не наоборот.

2.Макс Вебер, начинавший как историк античности, но потом сделавшийся специалистом в целом ряде гуманитарных наук, в 1904–1905 годах опубликовал одно из самых известных и провокационных своих сочинений — работу «Протестантская этика и дух капитализма». Главный тезис Вебера сводился к следующему: протестантизм (или, более конкретно, его кальвинистская ветвь) обеспечил подъем современного капитализма, то есть того промышленного капитализма, который был хорошо знаком Веберу по его родной Германии. Протестантизм, говорил этот автор, добился такого результата отнюдь не ослаблением или упразднением аспектов католической веры, ограничивавших экономическую деятельность (хотя он, например, запретил ростовщичество), и не поощрением страсти к богатству, но выработкой и санкционированием такой этики повседневной жизни, которая обусловливала деловой успех. Кальвинистский протестантизм, по Веберу, сделал это через утверждение доктрины предопределенности, согласно которой спасения невозможно добиться с помощью истовой веры или добрых дел — оно предрешено от начала времен, и никто не в силах изменить здесь что- либо. Подобное убеждение легко могло породить фаталистический взгляд на мир. Если образ жизни или глубина веры не имеют значения, то зачем вообще стараться? Зачем совершать добрые поступки? Но это нужно потому, возражали кальвинисты, что предрасположенность к добру свидетельствует о богоизбранности. Избранным может оказаться всякий, но вполне разумно предположить, что в большинстве своем таковые обнаружат свое предназначение в особых душевных качествах и добропорядочном поведении. Этот неявный намек выступал мощным стимулом к соответствующему образу мысли и жизни. Твердая вера в предопределение сохранялась на протяжении одного или двух поколений, так и не став вековечной догмой, но со временем она была усвоена светской моралью, а вместе с нею — и все сопутствующие добродетели: трудолюбие, честность, серьезность, бережное отношение к деньгам и времени. Перечисленные ценности способствовали успеху в бизнесе и накоплению капитала, но Вебер подчеркивал, что истинный кальвинист не задавался целью разбогатеть. (Это, однако, немешало представителям данной конфессии видеть в праведно нажитом богатстве знак божественной милости.) Европе отнюдь не нужно было дожидаться протестантской Реформации, чтобы познакомиться с людьми, желавшими стать богатыми. Основная идея Вебера заключалась в том, что протестантизм породил новый тип бизнесмена — человека, стремившегося жить и трудиться по-особому. Именно эта специфика имела значение, а нажитые состояния оказывались в лучшем случае ее побочными продуктами. Лишь много позже протестантская этика выродилась в набор максим, направленных на достижение материального достатка и довольства собой, вылилась во вкрадчивые проповеди благости богатства как такового. На теорию Вебера нападали со всех сторон. Точно такую же сумятицу позже породил развивающий учение Вебера тезис социолога Роберта Мертона о прямой взаимосвязи между протестантизмом и подъемом современной науки. К сказанному можно добавить, что многие современные историки и в самом деле расценивают построения Вебера как не слишком актуальные: считается, что он сделал свое дело и отошел в прошлое. Лично я с этим не согласен. Ни на эмпирическом уровне, где многочисленные факты свидетельствуют о том, что протестантские торговцы и промышленники сыграли ключевую роль в развитии торговли, банковского дела и промышленности, ни на теоретическом. Суть дела в том, что протестантизм действительно сформировал иного человека — рационального, аккуратного, трудолюбивого. Подобные добродетели, хотя и не были новыми, едва ли встречались на каждом шагу. Протестантизм сосредоточил их в рядах своих приверженцев, которые оценивали друг друга по соответствию этим стандартам. Две особенности протестантизма отражают и подтверждают эту взаимосвязь. Первой является упор на распространение грамотности, причем не только среди мальчиков, но и девочек. То было следствием изучения Библии. Считалось, что добрые протестанты должны самостоятельно читать Святое писание. (Католиков же, ориентированных на катехизис, не только не заставляли заниматься этим, но косвенно даже отвращали от подобных занятий.) Результат известен: грамотность среди протестантов росла от поколения к поколению. Грамотные матери — это очень важно. Второй особенностью стало то огромное значение, которое приписывалось времени. Здесь мы опираемся на феномены, которые социологи назвали бы «ненавязчивыми свидетельствами»: на массовое изготовление и приобретение часов. Даже в таких католических странах, как Франция или Бавария, часовщики в большинстве своем были протестантами. По использованию приборов для измерения времени и их распространению в сельской местности Англия и Голландия значительно опережали католические государства. Возрастающий интерес к фиксации времени является наиболее точным индикатором «урбанизации» сельского общества и утверждения в нем «городских» вкусов и обычаев. Сказанное вовсе не означает, что «идеальный тип» капитализма можно найти только в рядах кальвинистов и более поздних протестантских сектах. Рациональными, прилежными, аккуратными, чистоплотными и серьезными могут быть люди всех вероисповеданий и вообще неверующие. Причем им вовсе не обязательно быть предпринимателями, ибо подобные качества проявляются в самых разных жизненных ситуациях. Главная мысль Вебера, как я ее понимаю, состоит в том, что в Северной Европе XVI–XVIII веков религия способствовала широкому распространению того типа личности, который прежде считался довольно редким, и что именно этот тип создал новую экономику (новый способ производства), известный сегодня под названием «капитализм». История свидетельствует, что наиболее эффективные лекарства от бедности имеют внутреннее, а не внешнее происхождение. Иностранная помощь может быть полезной, но онаже, подобно шальному богатству, способна принести вред. Нередко она подавляет инициативу и сеет бессилие. Как гласит африканская поговорка, рука берущего всегда снизу, тогда как рука дающего — сверху. А вот что по-настоящему благотворно, так это труд, усердие, честность, терпение, упорство. Людям, страдающим от нищеты и голода, подобный набор поможет справиться с безразличием. Ведь, по сути дела, никакое совершенствование не может быть столь же эффективным, как самосовершенствование. Такие рассуждения могут показаться затертыми клише — что-то вроде уроков, которые приходится осваивать дома и в школе в те моменты, когда родителей и учителей охватывает наставническое рвение. Став взрослыми, мы относимся к подобным истинам довольно снисходительно, отмахиваясь от них как от банальностей. Но может ли мудрость устареть? Безусловно, мы живем в приятное время. Мы хотим, чтобы все вокруг было сплошным удовольствием; многие из нас работают, чтобы жить, а живут для того, чтобы быть счастливыми. В этом нет ничего страшного; просто подобный стиль жизни не повышает производительность труда. Если же вы хотите большей продуктивности, то нужно научиться жить, чтобы работать, а в счастье видеть побочный продукт. Это нелегко. Люди, которые живут, чтобы работать, составляют незначительное меньшинство. Но это элита, открытая для посторонних, она сама отбирает свои кадры, и ее члены являются созидателями. В этом мире приветствуются оптимисты, причем не потому, что они всегда правы, но потому, что заряжены на созидание. Даже заблуждаясь, они настроены позитивно; именно таков путь достижения, исправления, улучшения и успеха. Образованный и просвещенный оптимизм неизменно окупается, а в утешение пессимистам достается только их правота