Азадовский
.pdf
М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Собиратели 30-х годов.
разносторонним, фольклорно-этнографическим описанием Иркутского края, но ее значение в русской фольклористике гораздо шире, ибо она вместе с тем является и одним из первых опытов такого рода описаний вообще. Общенаучное значение этой книги удачно освещено в специальном этюде Г. С. Виноградова: «Понимание необходимости изучать русскую народность сложилось до Авдеевой; элементы или звенья программы изучения выработались также раньше продолжительными и постепенными усилиями многих лиц. Но никто до нее не объединил эти звенья в одну более или менее связную и прочную цепь — в сколько-нибудь законченную и стройную программу и не осуществил на деле программы этой полностью. Авдеева первая, руко-
347
водясь интуицией и здравым смыслом, частные и разъединенные вопросы и темы изучения своих предшественников свела в одну программу, которую заполнила разнообразным и количественно значительным материалом»1. Из других работ Е. Авдеевой следует упомянуть «Записки о старом и новом русском быте» (СПБ, 1842), содержание которой относится не только к Сибири но и к другим частям России, в частности к Курской губернии к Лифляндии, к югу России; затем «Русские сказки для детей рассказанные нянюшкой Авдотьей Степановной Черепьевой» (СПБ, 1844) и ряд этнографических очерков в разных журналах, которые, по справедливому замечанию цитированного выше автора, могли бы «соединенные вместе, составить третью этнографическую книгу»2. Наконец, ею опубликован «Русский песенник, или собрание лучших и любопытнейших песен, романсов и водевильных куплетов» (СПБ, 1847), представляющий немалый интерес для фольклориста. Сочинения Авдеевой во многом не утратили своего значения и в настоящее время. И не только потому, что они являются одним из источников малоизученного в фольклористическом и этнографическом отношениях края, но и как богатейший источник, сохранивший ценнейшие материалы, для многих из которых не всегда легко найти параллельные, заменяющие его материалы. В ее работах мы находим старинные превосходные редакции свадебных песен, песен подблюдных, игровых, а также и колыбельных, которые являются чуть ли не первыми записями этого жанра; сюда же Авдеева включила и «приговорки» нянек («Из воспоминаний»). Интереснее же всего ее наблюдения над сказкой, уже оцененные в нашей фольклористической литературе. Сказкам посвящен ею ряд страниц в двух первых книгах и особенно в статье «Воспоминания об Иркутске», где впервые в русской литературе сделана попытка зарисовать образ сказочника и воссоздать его художественную манеру3. В основе же всех ее наблюдений лежит неизменное стремление подчеркнуть благодетельное значение старины, любование старым бытом, идеализация
1«Советская этнография», 1941, № V, стр. 142—148.
2«Воспоминания об Иркутске» («Отечественные записки», т. LIX, 1848);«Очерки масленицы в Европейской России и Сибири, в городах и деревнях», («Отечественные записки», 1849, т. LXII); «Из воспоминаний Е. Авдеевой(«Отечественные записки», 1849, т. LXIII) и «Старинная русская одежда»(«Отечественные записки», 1853, т. LXXXVIII).
3См. М. Азадовский, Русская сказка, Избранные мастера, т, II, Л., 1932, стр. 370—380. Полный обзор охваченных записями Авдеевой материале сделан в упомянутой выше статье г. С. Виноградова («Советская этнография», 1941, № V).
М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Собиратели 30-х годов.
его и т. п. , что и явилось, несомненно, причиной резкого отзыва о ее книгах со стороны Белинского.
В конце 30-х годов начинается и интенсивное изучение народного творчества в бывшем Олонецком крае (ныне входит в состав Карельской Автономной Советской Социалистической
348
Республики), которому впоследствии суждено было прославиться как богатейшему резервуару русской народной поэзии, родине самых замечательных русских сказителей и певцов (семья Рябининых, Ир. Федосова, Щеголенок, Коргуев и многие другие) и где были составлены классические книги мирового фольклора (сборники русских былин Рыбникова и Гильфердинга, сборник плачей Барсова, «Калевала» и др.). Первые собирательские опыты были сделаны еще в конце 20-х годов Ф. Н. Глинкой, но начало систематического и планомерного изучения местного фольклора было заложено только в конце следующего десятилетия и связано с именем известного друга Лермонтова Святослава Афанасьевича Раевского (1808—1876). Раевский был сослан в 1837 г. в Петрозаводск по делу о распространении стихов Лермонтова на смерть Пушкина. В 1838 г. он был назначен редактором неофициальной части «Олонецких губернских ведомостей» и сразу же поставил задачу сделать их центральным органом местных изучений, особенно же изучений народного быта и творчества. В первом номере он поместил передовую статью, которую современный биограф Раевского справедливо называет «замечательным документом в истории русской культуры». Эта статья должна занять видное место и в истории русского краеведения и русской науки о фольклоре. Вопрос о необходимости и значении краеведческих изучений был уже поставлен местной печатью и даже пользовался поддержкой правительственных органов. Эту задачу выдвигали, как мы видели, уже и украинские журналы начала 30-х годов, но Раевский поставил вопрос значительно шире: его статья проникнута пафосом общественного служения и раскрывала широкие задачи перед местными деятелями; краеведческие изучения поднимались им на высоту общественного подвига и рассматривались как одна из форм «уплаты долга за свое образование» и выполнения «обязанностей гражданина — принять участие в литературном труде народа». В числе важнейших и самых неотложных задач Раевский указывал на необходимость изучать «областное наречие», «картины частной жизни, в которой сбереглись древние обычаи» и особенно «быт простого народа»1.
Упоминание Раевского о «простом народе» исполнено глубокого уважения к нему. Он с восхищением говорит о его трудолюбии, опрятности, патриотизме. Замечательно упоминание «гордовежливых поклонах» крестьян. Здесь подчеркнуто характерное для северных крестьян, не знавших барско-помещи-
349
1 «О предметах и целях издания прибавлений к «Олонецким губернским ведомостям», «Олонецкие губернские ведомости», 1838, прибавления № 1—2; статья подписана литерой «Р...»; см. также статью Н. Л. Бродского «Святослав Раевский, друг Лермонтова», «Литературное наследство», М., 1948, №45-46; М; Ю. Лермонтов, Сочинения, т. II,
стр. 301—321.
М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Собиратели 30-х годов.
чьей зависимости, сознание собственного достоинства, на что тоже обратил внимание (и также сугубо подчеркнул) другой ссыльный наблюдатель, первый раскрывший значение Олонецкого края как «Исландии русского эпоса», который принадлежал уже к следующему поколению русской демократической интеллигенции,— П. Н. Рыбников.
В«Прибавлениях» 12, 13, 19 и 21 Раевский поместил статью «О простонародной литературе» с подзаголовком «О собирании русских народных песен, стихов, пословиц и т. п. ». Статья эта распадается на две самостоятельные части. Первая представляет собой информацию о предприятии Киреевского и включает в себя упомянутую уже выше «песенную прокламацию» последнего; во второй же части Раевский выступает уже как собиратель и исследователь. Эта часть является по существу этюдом о народных причитаниях («воплях», по терминологии Раевского). Раевский дает подробный очерк бытования плачей, их характеристику, описывает их обрядность, останавливается на вопросе об отношении к ним населения, отстаивает (против Гнедича) их самостоятельное происхождение и т. д. В заключение приведено несколько образцов свадебной и похоронной причети. Таким образом, статья Раевского — первая (после Радищева и Гнедича) в истории русской фольклористики публикация плачей и первый о них исследовательский этюд, совершенно правильно наметивший, при всей своей краткости и беглости, задачи и путь дальнейших изучений. Возможно, что у Раевского были и другие записи, которые, однако, до нас не дошли1.
Вэти же годы в Олонецкой губернии производил фольклорноэтнографические наблюдения Василий Андреевич Дашков (1819—1896), впоследствии получивший всероссийскую известность как основатель этнографического музея в Москве. Ему принадлежат «Описание Олонецкой губернии» (СПБ, 1842) и очерк «Свадебные обряды олончан» («Отечественные записки», 1839, т. V, отд. VIII). Из других собирателей, действовавших в северных губерниях, следует еще назвать вологодского педагога Федора Дмитриевича Студитского (1814—1893), составителя прекрасного сборника «Народные песни Вологодской и Олонецкой губерний» (СПБ, 1841), адмирала Кузмищева—сотрудника Киреевского и Даля.
§ 3. Особое место в этом новом поколении собирателей занимает Снегирев и Сахаров. Пыпин, а вслед за ним и Ягич называют их представителями «археологического народолю-
350
бия», точнее было бы говорить о консервативном и ярко реакционном характере их работ. Их работы знаменуют собой начавшееся в фольклористике господство идей официальной народности. В той или иной степени эти идеи захватывают и других собирателей 30—40-х годов, но в работах и вообще в идея Сахарова и Снегирева они находят наиболее
1 Н. Л. Бродский считает, что Раевскому принадлежит рецензия «Сказания русского народа о семейной жизни своих предков», собранные И. Сахаровым («Литературные прибавления к «Русскому инвалиду», 1837, № 3). Эта атрибуция была принята и мной в статье «Фольклоризм Лермонтова» («Литературное наследство», № 43—44, стр. 246), однако этот вопрос нельзя еще считать окончательно решенным.
М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Собиратели 30-х годов.
полное и законченное выражение. Это не значит, что работы Снегирева и Сахарова стояли изолированно от тех интересов, которыми руководились Пушкин или Киреевский; и Сахаров и Снегирев в значительной степени были захвачены тем же общим подъемом, который вызвал к жизни усиленный интерес к народной поэзии и ее изучению. В свою очередь и Пушкин относился с большим интересом к Снегиреву и Сахарову. Пушкин интересовался работами Сахарова, привлекал его к участию в «Современнике»; Снегирев был в тесной связи, с одной стороны, с кружком Румянцева, с другой — с «Московским вестником», где поместил ряд своих очерков. Расхождение принципиальных позиций не мешало совместной работе и печатным выступлениям в одних и тех же органах.
И. М. Снегиреву (1793—1868) принадлежит ряд статей в журналах и составление отдельных сборников. Главнейшими его трудами являются следующие: «Русские в своих пословицах. Рассуждения и исследования об отечественных пословицах и поговорках» (т. I—IV, М., 1831—1834), «Русские простонародные праздники и суеверия» (т. I—IV, 1837—1839), «Русские народные пословицы и притчи» (М., 1848), «О лубочных картинах русского народа» (М., 1844); последняя работа была позже переработана и значительно дополнена новыми материалами («Лубочные картины русского народа в Московском мире», М., 1861). Кроме того, ему принадлежит ряд работ по древнерусскому зодчеству и русской иконописи
ипамятникам. Большой фольклористический интерес представляют собой
иего «Дневник»1 и оставшиеся неоконченными «Воспоминания»2. Снегирев происходил из профессорской семьи и сам был профессором
Московского университета, где преподавал латинский язык и римские древности. Однако его основные интересы очень рано ушли в изучение русской народности во всех ее проявлениях. Этот интерес, как он сам указывал в своих воспоминаниях, проявился в раннем детстве под влиянием семьи и ближайшего окружения. Позже этот интерес был усилен литературными и общественными тенденциями эпохи. В своем дневнике Снегирев писал о склонности нашего века к революции, бунтам и к ненависти. Он искал в народной
351
жизни основ, которые можно было бы противопоставить этим разрушительным тенденциям. Так, например, русские пословицы он рассматривал как целостные памятники «русского добродушия, терпения и милосердия». «Русские простонародные праздники» были посвящены Уварову («...Его высокопревосходительству... С. С. Уварову с достодолжным высокопочтением посвящает сей воспоминания отечественной народности сочинитель»). Это посвящение вскрывало и основную установку автора.
И. Е. Забелин так характеризовал значение Снегирева в деле изучения русских древностей: «Она (наука.— М. А.),—пишет Забелин,— не могла не оценить большой начитанности автора, значительного знакомства с архивными материалами, этой неутомимости в собирании многоразличных
1«Русский архив», 1902—1905.
2Tам же, 1905, № IV.
И в «Дневнике» и в «Воспоминаниях» рассеяно большое количество различных фольклорно-этнографических материалов; отдельных наблюдений, записей и пр.
М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Собиратели 30-х годов.
данных, массою которых автор приводил всегда в изумление обыкновенного читателя, в первый раз встречавшего столько старых слов, столько новых фактов»1; но вместе с тем Забелин отмечает отсутствие критики источников, отсутствие руководящей идеи при обработке как целого, так и частностей, отсутствие критического чутья и критических приемов в отборе и сличении разных фактов, наконец, сбивчивость, искажения и небрежность в цитировании старинных текстов.
Эту характеристику целиком принимает и Пыпин, распространяя ее и на работы Снегирева по фольклору. Но Забелин склонен был чуть ли не целиком отрицать значение снегиревских изданий. По его мнению, они стояли «...как бы вне ее границ. Они не попадали в ее общее течение, в ее общий оборот, не сливались органически с новыми дальнейшими работами, какие предпринимались по тем же вопросам другими изыскателями»2. Забелин утверждал даже, что археологические труды Снегирева влияли скорее отрицательным путем, чем положительным, вынуждая каждый раз к проверке сообщенных им фактов или прямой с ним полемике.
Принимая целиком эти выводы, Пыпин объясняет их, с одной стороны, общей методической неразработанностью вопросов археологии, этнографии и фольклора в то время и господствующим характером литературы (20-х годов), в которых сложились его литературные мнения3; с другой — Пыпин имеет в виду теорию официальной народности4.
352
Однако было бы несправедливо и неправильно совершенно зачеркивать значение работ Снегирева; каковы бы ни были тенденции, которыми он руководствовался, подбирая и публикуя пословицы, его сборник остается первым обширным, если не ручным, то все же наукообразным сборником русских пословиц, представленным по недоступным теперь для нас источникам. Да и сам Пыпин подчеркивал выдающуюся роль Снегирева как собирателя и знатока древнерусской литературы1.
М. И. Шахнович совершенно правильно указал, что «Русские пословицы» Снегирева были своего рода коллективным памятником, подобно песням Киреевского. Снегирев сумел привлечь к делу собирания пословиц самых разнообразных деятелей русской науки и литературы. Ему передали свои записи Шевырев, Сушков, Перевлесский, Диев, Калайдович, ему же отдал записи пословиц из своего собрания Киреевский; в числе его сотрудников был и А. И. Тургенев. Таким образом, его «Пословицы» явились первым сводом научного или, вернее, наукообразного типа2.
1И. Забелин, Опыты изучения русских древностей и истории, ч. П.стр. 119—120.
2Там же, стр. 121.
3См. А. Н. Пыпин, История русской этнографии, т. I, СПБ, 1890, стр. 329.
4Н. И. Надеждин упрекал Снегирева за узкий и ограниченный взгляд его на пословицы; Снегирев, писал он, «не с надлежащей точки зрения смотрит на пословицы. Нельзя видеть в них отражение только светлых сторон русского народа. «Как будто они не бывают памятниками заблуждений и слабостей народного характера, неразлучно соединенных с
природой человеческой!» («Телескоп», 1831, т. IV, № 12, стр. 509); об отсутствии у Снегирева исторической точки зрения на пословицы писал и Полевой.
1См. А. Н. Пыпин, История русской этнографии, т. I, СПБ, 1890, стр. 324.
2Над пословицами Снегирев продолжал работать и позже; вернее сказать, он работал над ними в течение всей своей жизни. Им были опубликованы: «Русские юридические
пословицы» («Москва», 1849, № VII—VIII); «Неизданные пословицы великорусские»
М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Собиратели 30-х годов.
Первым сводом явилось и четырехтомное описание русских простонародных праздников. Идею его труда подал ему Е. Болховитинов. За десятилетие Снегирев сумел собрать огромный материал, частью собранный лично, частью полученный от разных лиц. Но Снегирев выступает в этом труде не только как собиратель и публикатор, но и как исследователь; он тщательно подбирал факты из самых разнообразных источников: из старинных памятников, из описаний русских и иностранных путешественников, свидетельств различных писателей, из разнообразных славянских и западноевропейских трудов и источников. В качестве материала для параллелей к некоторым обрядам или для их объяснений он привлекает иногда и памятники художественной литературы. Например, в качестве параллельного сопоставления с русским «бабьим летом» он цитирует историческую драму К. Брентано.
Материал, добытый Снегиревым, в итоге является совершенно грандиозным, с исключительной полнотой охватывающим
353
поставленную тему. Несмотря на наличие позднейших материалов в этой области (труды Шейна, Ермолова, Макаренко) снегиревский материал не утрачивает своего значения; многие собранные им факты позже не наблюдались, уже другими собирателями, так как успели исчезнуть или совершенно изменить свой первоначальный вид. Классическая же выучка позволила Снегиреву критически отнестись к источникам и не включать без разбора все, что только ему ни попадалось. Чужд он был каким бы то ни было фальсификаторским тенденциям, которые, например, так решительно проявились у его современника Сахарова. Таким образом, богатая фактографическая сторона делает эти труды ценными и для нашего времени.
Снегирев был достаточно осведомлен и в современной ему научной литературе. Он очень основательно знал литературу по классической филологии, которую часто привлекал для объяснения отдельных явлений русской обрядности, знал и главнейшие труды по мифологии западноевропейских ученых конца XVIII и первых десятилетий XIX века. В частности, он очень хорошо был знаком с книгой Крейцера и вызванной ею полемической литературой. В предисловии к первому выпуску он выражает сожаление, что не смог привлечь новейших трудов по мифологии Гримма (имеется в виду «Deutsche Mythologie» Якова Гримма, вышедшая в 1835 г., т. е. всего за два года до появления труда Снегирева в печати) и Шеллинга; однако другие работы братьев Гримм были ему известны (например, «Deutsche Rechtsalterthьmer» Якова Гримма; в III и IV выпусках встречаются ссылки на известный труд французского историка Ж. Мишле
«Les origines du droit franзais cherchйs dans les symboles et formules du droit universel». Наконец, он широко пользуется трудами славянских, главным образом польских ученых. Пыпин крайне сурово осудил его научные
(«Известия имп. Академии наук». Отд. русского языка и словесности, т. IV, «Прибавления», тетрадь IV, СПБ, 1855; «Дополнения и прибавления к собранию русских народных пословиц и притчей» («Архив историко-юридических сведений, относящихся до России» кн. 2, половина 2-я, М., 1854); «Новый сборник русских пословиц и притчей, служащий дополнением к собранию русских народных пословиц и притчей, изданных в 1848 г. И. Снегиревым», М., 1857 (в этом сборнике объединены все публиковавшиеся им ранее дополнения).
М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Собиратели 30-х годов.
объяснения, назвав их наивными, а порой невежественными даже для своего времени. Однако в такой оценке явно отсутствует историческая перспектива. К числу наиболее частых у Снегирева ошибок принадлежат объяснения, построенные на внешнем этимологическом сходстве; но такой метод был вообще очень распространен, и не только в то время, когда создавал свои научные труды Снегирев, но и много позже. Значение книги Снегирева в целом было в другом: не только в богатом материале, но в ее конструктивности, в умелом использования разнообразных источников и в воссоздании из отдельных разрозненных элементов стройного целого. В этом отношении труд Снегирева как бы завершает то, что было начато в первом десятилетии Гавриилом Успенским.
Отчетливо понимал Снегирев и историческое значение народных песен и обрядов, умел видеть в современном обряде
354
черты прошедшего через разные фазы исторического развития древнего быта; эту заслугу Снегирева признает и Пыпин1. Более существенной ошибкой является примененный им (впрочем, же в соответствии со своим временем) метод заимствования. Он применяет его в самой грубейшей форме: все, что кажется ему несоответствующим его представлениям о характере русской народности и ее выражению в обрядности и поэзии, объявляется чужим, заимствованным, наносным. Этот метод объяснения характерен для всей группы таких работ; он встречается и у Сахарова, и у Терещенко, и в других аналогичных трудах.
Еще более характерным и ярким представителем теории официальной народности в русской фольклористике был современник Снегирева, несколько младший его годами Иван Петрович Сахаров (1807—1863).
Снегирев, несмотря на свой значительный дилетантизм, все же в какойто степени был представителем академической науки. Сахаров же был в полном смысле слова самоучкой. По образованию он был врач; детство провел в провинции (сын Тульского священника), учился до университета в семинарии. С филологической наукой он был совершенно незнаком, как не был знаком ни с философией, ни с историей европейских литератур. Это был типичный любитель, стихийный собиратель, впоследствии выросший в большого знатока предмета, но исключительно с его внешней стороны. Начал он как местный собиратель и историк, и первым его трудом был очерк о тульской старине, напечатанный в «Галатее» (1830, ч. 13). В своих воспоминаниях он подробно рассказывает, как появились у него исторические и фольклорные интересы, которые он связывает исключительно с рано проявившимися у него стремлением выяснению чаяний своего народа и отвращением ко всему иноземному.
Но его патриотизм выражался у него в узкошовинистских формах и был тесно связан с борьбой против всевозможных прогрессивных течений в обществе, которые представлялись Сахарову отражением революционных тенденций Запада. Вражда Сахарова ко всему иноземному роднит его на первый взгляд с Шишковым, но исходные позиции у них различны. Шишков был выразителем идей феодального дворянства; его борьба с новыми течениями продиктована опасением за судьбу господствующего класса, и его обращение к народу и народности было одним из путей
1 См. А. H. Пыпин, История русской этнографии, т. I, СПБ, 1890, стр. 324.
М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Собиратели 30-х годов.
укрепления своего классового влияния. Шишков включал фольклор в систему феодальной идеологии и своего общеполитического миросозерцания. Сахаров, смыкаясь с ним в борьбе против прогрессивных революционных секций века, представлял иную социальную группу. Он от355
носится презрительно и враждебно к дворянству и дворянской культуре; в основе этого отрицания лежат реакционные тенденции, имеющие внешне демократическую окраску. В фольклористике Сахаров отражал те социальные слои, которые в художественной литературе были представлены именами А. А. Орлова, Кузмичева, Гурьянова и т. д., т. е. представителей так называемой мещанской литературы. В качестве дела своей жизни он избрал собирание и публикацию памятников древности и народного творчества, и в этой области сумел проявить и огромную энергию, и предприимчивость, и даже некоторую методичность. Собранный им материал поражает своим разнообразием, богатством, разносторонностью.
В большинстве случаев в своих изданиях Сахаров являлся новатором и впервые вводил в научный оборот памятники чрезвычайного значения и ценности. Не надо забывать, что в эти годы фактический материал был слабо известен. Богатый материал, собранный к этому времени Киреевским, еще не был опубликован, и только изредка появлялись небольшие публикации в журналах. Сахаров опубликовал большое собрание народных песен, сказаний, заговоров, загадок, гаданий, описаний обрядов и обычаев, а также древнерусских путешествий, азбуковников и т. д. Первым его трудом в этой области были вышедшие еще при жизни Пушкина и пробудившие .в последнем большой интерес к автору «Сказания русского народа», первая часть которых вышла в 1836 г., и, что очень примечательно, уже в следующем году понадобилось второе издание. Тома выходили вплоть до 1849 г.1. Затем последовали: «Путешествия русских людей в чужие земли» (1837), «Песни русского народа», ч. 1—5 (1838—1839), «Записки русских людей» (1841), «Русские народные сказки» (1841); кроме того, ряд работ по нумизматике, древнерусскому церковному песнопению, иконописи, геральдике и т. д. Занимался Сахаров также библиографией, принимал участие в работах Публичной библиотеки, читал лекции по палеографии, наконец, был деятельным членом Археологического общества, для которого составил «Записку для обозрения русских древностей» (1851), сыгравшую большую роль в археологическом собирательстве.
Таким образом, Сахаровым, часто на его же собственные средства, было выполнено огромное дело, вполне могущее быть задачей целого коллектива и даже учреждения. Е. Карский справедливо называет его «редким энтузиастом-фанатиком родной старины»2. Но Сахаров не ограничивался только ролью собирателя, он выступал и как исследователь, вернее, как тол-
356
1См. «Сказания русского народа о семейной жизни своих предков», ч. I, 1836; часть II и III
—1837; в 1841 г.—третье издание; т. I (книги I—IV), т. II (книги V—VIII) — 1849 г.
2Е. Карский, Славянская кирилловская палеография. Л., 1928, стр. 70.
М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Собиратели 30-х годов.
кователь. «Сказания русского народа» открывались статьей «Взгляд на сказания русского народа о чернокнижии». В третьем издании эта статья вошла во вторую часть, и книга открылась статьей «Славяно-русская мифология»; «Русским народным сказкам» предшествует «Обозрение русских народных сказок» и т. д. Приведенная в этой части «Библиографическая роспись» представляет несомненный интерес и для современного исследователя1. Однако за пределами библиографии и описаний труды Сахарова не имеют уже такого значения. Все его толкования и анализы не выдерживают никакой научной критики и были пережившими себя анахронизмами даже в то время. Сознательное отрицание Сахаровым всего чужеземного привело к тому, что он не желал знать и действительно не знал ни иностранной литературы, ни иностранных источников (иностранных языков он также, по-видимому, не знал). Это также, конечно, очень отразилось на его последующих сборниках и особенно на его концепциях. В центре всего лежала политическая проблема, как он себе ее представлял. Его книги должны были составить фундамент для обоснования того круга идей, который лежал в основе официальной народности2. И с этой точки зрения он не только освещает, но и подбирает материалы. Так, например, он анализирует заговоры и различные проявления того, что он называл «чернокнижием». Все эти явления противоречили в его глазах христианской сущности русского народа, и потому он подобно Снегиреву объяснял все факты такого рода иноземным влиянием, считая их заносными и пришлыми. В «Сказаниях русского народа» (кн. VII) он упрекает исследователей, что они в своих «небывалых открытиях» «наводят на наших предков позорную тень мно-
357
гобожия»1. Идейные источники «такой «методологии» совершенно ясны. Фольклор для Сахарова играл чисто служебную роль. Он видел в нем
главным образом материал для пропаганды своих воззрений, и потому-то он не стеснялся применять любые методы. Он изменял материал, допускал плагиат, наконец, доходил до прямого изобретательства и фальсификации.
1Историк русского сказковедения С. В. Савченко считает это предисловие Сахарова очень ценной для своего времени попыткой изучения русской сказки (С. В. Савченко, Русская народная сказка. История собирания и изучения, Киев, 1914, стр. 275). Эта оценка представляется нам явно преувеличенной, тем более что сам автор сводит в конце концов основное значение предисловия к библиографическому обзору. Попытки же Сахарова разобраться в сущности русской сказки, ее происхождении и значении для изучения русской жизни и русской истории не многим отличаются от его анализа исконного и наносного в русском чернокнижии. К нерусским элементам в сказках Сахаров относит многое в образе дурака, почти все чудесные элементы, образы чудищ, образы основных сказочных героев вроде Ивана Даревича или царь-девицы; заносными оказываются даже мотивы удальства. Все эти соображения очень наивны, примитивны и далеко отстают от воззрений, которые уже существовали среди его современников, например Пушкина, Максимовича, Гоголя и др.
2В своих «Записках» Сахаров писал о великом деле «императора Николая Павловича», который «ни мало не усумнился принять нашу народность под свою защиту и сделать ее символом министерства народного просвещения. Он ясно разгадал грядущую славу России, он один понял назначение Русской земли». С особой ненавистью вспоминает Сахаров о событии 14 декабря и даже учреждение лицея считает одним из орудий «чужеземцев для распространения революционной пропаганды».
1 И. П. Сахаров, Сказания русского народа, т. II, кн. VII, СПБ, 1849,стр. 91.
М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Собиратели 30-х годов.
Сахаров был чрезвычайно строг к своим предшественникам за допускаемые ими исправления фольклорных текстов; особенно сурово относился он к Чулкову. Однако, как показали последующие исследования, он в огромном количестве заимствовал материал у того же Чулкова. Заимствовал Сахаров и из других источников: из сборника Кирши Данилова и даже из собраний Киреевского. Былина о Василии Буслаевиче оказалась скомпанованной из текстов Кирши Данилова и Чулкова; из собрания Киреевского он использовал песню об осаде Пскова, напечатанную в «Деннице».
Таким образом, многое из того, что представлялось современному читателю и исследователю новыми записями, «подслушанными в различных селениях», как писал сам Сахаров, оказывалось просто перепечаткой текстов из различных старых изданий. Точно так же Сахаров считал возможным делать всевозможные исправления в текстах, как в содержании, так и в форме. Первый обратил на это внимание Аполлон Григорьев, который в известной статье своей «Русские народные песни» («Москвитянин», 1854, № 15) дал подробный разбор редакторских приемов Сахарова; позже об этом же писали П. Бессонов и А. Потебня; последний указал на ряд стилизаций в мнимо старинном стиле2. Эти наблюдения продолжил С. В. Савченко, который проанализировал сахаровскую сказку об Илье Муромце и установил, что она построена явно по схеме лубочной сказки с дополнениями из сборника Кирши Данилова и порой собственными изобретениями3. Помимо заимствований и сюжетных переработок, Сахаров вносил «поправки» и в язык, стремясь сделать его как можно более «народным»; для этой цели он вносит обилие «народных форм», бесконечно амплифицирует текст всевозможными «а и », «а и было», «уж и я ли», злоупотребляет уменьшительными и ласкательными формами, удлиненными формами прилагательных («людям добрыим»), в большом количестве вводит составные эпитеты и, наконец, сплошь и рядом придает рассказу специфически прибауточный склад.
358
Так же обращался Сахаров с другими материалами, например с загадками. Один из поздних исследователей, относившийся вообще весьма благосклонно к Сахарову, дал подробный анализ сахаровского собрания загадок и установил во многих случаях «наличие руки редактора». Особенно любил Сахаров вставлять в тексты загадок (как, впрочем, и в другие народные тексты) церковнославянские слова и обряды. Это делалось, несомненно, в целях подчеркивания церковнославянского происхождения некоторых загадок, т. е. подчеркивания их религиозного характера. Эти исправления не всегда заметны, иногда касаются самых незначительных мелочей, но в результате подлинно народные памятники теряли свой исконный характер и приобретали иной вид и несвойственный им колорит. «Специфические штришки, иногда чуть-чуть уловимые, иногда очень прозрачные, самая невинная, по-видимому, замена одного слова другим, разного рода добавления, перестановка слова, сгущение местного колорита — все это,— пишет исследователь,— в отдельных загадках
2См. А. Потебня, Объяснения малорусских и сродных народных песен, Варшава, 1883,
стр. 26, 39.
3См. С. В. Савченко, Русская народная сказка. История собирания и изучения, Киев, 1914,
стр. 129—130.