Энтони Гидденс

Что сказать об изменениях иного рода, часто связываемых в том или ином смысле с постмодернити, — о подъеме новых общественных движений и возникновении небывалых политических проблем? Они действительно важны. Однако мы должны тщательно отделить наш способ рассуждения от многообразных теорий или интерпретаций, выдвинутых на их основе. Я анализирую постмодернити как серию имманентных переходов от — или «за пределы» — многообразных институциональных учреждений модернити. Мы пока еще не оказались в социальном универсуме эпохи постмодернити, тем не менее мы видим немало признаков возникновения способов жизни и форм общественной организации, которые отличаются от тех, что культивируются современными институтами.

В контексте данного анализа можно легко понять, почему ради-кализация модернити столь же тревожна, сколь и важна. Ее наибо- лее заметные черты — крах эволюционизма, исчезновение исторической телеологии, признание радикальной, конститутивной рефлексивности, а также утрата Западом своей привилегированной позиции — переносят нас в новый и беспокойный универсум опыта. «Нас» в первую очередь относится к тем, кто живет на самом Западе — или, более точно, в индустриальном секторе мира, — но последствия этого ощутимы повсюду.

Сейчас мы живем в период подъема модернити. Что находится вне ее? Можем ли мы придать какое-либо определенное значение понятию «постмодернити»? Какие виды утопий можем мы создать как ориентированные в будущее проекты, которые были бы связаны с имманентными тенденциями развития и тем самым оставались реалистическими?

Что, прежде всего, следует за капитализмом? Если социализм (что бы за этим словом ни стояло), то маловероятно, чтобы он был похож на существующие социалистические общества, которые, несомненно отличаясь от стран капитализма, представляют собой экономически неэффективный и политически авторитарный способ функционирования индустриализма. «Социализм», конечно, означает так много разных вещей, что данный термин становится зачастую не более чем ярлыком для некоего общественного строя, близкого сердцу того или иного мыслителя. Если он означает строго планируемое производство, организованное главным образом в рамках экономических систем национальных государств, то социализм, конечно, постепенно исчезает. Главное открытие двадцатого века заключается в том, что сложные системы, подобные современным экономикам, не могут быть эффективно подчинены кибернетическому контролю. Детальная и постоянная сигнализация в них должна исходить скорее «снизу», чем быть направляемой «сверху».

Если это справедливо на уровне национальных хозяйственных систем, то еще более верно в мировом масштабе, и эру постмодернити следует постигать в глобальном плане. Рынки обеспечивают сигнальные устройства в сложных системах обмена, но они также поддерживают или активно обусловливают главные формы отчуждения (согласно верному диагнозу Маркса). Выход за пределы капитализма, рассмотренный лишь с точки зрения эмансипации, предполагал преодоление классовых различий, создаваемых капиталистическими рынками. Закономерности реальной жизни, тем не менее, направляют нас еще дальше, за рамки обстоятельств, в которых экономические критерии определяют жизненные условия людей. Мы находим здесь потенциал для постдефицитной системы (post-scarcity system), координируемой на глобальном уровне.

Простое утверждение, что капиталистические рынки должны быть подвергнуты «регулированию» для преодоления их неустойчивости, подводит нас к дилемме. Подчинение рынков централизованному контролю со стороны центра экономически неэффективно и ведет к политическому авторитаризму. Предоставление рынкам свободы действия без всяких ограничений создает основные несоответствия между жизненными шансами различных групп и регионов. Постдефицитная система выводит нас за пределы этой дилеммы, ибо, когда основные предметы потребления больше не являются дефицитными, рыночные критерии могут служить всего лишь сигнальными устройствами, а не средством поддержания отчуждения.

Принимая во внимание, что положение национальных государств меняется, когда на более низком уровне возникают новые формы местных организаций, а над ними — международные организации более высокого ранга, естественно ожидать возникновения новых форм участия, которое может принять форму расширения самоуправления в рамках корпорации, в местных объединениях, демократизации средств массовой информации и транснациональных объединений различного типа.

Что касается межгосударственных отношений, то очевидна перспектива возникновения более скоординированного глобального политического порядка. Тенденция к глобализации вынуждает страны сотрудничать в решении проблем, с которыми первоначально они стремились справляться самостоятельно. Вплоть до конца девятнадцатого века многие верили, что движение к мировому правительству естественно вытекает из движения к глобальным взаимосвязям. Эти авторы недооценивали степень суверенитета национальных государств, и представляется невероятным, чтобы какая-либо форма мирового правительства была способна возникнуть в обозримом будущем. «Мировое правительство», скорее, может предполагать совместную выработку глобальной политической стратегии государств и скоординированные подходы к разрешению конфликтов, чем формирование сверхгосударства. Тем не менее, тенденция к глобализации на этом уровне вполне отчетлива.

Что касается военной силы, может показаться, будто шансы перехода к миру, в котором инструменты войны лишились бы былого значения, весьма малы. Глобальные военные расходы продолжают от года к году расти, а разработки новых вооружений не прекращаются. Но все же в ожидании мира без войн есть большая доля реализма. Подобный мир имманентен как самому процессу индустриализации войны, так и изменению позиции национального государства на глобальной арене. Теория Клаузевица безнадежно устарела с распространением промышленного производства вооружений; когда границы в основном устоялись и территории национальных государств охватывают фактически всю земную поверхность, территориальная экспансия теряет свое былое значение. Наконец, растущая взаимозависимость на глобальном уровне расширяет круг ситуаций, когда сходные интересы разделяются всеми государствами. Мир без войн — это, конечно, утопия, но утверждать, что такая картина абсолютно нереалистична, нельзя.

Все это относится и к искусственно созданной окружающей среде. Стимулом постоянной революционизации технологий являются как стремление к капиталистическому накоплению, так и соображения национальной обороны, но как только толчок дан, процесс обретает внутреннюю динамику. Главной движущей силой становится стремление расширить научные знания и желание продемонстрировать их эффективность.

Процессы технологического обновления и, в более общем плане, индустриального развития в настоящее время по-прежнему ускоряются, а не замедляются. В сфере биотехнологии технические достижения затрагивают саму нашу физическую конституцию, точно так же, как и естественную среду, в которой мы живем. Будут ли эти мощные источники обновления всегда оставаться бесконтрольными? Никто не может сказать этого с уверенностью, но есть и противоположные тенденции, проявляющиеся отчасти в экологических движениях... Ущерб, наносимый окружающей среде, ныне стал предметом глубокой озабоченности и находится в центре внимания правительств во всем мире. Во избежание серьезного и нео- братимого вреда следует противостоять не только внешнему неконтролируемому воздействию на окружающую среду, но также и логике самого ничем не сдерживаемого научного и технологического прогресса. Гуманизация технологии будет сопряжена, скорее всего, с усилением моральных аспектов в нынешних, по большей части «инструментальных», отношениях между людьми и преобразуемой внешней средой.

Поскольку судьбоносные экологические проблемы столь очевидно имеют глобальный характер, то и формы вмешательства в окружающую среду с целью минимизации факторов риска будут по необходимости планетарными. Может быть создана всеохватывающая система попечения, целью которой было бы сохранение экологического благосостояния мира как целого. Возможный путь осмысления этих целей планетарной заботы предложен в так называемой «гипотезе Геи», выдвинутой Джеймсом Лавлоком. Согласно его идее, наша планета ведет себя «как единый организм, даже живое создание». Органическое здоровье Земли поддерживается децентрализованными экологическими циклами, взаимодействие которых формирует самоорганизующуюся биохимическую систему² . Если такая точка зрения будет доказана аналитически, то она определенно отразится на заботе о состоянии планеты, которая скорее будет похожа на охрану здоровья личности, чем на возделывание сада, где растения живут сами по себе.

Почему мы должны предполагать, что мировые события будут двигаться в направлении, очерченном этими разнообразными утопическими соображениями? Конечно, мы не можем этого утверждать, хотя все дискуссии, рисующие возможность такого будущего, могут по самой своей природе воздействовать на происходящие изменения. Имманентные тенденции развития суть не более чем [сумма] влияний, и период, когда решается, будет ли вообще развитие идти в этих направлениях, весьма продолжителен по времени и наполнен различными факторами риска. Более того, то, что происходит в рамках одного институционального измерения, может неблагоприятно воздействовать на остальные. Каждый фактор может иметь последствия, угрожающие жизни миллионов людей.

Какими бы ни были новые технологические разработки (при всей их полезности для производства они могут представлять угрозу для окружающей среды или военной безопасности), должен существовать предел глобальному капиталистическому накоплению. Поскольку рынки в какой-то степени представляют собой саморегулирующиеся механизмы, некоторые виды дефицита могут быть преодолены. Но у ресурсов, доступных неопределенно долгому накоплению, есть как внутренние границы, так и внешние факторы, которые либо не затрагиваются, либо усугубляются рынком и могут стать причиной социальных взрывов.

Что касается административных ресурсов, то обратной стороной тенденции к демократизации является риск сползания к тоталитаризму. Усиление функций надзора обеспечивает многообразие форм демократического участия, но также делает возможным и групповой контроль за политической властью, подкрепляемый монопольным доступом к средствам насилия как инструменту террора. Тоталитаризм и модернити взаимосвязаны не только условно, но и по самой своей сути³. Имеется множество режимов, которые если и не достигают абсолютного тоталитарного уровня, то проявляют многие его характеристики.

Возможность ядерного конфликта — это не единственная опасность, угрожающая человечеству в среднесрочной перспективе, в форме войны, поставленной на индустриальную основу. Широкомасштабная конфронтация, использующая даже обычное вооружение, была бы опустошительной по своим последствиям, так как продолжающееся слияние науки и военной технологии может в изобилии произвести формы оружия, столь же смертельного, как ядерное. Перспектива экологической катастрофы менее вероятна, чем риск большой войны, но столь же опасна по своим последствиям. Долговременный необратимый ущерб окружающей среде уже мог быть нанесен, — и возможно, мы просто не ощущаем его видимых последствий.

Оборотной стороной модернити — и этого фактически никто не способен не сознавать — может быть не что иное, как «республика трав и насекомых» или группа разрушенных и травмированных человеческих сообществ. Никакие провиденциальные силы не вмешаются ради нашего спасения, и никакая историческая теле- ология не гарантирует, что эта вторая версия постмодернити не вытеснит первую. Апокалипсис стал тривиальностью, он знаком как контрфактическая ситуация повседневной жизни, и, как и все параметры риска, он может стать реальностью.

Когда мы говорим о модернити, мы имеем в виду институциональные трансформации, происходящие на Западе. В какой степени модернити является отличительным признаком западной цивилизации? Отвечая на этот вопрос, мы должны рассмотреть различные аналитически вычленяемые черты модернити. С точки зрения институционального развития для модернити главное значение имеют два особых организационных комплекса: национальное государство и систематическое капиталистическое производство. Оба они коренятся в специфических чертах европейской истории и имеют мало аналогий в предшествующих периодах или в других культурных контекстах. Если они в тесной связи друг с другом к настоящему времени распространились по всему миру, то прежде всего благодаря порождаемой ими мощи. Никакие иные, более традиционные, общественные формы не могут противостоять ей, сохраняя полную изолированность от глобальных тенденций. Является ли модернити исключительно западным феноменом с точки зрения образа жизни, развитию которого способствуют эти две великие преобразующие силы? Прямой ответ на этот вопрос должен быть утвердительным.

Одно из важнейших последствий модернити <...> заключено в глобализации. Это не только сметающее иные культуры распространение западных институтов по всему миру. Глобализация <...> вводит новые формы мировой взаимозависимости, [что, однако] создает новые риски, одновременно формируя далеко идущие возможности глобальной безопасности. Является ли модернити исключительно западной с точки зрения данных глобализирующих тенденций? Нет. Этого не может быть, коль скоро мы говорим о возникающих формах мировой взаимозависимости и планетарного сознания. Способы рассмотрения и решения этих проблем будут с неизбежностью затрагивать концепции и стратегии, происходящие из не-западных источников. Ибо ни радикализация современности, ни глобализация общественной жизни не являются процессами, которые в каком-либо смысле завершены. Культура может по-разному реагировать на распространение новых институтов, принимая во внимание мировое культурное разнообразие в целом. Движение «за пределы» модернити происходит в глобальной системе, которая отличается большим неравенством богатства и мощи и не может не подвергаться их воздействию.

Модернити универсализируется не только в плане ее глобального воздействия, но и в плане рефлексивного знания, фундаментального для ее динамического характера. Является ли модернити исключительно западным понятием в этом отношении? На этот вопрос следует ответить утвердительно, хотя и с определенными оговорками. Кардинальный отход от традиции, свойственный рефлексивности модернити, приводит к разрыву не только с предшествующими эпохами, но и с другими культурами. Поскольку разум оказался неспособен обеспечить себе окончательное самооправдание, то нет оснований делать вид, что данный разрыв не покоится на культурных убеждениях (и силе). Однако сила не обязательно решает проблемы, возникающие как результат распространения рефлексивности модерности, особенно в той мере, в какой методы аргументации, вырабатываемой в ходе дискуссии, становятся широко распространенными и общепринятыми. Такая аргументация, включая ту, что составляет основу естественных наук, содержит критерии, отвергающие культурные различия. В этом ничего нет «западного», коль скоро уже ощутима приверженность к подобного рода аргументации как средству разрешения споров. Кто может сказать, тем не менее, каковы пределы распространения этой приверженности? Ведь радикализация сомнения часто сама является объектом сомнения и, следовательно, представляет собой принцип, вызывающий упорное сопротивление.

Сегодня прежде всего в индустриальных обществах, но до некоторой степени и в мире в целом, наступил период высшей модернити, порывающей с традицией и с тем, что в течение долгого времени было «командной высотой» — влиянием Запада. <...>

Модернити по самой своей сути имеет глобализирующий характер, и тревожные последствия данного феномена соединяются с логически круговым характером ее рефлексивности для создания универсума событий, где риск и случайность приобретают новый характер. Глобализирующие тенденции модернити одновременно экстенсиональны и интенсиональны — они связывают индивидов с системами больших масштабов и на локальном, и на глобальном уровнях. Многие явления, часто называемые постмодернити, фактически касаются опыта жизни в мире, где присутствие и отсутствие связаны исторически непривычными способами. Прогресс становится лишенным содержания, поскольку сохраняется логически круговой характер модернити, и на горизонтальном уровне поток ежедневно притекающей информации, вовлеченной в жизнь «одного из мирово, может когда-нибудь стать непреодолимым. Однако это не есть выражение культурной фрагментации или растворения субъекта в «мире знаков», не имеющем центра. Это процесс одновременного преобразования субъективности и глобальной социальной организации на тревожном фоне риска далеко идущих последствий.

Модернити ориентирована в будущее, так что будущее имеет статус контрфактического моделирования. Хотя имеются и иные причины, но это один из факторов, на которых я основываю понятие утопического реализма. Предвосхищение будущего становится частью настоящего, тем самым влияя на то, как будущее фактически развивается; утопический реализм соединяет «открытие окон» в будущее с анализом нынешних институциональных тенденций, посредством чего политическое будущее является имманентным настоящему. Здесь мы возвращаемся к проблеме времени. Чему может быть подобен мир постмодернити — с учетом факторов, лежащих в основе динамической природы модернити? Если бы современные институты в какой-то момент значительно изменились, то это повлекло бы за собой коренное изменение и самих этих факторов. <...>

Сценарии утопического реализма противоположны как рефлексивности модернити, так и ее темпоральное™. Утопические прогнозы или ожидания составляют основу для будущей ситуации, ставящей предел бесконечно открытому характеру модернити. В мире постмодернити взаимоотношения пространства и времени уже не будут упорядочены историчностью. Может ли это означать возрож- дение религии в той или иной форме, сказать трудно, но можно предположить, что в таком случае оказались бы зафиксированы некоторые аспекты жизни, что напоминало бы некоторые свойства традиции. Такая фиксация, в свою очередь, обеспечила бы основание для чувства онтологической безопасности, подкрепленного знанием о социальном универсуме, подвластном человеческому контролю. Это не был бы мир, который «распадается изнутри» на децентрализованные организации, — в нем, без сомнения, сложно связывалось бы локальное и глобальное. Будет ли такой мир подразумевать радикальную реорганизацию пространства и времени? Это представляется вероятным. Но подобными рассуждениями, тем не менее, мы начинаем разрушать связь между утопической спекуляцией и реализмом. И от того, что выходит за пределы исследований данного типа, следует отказаться.

* - Weizsaecker E., van, Lovins A.B., Lovins L.H. Factor Four. Doubling Wealth — Halving Resource Use. L., Earthscan Publications Ltd., 1997. Copyright — Weizsaecker E., von, Lovins А. В., Lovins L.H. 1997. Текст воспроизводится с согласия Э. фон Вайцзеккера. 1 - См.: Meadows D.H., Meadows D.L, Randers J. Behrens III, W.W. The Limits to Growth. N.Y., 1972. 2 - Мы называем так эту модель потому, что существовали также модели World 1 и World 2. World 1 была первоначальной версией, разработанной профессором Массачусетсского технологического института Дж.Форестером в рамках проводившегося Римским клубом исследования взаимозависимости между глобальными тенденциями и глобальными проблемами. World 2 является окончательной документированной моделью, представленной профессором Дж.Форестером в книге: Forester J. World Dynamics. N.Y., 1971. Модель World 3 была создана на базе World 2, в первую очередь как следствие изменения ее структуры и расширения количественной базы данных. Мы должны отметить, что профессор Дж.Форестер является безусловным вдохновителем данной модели и автором используемых в ней методов. 3 - См.: Meadows D.H., Meadows D.L., Renders J. Behrens III, W.W. The Limits to Growth. P. 24.