новая папка 2 / 18626

-Не надо. Ей-богу, не станем.

-А, штоб вас... - говорила старуха и сунула им насильно два куска пирога.

Пока я ужинал, торфяник рассказал хозяину, что подрядился он с товарищами у какого-то купца вынимать торф из болота: назначенное количество вынули, высушили и сдали купцу, а он денег-то и не дает, слишком много отдавать приходилось. Они жаловаться становому. Становой стакнулся с купцом и стал их уверять, что по новому положению следует им заплатить только половину, все пугал их и бумагу даже какую-то показывал: но торфяники на сделку с купцом не пошли, а подали просьбу к губернатору. Прислали чиновника, который произвел следствие, продержал их шесть недель без работы, и все-таки с купцом ничего не мог сделать. Затем хозяин, выругав прилично станового, купца и чиновника, объявил, что уже пора спать, с чем торфяник вполне согласился и скоро захрапел, а за ним и хозяин; не спали только мальчики и долго еще шептались, вздыхали и ворочались с боку на бок.

На другое утро разбудило меня жужжание крон {Кронами называется снаряд для разматывания шелка, бумаги и проч. Разматывают с помощью скальницы и лучка. (Прим. авт.).}. Рядом со мной на лавке сидела девочка и разматывала бумагу; мальчиков уже не было. Старуха рассказала мне, что мальчики эти - фабричные, ищущие места, что кассир той фабрики, на которой они жили, при расчете утянул у них по десяти рублей; а ужинать они отказывались потому, что денег у них у двоих на путевые издержки оставалось всего 15 копеек.

Размоткой шелка и бумаги занимаются здесь зимой почти все женщины, товар берут у московских фабрикантов. Некоторые крестьяне (мастерки) имеют в селе фабрички, или светелки, в которых работают на 10-15 станах миткаль; другие водят карась {Карась - станок для кручения; называется он так потому, что имеет форму карася. Карась на 100 веретен стоит 30 руб. и при постоянной работе выручает от 6 до 9 руб. в неделю. (Прим. лет.).} и раздают бабам и девкам разматывать, платят им за размотку шелка-сырца немецкого по 20 копеек с фунта, русского по 15, бумаги по 10 копеек ассигнациями.

Из Леонова пошел я к Богородску пешком; нагоняет меня баба на возу.

-Тетушка, не подвезешь ли?

-Куда тебе?

-До Богородска.

-Нет, голубчик, мне далеко так-то.

-Ну хоть до Шалова.

-До Шалова, пожалуй, подвезу. Вот сюда на краюшек садись, не раздави у меня тут свечи.

И баба поет все ту же песню: земли мало, оброк велик. Бабы пробавляются размоткой шелка, шерсти и бумаги.

В Шалове спутница моя ссадила меня и свернула с шоссе вправо, а я пошел прямо; к ночи насилу добрался до Богородска.

Богородск - это такой городок, что, право, не знаешь, что об нем сказать, особенно проведя в нем одну только ночь; к тому же и не случилось со мной ничего необыкновенного. Пришел на постоялый двор, спросил чаю, толстая работница принесла самовар и объявила мне, что хозяин загулял, того и гляди ночью бунт сделает; лег я спать, но бунта никакого ночью не слыхал; поутру встал, оделся и ушел: вот и все.

Отошел я от Богородска верст шесть. Опять нагоняет меня кто-то: на этот раз попутчиком был мне богородский мещанин, от которого я узнал о постройке в Городищах на Клязьме моста, он же меня и довез до Городищ. Остановились мы было в Бунькове покормить часок, и тут опять та же история: земли мало, как узнали об освобождении, оброку набавили, купцы-монополисты купили у помещика землю среди села, построили фабрики, но крестьянам от этого пользы никакой, потому что работают на фабриках большею частью владимирцы. Наружность села обещает много: двухэтажные дома, бабы, сидящие на завалинке в плисовых шубках и шелковых платках, песни, кабак.

В Городищи {Городищи - деревня на берегу Клязьмы, Владимирской губ., Покровск. уезда. (Прим. авт.).} я приехал в 4 часа вечера и принялся отыскивать себе приют, но это оказалось делом нелегким. Все крестьянские дома были заняты рабочими: где 10, а где 12 и даже 15 человек в одной избе. Там, где было мало-мальски почище, - поместились французы-переводчики и другие должностные лица вроде наших десятников, да и то по три, по четыре человека вместе. Одним словом, мне приходилось или ночевать на улице, или ехать обратно в Киржач, что было бы очень прискорбно, потому что таким образом у меня пропадал целый день даром, а мне хотелось вечером взглянуть на помещение французских рабочих и видеть их у себя дома; на работы же я предполагал отправиться на другой день утром.

Далеко еще не доезжая Городищ, слышал я рассказы о работах, производимых на мосту через Клязьму французскими рабочими, о великолепном содержании их, которому бы позавидовал любой столоначальник, о необыкновенной силе и ловкости этих рабочих и проч.; а потому неудивительно, что мне хотелось видеть все это и что мне очень жаль было потерять целый день.

Почти без всякой надежды бродил я по улице, ломая себе голову - как бы мне устроиться здесь ночевать, и, случайно узнав о существовании в Городищах трактира, - направился было туда искать убежища; вдруг слышу сзади голос: "Мусье, мусье!" Оглянулся - вижу: идет ко мне какой-то господин в пальтечке: конторщик не конторщик - бог его знает кто такой. Я остановился.

-Вы куда идете?

-Вот в трактир - не пустят ли ночевать.

-Ах, как это можно вам ночевать в трактире?!

-Да что ж делать, когда больше негде.

-Ах, что это вы говорите? Может ли это быть, чтобы для вас не было квартиры? Пожалуйте: я вам сейчас найду...

Я стал в тупик.

Что за услужливость такая? и почему он меня знает? да и с какой стати! Впрочем, пошел за ним. Как бы то ни было, а все-таки хорошо; по крайней мере даст ночлег. Он пошел вперед, а я иду сзади, недоумевая, что бы это значило... Проходя мимо одной избы, мой проводник остановился и крикнул в окно: "Пошлите сюда десятника!" - и вдруг обернулся ко мне и спросил: "Вы хорошо говорите по-русски?" - "Хорошо". - "Что за черт, - думаю себе, - за кого же он меня принимает?" Но тем не менее счел за лучшее промолчать до времени, пока дело объяснится само собою, и, пользуясь правом инкогнито, получить ночлег.

Через несколько минут привели меня в избу, перегороженную на три комнатки, оклеенные обоями; в двух комнатах стояла кой-какая мебель, кровати, столы и проч.; третья - кухня. Провожатый мой между тем исчез, явилась кухарка и предложила мне пить чай. Ну, слава богу, наконец-то я пристроен.

В комнате, где меня поместили, стояла кровать, на стене висело ружье, в углу шкафчик с посудою, в простенке какой-то кронштейн, как видно домашней работы, оклеенный обоями с бахромою; на кронштейне письмо и зубочистка.

-Да кто же здесь живет? - спрашиваю кухарку.

-Как кто? Французы.

-А много ли их?

-Четыре. Было пять человек, да один съехал - тесно.

-Как же они теперь помещаются?

-Да вот здесь двое спят: один на кровати, другой на полу; в той горнице двое. А вы разве не француз?

-Нет. А что?

-То-то.

Оставаться здесь, как видно, не было возможности. Опять беда, опять очутился между небом и землею. А между тем самовар уже готов; и на столе стоит огромная фарфоровая чашка. Чаю смерть как хочется.

В Платаве наелся я этой проклятой севрюги, - пью не напьюсь. "Ну, куда ни шло, - думаю себе, - напьюсь чаю поскорее, да уж тогда и пойду промышлять себе квартиру". Пью чай и обжигаюсь - тороплюсь.

-Скажи, пожалуйста, голубушка, что эта квартира, нанятая или отведена для приезжающих?

-Нет: это нанятая. Они нанимают.

-А скоро они придут?

-Теперь им должно скоро быть.

Вот, думаю себе, хорошо будет, как застанут меня здесь?.. Что я им скажу? Забрался в чужую квартиру бог знает с какой стати, да тут еще и чай пить расселся. Еще если бы я был конторщик какой-нибудь от Бусурина, все бы ничего, а то совсем посторонний человек...

Только что думаю это и тороплюсь допивать стакан, вдруг слышу - идут по лестнице. Ну, погиб! а сам твержу про себя: "Mille pardons, monsieur" {Тысяча извинений, сударь (франц.).}, и проч. ... дверь отворяется, и прямо на меня - бульдог... Стал передо мной и ощерился. Вот те и на! За бульдогом медленно переваливается небольшой плотный человек в дубленом полушубке, с карандашом в зубах. "Mille pardons, monsieur", - пробормотал я, захлебнувшись чаем, и стал рассказывать всю эту путаницу недоразумений и рассыпаться в извинениях. Француз, выслушав все, расхохотался, успокоил меня и сказал, что действительно у них очень тесно, и потому он не смеет меня оставлять у себя; и вместе с тем посоветовал мне обратиться к одному русскому, служащему в здешней конторе, так как он живет один, всего через два дома отсюда, и, вероятно, не откажет мне в ночлеге.

Так и вышло. Русский, служащий в конторе, оказался еще любезнее француза; уступил мне свою кровать и рассказал, что было нужно, о работах. Успокоившись совершенно и поместившись как следует, я тотчас же отправился на мост, - так как уже было 6 часов и работы только что кончились.

Городищи - небольшая деревня на Клязьме, Владимирской губернии, Покровского уезда. В нескольких саженях от деревни проходит Московско-Нижегородская железная дорога, а через Клязьму устраивается мост; поезда же ходят пока по временному, деревянному. Мост строится французскими инженерами и рабочими, в начале сентября привезенными в Россию. Материал (чугун) доставляется с парижских чугунолитейных заводов; рельсы же из Англии. Земляные, каменные, деревянные и вообще все почти приготовительные работы отданы с торгов товариществу русских купцов Бусурина и Бухтеева. Вначале рельсы были заказаны правительством на заводах Шепелева у княгини Бибарсовой, но почему-то были забракованы главным обществом. Цемент для каменных работ сначала употреблялся тоже русский {Русский цемент, так наз. цемянка, - смесь известки с толченым кирпичом. (Прим. авт.).}, который обходился, как я слышал, с доставкою около 50 копеек серебром за пуд, но тоже признан непрочным, хотя постройки на нем производились два года и 3/4 всех построек были уже сделаны. Потом уже выписан был цемент портландский, который обходится ровно вдвое дороже цены самого материала. Остальные работы производятся на нем, хотя оно уже немножко поздно, потому что более прочный цемент следовало бы употребить на нижние слои кладки, постоянно находящиеся в воде; тут вышло наоборот. Но - errare humanum est {Человеку свойственно ошибаться (лат.).}.

Может быть, оно так и следует, чтобы верхние части здания были прочнее нижних. Во всяком случае, дело сделано: не перестроивать же всего сызнова. Той же почти участи подверглись и рельсы, заказанные на русских заводах, и потому и лежат в сараях, и только небольшая часть из них употреблена на разводные пути при станциях. Разница между русскими и английскими рельсами заключается в количестве винтов, которыми свинчиваются планки при соединении рельсов: русские свинчиваются четырьмя, английские же тремя винтами. По-видимому, русский способ удобнее и прочнее, потому что два рельса, таким образом соединенные, составляют одно целое, и скорее рельс может переломиться или погнуться на середине, нежели в том месте, где планки, между тем как английские скрепы устроены вроде шарньер и, следовательно, прочности такой иметь не могут. Но опять-таки я могу ошибаться. Может быть, оно так и следует.

ВГородищах две конторы - русская и французская; тут же квартира и главного управляющего русской конторы. Служащие помещаются в крестьянских избах, вследствие чего цены на квартиры поднялись очень высоко, - так, например, за простую крестьянскую избу платят 6 рублей в месяц; провизия и все необходимое очень дорого, потому что доставляется из Москвы. Русские рабочие помещаются в бараках, о французских же

ярасскажу сейчас.

В6 часов пошел я на ту сторону реки, где устроено временное помещение для французских инженеров и рабочих. Луна светила очень ярко, и я без проводника пошел через мост к балаганам; спустившись с насыпи, среди наваленного в беспорядке материала разного рода, между глыбами камней и чугуна пробрался к первому балагану и отпер дверь. Это была кухня, впрочем довольно темная, так что я не мог рассмотреть даже людей, толпившихся в ней. Какой-то человек в синей блузе спросил меня по-французски, что мне угодно. Я сказал, что желал бы видеть, как помещаются рабочие. Он попросил меня идти за собою и провел через большую столовую, где за четырьмя длинными столами сидели рабочие в синих суконных блузах и куртках. Столовая освещалась лампами, разговор шел оживленный; перед каждым бутылка вина, стакан, ложка, вилка и ножик. На мой поклон некоторые кивнули головою, продолжая есть и не снимая шапок. На каждые 6 или 8 человек поставлено было большое вылуженное блюдо с соусом. Из столовой проводник привел меня в комнату, где помещались инженеры. Комната совершенно в таком же роде, как и столовая, только несколько меньше; такие же голые стены с маленькими окнами, по углам кровати и посреди стол, за которым сидело пять человек инженеров. На столе блюдо с каким-то рагу из телятины. Инженеры сидели в шапках и обедали. Я объяснил им цель моего приезда и желание видеть рабочих и работы. Мне сейчас же предложили место за столом и стакан лафиту, говоря, что я приехал немного рано, потому что работы производятся только приготовительные, настоящих же работ пока нет; что же касается помещения и содержания, то они к моим услугам.

- Мы теперь еще не устроены, - говорил мне один из инженеров, - и живем на бивуаках; пьем скверное русское вино и не имеем хорошего повара. Но что ж делать! А la querre comme a la querre {На войне как на войне (франц.).}. Главное, чтобы рабочим было хорошо. Мы об них только и думаем, и, кажется, они довольны.

- О, они здесь прекрасно живут, - заметил другой. - Всего получают вдоволь: две бутылки вина в день, кофе, теплую постель и огромное жалованье; самый худший получает сорок рублей серебром в месяц. Que voulez vous encore? {Чего же вам еще? (франц.).}

Вкомнате так тепло, на столе лампа, пахнет так аппетитно кушаньем, и все едят очень усердно. Рядом со мной, по правую руку, сидел плотный инженер с турецким носом и такой густой и черной бородою, что ему позавидовал бы любой армянин. Он ел молча, ни на кого не глядя, заткнув себе салфетку за галстук; только время от времени, не переставая жевать, говорил басом: "Du vin s'il vous plait" {Пожалуйста, вина (франц.).}. Подливал себе в стакан точно на смех 2-3 капли воды, выпивал его залпом и опять принимался есть, даже с какой-то злостию. По другую сторону, рядом со мною, сидела девочка лет осьми в синем суконном платье, в синем вязаном чепчике и в синем же фартучке. Такая востроносая, черноглазая, и ничего не ела. Позади ее на каком-то ящике поместился ее брат, мальчик лет 13, и то и дело доставал вилкой, через сестрину голову, с блюда куски телятины. На другом конце стола сидел средних лет блондин с перевязанной головою, m-r С., заведывающий хозяйственной частию (как я узнал после), отец этих детей; рядом с ним молодой человек с бородкою и резкими, подвижными чертами лица. Он сидел как-то уж чересчур небрежно, и все у него было нараспашку, даже пуговицы везде расстегнуты; говорил громко и тоже резко, а не нараспев, как остальные; руки держал в карманах и вынимал их только для стакана. По всему видно было, что он в желчном расположении духа. Пришел истопник, он сейчас же на него накинулся, причем выказал большие сведения в русском языке, нисколько не стесняясь присутствием детей.

Истопник, длинный отставной солдат, сухой как палка, принялся ковырять в печке. - Эй, ты! Эй! - закричал на него желчный молодой человек. - Стопник.

- Чего изволите?

- Ты! слышь ты, болван! Дрова еще положи! Слышь! Истопник молчал, уткнув нос в печку.

- Скотина! - закричал француз. - Слышь, что я сказал? еще дрова! Истопник молча вышел.

- Негодяй!! - завопил француз и побледнел.

- Вот не угодно ли полюбоваться, - сказал он, обращаясь ко всем, уже по-французски, - Есть ли какая-нибудь возможность говорить с этим народом без палки?

Блондин, его сосед, хотел эту выходку обратить в шутку и, замахнувшись на него длинной колбасой, сказал:

- А если вас? как бы это вам понравилось?

Молодой человек замолчал и мрачно насупился. Разговор после этого как-то запнулся. Я обратился к мальчику и спросил его, давно ли он в России? Он ответил, что уже 2 месяца, причем показал мне два пальца, вероятно по привычке говорить знаками, а другой рукой проехал себе по губам.

-И не скучаете здесь?

-Я везде дома.

-А как вам нравится Россия?

-C'est un pays barbare {Это варварская страна (франц.).}, - посмотрел на отца. Отец закрыл глаза, чуть-чуть покачал головой (нехорошо, дескать, так резко выражаться) - и протянул ко мне через стол колбасу длиною с аршин, говоря: "Saucisson de Parme - je vous prie" {Пармская колбаса, пожалуйста (франц.).}. Сосед мой по правую руку, не переставая есть, поставил передо мной стакан и, ткнув пальцем в бутылку, пробормотал: "Мму-мму-мму-мма..."

-Regales vous en {Угощайтесь (франц.).}, - перевел мне блондин.

Рагу между тем исчезло; и вместо него явился соус из картофеля и моркови. Вдруг дверь отворяется, и входят два работника: один, тот самый, который провожал меня, с маленькой лысиною и большой черной бородою, по всей вероятности, буфетчик; другой же - молодой человек высокого роста, с взъерошенными волосами и рыжей бородкой, в синей суконной блузе. В руках у него было блюдо с соусом.

-Messieurs {Господа (франц.).}, не угодно ли полюбоваться, чем нас кормят? - говорил он, торжественно поднося к столу блюдо; между тем как другой что-то ворчал и был, кажется, этим очень недоволен.

-Я вас прошу оставить меня в покое, - умолял его молодой работник,- я знаю, что делаю. Goutez, messieurs, goutez! {Отведайте, господа, отведайте! (франц.).} - продолжал он приставать к инженерам, которым тоже стало что-то неловко. Впрочем, некоторые ткнули вилками в соус, чтобы только отделаться от непрошеного обличителя. Соус, по-видимому, был как соус.

M-r C., желая успокоить работника и кончить неприятную сцену, взял его за плечо и сказал:

-Ecouter moi, Basin! {Слушайте, Базен! (франц.).} Скажите товарищам, что завтра или послезавтра я непременно еду в Москву и привезу повара-француза. Я не вернусь без повара. Слышите!

Но Basin, как видно, смотрел на французского повара как на журавля в небе и продолжал свое:

-Tout cela est belet bon, monsieur {Все это прекрасно, господин (франц.).}, - говорил он, ставя блюдо на стол и ударяя себя кулаком в грудь, - но когда я работал целый день, когда я исполнил мою обязанность как честный работник, то надеюсь, я могу требовать и пищи, которую я заслужил, и такой пищи, какую мне обещали. Когда

ясделал свое дело - я никого не боюсь, черт возьми!.. - кричал уже Basin в порыве энтузиазма, делая шаг вперед и становясь в театральную позу.

-А меня не боитесь? - закричал так же громко m-r С., но придавая этому крику шутливый тон. Basin в одну минуту опомнился и, слегка дотронувшись руки его, сказал мягким голосом: "Я вас уважаю, но... не боюсь".

-Но, Basin, согласитесь, что исполнить ваше желание в настоящую минуту невозможно, - ублажал его m-r С., - нужно же немного подождать.

-Не забудьте, monsieur С., что когда нас заставили работать лишний час, то я первый пошел исполнять желание этих господ. Мы не просили их подождать немного.

-Вы не поверите, - говорил мне между тем один из этих messieurs (по-русски, для того, вероятно, чтобы Basin не мог понять), - вы не поверите, как нам трудно ладить с этим народом. Вот эти жалобы повторяются почти каждый месяц {Рабочие в сентябре только привезены в Россию. (Прим. авт.).}.

Basin продолжал настаивать на своем и решительно не унимался.

-Вот вам ключ от кладовой, ступайте, возьмите говядины сколько нужно и велите приготовить что-нибудь для товарищей, - говорил m-r С., отдавая ему ключ.

-Я не возьму ключа: это не моя обязанность. Я приехал сюда вовсе не для того, чтобы ходить в кладовую. Я мастеровой, а не ключник, - продолжал неумолимый Basin. - Не забудьте также, что если даже нам и приготовят что-нибудь, то это уже будет ужин, а обед все-таки пропал. Мы не хотим ничего лишнего, мы просим только того, что нам следует по праву. J'espere moi, qui quand on a travaille sa journee entiere, on a aussi son olroit de manger {По-моему, тот, кто работает весь день, имеет полное право поесть (франц.).}.

Тогда m-r С. взял со своего стола еще не тронутое блюдо с картофельным соусом и, подавая его Basin, сказал:

-Вот возьмите это и отнесите товарищам. Мы не хотим, чтобы вы были голодны. Возьмите же! - настаивал

он.

Basin не вынес такого великодушия и ударил себя в грудь, закричал: "Нет, мы на это никогда не согласимся!.." - и ушел.

После этой сцены все как-то умолкли. Один пытался было попасть в прежний тон разговора, но что-то не клеилось. Присутствие мое становилось лишним. Тот самый инженер, который говорил со мной по-русски, принялся было рассказывать мне о неудобствах бивуачной жизни, о тех трудностях, которые нужно преодолевать при устройстве нового хозяйства на 60 человек, и проч. Но, говоря это, он, кажется, и сам чувствовал, что только заговаривает мне зубы, а потому говорил как-то вяло, нерешительно и притом прибегая вовсе некстати к разным сильным сравнениям.

Но, видно, уж я попал не в час. Опять дверь отворилась, и явился длинный истопник. Молодой человек опять накинулся на него.

сундучок или шкатулка; в окнах двойные рамы и занавески. Когда я вошел, трое рабочих занимались приведением в порядок своих вещей. Мой вчерашний знакомый, Basin, был тут же и чинил себе куртку; над его кроватью висел чей-то портрет. Я подошел ближе разглядеть его и спросил у Basin:

-Это, кажется, Беранже?

-Oui, monsieur, c'est lui, c'est l'ami du peuple {Да, господин, это он, это друг народа (франц.).}, - отвечал он,

гордо посматривая на портрет.

Из спальни прошел я в мастерскую: там работало человек 10; кто у маленького подвижного горна, кто у слесарного станка. И тут те же чистота и порядок: все так удобно, хорошо прилажено, те же здоровые, спокойные лица, смелая речь и песни.

А там внизу, под мостом, копошился народ; человек 30 каких-то нищих всех возрастов, начиная с 15 и до 70 лет, усиленно дергали измочаленный канат и тянули песню:

Черная галка, чистая полянка, Жена Марусенька, Черноброва, Чего не ночуешь дома?

Ух!

Человек десять ковырялись во льду и таскали из воды обмерзшие бревна. И так-то вяло, как будто нехотя. Поковыряют, поковыряют да почешутся; или примутся зевать и до тех пор зевают и потягиваются, пока не увидит их десятник и не примется кричать:

- Эй вы! шмони вы эдакие! право, шмони! Ну, что стали? Эх, палки на вас нет.

На берегу лежало бревно, а под ним теплился огонек. К этому бревну то и дело подбегали оборванные, ощипанные люди наскоро погреть руки и пожарить на огне свои худые лаптишки. Я подошел к бревну: вокруг него на корточках сидело несколько человек. И что это за народ!.. Откуда только набрали их? И каких, каких тут нет?! И отставные солдаты, дряхлые и недужные, в рыжих шинельках; какие-то старые, отжившие свой век дворовые в валенках на босу ногу; и еще какие-то в сюртучках; у одного обдерганный с жиденькой бородкой, в худом армячишке бобыль - мужичонка и мальчик лет 14, бледный, тощий, с голыми коленками и судорожным кашлем. Все они как-то пугливо посматривали в ту сторону, где виднелся десятник, затягивались трубочкой и, покоптив себе руки, бежали прочь, опять на копер {Копром называют снаряд для вколачивания свай. (Прим. авт.).}, где безустанно подымалась и опускалась тяжелая баба {Баба - тяжелая гиря, которой вбивают сваи. (Прим. авт.).}, вколачивая сваи в мерзлую землю.

У огня шел разговор о жаловании.

-Вот, - говорил один, - в сентябре давали семь рублей, в октябре шесть, в ноябре пять, теперь то и жди, дойдет до четырех.

-Нет, вот харчи-то, братцы мои, - только слава, что хозяйские харчи, - вступился другой, засунув ногу в огонь.

-А что? - спросил я.

-Да вот что, сударик, убоины теперь идет у нас один фунт на двоих, солдатская кашица да один фунт масла на десять человек. Посуди ты сам, ну как же ты тут станешь работать? С кашицы-ти с этой инда животы подвело: несподручна уж она больно нашему брату, кашица-то эта.

-Ну а где же вы живете?

-Где живем-та? Вон в бараке живем. Одно слово - барака. Ни стать, ни сесть. Опять холод, стыть такая - и не приведи господи! День-ат отворена стоит, нетоплена, нахолодает; а к ночи-то истопят,- пойдет тебе чад, дым; народу набьется видимо-невидимо, а тепла все нет; так только пар ходит. Опять же одежонка плохинькая; ночь-то ноченску мерзнешь-мерзнешь, а утром опять на работу. Только вот здесь у огонька-то и погреешься. Ни умыться тебе, ни что... - говорил он в раздумье, покачивая головой.

-Эво-ся! умыться... - смеялся молодой парнишка, попрыгивая на одном месте. - Что ты, барин, что ли, умываться-то? Мотри, девки любить не станут.

Но тот его не слушал. Никто даже и не улыбнулся на эту остроту: им было не до смеху.

-В кухне теперь нечистота какая - господи! не глядели бы глаза мои. На что ж, кажется, мы народ ко всему привычный, а нам и то мерзит.

-В кухне обедаете?

-Где - в кухне? Где придется, там и обедаем. Пришел ты со своей чашечкой в кухню, нальют тебе кашицы, ну и ступай. Кой в бараке, кой на мосту; кто где хочет, там и обедает. Пойдемте, ребятушки? Ишь вон десятник идет.

-Ну, кто ж? не замай его идет. Стой, ребята! Скажем - озябли.

Десятник между тем спускался с пригорка в новом дубленом полушубке, в новой шапке и в новых зеленых рукавицах, с батожком в руках.

-Ну, вы! - кричал он еще издали, помахивая палочкой. - Что больно часто греться ходите? Ишь на копре-ти народу вовсе мало. Сейчас начальник пойдет.

Все отошли, я остался один. Десятник заметил меня и поклонился.

-Вот, ваше благородие, - говорил он заискивающим голосом. - Что ты станешь делать с каторжным народом?

-А что?

-Все бы им вот у огня да трубочку сосать. Эдакой народец!

-Скажи, пожалуйста: откуда это вы набрали такого народу? Очень уж плох.

-Оно вот что я вам скажу: по нашему делу, выходит, - для копра такой требуется народ-ат. Кой уж в работу ни в какую не годен, того мы и берем. Народ дешевый, а главная вещь - присмотр за ним нужен. Без присмотру ничего не поделаешь. Все норовит - как бы от дела прочь, а жалованье ты ему подавай как путному. А то и это бывает, что у нас наймется да еще у француза в поденщину пойдет: там по полтиннику дают. И, однако, мы про это дело прознали, да и переписали всех на особом листе: раза три в день перекличку делаем. Оно вернее-с.

-Зачем же им жалованье убавили?

-А затем-с, что этот народ временный. Вот к зиме-ти народу привалит страсть сколько, настоящего то есть народу; а эти шематоны {Шематон - прощелыга.} в то время разбредутся, потому как у них одежда не в порядке. А впрочем, мое почтение-с!

На обратном пути заглянул я в бараки и тут только понял, до какой степени невзыскателен и терпелив может быть человек, поставленный в необходимость работать на копре.

[V]

Клязьма (этнографическая в статистическая заметка).- Г[ород] Покров. - Уездная личность. - Петушки. - Песни.

Клязьма - одна из замечательных рек в своем роде: ничтожная по величине и по судоходству - она имеет огромное экономическое значение для тех местностей, по которым протекает. Клязьма прорезывает Владимирскую губернию во всю длину ее с юго-запада на северо-восток и орошает самые разнообразные почвы. От самой границы Московской губернии, начиная с песчаного грунта Покровского уезда, течет она по средним землям Владимирского уезда, по мергелистому суглинку * Ковровского, Вязниковского и Гороховецкого уездов и наконец почти на границе Нижегородской губернии захватывает наносную почву под самым Гороховцем. Но, несмотря на это видимое разнообразие почв и происходящее от того различие в занятиях жителей тех местностей, по которым протекает Клязьма, нельзя не заметить той характеристической особенности, которая лежит на берегах ее; нельзя не заметить исключительности так называемой приклязьминской полосы. Полоса эта тянется длинной лентою с одного конца губернии до другого верст по 15ти в обе стороны (на землях песчаных и по 30-ти на плодородных), обнимая берега важнейших притоков Клязьмы - Луха, Тезы, Уводи, Нерли, Колокши, Судогды, Пекши {Сведения эти заимствованы мною у известного статистика и этнографа Владимирской губ. г. Дубенского, с которым я имел случай лично познакомиться во Владимире. (Прим. авт.).}. Вся эта приклязьминская полоса отличается красивым, здоровым и деятельным населением, хорошо обработанной почвою, несмотря на ее разнохарактерность, и чрезвычайным развитием фабричной, ремесленной и промысловой деятельностей. Исторические изыскания показывают, что береговое население Клязьмы - чисто славянское, пришедшее с севера (по всей вероятности, новгородское), вытеснившее туземных жителей финского происхождения и заселившее берега реки, как более соответствовавшее духу предприимчивости и торговли, которым всегда отличались новгородские выходцы. Дубенский предполагает, с своей стороны, что славяне, поселившиеся здесь, могли быть также поволжские - ярославские и костромские, тоже замечательные своей предприимчивостью в сравнении с окружавшими их туземцами.

Но как бы то ни было, какого бы происхождения ни были славянские переселенцы, оживившие берега Клязьмы, - дело в том, что деятельность приклязьминского населения отличается от соседних местностей и кладет резкую печать на берегового жителя. Приклязьминский крестьянин - красивой наружности, высок ростом, предприимчив, общителен и уж непременно хозяин. Как бы мелко ни было производство, но оно всегда основано на капитале, возрастание которого здесь необыкновенно быстро; личный труд большею частию переходит в труд антрепренера и хорошо вознаграждается; между тем как тут же, рядом, малорослые и некрасивые остатки финских племен мордвы и муромы ведут вялый и неподвижный образ жизни, ограничиваясь грубыми и тяжелыми работами - бурлацкой, пилкой и рубкой дров, трепанием льна и проч., то есть такими занятиями, которые исключают деятельность промышленную и торговую; труд является здесь упорным и неблагодарным, и самая форма его делает человека только работника, век свой трудящегося из-за куска хлеба.

Замечательно, что такое резкое различие в характере труда, образе жизни и развитии приклязьминской и соседних с ней местностей происходит вовсе не от влияния почвы и зависимости от нее человека, как обыкновенно думают в подобных случаях экономисты. В этом отношении Владимирская губерния представляет любопытное исключение. Доказательством служит то, что здесь промышленность получала большее развитие как нарочно на плодородной почве, между тем как на песчаных и болотистых местах, на берегу Оки, в Гороховском уезде и по обеим сторонам ее в Меленковском, в лесных, заклязьминских селениях Судогодского и Ковровского уездов, несмотря на чрезвычайно бедную песчано-каменистую почву, непроизводительность которой должна бы пробудить в народе промышленную деятельность, население занято единственно земледелием, пилкою и рубкою дров, гонкою смолы, извозами, точно то же около Юрьева и

Киржача, на границе Тверской губернии и в лесной половине Переславского уезда, где жители занимаются пастушеством, невыгодным ткачеством на других и рубкою дров.

Первый пушистый снежок порошил в поле, ласково скользя по лицу, небо стояло ровное и белое, незаметно сливаясь с побелевшей далью, а ее так и заволакивало все больше да больше; в эту даль, как стрела, впивалась чугунка и пропадала в ней; телеграфные столбы с развешанной на них проволокой чем дальше - становились все чаще и мельче, наконец совсем сливались в одну линию и уходили в эту белую непроглядную даль.

Весело и бодро иду я около самой дороги, помахивая зонтиком, и прислушиваюсь невольно к гудению проволоки; вижу, что телеграфные столбы уже не такие, как на шоссе, а будто потоньше, чаще расставлены и с белыми глиняными колпачками, на которых намотана проволока; полотно дороги ровно и привлекательно усыпано песочком, канавки выложены дерном; вижу я, как версты за три вперед стоят у дороги желтенькие, только что выстроенные будочки: одну вижу ясно, другая будто в тумане, а третья чуть-чуть мелькает, но, несмотря на это, вижу я, что все они в русском вкусе. А в будочках и меня заприметили: на крыльце ближайшей показался человек в форменном казакине и пристально всматривается в меня. Подхожу ближе, сторож обзывает меня неприличным словом за то, что сам обознался, приняв меня за начальника, и с сердцем уходит в будку. За этой будкой такая же другая и точно такой же сторож, за другой - третья, а там четвертая и т. д., как две капли воды. И чем дальше иду я, тем больше берет меня раздумье: зачем я иду по дороге? Ведь эти рельсы и будки так и пойдут вплоть до самого Владимира, и ничего больше не будет. Проволока так уныло завывает, впереди ни кола ни двора, ни кустика даже не видно; да и снег разошелся не на шутку, - должно быть, зимний путь хочет установиться. Однообразие дороги становится едва выносимым, но опять это не то, что на шоссе; там по крайней мере хоть след человеческий виден, знаешь вот, чувствуешь, что хоть и нет никого, да зато сейчас может кто-нибудь проехать, увидишь живое существо, деревню увидишь, собаки залают или нищий нагонит тебя и разговоришься с ним, а здесь все это неживое, да и дорога эта не дорога, а машина какая-то: лежат перед глазами две железные полосы: и больше ничего, и никого не дождешься, а если и дождешься, так сторожа, который сгонит тебя с этих полос, и пойдешь, как несолоно хлебал. Нет, лучше убраться отсюда, но куда ж пойду? В сторону нет дороги. На четвертой версте показался водоподъемный дом и еще строение: смотритель живет; влево пошла дорога в Покров; тут всего семь верст до города. Скорее в город! Смерть как захотелось города. Иду проселком, смеркается, и я уж начинаю побаиваться, чтобы не захватила меня ночь на пути; поля и овражки заметает снегом, поднимается ветер, плечи занывают, ноги отказываются. Эх! если бы попутчик! Ни души, решительно ни души. А ведь кто-то догоняет меня. Прислушиваюсь, так и есть, лошадь фыркает. На пригорке показались сани, - едет мужик порожнем.

-Дядюшка! подвези до города.

-Но! но! что задумался? - вместо ответа кричит он на свою лошадь и погоняет дальше.

-Почтенный! подвези, сделай милость, я тебе заплачу.

Мужик продолжает погонять и равнодушно смотрит на меня. Я принимаюсь бежать и кричу изо всей мочи:

-Голубчик, подвези! Смерть моя - устал, ночь на дворе.

-Эх, молодость! - насмешливо вскрикивает он, замахиваясь на лошадь вожжами и представляя из себя удалого молодца.

Злобная брань против воли вырывается у меня на мгновение; досада и обманутая надежда с болью сжимают сердце, а мужик между тем, отъехав шагов на сто, приостанавливает лошадь и, продолжая глядеть на меня и язвительно улыбаться, едет в таком расстоянии, чтобы я никак его не мог догнать. Ноги подкашиваются, ранец становится невыносимым, и мне нужно делать страшные усилия и собрать всё присутствие духа, чтобы не бросить мою ношу или не лечь на землю. А уж совсем смерклось, безжалостный мужик затянул песню и всетаки не подпускает меня близко к себе. Наконец в Покрове показались огни; еще полчаса самых отчаянных усилий, и я в городе. Мокрые улицы с грязными строениями, крик запоздавших мужиков, базарный кабак с фонарем на дверях; бледные, зеленоватые калачи, способные возбуждать тошноту в покупателе, мокнут на лотке вместе с мятными пряниками, медными крестами и горючей серой; торговки в ватошных лохмотьях ругаются на всю улицу; какая-то несчастнейшая больная собачонка подвертывается под ноги и визжит от страха; в отворенные ворота постоялого двора видны воза, слабо освещенные фонарем, а в окне сальная свеча на столе, вокруг свечи бороды и подымающиеся ложки - ужинают.

-Хозяева, пустите ночевать.

Отворяется окно, выглядывает хозяин,

-Кто таков?

-Пустите ночевать.

-Мы пеших не пущаем.

-Я ужинать стану, самовар спрошу,

Хозяин недоверчиво и в то же время небрежно рассматривает меня.

-Ай пустить? - обращается он к жене, которая тоже подошла к окну.

-Вить пеший, - говорит она мужу. - Ну их совсем, - и без них тошно.

-Говорит, ужинать станет.

-Где ужинать? Небойсь хвастает. Поди чай, денег-то один гривенник. Ты спроси, есть ли деньги-та.

-Деньги-то есть ли?

-Есть, есть. Пустите, пожалуйста.

-А ты вели показать. Ихнему брату на слово тоже верить нельзя, - говорит хозяйка.

-Это точно, - замечает хозяин, уже обращаясь к сидевшим за столом, и в виде поучения говорит им:

-Уж это такой народ - все норовят на даровщину да Христовым именем. Пока ты его в избу не пущаешь, он тебе того наскажет, что и невесть что: и ужинать-то он станет, и чай пить, и обедать, и овса и сена возьмет (сидящие за столом смеются)... спьяну-то послушать, купец, да и только, как есть купец; а глядишь, пешком пришел: лошади, должно думать, поотстали, аль коляска сломалась (опять смех).

А я все стою под окном по колено в грязи.

-Что же, пустите, что ли? - спрашиваю я, теряя всякое терпение.

-Ишь он прыткий какой! - продолжает острить хозяин. - Должно, лошади не стоят? Ну, ладно, ладно, показывай деньги.

-Вот, вот они!..

-А ведь и вправду есть, - понижая тон, говорит хозяин при виде пятирублевой бумажки. - Что станешь делать

скупцом? И то, видно, пустишь.

-Полно ты, - унимает его жена, вдруг переменившая мнение обо мне. - Видишь, он в очках, должно, семинарист какой. Ступай, голубчик, в избу. Вот я велю работнице самоварчик наставить.

И через пять минут уж я сижу за столом, предо мной чашка с жирными щами, хозяйка сама разрезает свинину, проезжие извозчики угрюмо косятся на меня, и тот же самый хозяин, несколько минут тому назад так безбожно остривший надо мной, - теперь не знает, как угодить, сам вызывается сбегать за водкой (видя возможность и самому попользоваться около меня рюмочкой-другой) и в то же время необыкновенно хитро старается свалить ошибку свою на жену; схватывает со стола только что положенную ложку и кричит жене:

-Эх ты, деревня! Что ж ты ложку не вытерла? Где у те полотенце? Нешто эдак можно? И когда я тебя выучу?

-Ну уж ты, тоже учитель! - с неудовольствием отвечает жена, бросая ему в лицо полотенце.

-Дура! Необразованная! - говорит он, без всякой нужды вытирая ложку изо всей мочи.

-Ложечку получите. А ты вот как старайся, чтобы у тебя все было в порядке, чтобы все оставались довольны. Что же, за водочкой-то сходить? У нас ведь тут рядышком; это я в одну минуту схлопочу, - говорит он шепотом, чтобы жена не слыхала.

-Выдь в сени-то, выдь, погляди, самовар бы не ушел, - выпроваживает он ее в сени. - Где солоница? Что ж ты? Эх, мало я тебя учу! А ты старайся...

-Ну те совсем! Что пристал? Старайся да старайся. И без твоих ученьев знают, что делать, - с досадой прерывает его хозяйка, предчувствуя, к чему клонятся эти наставления. - Ты вот лучше в кабак-то пореже ходи.

-Ну уж это, кажется, не ваше дело. Я посуду-то свою возьму, - опять шепотом говорит он мне, припадая к уху.

-А уж я тебя уйму, дай срок! Ты у меня эти слова забудешь, сейчас издохнуть. Постой, - кричит он, украдкой надевая шапку и уходя из комнаты.

После ужина я пошел в трактир. Это было единственное место, где я мог почти наверное увидеть одного человека, которого мне хотелось видеть непременно. Было, впрочем, и другое место, где можно было еще скорее найти его, - это кабак; но идти туда мне не хотелось, там я рисковал застать его в компании, а мне нужно было поговорить с ним наедине, без свидетелей. В трактире, к счастью, нашлось отдельная комната, куда я заперся, спросив себе чаю. С этим знакомым я расстался уже несколько лет. В юности он подавал большие надежды, но потом спился, испортил необыкновенно счастливо начатую карьеру и в последнее время совсем пропал из виду. Я знал только, что он уже два года живет в Покрове; в последнее время ходили какие-то темные слухи, что будто он перестал пить и занялся делом. Мне хотелось убедиться в этом, и если бы слухи оказались ложными, то по крайней мере поговорить с ним и узнать, в каком положении он находится. Когда я спросил у буфетчика, не знает ли он К-ва, и назвал его по имени, он насмешливо воскликнул:

-А? Писатель, писатель. Как не знать? Его весь город знает.

-Что ж он здесь делает?

-Известно что: небойсь в кабаке сидит, стихи сочиняет. Да он у нас с полчаса тому назад был, четвертку бумаги выпросил. Я сейчас за ним мальчика пошлю.

Пока мальчик ходил в кабак, буфетчик успел рассказать мне, что К-в действительно переставал пить на некоторое время, что хозяин этого трактира очень его полюбил и давал ему возможность поправиться, но что К-в больше двух месяцев не выдержал и теперь находится в самом жалком положении, но в то же время счел нужным заметить, что жаль-де молодого человека, притом такого умного и ученого.

-Да вот он, никак, сам идет. А впрочем, поговорите: может, он вас и послушает; я и сам так-то ино время...

Но в это время отворилась дверь, буфетчик выскользнул и оставил меня лицом к лицу с человеком, которого

яв первую минуту и не узнал. Передо мной стоял К-в в нищенских лохмотьях, с опухшим лицом и выпученными от удивления глазами. Я смотрел на него и тоже не мог сказать ни слова, до такой степени поразили меня этот оборванный полушубок, небритая борода и обезображенная физиономия; к тому же приятель мой был сильно пьян; я сказал только: садитесь, поговорим; но тут же мне пришлось раскаяться в желании поговорить с ним. Опомнившись немного от удивления, он начал с того, что заключил меня в свои объятия, но, заметив, что мне это не доставляет большого удовольствия, остановился и счел за нужное обидеться.

-Мм. Извините, извините, - говорил он, отодвигаясь от меня и судорожно подбирая полы своего полушубка.

-Пардоне! же фе дезордр... дрр... пардоне! Блродный человек! Блродный человек! Я пьяница, а вы блродный человек. Ле зом нобль.

Мне стало неловко. Я вовсе не желал его обидеть, и притом я еще надеялся хоть что-нибудь допытаться от него. Я было стал извиняться, но он уже забыл о своей обидчивости, попросил трубку и начал декламировать:

Гирей сидел, потупя взор, Янтарь в устах его дымился. Безмолвно рболепный двор... *

-Мишка! Что такое рблепный двор? - спрашивал он у мальчика, подавшего ему трубку. - А? Что такое рблепный двор? Гирей-то - это кто? Не знаешь? Дурак! Гирей - Иван Прохорыч, а рблепный двор - Семен Иваныч, буфетчик, Петька да ты, скот. Понял?

-А я вот сейчас пойму, Семену Иванычу скажу, как ты тут ругаешься, - говорил мальчик, собираясь идти.

К-в струсил и заговорил: "Ну, ну, полно", - но сейчас же опомнился и начал опять декламировать:

Я царь, я раб, я червь, я бог... *

-Пошел к доске, щенок! Без обеда! Единицу ему, - говорил он, толкая меня локтем. - В[асилий] А[лексеевич] блродный человек! Ведь он Пушкина не понимает. Скот! У тебя высших стремлений нет, потому ты и скот. Бестия! Что значит по-латине: bestia? {животное (лат.).} Существительное, первого склонения, женского рода...

Язык плохо повиновался ему.

-К-в! К-в! - приставал к нему мальчик.

-Ну что тебе?

-Ты расскажи лучше, как ты камни ломал.

-Ну так что ж - и ломал. За это мне полушубок дали. Все-таки честным трудом, материальным трудом. Мтериалист. Блродный человек! Позволь мне быть мтрлистом - вели К-ву водочки подать.

Но водки я подать не велел, а мальчика попросил выйти. К-в насупился; я было начал ему говорить о его матери и сестрах, которых он оставил в крайней бедности; я думал, что это хоть сколько-нибудь заставит его отрезвиться, но вышло еще хуже. Он начал тереть себе лоб и морщить брови, как будто стараясь что-то припомнить, потом вдруг начал вздыхать и притворяться очень растроганным. Это было отвратительное зрелище: он прикидывался чувствительным, как и прежде, в старые годы, для того, чтобы расчувствовать меня

изаставить угостить его водкой.

-Нет! Нет! - говорил он, ударяя себя в грудь и бессмысленно поводя глазами, - не поминай мне о них! Я злодей! Я убийца!..

Он положил голову на стол и, пролежав несколько минут, вдруг поднялся и сказал хриплым голосом:

-Вина! Тушить горе вином! Скорей вина - душа моя в огне. Мишка! К-ву рюмку водки,

Я попытался было отклонить его от этого намерения, но рассудил, что все равно добиться от него ничего нельзя, и, в сотый раз убедившись в бесполезности разговоров с пьяным и заплатив за водку, ушел на постоялый двор спать. Когда я уходил из трактира, К-в стоял у буфета и хвастался перед трактирной прислугой своими знакомствами, то есть мною, и говорил им: вы, скоты, не понимаете, что такое образованный человек.

-Ну что-с? - спрашивал меня буфетчик, провожая меня с крыльца. - Погиб! Я говорю, что погиб. Да, жаль, жаль; а ведь умнейшая голова, вы сами знаете. Вот и я так-то, нечего таиться, грешный человек, ино место: все

ссебе спустишь, а ведь тоже в Москве живал; мне бы по-настоящему не здесь место. Что делать? Слабость. До свиданья-с.

На другой день мне еще раз пришлось видеться с К-вым, но уже с трезвым.

Часа за два до света проснулись извозчики и стали собираться в дорогу: долго чесались, охали, кряхтели, наконец разочлись и уехали. Хозяин, проводив их, пришел в избу с фонарем, вынул из него свечу и задул ее, напустив ужаснейшей вони. Эта самая вонь и подняла меня чуть свет. Принесли самовар. Пока я пил чай с кислыми кренделями, хозяин стоял среди избы, позевывая, потягиваясь и оглядывая сонными глазами стены, оклеенные разными картинками, и долго, долго всматриваясь в них, точно он не мог понять, какими судьбами они попали сюда. По картинкам бродили тараканы, свеча тускло горела на столе, огромный зеленоватый самовар бессвязно и сосредоточенно ныл что-то про себя, и все почему-то хотелось его слушать; дремота одолевала, на лавке сидел кот и лениво щурился на огонь. Зевота наконец одолела хозяина до такой степени, что его качнуло в сторону так, что сам он даже удивился и сказал: "Тьфу ты пропасть! Что за чудо за такое! Ах ты создатель мой! Вот раззевался-то!" Потом подошел к столу, снял пальцами со свечи, подсел ко мне и стал заговаривать.

-Погляжу я на вас...

-А что?

-Да вот пешком-то вы идете.

-Ну так что ж?

-И охота вам это.

-Ничего.