13417

-11 -

Ана вопрос о снабжении населения во время блокады коммунальными услугами он ответил с той же улыбочкой: «Подача электроэнергии и действие водопровода в Ленинграде не прекращались ни на час…»

Знал ли он вообще, этот городской голова, ни разу, кстати, за всю войну, как и Жданов, не обратившийся к гибнущему населению, что живущие рядом с ним люди ели столярный клей, варили ремни, сдирали со стен обои и соскребали с него тончайший слой муки? Что в городе процветает трупоедство? Что на ленинградских улицах и домах не осталось ни одной кошки, ни одной собаки, ни одного воробья?

Да что собаки!.. Старый товарищ Глинки еще по юрфаку рассказал ему в 42-м, что военной прокуратурой заведено множество уголовных дел на управдомов, приканчивающих жильцов, — из-за хлебных карточек, золота, мехов, шуб, что существует множество дел по людоедству, приводящему, как правило, к необратимым психическим отклонениям.

И в то же самое время, самое жуткое для умирающего Ленинграда, — в январе 1942 года, — писательница Вера Кетлинская, распоряжавшаяся продовольственными посылками, праздновала свою свадьбу с А. И. Зониным. «Квартира Кетлинской находилась в „писательском” доме (канал Грибоедова, 9), — написано в книге, — и множество людей слышали в этот январский день из квартиры Кетлинской звуки патефона, шарканье танцующих, а по коридору разносились запахи вкусной пищи».

У обычно сдержанного Глинки тут вырвались слова — «это так чудовищно, что в это трудно поверить».

Трудно, — но необходимо.

Акак поверить в то, что для другого ленинградского партийного вождя тех лет — А. А. Жданова — в том же 1942 году, рассказывал Глинка (впрочем, об этом знали все), на территории Смольного оборудовали теннисный корт, чтобы он мог «сохранять форму» и не чересчур полнеть. «Посмотрите на фотографию Жданова в июльском номере журнала „Ленинград” за 1942 год, и вы поверите в это».

И ответил ли хоть кто-то, с тоской спрашивается в мемуарах, за пожар Бадаевских складов, уничтоживший почти все продовольствие? За бессмысленные, тяжелейшие работы женщин и подростков на окопах? За преступное деяние — создание «народного ополчения», когда «десятки и тысячи юношей и пожилых штатских людей „обучали” 10—20 дней и, вооружив старыми трехлинейками

ибутылками с горючим, бросали в бой с наступавшими, вооруженными лучшей техникой того времени немцами?» Молодые научные сотрудники, инженеры, студенты

— это из них состояло в считанные дни разбитое ополчение, это они стали в той бойне простым пушечным мясом.

Но Вл. Глинка свидетельствует и о других явлениях, которые ему, интеллигенту, привыкшему уважать простой народ, понять было уже совсем невмочь. Придя в промерзшую и разграбленную квартиру одного из умерших эрмитажников вместе со своей старой сотрудницей, он увидел на полу толстенную груду растерзанных и испакощенных книг. Было такое впечатление, что их нарочно рвали, кромсали, топтали. Причем ясно было, что делалось это долго и не одним человеком. «И тогда я задавал себе этот вопрос, задаю его и сейчас — что заставило тех людей так обойтись с книгами? Если замерзаешь, то превратить в топливо все, что способно гореть, еще понятно, но остальное-то, что мы увидели в этой квартире, как понять это?..»

И затем: «Так чему же мы с Натальей Михайловной стали свидетелями? Ненависти к обитателям именно этой квартиры? Но за что? Может быть, они чинились, „задавались”, вообще вели себя высокомерно? Но это маловероятно… Почему, погибая от голодного поноса, люди приходили гадить именно на книги? Пока я жив, я буду

- 12 -

возвращаться к вопросу, пытаясь понять, что же именно они ненавидели в этих книгах?»

Скорее всего, думается мне сегодня (по словам Тургенева — «при виде всего, что совершается дома»), Владиславу Михайловичу открылось тут самое дно человеческой (нечеловеческой) души. Он, что называется, ухватил в тот момент дьявола за хвост. Какие тут, в общении с дьяволом, точнее с одной из его ипостасей, могут действовать логические доводы, отыскиваться причины-следствия, и пр. и пр. Это — дьявол, это его след, его повадки, его ухищрения, его ухмылка. На дьявола управы нет. И попробуй ты загони его, выпущенного из бутылки, обратно.

Арядом со всеми этими преступлениями, за которые никто так и не был наказан,

вкоторых никто не раскаялся, о которых, в общем угаре сегодняшнего национального самовозвеличивания, вообще не принято говорить, — рядом с ними существовали и бескорыстие, и сострадание, и помощь. Как забыть воистину сказочный дар посторонних, в сущности, людей — двух моряков, — при виде умирающей от голода девятилетней девочки, дочери Владислава Михайловича, отдавших им буханку хлеба, мясные консервы, сахар?.. Долгое время, уже после войны, историк тщетно разыскивал следы одного из них, чью фамилию, скорее всего неточную, знал.

«Это ведь был, — добавляет в мемуарах дяди М. Глинка, — тот самый тип человека, которого В. М. все время искал и в реальной жизни, и среди архивных бумаг».

Помните?.. «Надо быть хорошим человеком».

Он его всегда искал, этого по-настоящему хорошего и достойного человека. В какие бы времена он не жил, из какого круга не происходил. Он бесконечно любил свою няню, простую крестьянскую женщину, с ее верой в высшее начало добра и справедливости, вековым крестьянским поклонением любому труду. Он безмерно уважал финнов, которые в военное время не хотели переходить своей старой границы и не сделали шагу на чужой территории. Своему усыновленному племяннику, сыну брата Сергея, убитого на войне, он завещал ничего не заводить на бывших чужих землях (а таковым является, в сущности, весь Карельский перешеек).

И Камчаткой, добавлял он, нам не удастся долго управлять по телефону из Москвы, «страна слабеет», говорил он. «Свое бы удержать. А чужое начнет отваливаться».

«Когда-нибудь мы потеряем Крым», — сказал он своему взрослому племяннику. И добавил, что это будет плата за нашу политику. «За то, что мы не видим в человеке гражданина. И за то, что сделали с татарами».

В конечном счете, — чего стоила бы наша жизнь, наша история, все наши деяния, если бы не было в ней людей такого масштаба и такой чистоты?