Духовная биография А.С.Пушкина в символистском освещении («Жизнь Пушкина» Г.И.Чулкова) (110

11

заявил о сопряженности судьбы Пушкина с царской династией Романовых, указав, что поэт родился в день рождения внучки императора, а первое “столкновение” с ним пережил в полуторагодовалом возрасте. И далее он подробнейшим образом проследил все нюансы,

повороты, перипетии взаимоотношений (в большинстве случаев трагических) Пушкина и правителей Россией. Таким образом обнажилось всевластие государства-Левиафана,

подавляющего и изничтожающего все свободное и прекрасное. А кроме того, обнаружилось трагическое прозрение Пушкина, постепенно понявшего, что никакой договор с правительством невозможен, немыслим. Можно считать, что на примере Пушкина и на собственном горьком опыте Чулков постиг трагедию взаимоотношений власти и художника.

Он, перефразировав поэта, предложил новую формулу: “Гений и жандарм - нечто несовместное”, потому что “такие слова, как “великодержавие”, “государственность”, “законность” и прочие совершенно иначе звучат в устах шефа жандармов и в устах поэта”.

Показательно, что именно в исследовании жизни Пушкина Чулков увидел для себя возможность отстоять (пусть и в мизерных дозах) свои человеческие и писательские честь и достоинство, не писать только “в стол”, как это делало большинство его товарищей по профессии. Благодаря Пушкину читатель открывал для себя путь, следуя которому, он мог выстоять и даже, пусть и пассивно, но сопротивляться установленному правопорядку и государственному устройству. И

в этом тоже проявлялась гуманизирующая и выпрямляющая человека миссия великого поэта и его биографа.

С этой областью непосредственно связана и актуализация темы “Пушкин-историк” в

биографии поэта. Понимая, что “разгадать ... душевное устроение” ребенка нелегко, Чулков тем не менее берется утверждать, что уже в самом начале жизненного пути Пушкин “чувствовал,

что он живет в определенный исторический час: он понимал связь настоящего с прошлым и будущим”. И далее последовательно раскрывается отношение Пушкина к тем или иным историческим событиям и идеям, причем особое место в биографии занимает рассказ о формировании его политических симпатий.

Сегодняшнему читателю явно небезынтересно будет напоминание и о сочувственном отношении Пушкина к колониальной политике русского государства на Кавказе, и его “особой

12

позиции” по “польскому вопросу”. А как неожиданны замечания по поводу того, что западник Чаадаев в какой-то момент разделил националистические и патриотические устремления поэта.

Вообще, думается, немаловажно, указание на несостоявшийся диалог двух умнейших людей России, на разность их взглядов на историю. Спор вокруг христианской идеи, мысль о всеобщем единстве, к которому устремляется человечество, - вот что волнует этих двух выдающихся современников. Но как же различно они мыслят, какие различные концепции выстраивают.

Еще раз мотив “различно” умных людей возникнет в книге в связи с обликом Пестеля.

Приводя нелицеприятные записи Пушкина о Пестеле, Чулков задается вопросом, чем мог руководствоваться поэт, подозревая Пестеля едва ли не в предательстве, почему не возникло приязни между “самоуверенным, надменным, серьезным и строгим Пестелем” и “страстным,

насмешливым” Пушкиным, как смог поэт не поддаться обаянию человека, чьи идеи были столь притягательны и чье чело окружал ореол мученичества. Может быть, этот аспект - аспект взаимонепонимания, столь характерный для русского мышления, - один из самых волнующих в книге Чулкова, размышлявшего об интеллектуальной драме умнейших русских людей.

Все это, конечно, определяло усиливающееся одиночество Пушкина и в среде близких и любящих его людей и в кругу читателей. Высказав сомнительное мнение, что после 1833 г.

Пушкин ничего значительного не создал (похоже, что Чулков вообще недооценивает некоторые произведения поэта, например, “Евгения Онегина”, о котором в книге говорится буквально в нескольких строках!), он тем не менее одаряет читателя замечательной догадкой. Простота поздней пушкинской поэзии осталась недоступной “среднему” читателю: ведь “непонятную” поэзию публика, хотя и бранит порою, но всегда тайно уважает, подозревая свою некомпетентность”, зато “важно критикует ясность и простоту гения, воображая”, что все поняла и потому имеет право смотреть на него свысока.

Но есть в книге и страницы, которые, конечно, вызовут самые острые разногласия. Это страницы, посвященные любви поэта, его женитьбе на Наталье Гончаровой. Уже давно стало расхожим упоминание о том, что Пушкину надо было бы жениться не на ней, а на пушкинистах или пушкиноведении в целом. В этом же русле находится и «восхитительное» предположение Чулкова, что лучшей, чем Наталья Николаевна, женой для Пушкина была бы начитанная

13

крепостная крестьянка Феврония Ивановна! Похоже, что страсти улягутся еще не скоро: до сих пор люди делятся на тех, кто оправдывает Натали, и тех, кто ее порицает.

Чулкова нельзя отнести к поклонникам Наталии Николаевны, но от также не придерживается версии, что Пушкина толкнула к браку страстная любовь. Выясняя мотивы,

побудившие к закреплению этого, на его взгляд, странного союза, он приходит к выводу, что это было трезвое решение с обеих сторон, возможно, даже вынужденное в какой-то степени:

Пушкин во что бы то ни стало спешил остепениться, женитьба обещала спокойствие и тишину,

возможность отдаться вожделенному труду, страсти, хотя и приносили вдохновение,

оборачивались муками и страданием (такой подход к супружеству он совершенно справедливо называет несколько консервативным), а Гончарову пора было выдавать замуж, т.к. других претендентов на руку бесприданницы не находилось.

Неоспоримым доказательством своей догадки Чулков считает то, что в болдинском уединении, когда душа поэта была полна лирическими переживаниями, он ни слова не посвятил невесте. На взгляд Чулкова, “барышня Гончарова” и не заслуживала ничего, кроме банальных проявлений сентиментальной нежности. Чулков не скупится на едкую иронию, когда описывает ее вкусы: “настоящего романтизма в ней не было никакого, но ее привлекал к себе самый скверный его суррогат, бутафорский блеск так называемого “света”, фальшивая “поэзия” балов и салонов, глупенький романтизм флирта, легкий призрак адюльтера”. Он даже не находит ее красивой: в ней не было никакой внутренней жизни, ее хорошенькое личико безмятежно и незначительно, в нем нет мысли. Чулков как будто забывает, что Натали была семнадцатилетней девушкой, когда стала женой поэта, и хотя в ту пору взрослели рано, ей были свойственны все наивные мечты и упования девушек ее возраста и ее круга. Неслучайны и ее горькие слезы на следующее утро после венчания, когда она почувствовала себя покинутой занятым своими делами мужем. Вполне естественная реакция для девушки ее возраста! Да и женщина старше, наверное, испытала бы в этом случае те же самые чувства.

Она, действительно, скорее всего была неловкой и смущающейся девочкой, ничего не умеющей и ничего не знающей, о чем упоминает поэт В.Туманский( а его свидетельство приводит Чулков). Ее можно даже в чем-то пожалеть ее, поскольку оказаться рядом с гением и

14

соответствовать ему - задача почти что невыполнимая, и мало женщин, которые могли бы с ней справиться. Так и хочется воскликнуть: “Как же Наталья Николаевна могла понять мучительные раздумья и трагические искания, которые занимали ее мужа, тем более, если сам Чулков не находит для Пушкина равного ему по степени образования и идейной устремленности собеседника!” Ведь даже с умнейшими людьми - Чаадаевым и Грибоедовым - Пушкину не удавалось найти взаимопонимания, их взаимный интерес друг к другу не был постоянен.

Ведь сам Чулков пишет, что уже через полгода после свадьбы поэт «не подозревает» о

душевных настроениях своей молодой супруги, т.к. «занят событиями в Польше,

литературными планами и перепиской с друзьями”. Но даже в этом случае автор не находит другого объяснения для ее частых слез в Царском селе, кроме капризов и скуки.

Главная идея Чулкова - неизменно расширяющееся, углубляющееся и совершенствующееся дарование поэта. Поэтому он не боится, например, сказать о “бледности и вялости” ранних стихов Пушкина, не только написанных по заказу и созданных “на случай”

(таких как ода “На возвращение государя императора из Парижа” или стихи в честь принца Оранского), но и лирических( в частности, посвященных Екатерине Бакуниной). И в то же время он слышит в них “пушкинскую страстную интонацию, свободную от литературного жеманства. В этих стихах чувственность ничем искусственно не подогрета, она только приправлена “галльским юмором”. А вообще, пытаясь найти определения самобытности пушкинского дара, Чулков прибегает к замечательным, поэтическим характеристикам: здесь и

“чудесная игра пушкинского хмеля”, и “ чувственность”, сочетающаяся с “легкой и тонкой улыбкой”. Автор иногда даже употребляет выражения, которые могут показаться в чем-то уничижительными по отношению к великому поэту, такие как “веселый и шутливый лепет”

“Руслана и Людмилы”, “сомнительный байронизм” “Кавказского пленника”, “соловьиные трели” “Бахчисарайского фонтана” (это в свое время тоже вызвало недовольство пушкинистов).

Но это возникает только потому, что, по мысли Чулкова, они предваряют “предчувствие возможного для человечества единства”, которое угадывалось Пушкиным сквозь “все противоречия истории” и воплотилось только в последующих произведениях.

15

Жизнь Пушкина внимательнейшим образом прослежена Чулковым. Не оставлены без упоминания даже мельчайшие подробности, особенно те, которые могли вызвать творческий импульс, стать источником вдохновения. Но не менее существенными кажутся Чулкову и те бытовые детали, которые окружали поэта, создавали фон его ежедневной жизни. Но не надо думать, что это утомительное бытовое повествование, перенасыщенное деталями. Автор весьма творчески подошел к своей задачей и смело выпустил все то, что, на его взгляд, ничего не добавляло к облику поэта. Больше всего он боялся причесанности и благообразия, налета хрестоматийности. Поэтому мы найдем и упоминание о сводничестве, процветавшем на

“чердаке” Шаховского, и непечатных словах, почти ежеминутно срывавшихся с уст посетителей

“Зеленой лампы”. Необъяснимые, на первый взгляд, пропуски оказываются в итоге легко объяснимы. Мало говорится о знакомстве Пушкина с Мицкевичем, об их дружбе? Но на взгляд автора, эта тема не характеризует внутреннюю жизнь поэта. Остались почти неосвещенными отношения с Гоголем? Но они ничего не проясняли в основной идее книги. Хотя для таланта последнего у Чулкова нашлось замечательное определение: “блистательный и дикий, мудрый и лукавый”.

Чулков свободно монтирует события, нарушая иногда их порядок, “вводя” одни из них в воспоминания поэта, другие передавая “от себя”, как бы резумируя происходящее, подытоживая этап жизни своего героя. Интересен использованный им прием “возвращения”, когда о некоторых людях из окружения Пушкина рассказывается неоднократно, каждый раз выделяя важные аспекты и выявляя новые детали. Так, принципиально важным становится для него последняя встреча поэта с Кюхельбекером, особо отмеченная в дневнике Пушкина. Он позволяет себе вернуться в прошлое и еще раз напомнить об отношении поэта к Кюхельбекеру,

о том уважении, которое вызывал этот нескладный юноша своим трудолюбием, начитанность,

свободомыслием. И уже теперь он упоминает о первой, самой ранней дуэли Пушкина, “когда ему пришлось подставить голову под пистолет самолюбивого безумца”. Все это сообщает повествованию драматизм и динамику. Иногда он создает и подлинно драматические сцены.

Например так нарисован “поединок” с царем, имевший место по приезде Пушкина в Москву из Михайловского. К концу книги темп повествования убыстряется. Кажется, нервозность

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

16

Пушкина передаются тексту. Комментарии сведены к минимуму, на первый план выступает жестко закрученная интрига, петлей затягивающаяся на шее поэта.

В итоге Чулков сумел донести дорогие ему идеи до читателя. Доказательством служат поразительные совпадения, которые имеются в “Жизни Пушкина” и во “Вредителе”, повести,

бывшей “тайная тайных” Чулкова, которую он прятал даже от близких людей и которая смогла увидеть свет только недавно13. Это важный мотив подлинного духовного призвания человека,

который, по слову Иоанна Богослова, должен быть не “тепл”, а “горяч”.14. И если герой

“Вредителя”, Яков Адамович Макковеев, как раз оказывался “тепл” (за что и порицается автором), то Пушкин уже с юности “ненавидел все теплое”, поэтому, по предположению Чулкова, и не воспринял “умеренную и благоразумную педагогическую систему” директора Лицея Е.А.Энгельгардта, “не выносившего ни холодного, ни горячего” 15. И свои сокровенные мысли об истории как “круговой поруке”, препятствующей национальной замкнутости, Чулков в книге о Пушкине выразил следующими словами: “И каждый отдельный человек, сохранив свои национальные черты, должен, однако, помнить, что он такой же грешный “Адам”, как и все

“сыны человеческие”, и так же, как они, должен вернуть себе свою свободу, свое достоинство,

вернуть “потерянный рай”, найти, наконец, социальную гармонию, возможную только приединстве человечества”. Вспомним, что отчество Адамович было дано главному герою

“Вредителя”, который тоже пытался обрести свое достоинство, свободу, но погибал в схватке с Левиафаном.

Думается, что постоянное присутствие Пушкина в жизни Чулкова в последние десятилетия его жизни, христианское приятие ее “язв” и “зла”, которое он согласовывал с пушкинским, продлили его дни на этой земле и хоть немного скрасило его в общем-то печальное существование. Уже смертельно больной, Чулков побывал в Ялте и оттуда смог совершить экскурсию в Гурзуф. В одном из последних своих писем он писал, какую неизъяснимую радость доставила ему эта поездка. Ведь он смог посидеть под тем самым кипарисом, где поэт когда-то “слушал соловья”.16 В этом признании - отзвук пушкинского духа,

который утешителен и целителен для каждого, кто с ним соприкасается. И этот дух разлит в созданной Чулковым книге, дающей возможность через трагизм и скорбь пушкинской

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

17

биографии увидеть контуры счастливой судьбы гения, или, как говорит сам автор, “уразуметь трагический смысл удивительной жизни”.

Когда-то замечательный критик А.Горнфельд, прочитав пьесу Л.Андреева “Жизнь человека”, сказал, что из не он кое-что узнал о жизни, но не увидел живых людей. Про книгу Чулкова можно сказать, что в ней есть и настоящая жизнь, и живые люди.

1Там же

2СМ. републикацию этого доклада М.В.Михайловой в:

3ОР РГБ. Ф. 371. Д. 2. Ед.хр.27.

4Чулков Г. Ревнители пушкинской славы // Красная новь. 1935. № 8. С.216

5РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Ед.хр. 107.

6Чулков Г. Ревнители пушкинской славы // Красная новь. 1935. № 8. С. 216.

7Так Чулков удачно спародировал или попросту передразнил умозаключения пушкинистов советской эпохи.

Термин ортодоксальной и особенно еретической христианской мистики, означающий либо некоторую сущность в ее неумаленном объеме, без ущерба и недостачи, либо множественное единство духовных сущностей, образующуих вместе некоторую упорядоченную, внутренне завершенную целокупность.

9ОР РГБ. Ф. З71. Д.2. Ед. хр. 1. Лл. 15-16.

10Там же. Ф.36. Оп. 1. Ед.хр. 85. Л.7.

11Чулков Г. Демоны и современность (мысли о французской живописи) // Чулков Г. Валтасарово царство. М., 1998. С.409.

12Новый мир. 1936. № 5. С. 197.

13См. публикацию М.В.Михайловой в “Знамени” (1991. №1).

14Апокалипсис. ХХ. 11-29.

15Новый мир. 1936. № 6. С. 235.

16ОР РГБ. Ф. 371. Д. 9. Ед.хр. 2.