Вступление к переводу Короля Ричарда Третьего
..pdfчастные мятежи вспыхнули по разнымъ угламъ Британіи, и въ довершеніе всего, рядомъ съ десятью тревожными вѣстями, до короля доходитъ извѣстіе о высадкѣ Ричмонда на берега Англіи. Престолъ, добытый рядомъ преступленій, снова становится спорнымъ престоломъ, подданные не хотятъ повиноваться мучителю, и снова должна начаться только-что пріостановившаяся игра на жизнь к на царство.
Тутъ-то, въ виду рѣшительной борьбы, за одинъ шагъ отъ паденія, развертывается передъ нами вся необъятная, и въ самомъ злѣ царственная натура Ричарда. Наперекоръ всему ряду только-что свершенныхъ преступленій, наперекоръ законному голосу попраннаго человѣчества,-- блѣдная, искривленная фигура короля и воина возвышается надъ міромъ, надъ правдою, надъ самой судьбою. Первая, истинно царственная нота вырывается у Ричарда въ ту минуту, когда лордъ Стенли, уже замышляющій измѣну, извѣщаетъ его о томъ, что народъ зоветъ Ричмонда на престолъ британскій.
"Иль тронъ мой пустъ? иль праздно царство наше?" грозно восклицаетъ король Ричардъ, кидаясь какъ тигръ, на оробѣвшаго вельможу. Помимо невыразимаго сценическаго эффекта, слова эти предсказываютъ намъ вполнѣ, какимъ покажетъ себя бывшій герцогъ Глостеръ въ послѣдней схваткѣ за свое величіе. И онъ вполнѣ сдерживаетъ свое предсказаніе: пятый актъ драмы, безспорно самый энергическій во всемъ самомъ энергическомъ изъ твореній Шекспира, достаточно подтвердитъ слова наши.
Сцена переходитъ на босвортское поле {Босвортское поле находится въ весьма небольшомъ разстояніи отъ шекспировскаго родного Стратфорда. Эти мѣстность и народныя преданія съ ней неразлучныя -- не могли быть неизвѣстны поэту во время его дѣтства. Память о зломъ Ричардѣ еще была свѣжа въ народѣ, и Шекспиръ не изъ однѣхъ книгъ черпалъ свѣдѣнія о своемъ героѣ. Въ этомъ отношеніи легко разъясняются причины несходства шекспирова Ричарда III съ Ричардомъ III лѣтописцевъ и историковъ; тиранъ поэта подготовленъ фантазіею вольнолюбиваго народа, соединившаго въ этомъ лицѣ черты многихъ властителей, ему ненавистныхъ.}, гдѣ долженъ рѣшиться споръ между тираномъ и его противникомъ. Войска сблизились; обѣ стороны жаждутъ боя; войско короля втрое сильнѣе мятежниковъ, въ самомъ Ричардѣ разгорѣлись всѣ его воинскія доблести; но, странное дѣло, онъ не веселъ духомъ, не чувствуетъ въ себѣ своей обычной, несокрушимой бодрости. Наступаетъ ночь, послѣдняя ночь для многихъ. Палатка короля находится неподалеку отъ палатки графа Ричмонда; зритель
присутствуетъ при ихъ распоряженіяхъ на завтрашній день, видитъ, какъ они оба ложатся и засыпаютъ. Во время ихъ сна происходить сцена, исполненная поэтическаго ужаса. Въ тишинѣ ночной, изъ зловѣщаго сумрака поднимаются тѣни жертвъ короля Ричарда, тѣни младенцевъ, задушевныхъ въ Товэрѣ, тѣни погубленныхъ сообщниковъ, въ крови и съ смертельными ранами на тѣлѣ... Каждая тѣнь пророчитъ Ричарду кровавую гибель, и потомъ обратясь къ палаткѣ Ричмонда, ласковыми словами призываетъ его на царство. Съ послѣдними словами обезглавленнаго Букингама привидѣнія исчезаютъ, король Ричардъ вскакиваетъ съ постели, и изъ глубины души мучителя вырывается небывалое слово. "Умилосердись, Іисусе!..." произноситъ онъ въ безпамятствѣ...
Кажется, послѣ сцены привидѣній, дѣйствію невозможно подвигаться, и интересу драмы держаться съ прежней силою. И предсказанія мертвыхъ, и голосъ правды, и преданія исторіи громко говорятъ про исходъ босвортской битвы,-- гдѣ же взять неизвѣстность, и неизвѣстность необходимую для послѣднихъ сценъ произведенія? Но Шекспиру все возможно: болѣе чѣмъ когда либо во всей драмѣ, онъ приковываетъ насъ къ своему Ричарду. Утро освѣтило равнину, Ричмондъ весело проснулся, сказалъ войскамъ рѣчь и увелъ ихъ впередъ; дружины Ричарда каждую минуту ждутъ нападенія. Видите вы передъ войсками этого блѣднаго короля, еще неоправившагося отъ впечатлѣній ночи, еще недавно призывавшаго имя Спасители и все еще какъ будто вспоминающаго зловѣщій сонъ, ему приснившійся? Солнце скрыто за тучами, роса все еще лежитъ на полѣ, небо хмурится надъ полками, -- во всемъ дурная примѣта. Ричардъ задумчивъ и говоритъ неохотно. Но вотъ скачетъ гонецъ съ извѣстіемъ, что враги уже перешли болото. -- "Стройтесь, бейте сборъ!" кричитъ король и немедленно выростаетъ въ своемъ прежнемъ величіи. Въ быстрыхъ, крылатыхъ словахъ онъ даетъ послѣднія распоряженія; весело спрашиваетъ Норфолька, хорошо ли онъ придумалъ планъ сраженія, съ рыцарскимъ презрѣніемъ кидаетъ отъ себя подметное письмо, въ которомъ ему предсказываютъ измѣну. Самая подозрительность тирана замолкла тамъ, гдѣ заговорило сердце война и полководца. Тихо подходитъ Ричардъ къ войску; его катъ будто еще гнетутъ остатки ночныхъ воспоминаній: какъ то неохотно начинаетъ онъ обычную рѣчь передъ битвою; "что бы вамъ еще сказать на этотъ случай?" произноситъ онъ, между прочимъ. Но видъ мечей и закованныхъ въ сталь воиновъ быстро разгоняетъ прежнюю вялость. Какъ громъ трубы, какъ голосъ истиннаго повелителя людей, разражается рѣчь короля, начатая почти черезъ
силу. Это не призывъ къ славѣ, не поэтическая импровизація Ричмонда,-- это циническая, возбуждающая рѣчь властителя надъ людьми, не произносящаго даромъ лишняго слова. Тутъ все, что способно расшевелить душу суроваго англійскаго воина, готоваго лечь костьми за свой клочокъ поля и за свой семейный очагъ; тутъ ругательства надъ непріятелемъ, до сихъ поръ любимыя британскимъ солдатомъ; тутъ непристойныя слова и вмѣстѣ съ ними безпредѣльная увѣренность въ побѣдѣ, увѣренность не фальшивая, а вырывающаяся изъ сердца и увлекающаго самаго шаткаго изъ подчиненныхъ. Ни въ одной литературѣ мы не знаемъ образца военнаго краснорѣчія, который хоть сколько нибудь приближался бы къ послѣдней рѣчи короля Ричарда. Всѣ примѣты забыты, всѣ колебанія разсѣялись прахомъ, и передъ нами остается одна грандіозная фигура полководца съ "побѣдой на шлемѣ". И какимъ великолѣпнымъ моментомъ завершаются слова короля Ричарда. Непріятель уже наступаетъ, его барабаны загремѣли въ утреннемъ воздухѣ: барабаны мятежниковъ, послѣдній вызовъ королю отъ головы до ногъ! При этомъ звукѣ Ричардъ доходитъ до послѣднихъ предѣловъ изступленія. "На бой, дворяне Англіи!" кричитъ онъ, кидаясь впередъ передъ своими полками: -- "на бой, лихіе поселяне Британіи! Стрѣлки, впередъ! шпорьте коней изо всей силы, скачите по крови, ломайте копья на страхъ самому небу! Въ груди забилась тысяча сердецъ! Впередъ знамена -- святой Георгъ и побѣда!" Несправедливо было бы увлечься колоссальною личностью героя до такой степени, чтобъ не примѣтить за нею достоинствъ другихъ лицъ драмы, сколько бы они не исчезали передъ фигурой короля Ричарда. Поэтому переходъ отъ короля къ лицу графа Ричмонда,-- немного неловкій, если взять въ соображеніе размѣры обоихъ соперниковъ,-- все таки необходимъ и законенъ. Графъ Генрихъ Ричмондъ, впослѣдствіи король Генрихъ VII, является на сцену только въ пятомъ актѣ разбираемой нами трагедіи; но его значеніе, какъ противника и побѣдителя короля Ричарда, какъ представителя добраго начала, и мстителя, вызваннаго разгнѣваннымъ народомъ, даетъ ему первое мѣсто между другими второстепенными лицами. Шекспиръ видимо не придавалъ большаго значенія отдѣлкѣ этого характера, все таки необходимаго, какъ необходимо jeune premier въ трудѣ намъ современныхъ драматурговъ. Генрихъ Ричмондъ совершенный jeune premier и джентльменъ по понятіямъ елисаветинскаго времени; но не слѣдуетъ забывать, что елисаветинское время было великимъ историческимъ періодомъ и что, стало быть, его идеалы ни въ какомъ случаѣ не могутъ считаться мелкими. Ричмондъ -- герой того общества,
которое при всѣхъ своихъ порокахъ и несовершенствахъ, все-таки стояло во главѣ современной цивилизаціи,-- истинное дитя Британіи, въ которой прилагательное gentle (милый, кроткій, ласковый), присоединенное къ собственнымъ именамъ вельможъ и принцевъ, считали почетнѣе словъ: vaillant, noble, puissant, употребляемыхъ по сосѣднимъ странамъ. Во многихъ драмахъ Шекспира видимъ мы молодыхъ рыцарей въ родѣ Ричмонда, gentfe Richmond; но въ "Ричардѣ III" этотъ современный типъ яснѣе обрисовавъ, и сверхъ того получаетъ особенную прелесть отъ своей противоположности съ сатанинской фигурой соперника.
Непорочнымъ и нѣжнымъ агнцемъ выходитъ графъ Ричмондъ на апокалиптическаго исполина-змѣя, обвившаго его родную Британію своими кольцами. Чистымъ и трогательнымъ явленіемъ проходить онъ посреди крови и огня, поверженныхъ труповъ и лицъ, распаленныхъ бѣшенствомъ. Онъ считаетъ себя избранникомъ неба, "капитаномъ Господа", и благочестиво, смиренно, но съ юношеской гордостью, носитъ это званіе. Осиротѣвшая отрасль царственнаго дома, онъ воспитанъ вдали отъ междоусобій, матерью и старушкой герцогиней Йоркской, о которой будетъ ниже сказано; слѣды женскаго вліянія еще свѣжи въ молодомъ графѣ. Въ ночь передъ сраженіемъ, на минуту увидавъ отчима своего, лорда Стенли, онъ почтительно спрашиваетъ о томъ, что дѣлаетъ его мать, и проводивъ лорда, закончивъ приготовленія къ предстоящему бою, набожно творитъ молитву, и какъ младенецъ "опускаетъ окна своихъ глазъ", въ полной надеждѣ на не дремлющее покровительство Спасителя. Во всѣхъ разговорахъ съ своими подчиненными вождями, онъ показываетъ себя истиннымъ типомъ благовоспитаннаго рыцаря, всегда готоваго на ласковое слово и привѣтливую шутку. И въ бою, и передъ боемъ, не взирая на весь свой дѣйственный пламень вождя, онъ не произноситъ жестокой брани, не позволяетъ себѣ ни одной цинической выходки, которыя такъ страшны и такъ возбудительны въ устахъ короля Ричарда. (Genie Richmond покраснѣлъ бы, какъ дѣвушка, услыхавъ какой нибудь отрывокъ изъ рѣчей своего соперника; и можно сказать, что если Ричардъ -- король всѣмъ тѣломъ, то юный его побѣдитель -- елисаветинскій джентльменъ отъ головы до ногъ, что тоже не мало значитъ въ Англіи. Импровизація, которую говоритъ графъ Ричмондъ своимъ войскамъ въ день сраженія, совершенно исчезаетъ передъ бѣшеными, кипучими, неблагопристойными словами Ричарда къ своимъ дружинамъ; но при вторичномъ чтеніи, когда нашъ умъ успокоился отъ всей бури пятаго дѣйствія, мы найдемъ, что эта рѣчь
полна юношескимъ, возвышеннымъ лиризмомъ. Ничего болѣе свѣтлаго
икрылатаго не въ силахъ сказать молодой полководецъ передъ первымъ своимъ сраженіемъ, а едва бой кончается и корона снята съ кроваваго чела ея похитителя, какъ Ричмондъ освѣдомляется о сынѣ лорда Стенли, томящемся въ заложникахъ у Ричарда, приказываетъ съ почетомъ похоронить непріятельскихъ вождей и объявить помилованіе всякому, кто придетъ въ его войска съ изъявленіемъ покорности. Вслѣдствіе прелести, приданной всѣми этими подробностями особѣ молодаго Ричмонда,-- заключеніе драмы, пунктъ самый трудный для поэта, не имѣетъ ничего безцвѣтнаго: не такъ, какъ напримѣръ, заключительныя слова Фортинбраса, свалившагося съ неба при концѣ "Гамлета", единственно затѣмъ, чтобъ немного пофилософствовать надъ кучей труповъ. Радостныя пророчества Ричмонда на боевомъ полѣ, передъ грудой убитыхъ враговъ, и короной ему предлагаемой, не общее мѣсто счастливаго резонера, а радостный вздохъ народа, съ груди котораго снята тяжесть, благодарственная молитва страдальцевъ, избавленныхъ отъ плѣна вавилонскаго. Величавымъ аккордомъ заканчиваютъ они всю грозную ораторію, за минуту назадъ доходившую до полнаго crescendo, и умилительно возносятся къ небу, снова прояснившемуся надъ небомъ любимой Британіи.
Для полнаго уразумѣнія, сложнаго и нелегко разгадываемаго характера Букингама, прежде всего въ немъ надобно видѣть человѣка придворнаго. Не понапрасну Шекспиръ пользовался милостями двора
иимѣлъ дружескія связи съ людьми, высоко стоящими въ государствѣ,-- безъ этого счастливаго обстоятельства въ жизни поэта, онъ можетъ быть не былъ бы въ силахъ коснуться многаго въ своихъ историческихъ драмахъ. Само собой разумѣется, утонченный дворъ королевы Елизаветы не могъ представить Шекспиру лицъ, сходныхъ съ Букингамомъ "Ричарда III" по злодѣйствамъ, но въ отношеніи типическихъ сторонъ и, такъ сказать, всего остова этой личности, онъ былъ способенъ дать наблюдателю многое, какъ и всякій дворъ въ гораздо позднѣйшее время. Букингамъ -- лицо двойственное. Натура его вовсе не натура злодѣя, въ ней есть величавость вельможи и еще другое чисто британское качество -- независимость, которая можетъ на время изгладиться, даже замѣниться раболѣпствомъ, но которая непремѣнно проявится при избыткѣ гнета, а потому всегда будетъ требовать большой осторожность со стороны повелителя. Ричардъ на минуту забылъ эту осторожность, и за то нажилъ себѣ врага въ человѣкѣ, который, за день тому назадъ, продалъ бы свою душу дьяволу по его прихоти. Это свѣтлыя стороны Букингама; черныя его стороны всѣ въ
одномъ словѣ: онъ царедворецъ всей душой, и способенъ быть человѣкомъ тогда только, когда царедворецъ погибъ навѣки. Какъ хамелеонъ получаетъ свой цвѣтъ отъ предмета, на которомъ сядетъ, такъ Букингамъ получаетъ свои качества и пороки отъ властителя, который даетъ ему поле для интригъ и почести для честолюбія. При вяломъ, но кроткомъ Эдвардѣ, Букингамъ не только не дѣлаетъ худыхъ дѣлъ, но считается истиннымъ вельможей, стоящимъ выше мелкихъ ссоръ или смятеній. Въ тревожную пору междоусобій, при концѣ царствованія Генриха VI, онъ не только велъ себя съ осторожностью, но даже пріобрѣлъ почетную извѣстность, не принимая участія въ кровавыхъ дѣлахъ, развязка которыхъ была для него еще загадочна.
"Ты не запятнанъ нашей царской кровью", говоритъ ему королева Маргарита и выдѣляетъ его изъ общихъ своихъ проклятій до тѣхъ поръ, пока онъ не раздражаетъ ее, угождая Глостеру. Живи Букингамъ при Генрихѣ V, мы бы видѣли его на конѣ, врубающимся во французскія дружины; при Ричардѣ II, онъ забавлялъ бы короля разными увеселеніями и, можетъ быть, пошелъ бы защищать его противъ Болингброка. Но судьба послала ему въ повелители кроваваго злодѣя, въ лицѣ Ричарда III. Дальновидный болѣе всѣхъ своихъ товарищей но двору, Букингамъ сразу понялъ, что этотъ человѣкъ сокрушитъ все передъ нимъ стоявшее и схватитъ корону въ свои руки. Безъ усилія, безъ внутренней борьбы, онъ избралъ единственный путь, сулившій ему власть; милость сильнѣйшаго изо всѣхъ принца, довѣріе существа, рожденнаго для владычества, Онъ продалъ свою душу и хладнокровно сталъ Іудою при особѣ повелителя адскихъ легіоновъ. Спокойно и навсегда передавшись интересамъ герцога Глостера, Букингамъ до малѣйшихъ подробностей дѣйствуетъ сообразно своему призванію царедворца. Не имѣя въ душѣ никакой жестокости, онъ исполняетъ всѣ желанія тирана; не питая никакой вражды къ людямъ, ни даже къ своимъ соперникамъ у трона, онъ проливаетъ кровь, исполняетъ казни, замышляетъ убійства. Привязанности къ Глостеру онъ не чувствуетъ ни малѣйшей; въ этомъ отношеніи онъ замѣтно отдѣляется отъ Кетсби и Ратклиффа,-- грубыхъ убійцъ, по симпатіи зла питающихъ къ Ричарду собачью преданность {*}. Наслажденія зломъ Букингамъ не понимаетъ и между тѣмъ, какъ Глостеръ при всякомъ помыслѣ о еще живомъ врагѣ; позволяетъ себѣ выходки бѣшенаго бульдога, его клевретъ ведетъ дѣла мрака и крови, словно какое нибудь дипломатическое дѣло или придворный праздникъ. Въ тонкомъ, требующемъ великой ловкости; дѣлѣ, по избранію на царство Ричарда Глостера, Букингамъ одушевляется несравненно болѣе, во первыхъ потому, что тутъ интересъ
его собственнаго возвышенія, а во вторыхъ изъ за возможности вести огромную интригу, передъ которой ничто всѣ такъ презираемыя имъ интриги, кипѣвшія при королѣ Эдвардѣ. Тутъ онъ на своей почвѣ, тутъ душа его радуется, рѣчь становится весела, и хитрѣйшія выдумки идутъ одна за другою. Что за тонкость при подготовкѣ всей суеты избранія, что за глазъ на эффекты обстановки, что за свѣтлое сознаніе своего мастерства въ ту минуту, когда Глостеръ выходитъ на балконъ своего замка, съ молитвенникомъ въ рукѣ, между двумя почтеннаго вида епископами. И епископы, и молитвенникъ, и далѣе ожиданіе гражданъ подъ галлерею -- все это придумано Букингамомъ; при всей хитрости патрона его, такія ухищренія даже Глостеру не подъ силу! Вчитайтесь со вниманіемъ въ рѣчь, которою Букингамъ призываетъ на престолъ своего соумышленника: какой торжественно офиціальный тонъ, какая изворотливость доводовъ, какая тонкость лести, какое смѣлое и такъ необходимое для глупаго народа обращеніе къ угрозамъ, -- вслѣдствіе колебаній Глостера! Тутъ Букингамъ весь высказывается, и послѣ этой сцены, характеръ его не требуетъ уже никакихъ художественныхъ дополненій.
{*) Вспомнимъ, какъ Ратклиффъ ухаживаетъ за королемъ въ пятомъ актѣ, какъ онъ говоритъ съ нимъ, и на сколько самъ Ричардъ полонъ къ нему довѣрія. Что до Кетсби, то онъ увлеченъ личностью своего повелителя, дивится ей за минуту до потери сраженія.
На помощь, герцогъ Норфолькъ! Выручай! Король въ бою творитъ за чудомъ чудо. Какъ бѣшеный, въ опасность лѣзетъ онъ, Подъ нимъ коня убили,-- безъ коня Онъ рубится...}
Ссора Букингама съ королемъ Ричардомъ вдвойнѣ замѣчательна: и по поводу, и по событію. Изъ-за чего свѣтлѣйшій вельможа, по богатству и значенію почти равный съ принцами крови, да сверхъ того, никогда не выказывавшій признакомъ корыстолюбія, до такой степени вдругъ захотѣлъ какого-то графства и движимой собственности покойнаго короля Эдварда? Какимъ образомъ этотъ тонкій человѣкъ могъ до такой степени увлечься жадностью и даже позабыть первыя условія двора, запрещающія тревожить короля частными просьбами во время торжественныхъ выходовъ? A какимъ же способомъ объяснимъ мы безуміе сильнымъ и умныхъ вельможъ, выходящихъ изъ себя за то, что имъ не данъ въ очередь какой нибудь орденъ святаго Лазаря, цѣной въ девять червонцевъ, считая тутъ и ленту? Изъ-за какихъ причудъ
екатерининскій магнатъ, получивъ извѣстіе о томъ, что ему велѣно побывать въ его великолѣпныхъ имѣніяхъ, упалъ на полъ, пораженный апоплексическимъ ударомъ*? Кто самъ не испытывалъ или, по крайней мѣрѣ, не видалъ ничего подобнаго, тотъ можетъ философствовать вволю; но Шекспиръ не счелъ тутъ философіи за необходимость, а предпочелъ воспользоваться истинно художественной чертою, безъ сомнѣнія, не разъ подмѣченною имъ въ Виндзорѣ и Ричмондѣ.
Какъ вы презрѣненъ поводъ разрыва герцога Букингама съ королемъ Ричардомъ, но нельзя не сознаться, что самый разрывъ не можетъ быть заклейменъ этимъ эпитетомъ. При всѣхъ своихъ преступленіяхъ и безсовѣстности, Букингамъ все-таки британскій лордъ, котораго не всегда можно оскорблять безнаказанно. Баронъ Пумперникель или Картоффельнъ-Кранцъ, германскіе вельможи, на его мѣстѣ, отправились бы въ свои замки, полные безсильнаго гнѣва, и король, ихъ обидѣвшій, оставилъ бы обоихъ недовольныхъ дуться на свободѣ, но въ настоящемъ случаѣ ничего подобнаго быть не можетъ, и Букингамъ не уѣдетъ дуться въ свой замокъ, и король Ричардъ не оставитъ его хмуриться сколько ему угодно. Первое слово раздора между этими товарищами по пролитой крови есть слово войны и вызова. Герцогъ скачетъ на берегъ моря, собираетъ ополченіе и зоветъ на царство графа Ричмонда,-- король немедленно идетъ на него и, захвативъ своего бывшаго друга, приказываетъ казнить его немедленно. Мы встрѣчаемъ Букингама въ послѣдній разъ, передъ топоромъ и плахой, на концѣ кроваваго поприща, съ полнымъ сознаніемъ всѣхъ своихъ преступленій. Здѣсь онъ въ первый разъ предстаетъ предъ насъ не царедворцемъ, а человѣкомъ. Душа его пробита скорбью, память хранить въ себѣ весь рядъ ложныхъ клятвъ, всѣ жертвы, когда-то принесенныя минутному кумиру. Завѣса спала съ глазъ несчастнаго, и подобно умалишеннымъ, которые почти всегда приходятъ въ разумъ предъ смертью, Букингамъ кидаетъ взглядъ раскаянія на свое отвратительное прошлое, а потомъ безъ ропота сходитъ въ могилу.
Лордъ Гестингсъ и лордъ Стенли -- тоже британскіе аристократы и тоже придворные люди. Ни между ими двумя, ни между ними и Букингамомъ нѣтъ ни малѣйшаго сходства; Букингамъ не можетъ существовать безъ двора и великаго вліянія на государства,-- Гестингсъ же слишкомъ молодъ, а Стенли слишкомъ старъ для такой исключительности. Гестнигсъ слишкомъ любитъ наслажденія, слишкомъ крутъ для того, чтобъ сдѣлаться чьимъ либо хамелеономъ,-- лордъ Стенли слишкомъ дорожитъ остаткомъ своей жизни для того, чтобъ, очертя голову, бросаться въ опасный водоворотъ придворныхъ
происковъ. Тѣмъ не менѣе и Стенли и Гестингсъ люди далеко не ничтожные; король Ричардъ понимаетъ ихъ хорошо и видитъ въ нихъ опасныхъ непріятелей. Онъ дѣлаетъ все возможное для того, чтобъ переманить на свою сторону блестящаго, храбраго, щедраго и любимаго народомъ лорда Гестингса. Гестингсъ, какъ всѣ вельможи, еще не вполнѣ порабощенные дворомъ, не умѣетъ скрытничать: его дружба горяча, его непріязнь порывиста, открыта и неумолима. Онъ ненавидитъ родню королевы Елизаветы, не можетъ ладить съ новоиспеченными графами и маркизами, подпадаетъ ихъ навѣтамъ, и не смотря на свое званіе лорда-камергера, подвергается аресту въ Товэрѣ. Ричардъ пытается, подойти къ нему съ этого пути, По смерти короля Эдварда, онъ арестуетъ и осуждаетъ на казнь противниковъ Гестингса, и подсылаетъ къ лорду-камергеру Кетсби съ этимъ извѣстіемъ. Радость принца порывиста и необузданна. Онъ весело вспоминаетъ о гоненіяхъ, какія терпѣлъ отъ своихъ враговъ; подсмѣивается надъ ихъ бѣдой; какъ ребенокъ, хвастаетъ своей побѣдой передъ посторонними лицами, еще недавно бывшими свидѣтелями его немилости. Но Кетсби, клевретъ герцога Глостера, имѣетъ къ Гестингсу другое, болѣе щекотливое порученіе; онъ долженъ выпытать его мысль насчетъ честолюбивыхъ видовъ Ричарда, насчетъ низложенія сына той самой Елизаветы, которая когда-то такъ вредила нашему лорду. При нервомъ намекѣ передъ нами раскрывается вся прямота Гестингса, вся его преданность законности, а вмѣстѣ съ нею и его гибельная неосмотрительность.
Покуда голова моя цѣла, Короною играть я не позволю!
говоритъ Гестингсъ, и словами этими выкупаетъ многое изъ своего прошлаго. Кетсби искусно лавируетъ въ сторону, заминаетъ рѣчь и безъ труда обманываетъ довѣрчиваго пріятеля, произнесшаго собственный смертный приговоръ и все еще продолжающаго считать себя на верху величія и почестей. Мало того, что Гестингсъ безъ нужды выдаетъ свои помыслы и становится на дорогѣ лорда-протектора, онъ не принимаетъ никакихъ мѣрь для защиты короны, даже для спасенія собственной жизни. Напрасно Стенли даетъ ему добрые совѣты, напрасно самый конь его спотыкается на пути и вздрагиваетъ, глядя на стѣны Товэра: -- ни старческая мудрость, ни суевѣріе не наводятъ Гестингса на мысль объ осторожности. Онъ спокойно входитъ въ западню: шутитъ и болтаетъ въ совѣтѣ лордовъ, а минуту спустя, пропасть разверзается подъ нимъ --
и мертвая голова Гестингса падаетъ съ плахи.
Лордъ Стенли, какъ было уже сказано, старъ и остороженъ, да и странно было бы не выучиться осторожности, видѣвши на своемъ вѣку все то, что видѣлъ нашъ лордъ въ теченіе самыхъ кровавыхъ годовъ британской исторіи. Стенли не принадлежитъ къ друзьямъ законности; головы своей онъ не положитъ ни за кого на свѣтѣ, и уживется со всякимъ извергомъ, до той поры однако-же, пока не представится явная, положительная возможность отдѣлаться отъ изверга, насоливши ему какъ слѣдуетъ. Ричардъ III видитъ Стенли насквозь, ненавидитъ въ немъ отчима графа Ричмонда, но при всей своей смѣлости и ловкости, не можетъ погубить этого старика, выскользающаго изъ рукъ, умаляющегося, увертывающагося при каждой опасности. Можетъ быть популярное имя Стенли удерживаетъ руку тирана, можетъ быть король надѣется на свой зоркій глазъ и своихъ шпіоновъ; но какъ бы то ни было, старый лордъ, подобно Протею въ миѳлогіи, неминуемо ускользаетъ отъ всѣхъ преслѣдованій. Ричардъ не можетъ говорить съ нимъ хладнокровно: съ каждымъ словомъ онъ колетъ его своими подозрѣніями, выказываетъ къ нему оскорбительное недовѣріе, даже передъ сраженіемъ беретъ его сына въ заложники, а между тѣмъ Стенли все-таки остается однимъ изъ главныхъ вельможъ и командиромъ цѣлаго отряда, который въ рѣшительную минуту весь передается Ричмонду, конечно со своимъ начальникомъ.
На босвортскомъ полѣ, послѣ выиграннаго сраженія, лордъ Стенли снимаетъ корону съ мертваго Ричарда и надѣваетъ ее на голову своего пасынка. Эта минута, на всей вѣроятности, должна назваться лучшей минутой въ жизни старой лисицы -- Стенли. Но мы думаемъ, что радость стараго лорда должна нѣсколько разниться отъ радости Ричмонда и вождей, съ нимъ побѣдившихъ. Пока юноши возносятъ мольбы къ небу и пророчатъ счастливые годы своей родинѣ, хитрый старичокъ, по всей вѣроятности, размышляетъ о томъ, какъ сладко будетъ ему отдохнуть въ своемъ великолѣпномъ замкѣ и оттуда явиться ко двору, гдѣ ждетъ его, подъ конецъ жизни, почетное спокойствіе, безъ всякой перспективы быть обезглавленнымъ или задушеннымъ въ Товэрѣ.
Побочная и безъ всякаго старанія отдѣланная роль короля Эдварда IV стоитъ, однакоже, большаго вниманія въ психологическомъ отношеніи. Король не дѣлаетъ ровно ничего и является только въ одной сценѣ, впрочемъ довольно обширной, на которую мы долгомъ считаемъ обратить особенное вниманіе читателя. Въ ней соединены всѣ художественныя черты, вслѣдствіе которыхъ выростаетъ передъ нами