Полное собрание сочинений русских авторов.- Сочинения В.Л. Пушкина и В.Д. Веневитинова 

нѣмецкихъ и съ жаромъ принялся за философію. Съ тѣхъ поръ предметомъ его размышленій было его собственное, внутреннее чувство. Повѣрять, разпознавать его, было главнымъ занятіемъ его разсудка. Отъ того, не смотря на веселость, даже на самозабвеніе, съ которымъ онъ часто предавался минутному расположенію духа, характеръ его былъ совершенно меланхолическій; отъ того и въ произведеніяхъ его господствуетъ болѣе чувство, нежели фантазія. Желаніе служить отечеству не только словомъ, но и дѣломъ, заставило его переселиться въ Петербургъ и опредѣлиться въ министерство иностранныхъ дѣлъ, гдѣ онъ занимался службою со всею ревностью юности. Но здоровье его было уже разстроено, и 15 марта 1827 года онъ скончался отъ нервной горячки". Вотъ почти все что говоритъ о Веневитиновѣ одинъ изъ преданнѣйшихъ друзей покойнаго; -- чтобъ ближе понять, какую утрату мы всѣ понесли въ молодомъ писателѣ, надо будетъ остановиться надъ сочиненіями, оставшимися послѣ его смерти.

Малое число стихотвореній юнаго поэта, дошедшее до насъ, отличается достоинствами скорѣе относительными нежели безусловными. На перекоръ всѣмъ начинающимъ стихотворцамъ, Веневитиновъ не строитъ себѣ литературныхъ кумировъ, не увлекается подражательностью, не идетъ ни за старой риторической школою, ни за туманными теоріями современныхъ ему романтиковъ. Не имѣя возможности, по причинѣ своей великой молодости, имѣть своего собственнаго поэтическаго фонда, онъ пренебрегаетъ заимствовать, у другихъ и хладнокровно ждетъ своего часа. Если бы Веневитиновъ жилъ ранѣе Жуковскаго и Пушкина, гладкость, свѣжесть, сжатость его стиха послужила бы образцомъ и укоромъ для поэтовъ стараго покроя. Его нельзя упрекнуть въ стремленіи къ сладенькой и условной полупростотѣ, гладкій стихъ юноши не напоминаетъ "стиха безъ мысли въ пѣснѣ модной",-- напротивъ того, стихъ Веневитинова ровенъ и силенъ отъ присутствія мысли, отъ полнаго пренебреженія писателя къ общимъ мѣстамъ, при помощи которыхъ такъ легко говорить стихами. Возьмемъ напримѣръ небольшое стихотвореніе "жизнь", въ которомъ до сихъ поръ не отыскать ни одной устарѣлой фразы, ни одного выраженія, противнаго языку настоящей поэзіи.

Сначала жизнь плѣняетъ насъ: Въ ней все тепло, все сердце грѣетъ И, какъ заманчивый разсказъ. Нашъ умъ причудливый лелѣетъ.

Кой-что страшитъ издалека,-- Но въ этомъ страхѣ наслажденье: Онъ веселитъ воображенье, Какъ о волшебномъ приключеньѣ Ночная повѣсть старика.

Но кончится обманъ игривой -- Мы привыкаемъ къ чудесамъ; Потомъ -- на все глядимъ лѣниво, Потомъ." -- и жизнь постыла намъ. Ея загадка и завязка Уже длинна, стара, скучна,

Какъ пересказанная сказка Усталому предъ часомъ сна.

Смѣю можемъ сказать, что подъ выписаннымъ стихотвореніемъ самъ Пушкинъ не постыдился бы подписать свое имя всѣми буквами. И однако, не взирая на его несомнѣнное достоинство, мы скорѣе видимъ въ немъ трудъ сильнаго мыслителя, умнаго литератора, нежели поэта по призванью. Въ томъ, что тонко развитая натура Веневитинова была понятлива въ поэзіи, въ томъ, что она была роскошно одарена и способна на всякій трудъ, для насъ нѣтъ никакого сомнѣнья. Но этого еще мало для того, чтобъ признать Веневитинова поэтомъ. Изъ него могъ выйдти отличный поэтъ, какъ можетъ выйдти отличный поэтъ изъ каждаго 22-хъ-лѣтняго юноши, блистательно образованнаго, любящаго и понимающаго поэзію. Продолжая заниматься стихами, Веневитиновъ могъ написать длинную поэму, книжечку изящныхъ стихотвореній, но одно время могло рѣшить, готовился ли въ немъ поэтъ оригинальный, сильный, понятный для Россіи и понимающій поэзію Руси. По складу ума своего, молодой человѣкъ былъ далекъ отъ подражательности, отъ способности пѣтъ съ чужого голоса; но можетъ быть по складу же своего ума онъ былъ удаленъ и отъ чистой оригинальности въ области поэзіи. Можетъ быть рано развитая способность анализа опередила его творческія способности, можетъ быть его собственная личность еще не имѣла времени характеристически обрисоваться; во всякомъ случаѣ Веневитиновъ, какъ поэтъ, не является намъ въ какомъ нибудь, опредѣленномъ, ему собственно принадлежащемъ видѣ. Въ лучшихъ своихъ стихотвореніяхъ онъ является намъ не страстнымъ юношей, не живымъ человѣкомъ, исполненнымъ достоинства и слабостей, но мыслителемъ почти идеальнымъ, отрѣшеннымъ отъ дѣйствительности. Потому въ лучшихъ стихотвореніяхъ Веневитинова мы еще не имѣемъ

права искать отвѣта на вопросъ, чѣмъ сдѣлался бы этотъ даровитый юноша въ зрѣлые года своей жизни. Попытаемся теперь разсмотрѣть прозу Веневитинова, эти disjectae membrae poetae, эти замѣчательные отрывки, писанные замѣчательнымъ языкомъ и несомнѣнно показывающіе юношу замѣчательнаго. Намъ кажется, что проза нашего автора даетъ намъ отвѣтъ, котораго мы тщетно допытывались отъ его поэзіи.

Прозаическія сочиненія Веневитинова начинаются "Письмомъ къ графинѣ N N о Философіи", первымъ письмомъ изъ ряда писемъ, по всей вѣроятности неконченныхъ молодымъ авторомъ. Но уже перваго письма достаточно, какъ для того, чтобъ показать точку зрѣнія, съ которой нашъ писатель глядѣлъ на науку. такъ и для удостовѣренія читателя въ драгоцѣнной способности Веневитинова популяризировать идеи самыя отвлеченныя. На первыхъ страницахъ своего посланія онъ говоритъ: "когда письма мои покажутся вамъ темными, разорвите ихъ тотчасъ-же",-- такъ велика увѣренность Веневитинова, такъ горяча его любовь къ начатому дѣлу. И надо признаться -- дѣло начато превосходно, слогъ письма поражаетъ простотою и прелестью, всѣ положенія, выходя изъ души, проникнутой живымъ сознаніемъ, не только ясны какъ-день, но и высказаны привлекательно. Прозу Веневитинова можно только сравнить съ тѣми лучшими страницами Карамзинской прозы, въ которыхъ незабвенный сочинитель "Писемъ Русскаго Путешественника", сдѣлавшій такъ много для просвѣщенія своихъ читателей, передаетъ имъ свои выводы о Шекспирѣ, французской трагедіи или свой бесѣды съ поэтами и мыслителями Германіи. Страстно любя науку и желая сообщить другимъ людямъ плоды своихъ познаній, Веневитиновъ имѣстъ все нужное для бесѣды съ массой читателей: его живое слово увлекаетъ и заставляетъ думать; а молодость самого автора придаетъ его поученіямъ, что-то горячее, свѣтлое, напоминающее изустную бесѣду немногихъ людей съ убѣжденіями въ жизни. Обративши вниманіе на другую, весьма замѣчательную статью нашего автора "Нѣсколько мыслей въ планъ журнала", мы еще болѣе утверждаемся въ нашихъ понятіяхъ о прозаикѣ-Веневитиновѣ. Но письму о Философіи мы признали за нимъ способность къ увлекательному изложенію чужихъ идей,-- теперь намъ открываются эстетическія воззрѣнія самого писателя на словесность его родины. Намъ было ясно, что Веневитиновъ владѣетъ отличнымъ органомъ; посмотримъ теперь, на какой предметъ думаетъ онъ употребить этотъ органъ -- поле для наблюденій нашихъ оказывается очень широкимъ, ибо въ статьѣ своей, толкуя о направленій какого-то

замышляемаго имъ періодическаго изданія, Веневитиновъ, по обязанности своей, касается самыхъ тонкихъ и самыхъ глубокихъ вопросовъ какъ русской журналистики, такъ и всей русской словесности.

Послѣ первыхъ разсужденій о просвѣщеніи и самопознаніи народномъ, составляющихъ исходную точку всего проекта, молодой писатель ясно высказываетъ намъ ту мысль, что благодаря подражательному характеру современной ему русской литературы, наше положеніе въ литературномъ мірѣ есть положеніе отрицательное, неясное и странное. Безпечная толпа русскихъ литераторовъ, мало воспитанная въ эстетическомъ отношеніи, по видимому не подозрѣваетъ того, что для всякой словесности необходимы здравая критика, выводы литературнаго самосознанія, незыблемыя истины, изъ которыхъ бы истекало разумное творчество дѣятелей. "Мы, русскіе, говоритъ Веневитиновъ, получили форму литературы прежде самой ея существенности. Все наше просвѣщеніе мы получили извнѣ, оттого и произошло нашечувство подражательности, которое самому таланту приноситъ въ дань не удивленіе, но раболѣпство. У насъ прежде учебныхъ книгъ появились журналы, прежде дѣльныхъ переводовъ оригинальные типы. Литература стала не дѣломъ, а забавою. Журналы наши до сихъ поръ служатъ пищей невѣжеству, ибо забавляютъ насъ игрой ума и схватываютъ верхи со всѣхъ познаній, и не проникая въ глубину науки, только льстятъ нашей умственной лѣности. Противъ такихъ уклоненій литературы отъ ея здраваго пути, необходимо бороться каждому человѣку, уважающему родное искусство".

Вотъ что говорилъ двадцатилѣтній Веневитиновъ, вотъ какъ смотрѣлъ онъ на современную ему критику, на современные ему журналы, поселявшіе страхъ во многихъ поэтахъ болѣе зрѣлыхъ и болѣе знаменитыхъ! Но пойдемъ далѣе въ нашемъ анализѣ.

"Легче дѣйствовать на умъ", говоритъ нашъ авторъ -- "когда онъ пристрастенъ къ заблужденію, нежели когда онъ равнодушенъ къ истинѣ. Ложныя мнѣнія не могутъ всегда состоятся; онѣ порождаютъ другія; такимъ образомъ вкрадывается несогласіе, и самое противорѣчіе ведетъ къ своего рода движенію, изъ котораго наконецъ возникаетъ истина. Давно ли сбивчивыя сужденія французовъ о философіи и искусствахъ почитались въ Россіи законами? И гдѣ же слѣды ихъ? Они въ прошедшемъ, или разсѣяны въ немногихъ твореніяхъ, которыя съ большой упорностью стараются представить намъ прошедшее настоящимъ. Такое освобожденіе Россіи отъ условныхъ оковъ и отъ невѣжественной самоувѣренности французовъ было бы торжествомъ ея,

если бы оно было дѣломъ сознательнаго разсудка; но къ несчастью оно не произвело значительной пользы, ибо причина нашей слабости въ литературномъ отношеніи, заключалась не столько въ образѣ мысли, сколько въ бездѣйствіи мысли. Мы отбросили французскія правила не отъ того, что могли опровергнуть ихъ какою либо положительною системою; но потому только, что не могли примѣнить ихъ къ произведеніямъ новѣйшихъ писателей, которыми наслаждаемся. Такимъ образомъ правила невѣрныя замѣнялись у насъ отсутствіемъ всякихъ правилъ... Однако изъ пагубныхъ послѣдствій сего недостатка нравственной дѣятельности, была всеобщая страсть выражаться въ стихахъ. Многочисленность стихотворцевъ есть всегда признакъ легкомыслія: самыя поэтическія эпохи исторіи всегда представляютъ намъ самое малое число поэтовъ. У насъ языкъ поэзіи превращается въ механизмъ; онъ дѣлается орудіемъ безсилія, которое не можетъ дать себѣ отчета въ своихъ чувствахъ и потому чуждается опредѣлительнаго языка разсудка. Скажу болѣе: у насъ чувство нѣкоторымъ образомъ освобождается отъ обязанности мыслить, и прельщая легкостью безотчетнаго наслажденія, отвлекаетъ отъ высокой цѣли усовершенствованія.... Надлежало бы нѣкоторымъ образомъ охранить Россію отъ подражательности, закрыть отъ ея взоровъ всѣ маловажныя произшествія въ литературномъ мірѣ, безполезно развлекающія ея вниманіе, и опираясь на твердыя начала науки мышленія, представить ей полную картину развитія ума человѣческаго, въ которой бы она видѣла свое собственное предназначеніе... Не безполезно было бы обратить вниманіе Россіи на древній міръ и его произведенія. Сіе временное устраненіе отъ настоящаго пропзведетъ вѣрную пользу: находясь въ мірѣ совершенно для насъ новомъ, котораго всѣ отношенія для насъ загадки, мы принуждены будемъ дѣйствовать собственнымъ умомъ для разрѣшенія всѣхъ противорѣчій, какія намъ представятся. Такимъ образомъ мы сами сдѣлаемся преимущественнымъ предметомъ нашихъ изысканій... Веневитиновъ кончаетъ статью новымъ заключеніемъ о необходимости строгой эстетической критики, критики основанной на выводахъ науки, способной дать намъ должную самобытность и твердость во всѣхъ дѣлахъ искусства.

Вотъ на какого рода страницахъ основываемъ мы настоящую славу Веневитинова,-- вотъ какими строками показалъ намъ талантливый юноша малую часть сокровищъ, въ немъ заключавшихся. Всѣ эти слова, всѣ эти выводы, всѣ эти благородныя стремленія не утратили ничего и по прошествіи тридцати лѣтъ. Что за свѣтлый взглядъ, что за самостоятельность убѣжденій, что за любовь ко всему дѣльному и

прекрасному! Такъ, въ Веневитиновѣ лишились мы литератора истиннаго, рѣдкаго, блистательнаго. Онъ унесъ многое съ собой въ могилу. Онъ принесъ бы великую пользу родной словесности. Уступая многимъ изъ своихъ товарищей въ поэтическомъ талантѣ, онъ головой превышалъ ихъ всѣхъ въ другомъ отношеніи. Въ немъ готовился руководитель словесности, критикъ съ достоинствами по видимому несовмѣстимыми въ одномъ человѣкѣ, критикъ богатый образованіемъ, полный горячности и терпимости, одаренный поэтическимъ талантомъ, усовершенствованный жизнію въ образованнѣйшихъ слояхъ общества, благородный, энергическій, и непреклонный въ своихъ убѣжденіяхъ. Двѣ статейки по поводу А. С. Пушкина, помѣщенныя въ разбираемомъ нами "Собраніи" (одна изъ нихъ написана прекраснѣйшимъ французскимъ языкомъ, безъ педантизма и жаргона, такъ несноснаго во французскомъ языкѣ не-французовъ), въ высшей степени характеризуютъ критическую самостоятельность Веневитинова. Одна изъ нихъ, писанная въ 1825 году (автору не было еще тогда двадцати лѣтъ), возбуждена черезъ-чуръ восторженною статейкою "Московскаго Телеграфа" о первой пѣсни Евгенія Онѣгина. Веневитиновъ, самъ чтитель Пушкина, но чтитель разумный и нелицепріятный, былъ глубоко возмущенъ раболѣпными колѣнопреклоненіями критика, поспѣшившаго поставить первую пѣснь "Онѣгина" на ряду съ твореніями Данта и Байрона. "Что бы сказалъ Пушкинъ" -- почти въ такомъ смыслѣ говоритъ нашъ критикъ -- "еслибъ онъ прочелъ статью, въ которой, вмѣсто здраваго суда, дѣльныхъ похвалъ и замѣтокъ, поэту расточаются, можетъ быть изъ корыстныхъ редакторскихъ цѣлей, похвалы самыя неловкія и преувеличенныя? Ошибки подобнаго рода могутъ только распространять лживыя понятія о Пушкинѣ, да и обо всей поэзіи. Кто отказываетъ Пушкину въ превосходномъ талантѣ, кто сомнѣвается въ его заслугахъ на пользу нашей словесности? Но какое отношеніе можете вы находить между Пушкинымъ и Байрономъ, какъ осмѣливаетесь вы ставить на одну доску первую пѣснь только что начатой поэмы съ произведеніями, въ которыхъ сосредоточивается стремленіе вѣка, и которымъ предназначено только остаться въ лѣтописяхъ ума человѣческаго. Я говорю смѣло о Пушкинѣ: онъ стоитъ на такой степени, гдѣ правда уже не колетъ глазъ. При всѣхъ заслугахъ пѣвца "Кавказскаго Плѣнника", "Людмилы и Руслана" и другихъ имъ подобныхъ произведеній, мы не видимъ въ немъ ничего такого, чтобы дѣлало честь вѣку, мы не видимъ, чтобы онъ шолъ впереди своего поколѣнія и представлялъ намъ въ своихъ созданіяхъ нѣчто изумительное и міровое. Его еще нельзя

равнять съ поэтами, поражающими весь свѣтъ звуками своего голоса". Переходя къ первой пѣсни "Онѣгина" (какъ извѣстно, самой слабой изо всей поэмы), Веневитиновъ вглядывается въ нее съ проницательностью до крайности рѣдкою въ то время, когда о Пушкинѣ никто не говорилъ безъ колѣнопреклоненія или свирѣпства. Эта пѣснь ему кажется прекраснымъ цвѣткомъ въ русской словесности, изящнымъ началомъ чего-то многообѣщающаго, но ни чуть не картиной Рафаэля, какъ утверждаетъ рецензентъ "Телеграфа". Народности, чисто русскаго элемента Веневитиновъ не признаетъ въ новой вещи Пушкина; ему видимо не нравятся мелочныя описанія бульваровъ, трактировъ -- всѣ эти описанія, отъ которыхъ конечно "Онѣгинъ" не выигрываетъ. "Я не знаю", говоритъ Веневитиновъ, "что тутъ есть народнаго, кромѣ именъ петербургскихъ улицъ и ресторацій. И во Франціи, и въ Англіи пробки хлопаютъ въ потолокъ, охотники ѣздятъ въ театръ и на балы". Разговоръ поэта съ книгопродавцемъ нравится молодому критику безусловно; а вторая глава "Онѣгина", появившаяся послѣ окончанія всей статьи, побуждаетъ его къ чистосердечной замѣткѣ о томъ, что эта глава "несравненно превосходнѣе первой, какъ по изобрѣтенію, такъ и по изображенію характеровъ".

Вотъ какого рода цѣнители нужны русскимъ поэтамъ и прозаикамъ, не смотря на всѣ ихъ достоинства. Горячо нападая на неловкихъ хвалителей Пушкина, Веневитиновъ за то поднимаетъ свой голосъ, когда по видимому всѣ прежніе хвалители оставили поэта, когда любимое дитя Пушкинскаго генія, "Борисъ Годуновъ", не находилъ себѣ сочувствія въ публикѣ, когда пришло время сказать читателю -- "открой свои очи и привѣтствуй поэта, гигантскими шагами идущаго къ кругу великихъ, истинныхъ поэтовъ!" По поводу сцены изъ "Годунова", въ первый разъ помѣщенной въ "Московскомъ Вѣстникѣ", Веневитиновъ говоритъ дѣльное и честное слово. Престарѣлый инокъ, кончающій свое "послѣднее сказаніе" при свѣтѣ лампады и Григорій Отрепьевъ, пробуждающійся отъ тревожнаго сновидѣнія, здѣсь оцѣнены по достоинству. Тихое величіе, которымъ проникнуто начало всей сцены, героическая кротость Пимена, жадное любопытство разпросовъ Григорія -- все это схвачено, понято, истолковано молодымъ критикомъ. Веневитиновъ понялъ все созданіе такъ, какъ мы его теперь понимаемъ,

ипреклонясь передъ поэтическимъ даромъ Пушкина, привѣтствовалъ его уже не какъ любезнаго и талантливаго стихотворца, но какъ сильнаго мужа, устремившагося къ дорогѣ, проложенной стопами Гете

иШекспира.

Намъ кажется, что статья, про которую мы здѣсь говоримъ, не была нигдѣ напечатана. Зналъ ли о ней Пушкинъ, чувствовалъ ли нашъ поэтъ, что въ Россіи находился одинъ высокоразвитый пламенный юноша, вполнѣ достойный цѣнить его произведенія? Сознавали ли сверстники его, русскіе писатели Пушкинскаго періода, что въ средѣ ихъ формируется человѣкъ, можетъ быть предназначенный, не смотря на свою молодость, быть ихъ цѣнителемъ, судьею, руководителемъ, совѣтникомъ въ часы сомнѣнія, заступникомъ въ глазахъ вѣтренаго читателя, человѣкъ исполненный сладкихъ словъ и высокихъ мыслей, критикъ честный и самостоятельный, дѣятель еще небывалый въ нашей словесности?

Но судьба судила иначе: двадцати-двухъ лѣтъ отъ роду угасъ писатель, осмѣлившійся разоблачать ничтожность нашей критики и слабыя стороны всей словесности. При началѣ дней своихъ погибъ юноша, смѣло рѣшившійся сказать строгое слово по поводу первой пѣсни "Онѣгина", и за сцену изъ "Бориса Годунова" привѣтствовать въ Пушкинѣ поэта европейскаго. Честь и миръ праху Веневитинова! вѣчная память юношѣ, въ полномъ смыслѣ слова обильному надеждами!.

1855.