Грот Я.К.. О пребывании пленных шведов в России при Петре Великом

служили в Венгрии и в других странах, отвечали: „Зачем нас теперь об этом спрашивают? Прежде нас никогда не спрашивали, а только все говорили: вперед. Мы не можем сказать, разобьем ли их, а сделаем все, что в человеческой власти".

Тотчас после того нам сказали, что состоялась капитуляция, что все мы — военнопленные и что, по заключении мира, будем освобождены без выкупа. Когда драгунский полк генерала Боура стал сходить с возвышенности для приема оружия, и трофеев армии, я удивился, увидев, в каком жалком положении находились эти драгуны: при сходе их с горы, от 10 до 20 лошадей падало в каждом эскадроне от изнурения, а прочия едва стояли на ногах, шатаясь и пыхтя, так что наши эскадроны, величаво (?) подступавшие для сдачи оружия, легко могли бы опрокинуть их (?). Оружие, бубны и штандарты положены были перед этим обезсиленным (?) войском, и наши люди отъехали назад безоружные: горестное зрелище, на которое нельзя было смотреть без слез! Нас, офицеров, потом распределили по полкам, при которых и записали имена наши, в следующий же день пошли мы обратно к Полтаве, куда прибыли через двое суток и увидели армию, расположенную лагерем перед самым городом. Через город провели нас как будто бы в триумфе, и, без сомнения, Царь смотрел на нас откуда-нибудь из окна.

Простояв неделю, вся Русская армия тронулась с места и несколько дней мы шли с нею; но напоследок всех пленных офицеров разделили на три отделения. Я остался с Пастельбергером и попал в то отделение, которому назначено было итти в Чернигов: оно состояло из 400 — 500 офицеров, под прикрытием русскаго полка. От зноя я так страдал жаждой и лихорадкой, что пришел в совершенное изнеможение. Чем более я удовлетворял жажду, тем мне было хуже. Наконец я уже вовсе не мог ехать верхом и, с позволения русскаго полковника, пересел в крестьянскую тележку, в которой повез меня добрый русский солдат. В таком то положении прибыл я в Чернигов, в августе месяце; там нас поместили в предместии.

Потом перевели нас в крепость, и без особеннаго позволения мы не могли выходить из городских ворот, по городу же ходили без караула. Во время пребывания нашего в Чернигове, я и товарищ мой старались найти возможность бежать. Нас было три дома, которые сговаривались о том, именно: ротмистр Бок с шестью товарищами, маиор Бандгольц сам-четвертъ, и я, то же самчетвертъ. Всего более нас озабочивал переход через Днепр, на котором, как мы знали, в 70-ти верстах от Чернигова, стоял казацкий пост из 30-ти человек, почему мы и собрали по этому предмету все справки через нашего стараго, безрукаго казака, который вылечил меня от лихорадки. Бок и Бандгольц, у которых еще были лошади, послали своих людей за город, под тем

города; но как проводник был при партии Бока, то мы не знали дороги. Около полудня увидели мы Бандгольца с его спутниками; у них также был проводник; но, полагая, что две другия партии успели уже ускакать далеко, они не думали более о побеге, и хотели только немного

пересилить бывших при нас четырех солдат и комендантских егерей с двумя офицерами, а нас было всего только шесть человек. К тому же начинало смеркаться и мы, пожалуй, догнали бы партию Бока не прежде, как когда бы она уже сделала тревогу на Днепре. И так мы, в крайней досаде, поспешили назад в город, спрятав оружие под платье, и прибыли, к счастию, когда никто еще не заметил нашего отсутствия, так что мы могли тотчас же зарыть наше оружие и огнестрельные припасы. В полночь пришел к нам на квартиру плац-маиор и, спрашивая, кто нам позволил отлучиться, искал по всему дому оружия, однакож ничего не нашел. После узнали мы, что партия Бока до полуночи ждала нас в одном поместье, в 10-ти верстах от Днепра, но, не дождавшись, напала на караульных, и связав им руки и ноги, а в рот положив кляпы, бросила

После того мы оставались в Чернигове до 8 декабря; в этот же день повели нас в Москву под стражею пехотнаго полка. Мы опять начали сговариваться о побеге, замышляя истребить весь полк; это предприятие, которое занимало всех более стараго смельчака, подполковника Фрейденталя, казалось тем легче, что наша стража обнаруживала чрезвычайную безпечность и клала свои ружья на наши повозки. Но один из наших, маиор и большой трус, открыл этот замысел русскому полковнику: с тех пор стража стала гораздо бдительнее, не выпускала ружей из рук, и не давала нам отдыха ни днем, ни ночью. У меня раны еще не зажили, и потому я, не имея времени перевязывать их, страдал ужасно; однакож дня за четыре или за пять до Рождества (20 декабря) я благополучно пришел в Москву, где на другой или на третий день происходило торжественное шествие Царя чрез семь триумфальных ворот; я, как больной, был освобожден от участия в процессии, да ноги мои и не вынесли бы того. Всех нас больных провезли на другой день в санях по тем же улицам и поместили на особой квартире. Здесь каждый день нас свидетельствовали и позволяли нам ходить с караулом по всему городу, кроме Немецкой слободы

1710. После четырехнедельнаго здесь пребывания нас отправили из Москвы в другия места внутри края, при чем мы были разделены на отряды, каждый из ста офицеров. Меня с Пастельбергером и офицерами немецких драгунских полков повезли Вологодской губернии в город Галич 22), до котораго 500 верст от Москвы. Путь наш лежал через Переяславль-Рязанский, Ярослав и Кострому, и в начале февраля прибыли мы на место.

Около весны стали мы — числом от 10 до 12 офицеров — опять совещаться о бегстве, на этот раз через Финляндию, и уже достали себе ландкарту, компас, оружие и огнестрельные припасы; но один адъютант, по имени Бринк, котораго мы для языка приглашали с собою, явился к оберкоменданту и донес о нашем намерении; к счастию, мы за час перед тем проведали о его измене и успели еще скрыть приготовленныя к отъезду вещи. Правда, нас все-же взяли и посадили в приказ; корнета Линдау заковали даже в цепи, а помогавшую нам русскую женщину наказали; по мы обвинили Бринка во лжи и до того надоедали обер-коменданту, что он рад был от нас отделаться, поставив нас на прежнюю ногу.

1711. В Галиче, городе не очень большом, нас было довольно много — именно 100 человек офицеров и 50 нижних чинов. В праздничные дни нередко случались драки между нами и русскими. Наконец решено было разделить нас: 50 человек должны были остаться, 30 назначено отправить в Солигалич и 20 — в Чухлому. Мне комендант предлагал остаться; но как товарищу моему надобно было ехать в Чухлому, то я предпочел присоединиться к нему: в феврале месяце мы пустились в дорогу.

Житье наше в Чухломе было тем тягостнее, что мы, будучи без денег, не могли помогать друг другу. Нам было запрещено посылать письма куда бы ни было, кроме Галича. Некоторые из нас впали от того в совершенное отчаяние, между прочими один корнет хорошей фамилии, который и принял русскую веру. Других горе привело к благочестивым размышлениям о состоянии души их; жаль только, что мы имели большой недостаток в духовных книгах; с нами только и было несколько сборников церковных песен и кое-какия релегиозныя сочинения, те и друпя на немецком языке. Библию имели мы в одном только экземпляре, да и то неполном: листы, заключавшие в себе малых пророков, были вырваны. Мне поручили должность пастора, и чтобы распространить между нами церковныя песни в большем числе экземпляров, я стал переписывать их. Надобно было придумать и средство для прокормления себя: я переписал также несколько экземпляров "Кавалерийскаго учения", и более достаточные из живших в Галиче офицеров платили мне по рублю за экземпляр, но сбыт и там был плохой. Тогда я соединился с одним корнетом, который умел работать разныя вещицы из рога; он делал роговыя табакерки, а я вырезывал на них листья и девизы; русские платили нам от 6 до 12 коп. за штуку, но и их покупали у нас не много. Слуга мой прибегнул к фельдшерскому ремеслу, и, выучившись у меня делать пластыри и перевязывать раны, мог за счастливое лечение выручить столько же, сколько я за табакерку. Такими неприбыльными ремеслами невозможно было бы содержать себя, еслиб

съестные припасы не были здесь чрезвычайно дешевы: бочка ржи стоила 30 коп., бык 80 коп. (за продажею кожи и сала одно мясо стоило 30 коп.), 40 яиц 1 коп., 6 цыплят 1 коп., 1 баран 7 или 8 коп., 4 зайца 1 коп., и проч. Но в этот год открылся в тех местах скотский падеж, так что из 100 коров в городе не осталось и 7-ми; от этого цены несколько возвысились и средства к пропитанию все становились труднеe, так что я и товарищ мой, вставая поутру, частехонько не знали, как проживем до вечера.

Но мы научились уповать на Промысл Божий, и я должен воздать хвалу Господу, потому что никогда не отходил ко сну голодный. В пример того, с какою дивною благостью Провидение пеклось о нас, я должен привести следующее. В одно летнее утро, когда мы только-что встали, товарищ мой сказал: „Бог знает, что мы сегодня будем есть; у нас нет ни припасов, ни денег". Я ничего не умел отвечать на это и сел писать к столу, а он расположился у открытаго окна и стал смотреть на улицу. В то самое время мимо нашего дома шел так называемый пристав, знакомый нам Василий. Увидев Пастельбергера, он сказал: „Что ты сидишь сложа руки и так пригорюнился?" Тот отвечал: „Нам времени некуда девать, и житье наше не радостное, когда нечего есть". Тогда пристав вошел к нам с такими словами: „Не унывайте, Бог вам поможет. Я рад делиться с вами чем могу. Я сейчас от коменданта, который по одному делу посылает меня в деревню, и для этого мне нельзя остаться без денег; но вот мой кошель: высыпьте из него на стол все, что в нем есть; половину отдайте мне на дорогу, а другую возьмите себе". Пастельбергер опростал кошелек; в нем оказалось 16 копеек, из которых мы и получили 8.

1712. Как ни горько провел я предшедший год, однакож первая половина этого была самым тяжелым временем моей жизни; чтобы дать о том понятие, довольно сказать, что я и

он тебе не помогает?" Я сказал, что вероятно граф ничего не знает о моем положении, так как нам запрещено писать к кому бы ни было; но что, впрочем, если я буду на поруки отпущен в Москву, то не сомневаюсь, что генерал окажет мне вспоможение. Воевода отвечал, что сам он не имеет

за ручательством некоторых известных ему шведских офицеров, разрешил мне побывать в Москве.

Пробыв в этой столице несколько недель и успев хоть сколько-нибудь запастись платьем и деньгами, я хотел уже возвратиться в Чухлому — радуясь, что кое-как поправил свои дела; но судьба устроила иначе. В бытность мою в Москве, я в свободные часы помогал секретарям Седеръельму и Дюбену, а также придворному проповеднику Нордбергу переписывать начисто разныя бумаги; мой почерк им понравился и они, замечая во мне склонность к письмоводству, желали удержать меня поближе к себе, а потому и предложили мне лучше остаться в Москве, чем ехать опять за тридевять земель, в такую глушь, где я уже столько вытерпел. Я отвечал, что и сам был бы очень доволен тем, только боюсь, не было бы это неприятно графу Пиперу. Тогда они вызвались переговорить с ним обо мне, и через несколько дней действительно устроили дело так, что московский комендант принял меня в свое ведение и написал о том к вице-губернатору в Вологду. На меня возложено было вести довольно обширную переписку его сиятельства графа

Пипера как с королем, так и с русским правительством по делам пленных, далее с шведскими властями и коллегиями, а также со всеми разсеянными по России отделениями наших пленных офицеров. Сверх того я получил приказание переписывать на-бело реестр всем письмам и отношениям, изготовленным в плену от имени графов Пипера, Реншильда и других шведских генералов, — что составило обширный труд, заключавший в себе более 200 шестилистовых тетрадей.

1714. Еще я переписывал на-чисто, с особенным усердием и тщанием, молитвы, переведенныя графом Пипером из немецкаго сочинения Арндта: „Истинное Христианство", так что у меня в работе недостатка не было. Находя в том свою пользу, я трудился неутомимо и этим наконец снискал благорасположение графа, человека вообще строгаго и взыскательнаго. Во время пребывания у его сиятельства, в августе месяце, я тяжко занемог, и несколько дней был так плох, что сам не знал, жив ли я или мертв; но вскоре опять выздоровел и совсем поправился.

Дней за десять до Рождества, в том же году, к московскому коменданту Измайлову пришло царское повеление: графа Пипера немедленно отвезти в Петербург, с тем, чтоб при нем не было никого, кроме его камердинера, одного лакея и повара. Это предписание объявлено было графу в 9 часов утра, а в 6 ч. вечера он был уже в дороге. Сам он был сильно встревожен; не менее поражены были и мы, его домашние люди, особливо, когда он, прощаясь, сказал: „будь я годами двадцатью моложе, мне мало было бы горя". У него была маленькая собачка, которую он чрезвычайно любил: „не хочу, чтоб она пропала, если я умру, сказал он: и так возьми ее к себе и не обижай ее, хотя она не жаловала тебя (она никогда не давала мне подойти к графу ближе как шагов на пять), а ежели возвратишься в Швецию, отдай ее моей графине". В ту же минуту я взял собачку к себе и отнес в свою комнату; она привязалась ко мне так же, как к графу, но не долго радовала меня: не брала ничего в рот и частью с голоду, частью с печали умерла через три недели.

1715. Я, вместе с прочими домашними людьми графа, оставался с тех пор в Москве, живя в тишине на той же квартире; но генералы, полковники и другие офицеры были развезены по близлежащим монастырям. В начале февраля московский комендант получил из Петербурга приказание выбрать из числа пленных одного капитана, одного поручика, трех прапорщиков, одного пастора и одного коммиссара и прислать их в Петербург для размена. Вместе с тем предписывалось, чтобы эти люди были из старших пленных, не принадлежали к знатному роду и не служили в гвардии или лейб-полках. Не соединяя в себе этих условий, я вовсе не думал об освобождении, но придворный проповедник Нордберг хлопотал о своем отъезде. Раз, когда я сидел за своим делом, вошел ко мне полковой пастор Линдберг, очень знающий и благочестивый человек, и спросил меня, не стараюсь ли я попасть в число пленных, назначаемых для размена. Я отвечал, что, будучи теперь совершенно спокоен духом, стану терпеливо ожидать, когда по воле Божией придет час освобождения: потому что, не имея ни требуемых качеств, ни денег, я не могу надеяться быть выбранным. Но добрый пастор ободрил меня, обещал мне свою помощь и прибавил, что он постарается устроить дело через знакомую ему даму, вдову подполковника Нортона, которая, по дружбе с семейством коменданта, может в этом случае быть нам полезною. В самом деле, при посредничестве г-жи Мортон, я был включен в список освобождаемых, назван Пейфером и причислен, в чине прапорщика, не к гвардии, а к Остготской пехоте.

Теперь надобно было достать денег и вексель на имя какого-нибудь купца в Петербурге, где также предстояли мне разныя издержки. Я сбирался обратиться в Москве к купцу Шлитерну, который снабжал шведских офицеров векселями, и потому просил полковника барона Горна и секретаря Дюбена поручиться за меня. Когда я пришел к Шлитерну, он тотчас изъявил готовность ссудить меня деньгами; увидев же принесенныя мною поручительства, сказал: „Was soil ich mil den Papieren machen? Ich glaube, dass er ein ehrlicher Mensch ist, und wird mir zu seiner Zeit wohl bezahlen (т. е. На что мне эти бумаги? Я верю, что вы честный человек и в свое время расплатитесь со мною исправно)". Я поблагодарил его за доверенность и отослал обоим поручителям бумаги их с благодарностью.

Через несколько дней, в средине февраля, пустились мы в дорогу; нас было семь человек: придворный проповедник магистр Нордберг, капитан Меландер, поручик Лапп, я, прапорщики

Гульт и Ротфельт и Герс, сверх того пять служителей; бывшая при нас стража состояла из капрала и четырех нижних чинов. В каком-то городки, не далее как верстах в 60 от Москвы, встретили мы неприятную задержку. Меландер отправился к воеводе для предъявления нашего паспорта; тот, увидев, что в этой бумаге не показаны наши слуги, велел немедленно посадить их в приказ. Напрасно мы представляли ему, что это ни на что не похоже и что московский комендант, конечно, не скажет ему спасибо за такое распоряжение: он не обратил внимания на наши слова, и как скоро явились подводы, велел нам убираться без слуг из города. Когда же мы отвечали, что без них не тронемся из комнаты, то он начал стращать нас. Однакож никто к нам не прикоснулся. Между тем, чуть только смерклось, Меландер тайком поехал назад в Москву, и еще до разсвета возвратился оттуда с предписанием коменданта и строгим выговором воеводе. Рано утром пошел он к воеводе, и, еще не показывая своей бумаги, стал опять просить его об отмене приказания; но как тот не переменял вчерашняго тона, то он наконец и представил ему привезенное предписание: тут воевода наш переменился, тотчас же отпустил слуг и со всевозможною вежливостью пожелал нам счастливаго пути.

Мы продолжали путешествие без особенных приключений: только верст за десять до Петербурга, ночью, под нами непременно подломался бы тонкий лед на Неве и мы бы все погибли, еслиб нас не предостерег честный русский, с которым мы встретились. И так мы в Петербург прибыли благополучно и остановились по ту сторону реки. На другой день наш капрал отправился к сенатору князю Долгорукову, который прежде был военнопленным в Швеции и бежал оттуда, а теперь заведывал всеми пленными шведами. Ему капрал отдал бумагу от московскаго коменданта, и Долгоруков приказал в следующий день всем нам явиться в сенат, который заседал в крепости, также по ту сторону реки. Назавтра все мои товарищи собрались итти через реку: ездить по льду было уже невозможно; я же один остался на квартире, частью потому, что не в состоянии был ходить так далеко пешком, а частью и с тем, чтоб присмотреть за нашей поклажей.

Когда другие пришли в сенат, Долгоруков послал за капитаном на гауптвахту, находившуюся против сенатскаго дома, и приказал ему принять их. Наше новое помещение, по тесноте и безпрестанному шуму, было очень безпокойно: через каждые два часа, при cмене часовых, нас пересчитывали. Я имел то преимущество, что еще несколько дней оставался на квартире; но как скоро Нева вскрылась, то и меня перевезли туда на лодке. Наискосок от гауптвахты, шагах во 100 оттуда, нам виден был дом, где содержался граф Пипер. Ему позволялось каждый день в обеденное время прохаживаться перед своим жилищем. Мы смотрели на него с соболезнованием, но не смели вступать с ним в разговор. И во все время моего пребывания в Петербурге мне не удалось поговорить с ним; я только раз видел его на проповеди в доме генерал-фельдцейхмейстера Брюса.

Мы каждый день просили бывшаго в карауле офицера, чтоб он позволил двоим из нас итти в сенат поговорить с князем Долгоруковым, который ежедневно бывал там; но всегда получали в ответ: „не смею". Через несколько дней караул сняла гренадерская рота; пришедший с нею капитан был статный, пожилой и, повидимому, умный офицер, по имени Певцов. На вопрос его, что мы за люди, сменявшийся капитан отвечалъ, что мы шведские офицеры, присланные для размена. „Этим людям" — заметил Певцов — „не следует сидеть здесь на гауптвахте с офицером, которому они в тягость, да и самим им ни днем, ни ночью нет покою". Эти слова ободрили нас, и, когда прежний капитан удалился, мы описали вновь прибывшему наше житье, с просьбою, нельзя ли завтра двоим из нас отправиться в сенат к Долгорукову. Он обещал позволить это и вообще обходился с нами очень ласково. На другое утро капитан Меландер и магистр Нордберг пошли в сенат, дождались там приезда Долгорукова и просили его на латинском языке, который он понимал, приказать отвести нам квартиру в городе. Князь послал за капитаном и приказал ему выпустить нас, наняв нам квартиру в городе, недалеко от крепости. Это было сделано к вечеру, и мы перебрались на новое место, где наблюдал за нами поручик с десятью человеками. Мы жили на хлебах, за рубль в неделю, у немки, которую знал коммиссар Герс еще в Москве. Так было до мая месяца: перед нашими глазами отходило в Финляндию множество транспортных судов, но об нас никто и не думал, так что мы уже стали недоумевать, будет ли размен или нет.

Наконец раз поутру входит к нам караульный офицер и объявляет, что получил приказание сейчас же привести нас в сенат на смотр. Мы, не теряя времени, начали готовиться к тому и, помня совет московскаго коменданта, чтобы мы представлялись как можно более жалкими, старались устроить свой наряд согласно с этим. На мне был овчинный тулуп, который я в Москве купил совсем новый на дорогу; но Меландер безпрестанно дразнил меня моей белой шубой: сам он достал себе совершенно испачканную. Я подпоясался довольно грязным полотенцем, счесал волосы на лицо. На голове у меня была черная овчинная шапка, а на ногах изношенные сапоги; опираясь на палку, я хромал. Товарищи мои оделись в таком же вкусе и походили более на нищих, нежели на порядочных людей. Мы стояли в сенатских сенях до 12 часов, когда услышали шум стульев, означавший, что заседание кончилось. Дверь отворилась, и нас позвали. Старый Долгоруков сказал прочим сенаторам: „Вот несколько шведских пленных, которых московский комендант прислал сюда для размена: не хотите ли посмотреть их и приказать сделать им перекличку?" Когда писарь стал читать вслух список наших имен, сенаторы обратили всего более внимание на фигуру магистра Нордберга, потому что на нем был суконный сюртук коричневаго цвета; но Долгоруков объяснил им, что это скромный пастор, без всякаго особеннаго почета. По окончании переклички, Долгоруков, подойдя ко мне, сказал: „Я слышал, что один из вас служил в гвардии, — кто же это?" Я отвечал, что такого между нами нет, и он более не упоминал о том. После этого, обратясь к другим сенаторам, спросил он: „Как вам показались эти шведы?" Они отвечали, что все мы люди такого рода, что без всякаго опасения можно отпустить. Очень довольные этим замечанием, мы пошли домой в твердой надежде, что будем освобождены.

Через несколько дней после того нас посадили на пять галер, под прикрытием которых должны были итти в Финляндию суда с провиантом. Мы пришли в Кронштадт, куда из Петергофа прибыл и Царь с Царицею в гости к князю Меншикову. На нашу беду в тот самый день на рейде показалось несколько кораблей. В предположении, что это, может быть, шведския суда, полковнику, командовавшему галерами, велено было тотчас же отправиться в море на рекогносцировку; а как он, без сомнения, сказал, что везет пленных шведов, то приказано высадить нас на пристань, сбросив туда и нашу поклажу, состоявшую по большей части из кадочек и мешков со съестными припасами. Нас окружила на пристани стража; около полудня поднялась ужасная буря с дождем, так что мы скоро промокли до костей. Часа в три после обеда мы увидели Царя и Царицу, шедших на пристань в сопровождении князя Меншикова и многочисленной свиты дам и кавалеров. Узкая пристань почти вся была загромождена нашими пожитками, и потому Государь с своею Супругой и со всеми приближенными кое-как только могли пробраться по сторонке. Царь взглянул на нас, и все мы боялись его гнева. Наш страх был однакож напрасен: Государь сел в свою яхту и отправился в Петергоф; вечером же пришел поручик кронштадтскаго гарнизона и отвел нас в земляной редут.

Здесь провели мы три дня в тяжком заключении и горе, потеряв уже надежду на освобождение. К тому же трое из моих товарищей напились пьяны и сделались так безпокойны, что невозможно было с ними справиться. На четвертый день вечером пришел к нам поручик петербургскаго гарнизона и сказал, чтобы мы готовились в путь, потому что ему велено отвезти нас назад в Петербург. Услышав это, мы впали в совершенное уныние, и в добавок еще должны были унимать наших буйных товарищей, которым казалось, что теперь они имеют полное право кричать, шуметь и беситься. Нас тотчас отвели на пристань, где стояла лодка, нагруженная кулями муки. Страшная буря, морской туман и сильный дождь заставили поручика отложить наше отплытие: целую ночь пролежали мы под дождем и опять промокли, стараясь успокоить наших пьяных товарищей, которым и поручик грозилъ побоями, если они не перестанут шуметь в ночное время под самою крепостью.

На другой день рано утром мы пустились по взморью, которое в длину составляет не много более 20 верст; но при сильном ветре, переплыли это разстояние не ранее, как к часу, да и то нас чуть не залили волны. Близ устья Невы мы причалили к берегу, чтобы вычерпать воду из лодки и несколько отдохнуть, а потом стали грести против течения реки. Чтобы защититься от ветра, наш поручик вошел в тот рукав Невы, который протекает к северу от Васильевскаго острова. Это показалось капитану Меландеру странным, и он, проклиная судьбу свою, стал утверждать, что нас везут совсем не в Петербург, а в Шлиссельбург, где и заключат нас в тюрьму, с тем, чтобы

никогда уже не выпустить. Магистр Нордберг, поручикъ Лапп и я, хоть тоже не совсем спокойные на этот счет, утешали Меландера, как умели, но он все продолжал шуметь и бесноваться, повторяя часто имя Шлисседьбург. Русский поручик, догадываясь по этому слову, в чем дело, и притом сам понимая немного по-шведски, спросил меня: „Что капитан говорит и о чем он так тревожится?" Видя, что я не решаюсь отвечать, поручик шепнул мне на ухо (я сидел возле него у руля): „я очень хорошо понимаю, что он говорит; погоди, я подшучу над ним", и через минуту он начал так: „Братцы дорогие, жаль мне вас: я знаю, что вы из Москвы присланы сюда для размена и в этой надежде сделали трудное и убыточное путешествие, но я должен предупредить вас, что вам освобождения не будет; мне приказано везти вас в Шлиссельбург, и там вы просидите до зимы, а потом опять возвратитесь в Россию".

При этих словах Меландер навострил уши и стал шуметь пуще прежняго, ругая без пощады нас, товарищей своих, за то, что мы ему противоречили и утешали его. Но я в душе так смеялся забавной выдумке поручика, что не хотел отвечать на грубости Меландера и в наказание за его безумие дал ему полную волю горячиться и выходить из себя. Наконец около полуночи мы достигли Петербурга, но тут встретили новое затруднение: поручик намеревался продержать нас всю ночь в лодке, поутру же сдать нас в крепости и оставить на гауптвахте, как ему было приказано. Мы по опыту уже знали, что это значит, и потому умоляли его позволить нам отправиться на прежнюю нашу квартиру; он долго не соглашался, но наконец уступил нашим просьбам. После к нам приставили и прежнюю стражу; но мы, проученные первою неудачею, не слишком уже настаивали, чтоб нас освободили.

Прошло три недели. Раз, во время нашего обеда, приходит к нам поручик из крепости и говорит, чтобы мы опять готовились в путь: потому что ему велено сдать нас на провиантские шкуты, которые стоят у пристани и должны отплыть в Финляндию. Почти уже потеряв надежду на освобождение, мы не мало тому обрадовались, и потому еще до наступления вечера поспешили перебраться на суда. Я попал на один шкут с капитаном Меландером, комиссаром Герсом и квартирмейстером Брюсом; но людей наших взяли у нас и посадили вместе с пленными из рядовых, работавших в крепости; это мне было очень неприятно, потому что я лишался вернаго и честнаго слуги, который был при мне во все время плена и много вытерпел вместе со мною.

очень не доставало его. На другой день мы отплыли и к вечеру прибыли в Кронштадт, а на следующий день (4-й после Троицына) в 10 часов утра, при ясной погоде и попутном ветре, поплыли далее; наша флотилия состояла из 30 провиантских шкутов, под прикрытием двух галер. Командовавший нашим судном русский капитан вздумал воспользоваться приятною погодой, сел в лодку и велел перевезти себя на другой шкут, чтобы пообедать с одним из своих товарищей; но не прошло часа, как ветер усилился, и поднялась такая буря, что все суда разбросало в разныя стороны; вскоре мы, при сильном дожде и морском тумане, не знали уже, куда нас несет. На нашем судне было 24 русских солдата, но из них только двое могли бы кое-как управлять им, еслиб не потерялись совершенно; товарищи же мои все занемогли морскою болезнию и сами себя не помнили. Что до меня, то, не бывав никогда в таком положении, я не имел ни малейшей опытности. Несколько часов носились мы без парусов среди ужасной тьмы, дождя и бури; вдруг налетел огромный вал, разбил руль и оторвал его с страшным треском, так что все мы остолбенели. Видя явную опасность, я стал размышлять, как безразсудно с моей стороны было искать освобождения, и что я поступил бы гораздо лучше, еслиб вместе с другими дождался времени общаго размена пленных. Я сошел вниз под палубу, бросился на свою убогую постель, устроенную на кулях муки; и усердно помолился Богу, чтобы он помиловал мою грешную душу: это так укрепило и успокоило меня, что я встал с полною надеждою на спасение. Потом я отправился к комиссару Герсу, который, страдая морскою болезнью, лежал полумертвый в каюте. Так как он когда-то служил на море, то я разсказал ему, в каких затруднительных обстоятельствах мы находимся, и просил его совета. Он отвечал, что мы рискуем сесть на мель, и что для избежания этого лучше всего было бы привязать к корме, с обеих сторон судна, два длинныя весла и, подняв фок, держаться в открытом море. Я пошел к русским солдатам, которые сидели полумертвые на палубе. Когда я растолковал им, что надобно сделать по совету Герса, то они с неудовольствием отвечали, что я пленный и не имею права им приказывать, что они во

всяком случай должны погибнуть, и что, следовательно, не для чего трудиться. „Знаю, сказал я, что я пленный и не могу вам приказывать, но подождите: если останусь жив, то разскажу вашему капитану, как мало вы старались спасти судно". Наконец они решились сделать по моему наставлению; но только-что привязали и спустили весла и подняли фок, как буря сорвала парус и увлекла его вперед, на большое разстояние от судна, весла же, при страшном волнении моря, едва не перебросили через борт людей, которые управляли ими. Все другия употребленныя нами средства для спасения судна были так-же тщетны: вскоре буг проломился, и кули с мукою, под палубою, начали плавать в воде; спущены были якоря, но все якорные канаты порвались и нас опять начало нести по ветру, пока на разстоянии пушечнаго выстрела от берега мы наткнулись на большой камень, который мало-по-малу пробил дно и очутился в каюте под самым столом. В таком отчаянном положении, дрожа от холода и ежеминутно ожидая, что судно разобьется, провели целую ночь. В жизнь я не стремился никуда так пламенно, как теперь к огням, мелькавшим на берегу и зажженным людьми, которым удалось спастись с погибших судов. Bcе бывшие с нами русские солдаты умели плавать; они брали кто весло, кто доску или ставню, и бросившись в море, достигали берега. Наконец, при восхождении солнца, 8 июня судно разбилось, составлявшие груз кули показались на поверхности воды, и все стало распадаться. Я должен был вытаскивать из каюты моих полумертвых и чрезвычайно малодушных товарищей, и, не думая о самом себе, велел Меландеру броситься на дечный люк, а Герсу — на мачту. Между тем молодой, но слишком нерешительный Брюс, стоял и сокрушался, говоря: „Ах, Боже мой, Боже мой! что со мною будет? г. прапорщик, куда мне деваться"? В ту самую минуту из под судна выплыл киль с передним штевнем и я сказал ему: „вот спрыгни на этот обломок, он тебя вынесет на берег". Молодой человек послушался меня, произнеся: „Господи, спаси мою грешную душу!" стал на киль и держался за приподымавшийся штевень. Во время моих распоряжений все pyccкиe солдаты успели удалиться, кроме одного, который оставался со мною, и мы вместе перепрыгивали с куля на куль. Вдруг перед нами всплыл из-под палубы маленький мой сундук, в котором у меня было платье, белье и несколько книг. Видя, что русский солдат намерен броситься на доску, я сказал ему: „Вот мой сундук: поставь его перед собой на доску, и если перевезешь благополучно на берег, я дам тебе рубль; если же я жив не останусь, возьми его себе". Он отвечал: добре, и взяв сундук с собой, поплыл на доске по ветру. Теперь уже и кули начали расходиться так, что мне не на чем было стоять и я, быв раза два под водою, ухватился, наконец, за два куля, связанные лыковой веревкой; через нее перекинул я ногу и держался руками за оба куля. По своей четвероугольной форме, они имели тот недостаток, что безпрестанно перевертывались, так что я несколько раз опять погружался в воду. К счастью, на встречу мне попались две доски, связанныя крестом и вероятно оставленныя русскими солдатами, которые приготовили их таким образом для себя. Я перебрался на них, как умел, и они понесли меня гораздо лучше и быстрее кулей; но мне предстояло еще приключение на разстоянии мушкетнаго выстрела от берега: доски мои вдруг зацепились за два камня и, не смотря на все мои усилия, я уже не мог тронуться с места. Беду мою увидел Меландер, благополучно доплывший до берега на своем люке, и выслал за мною лодку с двумя крестьянами, которые и перевезли меня.

Едва ступив на берег, пошел я погреться к огню и там увидел солдата, принявшаго мой сундук. На вопрос мой, где он, солдат отвечал, что я могу сейчас же получить его, если дам обещанный рубль. Хотя у меня рубли были вещь довольно редкая, однакож я заплатил ему охотно, когда он возвратил мне сундук и еще отнес его в деревню, лежавшую в версте от берега, куда товарищи мои уже прежде отправились просушить свое платье и обогреться. Я нашел их в черной избе, раздетых, на лежанке: они лишились всего, кроме бывшей на них одежды, и потому я, которому удалось спасти свой сундук, был богаче их всех. Наше кораблекрушение случилось под Ингерманландским валом, против селения Колконпе (Kolkonpaa), где шведский генерал Любснер, во время отступления своего перед русскими, перебил своих лошадей, сам же с пехотою переправился через Ингерманландский залив. К вечеру мы успели согреться и обсохнуть. Желудок начал нам сильно напоминать, что мы со вчерашняго обеда ничего не ели; но все наши припасы остались в море, за исключением мешка с рисом. Мы потребовали хлеба, хотя из ответа финской хозяйки русским солдатам, которые просили ее о том же, могли уже заключить, что хлеба у нея нет. Герс знал по-фински, и потому мы поручили ему употребить все свое красноречие, чтобы уговорить хозяйку дать нам хлеба за деньги. Услышав, что мы шведы, она прослезилась и сказала: „Так стало быть вы нам свои, а мы, как увидели, что идут русские, так и

унесли все свое имущество в лес; вот я вам сейчас принесу несколько лепешек. Только вы меня не выдайте". Так она и сделала; но хлеб ея показался нам жёсток, и мы захотели чем-нибудь сдобрить его: близ деревни было небольшое озеро, а как мы в Петербурге запаслись удочками для ловли рыбы в шведских шкерах, то, достав теперь прутьев и червяков, отправились в лодке по озеру и наловили такое множество окуней, что нам стало их на три дня. Однакож середи этой скромной и тихой жизни в деревне, мы не могли не безпокоиться насчет предстоявшей нам участи, не зная вовсе, куда нас пошлют—вперед или назад. Наконец, когда ветер унялся, на пятый день, пришли из Кронштадта другия суда и взяли нас: через несколъко недель мы благополучно прошли финские шкеры, — хотя средства ъ продовольствию были у нас очень скудныя и тот же мешок с рисом доставлял нам всякаго рода и твердыя и жидкия яства, а готовил их русский солдат.

На разстоянии каких-нибудь ста верст от Або встретил нас русский главнокомандующий князь Михаил Михайлович Голицын со всем галерным флотом, чтобы проводить нас до того города.

Здесь приняты мы были со всею внимательностью: нам отвели удобное помещение, и русский генерал, князь Голицын, пригласил нас обедать у него ежедневно. Как ни приятно нам было такое радушие, однакож мы не замедлили просить, чтобы нас отправили в Швецию. Князь Голицын на это отвечал нам, что он в том году уже отправил туда две галеры, но как они не возвратились, то ему неизвестно, каким образом в Швеции смотрят на отправление таких русских судов, и, до получения известий о судьбе первых, он никак не решится послать другия, а потому мы и должны дожидаться; но что, впрочем, он постарается доставить нам средства проводить время как можно приятнее. Но мы все более и более настаивали, чтоб нас отправили, при чем генерал-маиор Горн, присланный также для размена, ручался, что если другия суда, по неизвестным ему причинам, и задержаны в Швеции, то на этот раз, при столь законном деле, того никак не случится. Убежденный этим, князь Голицын, наконец, решился дать нам одну из самых больших галер с морским капитаном Марко, родом из Греции, и с пехотным капитаном Лука, из Силезии, который сам выпросил себе это назначение; нижних чинов с нами было 130 человек.

В тот день, когда мы должны были отправиться, наша галера пристала перед квартирою князя Голицына, вместе с тем вдоль берега реки поставлено было девять пушек и князь пригласил нас к своему столу. Всякий раз, когда мы у него обедали, мне приходилось сидеть возле хозяина (который сам занимал место на нижнем конце), так как я говорил немного по-русски. Князь заставлял нас пить через силу, говоря: „Пейте больше; если будете веселы, я сейчас отпущу вас, а если не перестанете хмуриться, я оставлю вас здесь еще несколько дней". Я просил пощадить меня, ради молодости моей и непривычки пить; но другие должны были постоять за себя, так что и хозяин и гости бывали порядочно на-веселе. Князь спросил меня, где я в Швеции родился. Верстах в 150 от Стокгольма, отвечал я. „Непременно приеду в Швецию, сказал он и навещу тебя". Когда я заметил, что это было бы для меня великою честью, лишь бы его сиятельство не имел при себе слишком большой свиты, то он разсмеялся, говоря: „Ну нет, а уж один то я к тебе не приду". Пока пили тосты, происходила пальба из поставленных перед домом пушек. По окончании обеда, князь сам проводил нас на галеру; когда он с нами прощался, на ней сделано было нисколько выстрелов, на которые отвечал весь галерный флот, расположенный по обе стороны реки, где мы должны были проходить.

Итак мы пустились в путь очень довольные, в твердой уверенности, что уже без всяких новых невзгод и препятствий увидим дорогое отечество; но ветер был нам противный, так что надобно было грести. Наконец мы остановились между скалами Аландскаго моря, и так как за ними начиналось открытое море, то мы принуждены были простоять тут три дня. Русский капитан Марко говорил, что, если в следующий день ветер не утихнет или не переменится, то придется поплыть назад, потому что провианту взято только на короткое время. Крайне встревоженные этим, мы молили Бога, чтоб ветер завтра переменил направление. На другое утро, с 9 часов, к величайшей радости нашей, начало утихать, и около полудня ветер совершенно прекратился: мы упросили капитана велеть отчаливать и грести по Аландскому морю. Сложившись, мы дали несколько рублей гребцам, русским солдатам, которые и исправляли свое дело с таким усердием, что будто подымали галеру на воздух: в 2 часа мы увидели шведские шкеры и вместе с тем показался один из наших крейсеров, стоявший неподвижно на месте. Русский наш капитан стал

приближаться к нему и, подойдя на пушечный выстрел, сел в шлюпку; в то же время другая пошла к нему на встречу от крейсера. Капитаны вступили в разговор: крейсер требовал, чтобы галера держалась в стороне от него пушками, пока он не испросит приказания вицеадмирала шведскаго флота, бывшаго в шкерах, о том, как поступить. Пока мы с галерою оставались таким образом под пушками крейсера, подул ветер и крейсер, лавируя, пошел в море. Русский капитан кричал, чтоб его к ночи не уводили в море, потому что его судно не выносит сильнаго волнения; когда же крейсер мешкал поворотить галс, русский капитан сказал, что если тот еще будет медлить, то он распустит паруса и уйдет прочь: так он действительно сделал и был на ходу гораздо быстрее крейсера. Но в то самое время крейсер поворотил к берегу и мы шли в стороне от него.

Перед захождением солнца пришел из шкер фрегат, которым командовал капитан-лейтенант Гёте; он взял нас под свое покровительство и проводил в шкеры, где, по его указанию, галера пристала у небольшаго острова, а сам он с своим фрегатом стал поодаль. Поутру показались две шведския галеры и приняли нас; хотя до флота было недалеко, однакож, оне повели нас не прямо, а заставили покружиться по шкерам. Наконец, в 3 часа пополудни прибыли мы к шведскому флоту, состоявшему, под начальством вице-адмирала барона Вахтмейстера, из 8 кораблей, 2 фрегатов, 3 или 4 галер и нескольких вооруженных гребных судов. Русский капитан сел в шлюпку с генерал-маиором Горном и магистром Нордбергом. Мы обратились к генералу Горну с просьбой устроить, чтоб адмирал прислал за нами. Адмирал был до того внимателен к нам, что велел перевезти нас на собственной своей шлюпке и, когда мы взошли на его корабль, поздравил нас с освобождением. Я радовался, что, наконец, (26 июля) попал к землякам, и не возвращаясь более на галеру, послал за своими пожитками, а потом ужинал у адмирала. На ночь меня поместили над самой крюйткамерой, но, не смотря на то, я спал богатырским сном; утром же, когда я проснулся и увидел восходящее солнце, от всей души принес благодарение Богу.