Дружинин А.В.. Полное собрание сочинений Ивана Козлова

горделивой сухостью, высокій лиризмъ съ презрѣннымъ франтовствомъ, геніальное фразерство съ трогательной мизантропіей, слезы съ хохотомъ, шутку съ безотраднымъ цинизмомъ,-- было безгранично и въ дурномъ, и въ хорошемъ отношеніи. Люди, никогда не цѣнившіе поэтическаго восторга, со слезами вдохновенія отрывались отъ страницъ Байрона. и благоговѣйно преклонялись передъ силой его поэзіи. Души зачерствѣлыя пробуждались звуками этого мощнаго голоса. Но если многіе люди научались и вдохновлялись, слушая Байроновъ голосъ, другіе люди, слабые или порочные, становились еще порочнѣе и слабѣе. Примѣръ юнаго, блистательнаго, очаровывающаго барда, подчасъ хваставшагося своими дурными качествами и старавшагося представлять себя хуже, чѣмъ онъ былъ созданъ, тлетворно подѣйствовалъ на всѣхъ любителей лжи, на всѣхъ фразеровъ, джке на всѣхъ франтовъ и нахаловъ. Человѣку какъ-будто дозволялось быть надутымъ злоязычникомъ, невѣрнымъ любовникомъ, сухимъ развратникомъ, ложнымъ другомъ, безсовѣстнымъ эгоистомъ,-- всѣ эти пороки были возведены великимъ пѣвцомъ вѣка чуть не въ героизмъ. Гнуснѣйшему гордецу не возбранялось пренебрегать меньшими своими братьями, изъ щегольства наружнаго сдѣлать занятіе всей жизни, вдаваться въ нравственное бреттерство, смѣяться надъ порывами душъ довѣрчивыхъ и нѣжныхъ. Лордъ Байронъ, идолъ всеобщій, прототипъ юнаго поколѣнія, служилъ для него оправданіемъ. Какое дѣло было дурнымъ людямъ до того, что поэтъ "Корсара" и "Жуана" самъ обманывался въ своемъ сердцѣ, что онъ по натурѣ своей былъ ничто иное, какъ любящій юноша, къ несчастью страшно зараженный гордостью; кто могъ разсуждать о томъ, что Гарольдь-Байронъ, сокрушитель сердецъ, лордъ и денди, при всѣхъ своихъ слабостяхъ, умѣлъ любить, быть вѣрнымъ другомъ и разбрасывать неимущимъ почти все свое имѣніе? Кто могъ сообразить все нами сказанное, кто рѣшился бы сознаться, что слабости и недостатки геніальнаго человѣка, привитыя къ людямъ, лишеннымъ геніальности, становятся не недостатками и слабостями, а отвратительными пороками?

При огромности Байронова вліянія на литературу нашу, легко понять, до какой степени важно долженствовало оно выказаться въ отношеніи къ писателямъ скромнымъ и не слишкомъ самостоятельнымъ, къ натурамъ честныхъ и тихихъ тружениковъ, подобныхъ И. И. Козлову. Нашъ переводчикъ Скотта и Борнса поспѣшилъ упасть во прахъ передъ юнымъ Ахиллссомъ поэзіи, явившимся на берегахъ сребристо-лучистаго Кеанѳа, во всемъ блескѣ скованнаго ему оружія. Многіе поэты, подобно младому Пріамиду Ликтону, стояли уже на

колѣняхъ передъ сокрушительнымъ ратоборцемъ; къ нимъ присоединился и нашъ слѣпецъ. Для Козлова Байронъ сталъ существомъ неземнымъ, предметомъ поклоненія самаго пламеннаго. Робкимъ стихомъ своимъ силился нашъ переводчикъ передать хотя малую часть Байроновыхъ красотъ; но трудъ не оказался ему по силамъ: кроткій пѣвецъ, съ очами, закрытыми навсегда, не могъ передавать огненной энергіи своего идеала. "Абидосская Невѣста" и отрывки изъ "Чайльдъ-Гарольда", въ стихахъ Козлова, являются весьма блѣдными и даже бѣдными; стремительный потокъ поэтической силы, одушевлявшій поэмы Байрона, не видѣнъ въ трудахъ его переводчика, между тѣмъ какъ слабыя стороны великаго поэта, какъ-то однообразіе мысли безпорядочная непослѣдовательность разсказа, лишась всей прикрывавшей ихъ судорожной мощи, выставляются впередъ съ полной ясностью. Противники Байроновскаго элемента могутъ изучить всѣ его слабыя стороны по передѣлкамъ Козлова.

Постоянно занимаясь искусствомъ и слѣдя за всѣми порывами собственнаго своего вдохновенія, нашъ слѣпой поэтъ медленно, но упорно готовился явиться передъ читателемъ въ образѣ писателя самостоятельнаго. Уже въ фантазіи Козлова послѣдовательно слагались тихія картины русской природы, уже свѣтлыя воспоминанія души любящей и нѣжной, наводили его на темы, стоящія серіозной обработки, когда талантъ Козлова перенесъ свое столкновеніе съ вліяніемъ Байроновскаго таланта. Скромная самостоятельность, начавшая было развиваться въ русскомъ поэтѣ, внезапно остановилась въ своемъ развитіи. "Корсаръ" съ "Манфредомъ" и "Гяуръ" съ "Ларой" стали на дорогѣ Козлова, и запретили ему идти далѣе. Чтобы онъ ни замышлялъ, въ какія бы тихія области не уносилась его муза,-- всюду стоялъ на пути юный красавецъ съ сумрачнымъ челомъ и повелительнымъ взглядомъ. Настроивая лиру свою для того, чтобъ пѣть Москву, Козловъ слышалъ, какъ струны ея бряцаютъ дѣянія греческихъ пиратовъ, воспѣвая Днѣпръ широкій, онъ забывалъ о Днѣпрѣ и пѣлъ угрюмыхъ незнакомцевъ, разрушительныя страсти, видѣнія при свѣтѣ лупы, отчаянные бои и безнадежное отчаяніе. Подъ вліяніемъ такой борьбы создались двѣ лучшія поэмы Козлова, поэмы странныя и неполныя, то почти самостоятельныя, то исполненныя подражанія самаго рабскаго. Поэмы эти были "Чернецъ" и "Наталья Долгорукова", стихотворенія весьма любимыя нашими отцами и до сихъ поръ достойныя вниманія читателей. Мѣстами эти произведенія смѣшны, какъ пародія, мѣстами они трогательны и поэтичны. Оба частью народны, частью исполнены чужестраннаго духа. Оба исполнены

Байроновскихъ цвѣтовъ, вышитыхъ на русскомъ фонѣ. Оба покупались и правились оттого, что, изображая русскихъ людей и Байроновскія страсти, равно увлекали и простого человѣка, и умника, слѣдившаго за иностранной словесностью. Въ обѣихъ поэмахъ Козловъ сказывается и какъ поэтъ, и какъ подражатель. Въ нихъ его сила и еще болѣе его слабости.

Въ "Чернецѣ" и сила и слабость слѣпого поэта выказываются рѣзче, нежели въ "Натальѣ Долгорукой". Повидимому, когда Козловъ сочинилъ "Чернеца",-- фантазія самого сочинителя, и безпредѣльное увлеченіе Байрономъ слились въ немъ такъ, что онъ самъ себѣ не могъ дать отчета въ планѣ всего произведенія. Что тутъ принадлежитъ британскому барду, что тутъ создано самимъ Козловымъ, рѣшить трудно. Вся постройка поэмы или, вѣрнѣе, повѣсти очевидно взята изъ "Гяура", но самъ герой, существо тихое и вовсе не подходящее къ страстямъ, о которыхъ идетъ его разсказъ, вынесъ на себѣ черты самого Козлова, слѣды его тихихъ и неэффектныхъ страданій. Поэма открывается извѣстной картиной монастыря, картиной русскою, неподдѣланною, но за ней тотчасъ же выступаетъ "одинокій калоеръ", то есть гяуръ, бурный любовникъ Леилы, брошенной въ морѣ, калоеръ, кончающій свою жизнь въ уединенномъ греческомъ монастырѣ. Описаніе наружности чернеца цѣликомъ взято изъ британскаго поэта, только не проникнуто его энергіей, а между тѣмъ -- кто не вспомнитъ о Байронѣ послѣ такихъ стиховъ:

Утраты, страсти и печали Свой знакъ ужасный начертали На пасмурномъ его челѣ; Гроза въ сердечной глубинѣ. Судьба его покрыта тьмою...

Въ разсказѣ "Чернеца" звучитъ много струнъ истинно поэтическихъ, по какъ содержаніе его бѣдно, какъ оно прозаично, и, не смотря на свою прозаичность, какъ далеко отъ дѣйствительности! Сочинитель мелодрамы не погнался бы за подобнымъ сюжетомъ! И тутъ видимъ мы всю слабость тихой натуры самого поэта, съ усиліемъ стремящагося но пути своего идола. Содержаніе "Гяура", если хотите, вовсе необильно событіями, оно расположено точно также, какъ и сюжетъ "Чернеца". Молодой европеецъ любитъ женщину изъ гарема паши, за что бѣдная жертва зашита въ мѣшокъ и кинута въ волны. Юноша мститъ страшной местью и умираетъ, разсказавъ свою исторію. Такъ, все это просто -- но

здѣсь горитъ ненависть европейца къ мусульманину, теплится огонь сердца, разбитаго тяжкимъ страданіемъ. Здѣсь люди скачутъ на вороныхъ коняхъ по каменному морскому берегу, подъ голубымъ небомъ Греціи, здѣсь кипятъ битвы на смерть, мститель смотритъ въ лицо умирающему врагу, и, кончивъ свое дѣло, идетъ умирать, не имѣя никакой привязанности въ жизни! Здѣсь судорожное могущество поэзіи, здѣсь жизнь и кровь, и потому вся поэма, по словамъ критика, похожа на роскошный цвѣтокъ, распустившійся одиноко, на развалинахъ взятаго штурмомъ города.

Мы достаточно знаемъ Козлова для того, чтобы понять, на сколько его собственное призваніе поперечило принятому имъ направленію. Будто сознавая свои недостатки, нашъ поэтъ дѣйствустъ гораздо осторожнѣе въ своемъ второмъ оригинальномъ произведеніи. Замыселъ и экспозиція "Княгини Натальи Долгоруковой" по истинѣ прелестны -- прелестны до нашего времени. Въ нихъ видна поэзія сердца и еще болѣе богато-развитый умъ Козлова, болѣе плѣнительной темы трудно добыть себѣ поэту и нашего времени. Ночная тѣнь приготовляется лечь на дымное поле; лучъ багряной зари, слабо пылая между сгустившихся облаковъ, угасаетъ мало-по-малу; передъ нами подмосковное село старыхъ временъ, съ барскими великолѣпными хоромами, утонувшими въ тѣни древнихъ садовъ. Запустѣлымъ великолѣпіемъ дышетъ отъ огромнаго строенія съ величавымъ графскимъ гербомъ, отъ широкаго двора, поросшаго травою, отъ зеркальной равнины соннаго пруда, въ который глядятся ряды старыхъ липъ. По владимірской дорогѣ идетъ молодая женщина въ бѣдной одеждѣ, согрѣвая у груди своей прозябшаго младенца. Глаза ея потускнѣли при видѣ древняго дома, исполненнаго памятниковъ старины и преданій знатнаго рода. Въ домѣ этомъ жилъ фельдмаршалъ Борисъ Шереметевъ; бѣдная женщина передъ старымъ строеніемъ -- дочь покойнаго графа, Наталья Борисовна, послѣдовавшая въ ссылку за княземъ Долгорукимъ, своимъ супругомъ.

Здѣсь есть наша поэзія! Не споримъ о томъ, что краски поэта могли бы быть живѣе, что величіе древняго дома, переданное иначе, иначе бы говорило сердцу нашему, но мы не имѣемъ права требовать отъ Козлова того, что въ его время развѣ могъ бы намъ дать одинъ Пушкинъ. Замыселъ прекрасенъ, и за него мы умѣемъ быть признательными. Почти вся первая часть поэмы проникнута духомъ Козлова едва ли не болѣе, нежели всѣ его предъидущія и послѣдующія произведенія. Въ преданности Натальи Долгорукой, въ ея христіанской покорности передъ гнетущей рукой Провидѣнія нѣтъ ничего

сантиментальнаго и неестественнаго, хотя ея невѣденіе о судьбѣ мужа, а еще болѣе невѣденіе сельскаго священника объ этомъ предметѣ, болѣе чѣмъ странны. Домъ священника и бесѣда его съ Натальей описаны хорошо; а сцена передъ портретами, не безъ основанія, извлекала столько слезъ у читательницъ двадцатыхъ годовъ. За то вторая часть, за исключеніемъ изображенія Москвы въ лунную ночь, кажется намъ неудачнымъ винегретомъ, гдѣ можно найдти и видѣніе Лары, передѣланное на русскіе нравы, и длинныя разсужденія, навѣянныя Байрономъ въ минуты нѣжности, и отсутствіе движенія, и всѣ недостатки пѣвца, отклонившагося отъ своей собственной дороги. О третьей поэмѣ Козлова "Безумная" мы можемъ упомянуть только потому, что въ ней есть прекрасное вступленіе, обращенное къ Москвѣ.

Весь остатокъ своей жизни Козловъ оставался поклонникомъ Байронова генія, и не мудрено -- изъ когтей ньюстидскаго орла могли только выбиваться пѣвцы, подобные поэту "Евгенія Онѣгина"! Но намъ пріятно прибавить, что лордъ Байронъ и его вліяніе, во многомъ обезсиливъ талантъ Козлова, не только не нанесли вреда жизни самого поэта, но содѣйствовали къ увеличенію его умственныхъ наслажденій. Ни скептицизма, ни сухости душевной не вынесъ слѣпецъ изъ бесѣдъ съ любимымъ своимъ бардомъ,-- намъ кажется даже, что для Козлова худыя стороны великаго поэта не существовали -- онѣ были закрыты самою силою поклоненія. Пѣвецъ "Манфреда", сокрушитель многихъ, Козлову являлся не иначе, какъ въ образѣ истиннаго Ахиллеса, "прекраснѣйшаго между юношами", вдохновеннаго друга, безукоризненнаго смертнаго. Говорить о Байронѣ Козловъ не могъ равнодушно; смерть поэта повергла его въ горесть, какъ смерть дорогого сына. Памяти лорда Байрона слѣпой писатель оставался вѣренъ до могилы, хотя въ послѣднее время, потерявъ всѣ надежды переводить его достойнымъ образомъ, часто брался за поэтовъ болѣе сродныхъ собственному призванію. Послѣ поэмы "Безумная", И. И. Козловъ въ оригинальномъ родѣ писалъ однѣ мелкія стихотворенія, изъ которыхъ многія стоятъ и упоминанія и прочтенія.

Вѣрный другъ поэта нашего, В. А. Жуковскій, оставался вѣрнѣйшимъ его другомъ до кончины. Его стараніемъ всѣ творенія Козлова были собраны и изданы въ 1840 году, третьимъ изданіемъ. Черезъ ходатайство Жуковскаго, Козловъ часто удостоивался знаковъ Высочайшаго вниманія. Всѣ лучшіе наши писатели уважали слѣпого поэта и бесѣдой своею смягчали для него часы тѣлесныхъ и душевныхъ страданій.

1855.