Короленко В.Г.. Всеволод Михайлович Гаршин (Литературный портрет)
.pdfболее слабых губят неизбежно и быстро.
На Гаршина картина произвела сильное впечатление. Его чуткое воображение, пройдя через разные ассоциации образов, остановилось на "Глухаре".
"Работа совершенно измучила меня,-- пишет Рябинин в своем дневнике, -- хотя идет успешно. Следовало бы сказать: не хотя, а тем более, что идет успешно... Бот он сидит передо мною в темном углу котла, скорчившийся в три погибели, одетый в лохмотья, задыхающийся от усталости человек. Его совсем не было бы видно, если бы не свет, проходящий через круглые дыры, просверленные для заклепок.. Кружки этого света пестрят его одежду и лицо, светятся золотыми пятнами на его лохмотьях, на всклоченной и закопченной бороде, на жилистых, надорванных руках и на измученной широкой и впалой груди {Эти черты -- точное воспроизведение фигуры ярошенковского "Кочегара".}. Постоянно повторяющийся страшный удар обрушивается на котел и заставляет несчастного "глухаря" напрягать все свои силы, чтобы удержаться в невероятной позе..."
"Иногда,-- продолжает Рябинин,-- я кладу палитру и кисти и усаживаюсь подальше от картины, прямо против нее. Я доволен ею: ничто мне так не удавалось, как эта ужасная вещь. Беда только в том, что это довольство не ласкает меня, а мучает.
Это -- не написанная картина, это -- созревшая болезнь. Чем она разрешится,-- не знаю, но чувствую, что после этой картины мне нечего будет писать".
Этого "глухаря" показал Рябинину Дедов (он -- бывший инженер), как Гаршину показал своего кочегара Ярошенко (тоже бывший военный инженер). Конечно, Дедов мог объяснить Рябинину, что "положение "глухаря" не так уже ужасно. Что за эту работу платят на полтинник в день дороже, поэтому на нее есть много охотников, что удары по груди облегчаются такими-то приемами, хотя... конечно..." Но Рябинины-Гаршины плохо воспринимали эти смягчения. Они брали лишь конечные последствия, обнажая их от всех реалистических компромиссов. Картина для Рябинина становится "созревшей болезнью". Ужас ее в проклятом вопросе: что же даст сама она миру "глухарей" и как на него воздействует.
Рябинин решает этот вопрос отрицательно: никак не воздействует и, значит, возможность для него, художника Рябинина, "погружаться в искусства, в науки, предаваться страстям и мечтам" за счет этого "глухаря" остается неоправданной. Рябинин бросает художество и уходит в учителя. "Но и там он не преуспел", -- прибавляет автор уже от себя.
"Художники" являются, быть может, одним из самых субъективных произведений Гаршина. Как и Рябинина, его мучили проклятые вопросы о правде человеческих отношений, и каждый его рассказ был тоже "созревшей болезнью". Как и Рябинин, Гаршин в конце концов не находил решения... И вот, от времени до времени в его работе пробиваются все более пессимистические ноты...
То время (конец семидесятых годов) было крайне неблагоприятно для философского пессимизма. Мыслящие круги общества были охвачены возраставшим приливом деятельного настроения борьбы и надежды. Решение "проклятых вопросов" казалось (до наивности) легким и близким. А так как все же борьба была трудна, то общество инстинктивно чувствовало потребность в ободряющем и энергичном настроении. За эти ноты оно часто прощало очевидную нехудожественность самых образов и не хотело воспринимать пессимистических мотивов даже в истинно-художественном воспроизведении. Большинство своих рассказов Гаршин отдавал в "Отечественные записки". "Attalea princeps" появилась в другом журнале, и говорили, что Щедрин не захотел напечатать ее именно потому, что она "наводит уныние". На фоне общего оптимизма и надежд рассказ этот действительно звучит пророчеством Кассандры. Читателям, конечно, памятна эта маленькая, но полная грустной прелести картинка. Прекрасная пальма рвется кверху, чтобы разрушить стеклянную крышу теплицы и вырваться на волю. Она призывает соседние растения к дружным усилиям, но тепличная братия отказывается понимать ее. Тогда она предпринимает гордую, одинокую борьбу. Железные прутья рам впиваются в нежные молодые листья, ранят и
уродуют их, но молодое дерево упрямо продолжает расти и наконец побеждает... "Лопнула толстая железная полоса, посыпались осколки стекла". Над стеклянным сводом гордо выпрямилась зеленая корона пальмы на вольном просторе. Цель достигнута, но радости нет. "Была глубокая осень. Моросил мелкий дождик, пополам со снегом;
ветер низко гнал серые клочковатые тучи"... "Attalea поняла, что для нее все кончено. Она замерзала".
Рассказ написан весною 1879 года. В нем звучит печальное предчувствие, но еще нет последних выводов законченного пессимизма. Гаршин не говорит: "таков удел прекрасного на свете", таковы неизбежные вечные законы, карающие всякие порывы к свету и свободе. Он говорит только, "так бывает" с прекрасными экзотическими растениями в суровых условиях. Та же пальма могла бы расти у себя на родине. И, умирая, она видит сквозь пелену дождя и снега купы елей и сосен, стоящих в своем ненарядном уборе на том самом холоде, который ее убивает...
Нужно заметить, что умом Гаршин разделял со своим поколением нерасположение к пессимистическим обобщениям {"Мозги у меня так положительно устроены, что Гартман не соблазнит",--писал он одному из друзей (Сбор. "Пам. Гартена", 14).}.
Зимой 1879 года он написал рассказ "Ночью". Тогда говорили, что рассказ возник из своеобразного состязания: три молодых писателя решили каждый отдельно написать по рассказу на тему о самоубийстве, и действительно почти одновременно с гаршинской "Ночью" в журналах появились еще два однородных очерка (оба теперь забыты). Уже это обстоятельство (вперед заданная тема) делает рассказ мало характерным для Гаршина и менее всего дает право искать здесь автобиографию. Написан очерк тоже без присущей Гаршину определенности и ясности, что подало даже повод к литературному недоразумению: Н. К. Михайловский в своем критическом обзоре понял финал рассказа как самоубийство. Гаршин сделал поправку: его герой не застрелился. Он все-таки решил проклятый вопрос: "нужно отвергнуть себя", связать свое я с потоком общей жизни. Это решение вызвало прилив бурного восторга. "Такого восторга он никогда еще не испытал ни от жизненного успеха, ни от женской любви. Восторг этот родился в сердце, вырвался из него, хлынул горячей, широкой волной; разлился по всем членам, на мгновение согрел и оживил несчастное закоченевшее существо. Тысячи колоколов торжественно зазвонили. Солнце ослепительно вспыхнуло, осветило весь мир и исчезло"... Николай Петрович умер, но смерть произошла не от пули: больное сердце не выдержало бурного прилива жизненной радости.
К таким выводам приходил Гаршин, когда он рассуждал о жизни. "У него была,-- говорит В. А. Фаусек, -- огромная способность понимать и чувствовать счастье жизни... Все источники радости и наслаждения в человеческой жизни были ему доступны и понятны". Тем не менее, когда Гаршин не рассуждает, а творит, пессимистическая нота прорывается у него невольно, как глубокий, но отодвигаемый сознанием фон его настроения. К концу своего пребывания у В. С. Акимова (в 1882 г.), оправившийся от болезни Гаршин написал небольшую сказочку "То, чего не было". На пяти страничках это -- квинт-эссенция пессимизма. В жаркий июньский день на полянке собралась компания: старый гнедой конь, улитка, навозный жук, несколько мух, ящерица, гусеница и кузнечик. Они рассуждают о доступном им мире, об его пределах, о целях жизни, пока не приходит кучер Антон, чтобы взять гнедого за чуб и отвести в конюшню. Мимоходом он наступает сапожищем на философствующую компанию и давит ее... Сказку эту он прочитал г-ну Акимову, конфузясь и затворив все двери. Еще более он смутился, увидев на лице дяди неодобрение. "Он поспешил уверить, что рассказ написан исключительно для детей г. Герда и никогда не будет напечатан; при этом он сам указывал на разные несообразности рассказа и прежде всего на отсутствие мысли". Впоследствии очерк все-таки появился в печати (в журнале "Устои"), и критика встретила его неодобрительно, комментируя именно,
как продукт пессимистического настроения. Это приводило Гаршина в раздражение. "Господи! -- жалуется он в письме к В. А. Фаусеку.-- Вот где истинные мизантропы, сэр!..
Клянусь моим свиданием с вами, мне и в голову не приходило, что за этими Антонами и мухами можно угадывать что-нибудь, кроме мух и Антонов" {В "Пам. Гаршина", стр. 46.}.
Между тем впоследствии этот маленький рассказик стал одним из очень популярных очерков Гаршина. И действительно, по своей сжатости и горькому юмору -- это жемчужина художественного пессимизма, хотя, как мы видели, сам автор не имел в виду обобщений.
По поводу самоубийства одной знакомой девушки Гаршин писал (18 мая 1883 г.), что, по его мнению, все люди, кроме прочих рубрик, которых множество,-- разделяются еще на два разряда: одни обладают хорошим самочувствием, другие -- скверным. "Один живет и наслаждается всякими ощущениями: ест он -- радуется, на небо смотрит -- радуется. Даже низшие физиологические отправления совершает с видимым удовольствием... Словом, для такого человека самый процесс жизни -- удовольствие,
самосознание -- счастье. Вот, как Платоша Каратаев. Так уж он устроен, и я не верю ни Толстому, ни кому иному, что такое свойство Платоши зависит от миросозерцания, а не от устройства". "Другие совсем напротив"... "Когда-нибудь Бернары найдут хвостики самых хвостиков нервов и все это объяснят. Посмотрят под микроскопом и скажут: ну, брат, живи, потому что, если тебя даже каждый день сечь станут, то и тогда ты будешь доволен и будешь чувствовать себя великолепно. А другому скажут: плохо твое дело, никогда ты не будешь доволен, лучше заблаговременно помирай. И такой человек помрет... Так умерла и Надя. Ей тоже сладкое казалось горьким" {"Памяти Гарш.", стр. 50.}.
Сам Гаршин в этом отношении представлял натуру парадоксальную. По всему своему "устройству", он мог и понимать, и откликаться на все радости жизни, но где-то коренился один
дефект нервной системы, который, как туча, омрачал настроение угрозой сумасшествия. По-видимому, это было, как и у Гоголя, например, наследственным {Старший брат Гаршина окончил самоубийством в юношеском возрасте.}. Начавшись с гимназического возраста, припадки то прекращались надолго (и тогда Гаршин отличался заразительным веселием и оживлением), то становились чаще. Период военной службы и главным образом чувство "безответственности" сделали Гаршина счастливым, спокойным и деятельным. Последующие обстоятельства общественной жизни, наоборот, постоянно обостряли и тревожили его чуткие нервы. Он не был боевой натурой, но он, как рядовой Иванов, чувствовал постоянную потребность стать между двумя враждующими сторонами, а взаимные чувства этих враждующих сторон все обострялись. Время, последовавшее непосредственно за внешней освободительной войной, было временем так называемого "большого процесса" и репрессий, которыми правительство ответило на идеалистически наивный порыв молодежи "в народ". В гражданскую жизнь страны властно врывалась всесторонняя реакция, и среди передовой молодежи росло настроение, которое вскоре выразилось рядом террористических покушений. Гаршину это настроение было органически чуждо.
Как Алексей Толстой, он мог сказать о себе, что он "двух станов не боец". Но и случайным гостем в них он тоже не был. Кто прочитал его "Художников", кто ознакомился с мотивами его добровольчества во время войны,-- для того не может быть сомнений, что Гаршин глубоко разделял тогдашнее народническое настроение. Ведь и его Рябинин уходит с высот интеллектуальной жизни "в народ". Не трудно угадать, какие условия встретили Рябинина и каково могло быть отношение Гаршина к этим условиям! Но "рядовой Иванов" любит и Венцеля. Гаршину всегда казалось, что трагически запутанные отношения людей, приводящие к борьбе а крови, в сущности являются результатом недоразумения, и что есть такое слово (и даже известно, какое слово: любовь), которое можно сказать как-то так вовремя и умело, что все недоразумения рассеются.
1879 год был полон грозового напряжения. Чувствовалась необходимость какого-то нового пути и нового спасительного слова. Александр II решил диктатуру. Она должна была представлять всю силу и грозу власти, обращаясь вместе с тем к лучшим чувствам потрясенного общества. Катков с меткой иронией, хотя и задним числом, назвал ее "диктатурой сердца". Между тем страна нуждалась только в определенном и новом праве.
Все это производило глубокое волнение. Общество ждало чего-то... Чего именно? Одни -- железных репрессий, другие -- реформ, но и то, и другое могло прийти только извне, неожиданно, случайно, как экстренная милость, или невиданная гроза. Назначение диктатора Лорис-Меликова состоялось 12 февраля 1880 г. Через несколько дней (20 февраля) молодой человек, по фамилии Млодецкий, явился к новому диктатору на прием и выстрелил в него. Военный суд приговорил Млодецкого к смерти.
Гаршин все это время был в возбужденном состоянии и в ночь перед казнью почувствовал потребность, как рядовой Иванов, стать между сильною властью и приговоренным. Сведения об этом эпизоде, к сожалению, очень скудны. Известно, что он добился, чтобы Лорис-Меликова разбудили в три часа ночи, и "стал умолять его на коленях, в слезах, от глубины души, с воплями раздиравшегося на части сердца, о снисхождении к Млодецкому" {Слова в кавычках взяты из статьи Г. И. Успенского.}. Самое содержание разговора осталось тайной. Известно, что заступничество не помогло: диктатуре сердца суждено было все-таки начаться покушением, с одной стороны, казнью -- с другой. И характерно, что Гаршин, один тогда во всей легальной России посмевший "схватить за руку" всесильного диктатора (так же, как и его Иванов относительно Венцеля), приходит к
реабилитации Лорис-Меликова. "Рано утром, -- пишет художник Малышев, -- Гаршин пришел в мою комнату страшно взволнованный и, рассказывая о своем посещении, осыпал похвалами своего собеседника и ждал от него великих дел" {"Пам. Гаршина", стр. 128.}. В тот же день Гаршина видел также Г. И. Успенский. "Несколько писателей, -- говорит он в своей статье,-- собрались где-то в Дмитровском переулке, в только что нанятой квартире, не имевшей еще мебели, пустой и холодной, чтобы переговорить о возобновлении старого "Русского Богатства". В числе прочих был и Всеволод Михайлович. Его ненормальное, возбужденное состояние обратило на себя общее внимание... Охрипший, с глазами, налитыми кровью и постоянно затопляемыми слезами, он рассказывал ужасную историю (своего визита к диктатору), но не договаривал, прерывал, плакал и бегал в кухню под кран пить воду и мочить голову. На его беду, в ту самую минуту, как он только что наглотался воды, в кухню вошел матрос с мешком на плече и предложил купить рижского бальзама. Гаршин немедленно купил бутылку, налил целый стакан бальзама и выпил его, как воду, сам, очевидно, не понимая, что с ним творится. Накануне
весь день он был в таком же состоянии и перед тем, как отправиться к Лорис-Меликову, тоже пил вино (которого совсем не пил ранее). После этого он несколько дней страшно страдал, плакал и, наконец, совершенно расстроенный, уехал из Петербурга, очутился в Тульской губернии, бродил пешком и верхом на лошади, попал к Толстому в Ясную Поляну. Закончилось это тем, что родные разыскали его, и он попал в харьковскую больницу для душевнобольных (т. н. Сабурова дача)".
Это был один из самых тяжелых припадков психоза, потрясший его так сильно, что Гаршину понадобилось целых два года спокойного пребывания вдали от жизненных впечатлений на бугском лимане, чтобы прийти в относительное равновесие.
Художественным плодом этого душевного кризиса явился "Красный цветок". Профессор Сикорский, известный психиатр, называет его классическим в смысле точного изображения самой болезни. Вместе с тем, в этой жемчужине гаршинского творчества русская литература получила яркий символ, воплощающий трагедию человеческого духа. Трудно представить себе то отдаленное время, когда этот (по обыкновению, маленький) гаршинский рассказ перестанет волновать и трогать сердца своим глубоко-трагическим содержанием и восхищать необыкновенной красотой и простой строгостью изображения. Мы предполагаем, что всем русским читателям знакома эта история бедного безумца, воображающего, что он погибает в борьбе со злом всего мира. С грустной улыбкой автор говорит нам: это был только красный цветок, простой цветок красного мака. Значит -- иллюзия. Но около этой иллюзии развернулась в страшно сгущенном виде вся душевная драма самоотвержения и героизма, в которой так ярко проявляется высшая красота человеческого духа...
Гаршин уже ранее, еще здоровый, посещал психиатрическую клинику и с разрешения профессора вместе со студентами присутствовал при демонстрациях больных. Впоследствии, сам очутившись в положении больного, он имел случай наблюдать самого себя. Замечательно, что Гаршин превосходно помнил все, что с ним было во время болезни, а некоторые черты рассказа являются прямым отражением личных переживаний. Есть, кажется, большое основание думать, что и центральный мотив,-- борьба со всем злом мира, воплотившимся в одном образе,-- является тоже автобиографической чертой. В. А. Фаусек, посетивший Гаршина на Сабуровой даче, говорит между прочим: "Мы нашли его в большом саду, принадлежащем больнице. Он встретил нас приветливо, узнал всех троих... и много с нами разговаривал... Он говорил со мною важно и таинственно о каких-то важных своих предприятиях, но трудно было понять что-нибудь в его речах. Он говорил о своих врагах: где-то за стеной, на которую он робко указывал, жил какой-то принц или князь, его враг, с которым у него должна была быть дуэль. Лицо у него на мгновение вспыхнуло злобой -- странное, непривычное для него выражение" {Сборник "Пам. Гаршина", стр. 92.}. Более чем вероятно, что таинственный принц и преобразился впоследствии в фантастический красный цветок, находившийся тоже за стеной. Случайное упоминание Фаусека о непривычной для Гаршина вражде странно совпадает даже по форме выражения с тем местом гаршинского рассказа, где у большого впервые является идея о цветке, как о воплощении всего зла мира.
Когда фельдшер стал искать нового больного, ему указали на конец коридора. Больной стоял, прильнувши лицом к стеклянной садовой двери, и пристально смотрел на цветник. Окликнутый фельдшером, "он повернулся к нему лицом, и фельдшер чуть
не отскочил в испуге: столько дикой злобы и ненависти горело у него в глазах" {Рассказы, стр. 292.}. Ему тоже предстояла смертельная дуэль со злом, живущим за стеной
сада. Для него это был цветок, для Гаршина -- сказочный принц. Как и в "Attalea
princeps", Гаршин в "Красном цветке" не даст законченной пессимистической формулы. Подвиг ли нужно считать безумием, или безумие возвышается до подвига,-- в том и другом случае мы находимся под обаянием необыкновенной красоты и глубокой печали.
- - -
Мы рассмотрели здесь почти все, что является характерным для основных мотивов гаршинского творчества. Нам остается упомянуть о "Встрече", "Медведях", "Жабе и розе", "Сигнале" и "Гордом Аггее". Все это очерки, порой обладающие большими художественными достоинствами, но по темам или незначительные, или лежащие в стороне от большой дороги гаршинского творчества. "Встреча", где скучно-добродетельный человек встречается с циничным, но откровенным и цельным в своей откровенности пороком, -- быть может, дает некоторый субъективный, но очень отдаленный и косвенный отзвук гаршинского настроения. Его добродетельный Василий Петрович отрицает умом новое хищническое миросозерцание своего бывшего друга, но у него нет того гневного порыва, который одни только мог бы поставить ощутительную грань между враждебными началами. Объективируя эту психическую нейтральность, Гаршин, быть может, рисовал отчасти собственное положение между двумя враждующими мирами. Но, как и в рассказе "Ночью", он сознательно сгущает отрицательные черты характеристики: его Василий Петрович, с своим вялым дидактизмом, полярно противоположен чуткой, болезненной и страдающей рефлексии Гаршина. "Медведи" -- превосходно написанная страничка из детских воспоминаний, является, быть может, плодом того искания спокойной литературной манеры, о котором мы говорили выше. "Сказание о гордом Аггее" и "Сигнал" составляют дань тому настроению, которое в 80-х годах было вызвано рядом маленьких толстовских рассказов. В них современные искания смиренно направлялись к старинным сказаниям и прологам, почерпая из этих источников простую элементарную мораль. На этих мотивах можно было порой отдохнуть от сложных и мучительных поисков, но она не задевали самых характерных и болезненных сторон современной жизни. Для Гаршина это могло быть лишь эпизодом, не удовлетворявшим ни его самого, ни аудиторию.
В 1883 году Гаршин женился (на Надежде Михайловне Золотиловой, слушательнице медицинских курсов). Сравнительно нетрудная и недурно оплачиваемая работа (секретарем съезда жел. дорог) сняла с него мучительную заботу о заработке, который был необходим, при малой литературной производительности. Все это доставило ему сносные условия существования, но не могло остановить развития внутренней трагедии больной и чуткой души. Жить без литературы он не мог, между тем каждая буква уносила у него каплю крови. В поисках эпических тем он обращался к истории и собирал материалы из времен Петра Великого. Строил планы полуфилософского романа, в котором должна была играть роль "наука и новые явления вроде спиритизма". Но среди этих исканий и среди мучительных впечатлений русской жизни 80-х годов роковая болезнь брала свое. Страх перед рецидивами становился мучительнее, припадки, чаще. Однажды, среди, сборов в путешествие, о котором еще незадолго он мечтал с надеждой, что оно улучшит его состояние, Гаршин вышел на площадку лестницы, спустился несколько вниз и бросился с четвертого этажа. Его подняли и свезли в больницу, где через пять дней он умер (24 марта 1888 года).
Литературное наследство Гаршина очень невелико по объему. Изданные первоначально три небольших томика, впоследствии с дополнениями (в виде отчетов о выставках и фельетонов), сведены в один том средних размеров (издание Литературного фонда). Художественные недочеты гаршинских произведений с обычной своей несколько суровой прямотой отметил (в очень, впрочем, сочувственном отзыве) Н. К. Михайловский. Напомнив об известном упреке Тургенева по адресу новых русских писателей-беллетристов (недостаток "выдумки", интересных коллизий и действия), Михайловский говорит:
"До какой степени г. Гаршин бывает иногда слаб по части "выдумки", видно из следующего мелкого, но характерного обстоятельства. Герой первого его рассказа "Четыре дня" носит фамилию Иванов. Герой рассказа "Из воспоминаний рядового" тоже Иванов.
В рассказе "Денщик и офицер" денщика зовут Никитой Ивановым. Герой "Происшествия" называется Иван Иванович Никитин... Есть еще, например, Стебельков, но фамилия эта повторяется в двух рассказах. Имя Василий Петрович (довольно нехитрое имя) фигурирует тоже в двух рассказах"... Повторяется также очень неблагодарный
художественный прием: рассказы в форме дневников ("Происшествие", "Художники", "Трус", "Надежда Николаевна"). Сила Гаршина не во внешней занимательности действия, а в глубине и интенсивности, с какой он отражал наиболее характерные настроения
своего поколения. "В его маленьких рассказах и сказках, иногда в несколько страничек,-- говорит Глеб Успенский,-- положительно исчерпано все содержание нашей жизни, в условиях которой пришлось жить и Гаршину, и всем его читателям...
Именно все, что давала уму и сердцу наша жизнь... все до последней черты пережито и перечувствовано им самым жгучим чувством и именно потому могло быть высказано только в двух, да еще таких маленьких книжках" {Это писано до выхода посмертной третьей книжки сочинений Гаршина.}.
В каждом периоде есть свои специфические мотивы, понятные только данному поколению, которым суждено безвозвратно утонуть в прошлом вместе со своей хронологической датой. И есть другие мотивы, тесно переплетающиеся с глубинами человеческой природы и человеческого духа, которые не отмирают, но переходят в будущее, как его органическая составная часть.
Гаршинское время -- еще далеко не история. А в произведениях Гаршина основные мотивы этого времени приобрели ту художественную и психологическую законченность, которая обеспечивает им долгое существование в литературе.