Иванова История россиыского предпринимателства 2015

больше, чем нужно, заработки были небольшие, но и требования были небольшие: слабенькие, пьяненькие, ленивые – все терпелось. Новый директор ввел новый режим: заработки повысились, но и требования увеличились. Все это явно не одобрялось Егором Петровичем. Не скажу, чтобы он науськивал на Ганешина, но жалобы на него выслушивал сочувственно. Начались забастовки, а раньше их у нас почти никогда не бывало. И тут произошла маленькая, но характерная сценка.

Фабричная контора.

Присутствуют хозяева, фабричная администрация, представители от бастующих рабочих, фабричный инспектор. Рабочие вычитывают требования и жалобы. Последняя – новый директор грубо обращается с народом. Во время чтения смотрю на Егора Петровича. Глаза у него становятся, как шило, бороденка точно заостряется и трясется. Вдруг, как тигр, бросается на одного представителя – старого рабочего, хватает его за бороду и начинает неистово трясти ею его голову, приговаривая: «Это что ж, Михайло, вздумал срамить меня, старика, 35 лет управляю фабрикой, никогда забастовок не было, а теперь что?»

Михаил же растерянно говорит: «За что ты меня, Егор Петрович? Я тут ни при чем». Наконец Е.П. бороду выпустил, и начались переговоры; а я подумал: вот так дело, Егору Петровичу все можно, а Ганешину, который с народом был ХОЛОДНО ВЕЖЛИВ, его холодность поставлена в вину и объявлена грубостью.

В дальнейшем отношения становились все хуже и хуже. Кончилось тем, что раз в помещении фабрики несколько рабочих набросились на Ганешина и стамесками стали наносить ему раны. Некоторые пробовали его защищать, один даже прикрыл собою, но ранения были так тяжелы, что Ганешин скончался.

Вдове, конечно, была назначена нами пожизненная пенсия, а фабрику мы закрыли, и она была закрыта, пока рабочие не прислали в Москву депутацию просить у семьи покойного прощения. Тогда мы с ними помирились, и фабрику открыли.

***

Денежно Москва была могущественна, но как-то патриархальна. Дела вырастали органически, сами из себя. Не было «учредительства», как правило, и московские банки были банки учета коммер-

251

ческих векселей и осторожных ссуд под бумаги, с одной стороны, открытия текущих счетов – с другой.

Московский промышленник сидел у себя в амбаре или на фабрике, как удельный князь в своем княжестве, фыркал на Петербург и обходился без него. Между тем петербургские банки все более и более связывались с денежно более могущественной, чем Россия, заграницей и, как ни странно, иногда через нее со своими собственными русскими правительственными кругами. Дальновидные провинциальные банкиры перебирались в Петербург (Каменка, Азовско-Донской). Близкие отношения, установившиеся между многими столичными банками и чиновничьими кругами, чрезвычайно усилили значение первых. Петербург явно стал безусловным центром всей финансово-экономической жизни России, и банкир уже в конце XIX века стал преобладать над промышленником, и это преобладание в XX веке все увеличивалось.

Москва хозяйственно отходила все более и более на второй план. Мириться с этим мы не хотели, да и не могли, и вот почему приходилось, с одной стороны, устраивать наши банки по новому образцу, а с другой – скрепя сердце, переносить часть нашей деятельности в Петербург. Нельзя было, сложа руки смотреть, как экономическое командование в России из рук деловых людей переходило в руки «ДЕЛЬЦОВ». Иногда это были люди умные и талантливые, но чаще всего просто рвачи. Атмосфера в Петербурге уже перед войной 1914-1918 годов и во время нее создалась такая, что обновление было необходимо. Иначе в России в деловой жизни с русским размахом завелось бы нечто такое, с чем дело Ставицкого в Париже и другие западные мерзости показались бы нам детскими игрушками.

Это гниение только начиналось, а уже в течение года с небольшим, во время войны, перед революцией нам пришлось переменить два состава управления Петербургским отделением нашего банка. Переведенные в Петербург из строгой Москвы люди не выдерживали соблазна и становились растратчиками. Лишь третья смена из самых отборных людей удержалась и укрепилась. Печально было также то, что многие из этих, на вид могущественных финансовых машин Петербурга по существу были очень хрупки. Конечно, не будь революции, инфляции, обесценивания денег, подъема цен на промышленные бумаги – все это после победы спасло бы означен-

252

ные шаткие и очень больные организмы, но гниль и плесень остались бы. Они могли бы заразить всю Россию, конечно, и Москву, от добрых деловых нравов не осталось бы и следа.

***

Революция смела все: и плохое, и хорошее. Уничтожено было под метлу московское купечество. Нам, его обломкам, конечно, особенно горько и больно, но унывать не будем.

И вот, полагаю, можно сделать следующий вывод: большевики уничтожили все русское купечество, в том числе и московское, уничтожили также или загнали в тундры и за Полярный круг хозяйственных мужиков нашего времени.

Нанесли они этим НЕПОПРАВИМЫЙ вред русской хозяйственной стихии?

НЕТ, ибо они истребили лишь временный продукт, а не просто саму стихию, которая его вырабатывает. В низах, нетронутых большевиками, осталось много ценных людей, которым «не везло». Вся эта стихия вырабатывает новый отбор.

Он, по русской привычке не спеша, не сразу, а постепенно, медленно, но основательно, иногда подсознательно, а кое-где и сознательно уже давно вместе с другими здоровыми русскими силами приступил к тягучей борьбе с большевистской нечистью.

Мы знаем: в конце концов, русский мужичий и иной отбор с Божьей помощью сотрет в порошок сатанинскую прелесть.

Полностью воспоминания В. Рябушинского опубликованы в

России кандидатом исторических наук Ю. Петровым в газете

«Былое» (1991. № 1−3).

МОСКВА КУПЕЧЕСКАЯ Павел Бурышкин

Думаю, что писать таковую историю мне, как говорится, «сам Бог велел». Не знаю, кто бы теперь мог за эту работу взяться. Нас, «свидетелей истории», осталось не много, и все в больших годах. Мне 66 лет, а я один из самых молодых.

Должен прибавить также, что с молодых лет я мечтал написать историю московского купечества. Первый, кто мне советовал это сделать, – Ал. Апол. Мануилов, мой учитель экономики. Советовал и А.А. Кизеветтер, с которым вместе готовили мы юбилейное из-

253

дание по истории Нижегородской ярмарки. Я и начал готовиться: собирал материалы и по истории Москвы, и по истории русской торговли. По истории Москвы мне уже удалось собрать изрядную коллекцию, которая, как слышал, составляет базу музея города Москвы, находившегося одно время в помещении Английского клуба, на Тверской. В моей коллекции были весьма ценные вещи.

Из моих близких мне всегда советовала написать эту книгу моя дочь, почему я и посвящаю этот труд ей.

***

…»Торгово-промышленники» отнюдь не пользовались тем значением и не имели того удельного веса, которые они должны были иметь благодаря своему руководящему участию в русской хозяйственной жизни и которыми пользовались их западные, европейские и особливо заокеанские коллеги в своих странах.

Это на вид парадоксальное явление станет совершенно понятным, если мы проследим историю русского народного хозяйства, ход русской торговли и развитие русской промышленности. Идея, вернее предрассудок, – что Россия страна чисто земледельческая, и только земледельческая, существовала до первой мировой войны. Петр Великий своими мероприятиями в области создания фабричного производства свел Россию с ее естественного пути и искусственно изменил в ней структуру ее экономики. Если к этому прибавить, что, как это люди думали, занятие земледельческим трудом – близость к земле – способствует охранению здоровых начал в человеке, а «амбары» и фабрика пробуждают в людях самые дурные инстинкты, то станет ясно, какое зло причинил Российской земле Великий Преобразователь, сведя ее с ее исконного пути. Поэтому как «торгаши», так и «фабричные» не пользовались симпатией у населения, и это находило постоянное отражение в литературе. К этому надо прибавить, что в писаниях иностранных авторов о России российская действительность и, в частности, торговый быт постоянно изображались в весьма непривлекательных красках. Из описаний иностранных путешественников по Московии, создалась легенда о какой-то «нарочитой бесчестности» русских людей торгового сословия. В России недавнего времени часто наблюдался обычай бранить все русское и преклоняться перед всем иностранным. И писателям и свидетельствам западных соседей в России

254

часто придавали слишком большое значение, и принимали на веру то, что ее не заслуживало. Таким образом, обоснования недоброжелательного или пренебрежительного отношения к купеческому классу можно свести к трем моментам: во-первых, иностранцы создали легенду о том, что характерной особенностью торговых людей в России является их бесчестность и плутовство, во-вторых, русская литература, изображавшая лишь теневые стороны русского купечества, создавала ему характеристику «темного царства» и, наконец, существовали пережитки настроений русских «аграрников», продолжавших считать, что Россия должна оставаться страной земледельческой.

***

Одной из главных особенностей московской торговопромышленной жизни перед революцией был, как говорили в свое время, семейный характер ее предприятий. И фабрики, и торговые фирмы оставались зачастую собственностью той семьи, члены которой дело создали, сами им руководили и передавали его по наследству членам своей же фамилии. Так, например, Прохоровская мануфактура и принадлежала семье Прохоровых, Морозовская фирма оставалась в руках Морозовых, а дело, носившее имя Щукина, Щукинским и было. Правда, к войне 1914 года почти вся крупная промышленность и крупная торговля были акционированы. Предприятия носили форму паевых товариществ, но в известном смысле это была лишь юридическая форма. Все – иногда без исключения – паи оставались в руках одной семьи, и в уставах обычно имелся параграф, затруднявший возможность продать паи «на сторону». Правление, то есть глава семьи и его ближайшие помощники, из числа членов той же семьи, сохраняли за собою право «выкупить» таковые паи, если кто-либо из пайщиков, по тем или иным основаниям, хотел выйти из дела. Что таковой параграф не был простой формальностью и не оставался только «на бумаге», было несколько примеров, и самым характерным было дело нашей семьи и Товарищества Никольской мануфактуры Саввы Морозова. В начале 900-х годов мой отец купил несколько десятков паев этой хлопчатобумажной фабрики, крупнейшей не только в России, но и в мировом масштабе. Правление отказалось перевести паи на имя приобретателя, и началось судебное дело, тянувшееся около десяти

255

лет. Мы выиграли в первой инстанции, но это не дало практического результата, и только значительно позже, когда в составе пайщиков Никольской мануфактуры произошли крупные изменения после смерти ряда членов семьи Морозовых, наше дело было окончено миром.

Эта форма «семейных предприятий» была характерна для Москвы благодаря тому, что основную массу и промышленных и торговых предприятий Московского промышленного района представляли либо текстильные фабрики, преимущественно хлопчатобумажной промышленности, либо оптовая же торговля мануфактурой. А хлопчатобумажная промышленность до последнего времени оставалась мало доступной и иностранным, и банковским капиталам. Из данных, приведенных в исследовании П. В. Оль, совершенно ясно видно, что иностранный капитал играл весьма малую роль во всех областях текстильной промышленности, в особенности в центральном промышленном районе, иначе говоря, в Москве. Другое положение было в Лодзи, где целый ряд предприятий – и по обработке хлопка, и по обработке шерсти – был оборудован за счет германского капитала, под контролем коего они и оставались до самого последнего времени. Но в самой России лишь в очень небольшом числе текстильных предприятий были иностранные пайщики. Иностранный капитал – английский – контролировал только одну отрасль текстильного дела, именно ниточную промышленность, где всемирно известная фирма Коатс была, в сущности, говоря, монополистом.

***

…В дореволюционной России вообще не было того торговопромышленного представительства, какое знают и Западная Европа, и Америка. Это не значит, что голос промышленности, а иногда и торговли, не был, вовсе слышен и что правительство к нему не прислушивалось, но в первую голову имело значение, кто говорит, какое лицо, а не какое учреждение. Таковых было немного, и они долго не носили общероссийского, либо общепромышленного характера. Закон о торговых палатах был принят Временным Правительством лишь в 1917 году и вовсе не вошел в жизнь.

Нельзя, однако, сказать, что не было попыток как-то подойти к разрешению этого вопроса и выявить что-то такое, что заменило

256

бы отсутствующие представительные учреждения. Началось это, как часто бывает, с «обедов», которые заставляли много о себе говорить в Петербурге. Устраивались они, в течение лет, в ресторане «Додон», и на них происходило обсуждение социальноэкономических вопросов… Эти «фритредерские» обеды, душою которых был известный экономист шестидесятых годов В. П. Безобразов, вызывали большую полемику в прессе. «Московские ведомости» называли их «праотцом всех наших застольных парламентеров» и «репетицией парламента».

Примерно в то же время начинают собираться торговопромышленные съезды, или точнее – так называемые торговопромышленные съезды, потому что по их составу таковыми их назвать никак невозможно; ни организованной промышленности, ни торговли еще не было, а отдельные представители фабрикантов и торговцев, хотя и принимали в этих совещаниях участие, но их голоса терялись в общей массе «приглашенных лиц», где были ученые экономисты, сельскохозяйственные деятели, представители банков и, главным образом, чиновники. Посему эти совещания сплошь и рядом… принимали постановления, которые никак не могли почитаться выражениями чаяний и пожеланий торговопромышленного класса.

Подлинный действительный толчок к организации торговли и промышленности в общероссийском масштабе дали революционные события 1905 года…с созданием Совета Съездов – дело организации промышленности получило известное завершение. Иначе обстояло с торговлей. Подлинных торговых объединений не было до войны 1914–1918 года. Исключение составляли объединения синдикатского типа, созданные в металлургической и горной промышленности.

***

Нужно, прежде всего, иметь в виду, что в русских дореволюционных условиях категория и промышленников и даже торговцев отнюдь не совпадала с так называемым купеческим сословием. Конечно, сословное устройство дореволюционной России знало «купеческое сословие», членами которого состояли купцы, записанные в гильдии, но эти купцы, с профессиональной точки зрения, не всегда являлись торговцами или промышленниками – с точки зрения

257

их занятий. Это были люди, уплачивавшие гильдейские сборы и повинности, принятые в состав купеческих обществ и пользовавшиеся теми преимуществами, которые, по прежним законам, были предоставлены людям купеческого звания. Торговцами же являлись лица, выбиравшие так называемые промысловые свидетельства, то есть уплачивавшие основной промысловый налог и, на основании этих свидетельств, либо производившие торговлю, либо занимавшиеся промышленной деятельностью. Если собственником предприятия было акционерное общество, либо паевое товарищество, то в силу признания их юридическими лицами, промысловые свидетельства выдавались на их имя, а руководители таковых, члены правлений и даже директора распорядители, значились «не торгующими», а часто и вовсе не были записаны в гильдии. Городовым положением 1892 года, а в особенности Положением о государственном промысловом налоге 1898 года, – купеческое сословие было обречено на несомненное умирание. И действительно, его существование почти сводилось на нет. В купцы записывались на основании соображений, совершенно посторонних торговой деятельности. Например, евреи записывались в купцы первой гильдии потому, что таким путем они получали право повсеместного жительства, в независимости от так называемой черты оседлости. В столицах записывались для участия в управлении и руководстве крупными благотворительными и просветительными учреждениями, созданными купеческими обществами за счет тех огромных капиталов, которые поступали зачастую этим обществам по завещаниям их бывших сочленов. И в сущности говоря, деятельность купеческих обществ постепенно утрачивала свой профессиональ- но-представительный характер, за счет биржевых комитетов, которые и сами в старой России выполняли функции торговых палат.

Таким образом, субъектом торговой и промышленной деятельности являлся не «купец», с сословной точки зрения, а торговец, в тесном смысле этого слова, или промышленник. В условиях жизни прошлого времени он далеко не всегда был наследственным владельцем своего дела, а большей частью начинал свое дело сам. Число предприятий, насчитывавших несколько десятков лет существования, было вообще не так велико, а имевших столетний стаж было наперечет. Еще в промышленности это имело место, а в торговле было совсем редким явлением. Правда, в отношении торгов-

258

ли, надо считаться еще и с тем, что зачастую – можно сказать, как постоянное правило – торговая фирма, в особенности крупная, переходила в промышленность, сначала становилась «торговопромышленной», а потом и вовсе отходила от торговли, то есть продавала лишь товар своего собственного изделия, а не показной.

***

…По отношению к торговле занятие ею и организация новых дел не требовали, как правило, специальной учебной подготовки. До самого последнего времени контингент торговых служащих составляли лица, учившиеся делу главным образом на практике и начинавшие свою деловую карьеру в фирме, что называется, – «с мальчиков», а посему роль коммерчески-профессионального образования для торговли почти сводилась к нулю, и это являлось отчасти причиной, отчасти следствием слабого развития коммерческого образования в России.

Правда, оно существовало давно. Некоторые коммерческие училища Москвы и Петербурга к началу войны насчитывали более ста лет своего существования, но распространение их влияния оставалось незначительным. Лишь в самое последнее перед войной время сеть средних и низших учебных заведений такого рода заметно увеличилась. Почти во всяком мало-мальски крупном центре стали появляться средние школы, ставившие своей целью коммерческую подготовку молодежи, а также начали появляться и высшие коммерческие училища. Но влияние их на степень образованности деятелей торговой или промышленной специальности, все-таки сказывалось сравнительно мало.

Отчасти это объяснялось обычным русским противопоставлением учения в школе учению в ремесле, или в амбаре, причем, для начала карьеры, от мальчика требовалась только элементарная грамотность. Не имел значения и самый характер русской коммерческой школы. Построенная по западноевропейскому образцу, она являлась перегруженной рядом преподаваемых дисциплин и не обращала достаточного внимания на надлежащую практическую подготовку. Особенно справедливо это было по отношению к высшей школе. Созданный незадолго перед войной, Петербургский Политехнический институт, с его экономическим отделением, и коммерческие институты в Москве, Киеве и Харькове, были в русских

259

условиях, с точки зрения преподавания, образцовыми учебными заведениями. Превосходный состав преподавательского персонала, разносторонняя и обширная программа преподавания, прекрасно оборудованные помещения, лаборатории и другие вспомогательные приспособления, – все, казалось бы, должно было обеспечить им полный успех. Но коммерческий мир и торговые организации все-таки с некоторым недоверием относились к молодым людям, кончавшим институты, думая, очевидно, что в русских условиях менее требовалось знакомство с длинным рядом теоретических дисциплин, по сравнению с основным знанием счетоводства, или даже просто с умением считать на счетах. И, несомненно, можно было отметить, что до самого последнего времени, даже в таких крупных центрах, как Москва или Харьков, легче себе находили работу в торговых предприятиях молодые люди, окончившие низшие коммерческие школы – как, например, Московское Мещанское училище, известные своими высокими требованиями к усвоению предметов, необходимых для элементарной коммерческой практики, и добивавшиеся от всех своих учеников совершенства в обращении со счетами и каллиграфического почерка, – нежели лица, имевшие дипломы об окончании специального коммерческого образования.

***

Прежде всего, нужно помнить, что по условиям жизни в России, всякое производство, всякие промысла имели не только хозяйственное, но и культурное значение. Даже кустарная промышленность неизменно являлась фактором, повышавшим не только материальные, но и культурные условия, заставляя население отходить от старозаветного уклада жизни и воспринимать, так или иначе, иные культурные навыки и методы. А фабрика всегда, как правило, являлась там, где обычно была и больница, и школа, и фабричная лавка, а иногда и фабричный театр и библиотека. Немало было таких предприятий, которые смотрели на обслуживание окрестного населения, как на свою повинность, что было тем более естественно, что и рабочая масса обычно выходила из того же окрестного населения. Правда, все это было часто потому, что земство не было в состоянии обслужить население – не по своей вине, конечно, – но при общей культурной отсталости всякая крупная хозяйственная

260