Istoria_Vostoka_V_6_t_T_4_Vostok_v_novoe_vremya_konets_XVIII__nachalo_XX_v__Kn_2

система управления в Китае в гражданском и военном отношениях далеко превосходит систему, существующую у людей Запада, и лишь артиллерия у иностранцев развита лучше». Неудивительно, что всю свою конкретную деятельность по «самоусилению» Китая участники движения «заморских дел» осуществляли в рамках прежней модели мира. Так, по мнению Фан Цзюньи (1815-1889), отличие Китая от «варваров» заключалось в его непосредственной связи с сакральным космосом, что и делало его столь же вечным. А Лю Сихун, помощник одного из первых китайских профессиональных дипломатов нового типа, был убежден, что власть китайского императора простирается на весь мир и что «среди варваров нет таких, которые не были бы его народом». Говоря об отношении к «варварам», Лю Сихун писал в 1875 г., что, начиная с древнейших времен, путь управления варварами состоит в «непрерывном привязывании». Такого же мнения придерживался и Цзэн Гофань (1811-1872), ключевая фигура середины столетия. Он писал об отношении к «варварам»: «наилучший способ управления варварами — привязывание».

Цзэн Гофань, олицетворявший собой духовную ситуацию середины столетия, как и Вэй Юань, был уроженцем пров. Хунань. В 1850-е годы он прочно входил в высший слой столичного чиновничества. После победы над тайпинами в 1864г. влияние Цзэна на внутреннюю политику необычайно выросло. Неменьшим было его воздействие на духовную жизнь общества. Временная стабилизация положения в империи, наступившая после подавления тайпинов, породила у правящего слоя империи определенные надежды на «возрождение Срединной династии». В этой ситуации победитель тайпинов в глазах многих превратился в некий символ этих надежд, наглядное свидетельство мощи и устойчивости традиционной культуры.

Взгляды Цзэн Гофаня сформировались довольно рано, еще в его родной провинции Хунань. По складу характера он был ярым консерватором, страстным приверженцем культа предков и традиционных устоев китайской семьи. Идеологически он находился под воздействием сторонника «сунского учения» Тан Цзя-ня. Цзэн не отвергал филологических штудий классических текстов, но считал, что их следует сочетать с непрерывным самоусовершенствованием. Но, пожалуй, наибольшее влияние на окружающих Цзэн Гофань оказал как сторонник «тунчэнской школы» и последователь Яо Ная (17321815), который своей популярностью был обязан главным образом составленной им антологии древней прозы. Немало сделал для популяризации тунчэнской школы и Цзэн, хотя он не был в этом одинок. Культ древнего письменного слова с неожиданной силой распространился среди образованного китайского общества в середине столетия. Он был, вне сомнения, своеобразным ответом традиционной культуры на недавние политические потрясения. Древнее письменное слово, способное привлечь к себе внимание и гармонизировать внутренний мир человека, было призвано продемонстрировать силу китайской культуры. Но этот культ выявил и ее слабость — на поверхность выступил тот самый доминирующий в традиционной культуре «гуманитаризм», который через несколько десятилетий превратился в одну из главных мишеней сторонников радикальной модернизации. Но Цзэн Гофань оставался верен культу гу вэнь всю свою жизнь.

510

Занимаясь главным образом военными и административными делами, Цзэн Гофань всегда, даже в промежутке между боями, находил время для литературных занятий, считая это совершенно необходимым для своего внутреннего мира. «Занимаясь словесностью, — писал Цзэн Гофань, — как бы прочищаешь весь механизм своего сердца. Если сердце постоянно занято, то оно живет, если не занято, то оно задыхается. Оно подобно источнику в земле: если не пробуравишь скважину, то не получишь желанной влаги...» Подобно своему учителю, Цзэн много занимался составлением антологий.

Мы никогда не поймем внутреннего очарования традиционной китайской культуры с ярко выраженной гуманитарной доминантой, если не уловим смысла в такой ситуации: два самых значительных политика второй половины XIX в., Цзэн Гофань и Ли Хунчжан, первый в качестве составителя, а второй — комментатора, благоговейно склоняются над текстом Тао Цяня (365-427): «Небо и Земля долговечны и не имеют конца. // А горы и реки не меняются от времени».

Надо сказать, что Китай дорого заплатил за известную самоуспокоенность после подавления тайпинов. В 1894 г. на общедоступном языке броненосцев Япония объяснила миру, и прежде всего Китаю, чем подлинная модернизация отличалась от ее имитации. Современный китайский исследователь этой проблемы, Гань Ян, выделяет в истории модернизации Китая в XIX в. три главных периода: 40-60-е годы выдвигают в качестве первоочередной проблемы освоение техники; в 70-80-е годы основные надежды возлагаются на политические средства, на политику «самоусиления». На протяжении более четырех десятилетий Китай упорно старался ограничить перемены военно-техническими новшествами, и лишь разгром в войне с Японией сделал для него очевидной ту простую истину, что «сила западных людей — в оружии, но причина того, что они сильны, не в оружии». Третий период отмечен попытками перейти к коренной реформе образования. Как писал знаменитый переводчик Янь Фу, «бедствия начинаются в системе образования и кончаются в государстве».

Реформа образования трактуется в это время как задача национального спасения, «спасения государства, спасения нации, спасения ее учения». Однако беда заключалась в том, что радикальная реформа образования не могла быть осуществлена без столь же радикальной переоценки всей китайской культуры. Прежде всего надлежало признать, что китайская культура не самодостаточна. Это означало, что было необходимо посягнуть на священный путь «императоров Яо, Шу-ня, Юя, Чан Тана, Вэнь-вана, Чжоу-гуна» и, наконец, самого Конфуция. Здесь пролегала священная грань. Поэтому неудивительно, что ярый сторонник усовершенствования всякой техники Цзэн Гофань смотрел на реформаторов 90-х годов, таких, как Кан Ювэй, Ляо Цичао, Тань Сытун и им подобных, как на бунтовщиков, покусившихся на самое дорогое в духовном наследии Китая— на его «многотысячелетнюю» конфуцианскую культуру. Даже для участников янъу юндун это казалось совершенно недопустимым, ибо в этом случае утрачивалась принципиальная особенность культуры Китая. Неизбежная ревизия китайской культуры заставляла подлинных ее почитателей пускаться на всякие хитрости. Так, Хуан Цзуньсянь (1848-1905), один из сподвижников Кан Ювэя, дипломат, побывавший и в США, и в Европе и остав-

511

шийся, несмотря на некоторую частную критику в молодые годы, верным «пути совершенномудрых», интерпретировал западные науки как производное от учения Мо-цзы, вряд ли подозревая, что здесь он уподобился Чжу Си, полагавшему, что буддийская философия порождена даосизмом. Иной аспект этой проблемы затронул Чжан Чжидун (1837-1909). Его интересовало, насколько изменится человек, получивший новое образование. Чжан надеялся, что внутренне совершенный человек, «даже если он утром будет водить автомобиль, а вечером ездить по железной дороге», может сохранить верность традиционным ценностям. Именно эта убежденность в возможность не «раскола», а безболезненного раздела в культуре вылилась в знаменитое афористическое положение, которое вначале было выдвинуто Шэнь Шоуканом в газете «Вань го гунбао»: «Китайские науки — сущностные, западные науки — прикладные». Этот лозунг подхватил Чжан Чжидун, выступивший в 1898 г. с сочинением, специально посвященным проблемам образования, — «Цюань сюе пянь» («Книга о поощрении образования»).

Все эти общественные настроения после японской войны наиболее емко отразил Кан Ювэй (1858-1927) в своем докладе императору Дэ-цзуну (1875-1908). Необходимость реформ была констатирована Кан Ювэем в ультимативной форме. Он полагал, что либо Китай пойдет на реформы и тогда сохранится, либо нет и тогда погибнет. Разумеется, Кан Ювэй имел в виду широкий спектр реформ, но культурная модернизация занимала в них существенное место. Как известно, Кан Ювэй и его группа потерпели неудачу, и основная проблема модернизации в Китае была перенесена на следующее столетие. Основным вкладом Кан Ювэя в культуру является его грандиозная утопия датун, описанная в книге «Да тун шу» («Книга о великом единстве и равенстве»), вышедшая в свет в 1902 г., хотя ее замысел, основная мысль и содержание сформировались в 1891-1896 гг. Все утопическое творчество модернизующихся стран можно рассматривать как своеобразную реакцию на необходимость признать неадекватность традиционной культуры требованиям современной исторической ситуации. Китай должен был признать недостаточность конфуцианской традиции. Кан Ювэй мужественно признал это как политик-практик. Но как наследник великой духовной традиции и общественный мыслитель он смягчил это признание попытками сакрализации Конфуция и грандиозным утопическим построением, весь пафос которого состоял в том, что в будущем весь мир будет объят неким культурным синтезом, в котором главную роль будет играть конфуцианство. В конце XIX в. китайское общество было буквально потрясено при знакомстве с западной, совершенно неведомой ему ранее концепцией общества как совокупности борющихся индивидов. Кан Ювэй не мог примириться с подобными взглядами на общественную жизнь и всю свою утопию посвятил тому, как эта борьба переходит в «великое единение».

Сходным было направление мысли и у второго великого утописта, Тань Сы-туна (1865-1889), павшего жертвой репрессий, последовавших за отстранением реформаторов от власти. По мнению Тань Сытуна, в будущем отношения борьбы в обществе следовало заменить отношениями на основе «гуманности». Свое понимание гуманности Тань Сытун основывал на синтезе конфуцианской гуманности, «всеобщей любви» Мо-цзы, буддийского сострадания и христианских представлений о душе. При этом он расположил использованные им концепции по

512

степени важности и общности категорий и пришел к выводу, что в этом синтезе первое место принадлежит буддизму, за которым следует конфуцианство, и замыкает этот ряд христианство. Несомненно, что Тань Сытун был знаком с идеями Ж.-Ж. Руссо, но не это определило пафос его учения. Кроме благородной цели способствовать светлому будущему всего человечества Тань Сытун, по всей вероятности, бессознательно хотел вернуть великой китайской культуре ее доминирующее положение. Поэтому его мнение о том, что достижения мыслителей Запада за последние сто лет лишь

повторяют то, что было сказано в «Ли юнь» о «великом единении», не столько отражает плохое понимание европейской мысли, сколько продиктовано велением и логикой процесса культурной модернизации, который вызывал у великой культуры Восточной Азии вполне естественную защитную реакцию.

Поскольку наиболее очевидным недостатком своей традиции китайцы считали отсутствие в ней экспериментальных естественных наук, то очевидно, что сравнение двух культур не могло миновать операции сравнения и двух научных традиций. Было очевидным, что конфуцианская теория не чуралась практической ориентации и что китайскими учеными на протяжении многих веков накоплен огромный багаж научных знаний. Однако китайский практицизм чем-то неуловимо отличался от европейского. Чжан Бинлинь (1868-1936), один из виднейших идеологов рубежа столетий, уделявший

впоследние годы XIX в. много внимания пропаганде научных концепций Запада, в частности теории эволюции, основные положения которой он изложил в статьях «О микробах» (1899 г.) и «Происхождение изменений» (1899 г.), считал, что разница заключалась в том, что китайский практицизм не выходил за пределы жи юн, т.е. ориентации на повседневные нужды, тогда как европейский всегда обладал некой отвлеченной научной перспективой. По мнению многих, повинна в этом была и слишком сильно выраженная этическая доминанта традиционной китайской культуры, которая и определила эту разницу направлений. В результате, если европейский ум искал в окружающем мире,

втом числе и природе, «подлинного» (чжэнъ), то китайский был склонен моделировать природные явления с точки зрения «должного и доброго» (шань). Эти рассуждения не утратили своей актуальности и по сей день, когда еще нагляднее стали не только достижения, но и оборотная сторона европейской науки.

Процесс сравнения не ограничивался лишь наукой. Наиболее полный список или итоги этого сравнения, пожалуй, содержатся в книге Лю Жэньхана «Дунфан датун сюэань» («Предварительное исследование великого единения на Востоке»), вышедшей уже в 1926 г. По мнению Лю, если цель восточной культуры заключается в том, чтобы обуздать душу нормами морали, то цель западной — в том, чтобы дать человеку знание о конкретных вещах; если культура на Востоке формируется под влиянием образования, то культуру на Западе создает энергия; если восточная культура обращена к древности и уважает все, связанное с нею, то западная — ценит новизну и все, связанное с нею; если на Востоке ценятся мягкость и образованность, то на Западе ценятся борьба и сила, поэтому образованный китаец похож на монаха, тогда как образованный европеец больше похож на рыцаря. Современные китайские авторы, обобщая работу своих предшественников, выдвигают пять следующих противопоставлений: «внутреннее-внешнее», «покой-действие», «интуиция-логика», «гуманитарность-техницизм», «повседневные

513

нужды-отвлеченная теория». Как можно видеть, процесс взаимодействия культур продолжается, продолжаются и его оценки и осмысление.

ЯПОНИЯ Япония, как и все страны этого региона, начала свои отношения с Западом с политики «закрытых

дверей». Так, в 1825 г. бакуфу издает новый указ, устро-жающий изоляцию. Согласно этому указу, известному под названием «Утиха-раирэй» («Указ об изгнании»), предписывалось обстреливать все приближавшиеся к японским берегам суда, а иностранцев, высадившихся на японскую территорию, убивать. Однако «опиумные» войны в Китае круто меняют политическое сознание японского общества, которое в конце концов приходит к заключению, что с иностранцами лучше вести переговоры, чем воевать. Поэтому 31 марта 1854 г. в Канагаве подписывается японо-американский договор, за ним в октябре — японо-английский и в феврале 1855 г. — японо-русский. Это была брешь, пробитая не только во внешней политике, но и в сознании японского общества, через которую хлынул мощный поток модернизации. В отличие от Китая процесс модернизации в Японии пошел быстро и успешно. На то были свои веские социальные, политические и культурно-исторические причины. Япония имела существенно отличающуюся от Китая социальную стратификацию. Господствующее положение военного сословия в сочетании с гораздо большей, чем в Китае, ролью горожан и торговцев способствовали возникновению в Японии этого времени более развитых форм общественной жизни, равно как и более высокой степени индивидуализации общественного сознания. Именно на этой почве и зародилось в Японии во второй половине XIX в. движение за дзию минкэн ундо («Движение за свободу и народные права», 1874-1889).

В первые десятилетия после революции Мэйдзи (1867-1868) в кругах японской образованной общественности шел как довольно быстрый процесс усвоения западных идей, так и их взаимодействие с традиционными конфуцианскими и синтоистскими представлениями. На этой идеологической базе и была выработана уже довольно четкая политическая платформа движения, участники которого требовали создания парламента и принятия конституции. Идеология этого движения была сформирована прежде всего на основе европейской концепции естественных прав человека.

Достаточно прочесть, что писал о «свободе» один из видных идеологов этого движения Наказ Токусукэ (Тёмин) (1847-1901): «Свобода означает возможность человека действовать согласно имеющимся у него от природы наклонностям, она предполагает отсутствие ограничений в его действиях, а также обладание им правом участия в политике». Именно японцы первыми в дальневосточном регионе подыскали эквивалент европейскому слову «свобода».

После свержения сёгуната в 1868 г. во главе Японии оказалось правительство, склонное и вынужденное обстоятельствами к переменам. Из пяти принципов, провозглашенных императором Мацухито, два имели непосредственное отношение к культурной модернизации. Правительство намеревалось отказаться от всех «плохих обычаев прошлого» и заимствовать знания во всем мире, чтобы таким путем упрочить основы империи. Естественно, что такая позиция власти сущест-

514

венно облегчила японскому обществу проведение всесторонней модернизации своей страны. В тот период даже такие щекотливые вопросы, как природа государства и власти, были достаточно открытыми и подвергались оживленному обсуждению в процессе ознакомления с соответствующими европейскими теориями. Так, в разгоревшейся в 80-е годы дискуссии о суверенитете и политическом устройстве страны и правые и левые имели в виду прежде всего классическую французскую доктрину народа как носителя суверенитета. Поскольку логическим следствием этой доктрины являлось свержение монархии, то правящие круги проявили значительный интерес к поискам в Европе контрконцепции и нашли ее в учении венского профессора Л. фон Штейна, согласно которому суверенитет неделим, а его единоличным носителем является монарх. Заинтересовал японцев и некоторый имевшийся у фон Штейна акцент на «органической» трактовке государства, что соответствовало их представлениям о кокутай («государственной сущности», или «государственном устройстве»), что было также предметом оживленного обсуждения.

Япония, в отличие от Китая, не была страной автохтонной и монолитной культуры и не рассматривала ее как неотчуждаемое национальное. Наоборот, наряду с собственными культурными традициями Япония накопила богатый опыт как усвоения, так и отторжения чужой культуры. Так, в XVIII в. в ответ на усиленную пропаганду конфуцианства в стране возник ряд оппозиционных течений с ориентацией на синто и отечественные корни, в также на европейскую науку и культуру. Именно на этой почве и выросла «школа национальных наук», наиболее известным представителем которой был Мотоори Нори-нага (1730-1801).

Ориентация на Запад породила в японской культуре плеяду деятелей, которых во второй половине столетия принято было называть просветителями, хотя, в отличие от просветителей в Европе, их основная задача сводилась все-таки к пропаганде достижений Запада. Кроме того, Япония пережила в XVII-XVIII вв. невиданный дотоле расцвет городской культуры, подарившей миру таких замечательных художников, как Китагава Утамаро (1753-1806) и Кацусика Хокусай (1760-1849). И потому тонус культурного творчества в стране продолжал быть достаточно высоким.

Та часть образованного общества, которая занималась «голландскими науками», главным образом медициной и естествознанием, совершает в первой половине XIX в. ощутимый поворот и переносит основное внимание на исследования, которые могут принести непосредственную пользу своей стране. Наибольший интерес начинают вызывать такие проблемы, как фортификация и усовершенствование военной техники. У многих рождаются сомнения в благотворности изоляционизма. Первым, кто посмотрел на эту проблему в глобальном аспекте, был Хонда Тосиаки (1744-1821). Хонда считал, что именно международная торговля принесла западным странам богатство. Япония тоже морская держава. Следовательно, она может включиться в эту торговлю и приобрести подобные богатства. Изоляционизм же, наоборот, ведет к обнищанию крестьян и ослаблению сил нации, к понижению продуктивности в сельском хозяйстве. Единственно, как отмечает Хонда, чем Япония в настоящее время отличается от западных стран, так это научной и технической отсталостью. Задача, таким образом, формулировалась сама собой — следовало эту отсталость преодолеть.

515

Одним из наиболее знаменитых противников официальной политики изоляционизма, проводившейся правительством сегуна, был, несомненно, Ватанабэ Кандзая (1793-1841). Ватанабэ считал, что привычное деление мира на две части — цивилизованные страны Восточной Азии и «варвары» всего остального мира — уже изжило себя и может принести стране много вреда. Он не видел большого смысла тратить время в этот тревожный момент на изучение танского Китая и призывал соотечественников понять, что сила западных стран — в их научных знаниях. Сам Ватанабэ, будучи самураем высокого ранга и пользуясь известностью благодаря своим литературным и артистическим дарованиям, сделал решительный поворот в сторону «западных наук». Но в то время его позиция не получила поддержки со стороны властей. В 1839 г. Ватанабэ был предан суду и заключен в тюрьму, где и покончил жизнь самоубийством. Таким образом, даже самый благополучный, казалось бы, процесс модернизации был сопряжен с немалыми трудностями.

Разумеется, после революции Мэйдзи деятельность просветителей протекала в более благоприятных условиях и принесла свои плоды, превратив к концу столетия некогда отсталую страну в державу мирового уровня. Одним из тех, кто внес свой весомый вклад в эту трансформацию, был известный просветитель Фукудзава Юкити (1834-1901). В 1872г. появилась одна из наиболее популярных его работ — «Гакумон-но сусумэ» («Призыв к знаниям»), что невольно заставляет вспомнить об упоминавшейся работе Чжан Чжидуна с аналогичным названием. Однако их содержание отличалось существенным образом. В своей книге Фукудзава Юкити проводил две главные мысли. Первая — все люди равны и наделены естественными, в том числе и политическими правами. Это же относится и к государствам. Вторая — для успешной реализации своих желаний человек должен приобрести необходимые ему практические знания. Расширенный вариант этой книги был распродан в Японии тиражом в 3 млн. 400 тыс. экземпляров. Как можно видеть, в XIX в. японская общественность без труда преодолела два важнейших барьера культурной трансформации: концепцию «цивилизация— варвары» и вытекавшую из нее позицию культурного превосходства над окружающим миром — барьеры, которые оказались непреодолимыми для китайского общества XIX столетия.

Взаключение можно отметить, что успешный ход процесса не ограничился только трансформациями в общественном сознании, но привел и к ощутимым изменениям в формах и содержании различных видов художественного творчества. В литературе появился «политический роман» и новые формы поэзии. В живописи возникли попытки сочетания европейской и местной техники, которые, правда, не признаются удачными.

КОРЕЯ О начале процесса культурной модернизации применительно к Корее можно говорить с момента

заключения договоров с иностранными государствами в 1876 г. Именно с этого времени в обществе намечается дифференциация идеологических позиций, вызванная давлением извне. Как и все страны этого региона, Корея проводила по отношению к остальному внешнему миру политику стро-

516

жайшей изоляции. Эта изоляция была даже более строгой, чем в соседнем Китае. По своим идеологическим взглядам политически господствующая часть правящего класса относилась к ревностным конфуцианцам. Падение династии Мин и завоевание Китая маньчжурами превратили корейских сторонников «совершенно-мудрого» как бы в единственных подлинных хранителей его заветов, а Корею — в «малый Китай». Господствующей школой в корейском конфуцианстве было чжусианство, возведенное в догму и интерпретируемое как единственно истинное. Крупнейшие идеологи Ки Джонджин (1798-1876) и Ли Джинсан (1818-1885) особо настаивали на универсальном характере этой доктрины. Все, что находилось за пределами этой доктрины, интерпретировалось как ересь. Неудивительно, что на подобной почве возник известный правительственный лозунг — «Биджон чхокса» — «Защитим истину, изгоним ересь!».

Кроме ортодоксов, придерживавшихся строгого изоляционизма, среди образованного общества было и известное количество сторонников «самоусиления», поклонников передовых взглядов Вэй Юаня и Гун Цзычжэня. Но наибольший интерес в плане модернизации в это время, безусловно, представляет кэхва ундо («движение за реформы»). В идеологическом отношении это движение представляло собой синтез идейного наследия школы сирхак с влиянием западной культуры, в немалой степени через посредство Японии. Так, виднейший представитель этого движения Ким Оккюн (1851-1893) учился в школе Фукудзава Юкити, где познакомился с идеями «Общественного договора». Как известно, попытка сторонников кэхва ундо захватить власть окончилась полной неудачей. Правительство реформаторов просуществовало всего два дня и не успело ничего сделать для выполнения своей программы. Следующая попытка модернизации страны относится уже ко времени китайско-японской войны и осложнена новой задачей — разрывом традиционных отношений зависимости с Китаем. Эти отношения были прекращены по Симоно-секскому договору, что вызвало в Корее небывалый подъем.

Вэтой обстановке возобновили свою деятельность сторонники «движения за реформы». Под их нажимом в 1894 г. была отменена система экзаменов и началась коренная реформа образования. Но наибольшую политическую активность проявляло общество «Тоннип хепхве» («Общество независимости»), созданное в Сеуле в 1896 г. Эта организация состояла уже из людей, получивших образование европейского типа, но настроены они были против расширения контактов с западными странами. Общество, завоевав значительную поддержку, попыталось навязать правительству свою программу реформ, но было разгромлено. Таким образом, можно сказать, что Корея встретила смену столетий под знаком ортодоксии и консерватизма.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Читатель этого тома мог заметить, что редакционная коллегия не стремилась ограничить авторов в праве на собственное понимание исторического процесса в изучаемых ими странах. Отсюда вытекает известное разнообразие авторских подходов к историческому материалу и его интерпретации, а также различия в употреблении (а по существу, в осмыслении) таких все еще принятых в отечественной

литературе понятий, как феодализм, класс, сословие, подданный и т.п. Тем не менее проведенный разными авторами анализ материала по истории отдельных стран позволяет сделать некоторые общие заключения.

К началу XIX в. Восток (при всей неопределенности этого понятия) не только не представлял собой цивилизационное единство, но и не отличался социально-экономическим и политическим единообразием в пределах отдельных цивилизаций. Различные этнополитические образования, принадлежавшие к одной цивилизации, находились на разных стадиях полито- и социогенеза. Линии, разделявшие восточные общества по стадиям их эволюции, пересекали цивилизаци-онные границы, об этом свидетельствует представленная в томе типология их государственного строя и социальной организации. Более того, внутри цивили-зационных общностей существовали и этнополитические организмы, эволюционировавшие относительно динамично (вектор их исторического движения может быть сопоставлен с направлением движения европейских обществ), и социумы, развивавшиеся весьма вяло или вовсе застойные, почти не изменившие за много столетий свою социополитическую структуру, хотя и адаптировавшие культурные достижения соседних народов. Эти различия форм исторического движения коррелируют с природными условиями, в которых существовали разные общества, а также с наличием в их распоряжении естественно-природных ресурсов, доступных для освоения доиндустриальными методами производства.

Историческая эволюция Востока в XIX в. при всех драматических коллизиях характеризовалась очевидной динамикой, позволившей к началу XX в. сблизить уровни развития почти всех типов общества, подвергшихся трансформации. (Только незначительная часть потестарных и догосударственных образований, оставшихся на периферии исторического развития, вступила на путь преобразований в следующем столетии.) Сдвиг в исторических судьбах восточных социумов был следствием вовлечения их в мировой экономический рынок, а также результатом развития в них капиталистических отношений и процесса общественно-политической модернизации. Импульс к этим переменам исходил со стороны Запада — индустриальных обществ Европы и Америки. В странах политически независимых (а это были государства, согласно предложенной выше типологии, «феодально-бюрократические») реформирование осуществлялось по ини-

518

циативе собственной политической элиты, хотя нередко под давлением внешних импульсов, а в странах колониальных (в их числе оказалось большинство «патриархальных» и «потестарных» государств) оно проводилось колониальной администрацией в интересах укрепления установленного колониальными державами режима.

Модернизационным преобразованиям обычно предшествовали безуспешные попытки верхушки общества реформировать отдельные политические институты («исправить» положение дел) в логике собственной исторической эволюции, что свидетельствовало об осознании элитой наступившего кризиса общественного строя.

На первых порах этот кризис осмысливался верхами как неблагополучие, возникшее в результате отступления членов общества от традиционных норм поведения преимущественно под влиянием христианского мира, что породило изоляционизм и стремление к поиску традиционных же способов устранения подобного неблагополучия. Позже в общественном сознании восточных стран сложилось представление о том, что в процессе усвоения признанных полезными технических достижений Запада можно сохранить неизменными свои социально-политические и культурные традиции; на этом основывалась концепция «самоусиления». Возможно, поэтому в протесте против колониальной агрессии простонародье не столько крушило европейскую технику (подобно луддитам времени промышленного переворота в Англии), сколько преследовало носителей европейской культуры (пожалуй, ни одна страна Востока не избежала кровавых проявлений ксенофобии). И только со второй половины XIX в. перед общественным сознанием стала вырисовываться задача перевода европейских фундаментальных понятий на собственный язык и перенесения западных институтов на национальную почву, а также проблема определения допустимого усвоения западных достижений без утраты собственной культурной традиции.

В Европе процесс становления «современного» общества растянулся на ряд столетий (XVI-XVIII вв.) и происходил в разных странах разновременно и с различной глубиной. (Восточная Европа была в него втянута «вторым эшелоном» только в XVIII в.) Восточные общества, вовлеченные на путь модернизации или ставшие на него самостоятельно, включились в нее «третьим эшелоном» в разные десятилетия XIX в., осуществляли перестройку с разной интенсивностью и подверглись преобразованиям в различной степени. Тем не менее теперь их эволюция также совершалась в логике формирования капиталистического общества. Отчасти этот процесс отвечал внутренним потребностям, порожденным условиями функционирования мирового рынка, в орбиту которого были вовлечены почти все восточные социумы. Отчасти модернизационные процессы были результатом целенаправленной политики местных элит или колониальных держав. В общем, Восток встал на путь

«догоняющего» развития.

Можно определить направления, в которых в восточных обществах реализовывался или только намечался процесс модернизации, иными словами, сконструировать модель модернизации восточных обществ в XIX — начале XX в.

Прежде всего, в рамках государства создавалось единое политико-экономическое пространство посредством фиксации внешних границ и создания единой системы территориальноадминистративного устройства, предполагавшей лик-

519

видацию полусамостоятельных политических образований или правовое оформление их самоуправления, уничтожение внутренних таможенных границ и унификацию метрических систем. Сюда надо включить и порожденные финансовыми нуждами, но имевшие далеко идущие социальные последствия такие мероприятия, как: составление земельного кадастра; определение общего для всего земледельческого населения дифференцированного (по качеству земли и ее продуктивности) денежного налога с узаконенной единицы обрабатываемой земли; постепенное обложение земельным налогом привилегированных владений и введение (иногда впервые, как в Японии) налога с несельскохозяйственных занятий. Эти нововведения сопровождались упорядочением государственной налоговой службы, отменой откупной системы в сборе налогов, общинной круговой поруки, а также утверждением индивидуальной ответственности владельца земельного надела за уплату налога. Все это благоприятствовало утверждению частной собственности на землю, которая в одних странах провозглашалась законом, а в других фактически признавалась на практике.

Трансформировались денежная и финансовая системы: национальные денежные единицы привязывались к валюте метрополии или допускалось свободное хождение иностранных денег, курс которых к местной валюте устанавливался рынком. На базе западного капитала получило распространение современное банковское и страховое дело при наделении самого крупного из иностранных банков функциями государственного банка. В некоторых странах дискутировался вопрос об основании национальных банков.

Созданию единого экономического пространства способствовало также развитие внутреннего рынка товаров и труда, рост миграционных потоков населения, возникновение современной транспортной системы (железнодорожного и пароходного сообщения), почтовой и телеграфной связи и, если учесть появление и быстрое распространение прессы, сложение общего информационного поля. Одновременно происходила модернизация сферы управления — ее централизация и рационализация благодаря разделению законодательной, исполнительной и судебной властей, усилению светских начал при ограничении роли религиозных институтов, а также бюрократизации в буржуазном духе аппарата управления. Эти изменения вели к расширению функций государственной власти, структурированию органов управления, созданию института правительства, государственного бюджета и известному сокращению расходов дворцовых служб. Они сопровождались ограничением единовластия верховного правителя — деспотическое правление эволюционировало в абсолютистскую, а затем в конституционную монархию. Вместе с этим происходила отмена властных полномочий крупных землевладельцев и лидеров традиционных корпораций в отношении подведомственного им населения. Однако традиционная и возникавшая предпринимательская элита теперь допускалась к власти на новых началах и под контролем государства в качестве членов учреждаемых представительных органов, взявших на себя также и большинство функций трудноконтролируемых сверху органов самоуправления. Перестройке подверглась организация армии: на базе введения всеобщей воинской повинности создавалась по европейскому образцу и с европейским вооружением постоянная армия с профессиональным офицерским корпусом.

520

Модернизация предусматривала основание современной судебно-следствен-ной системы и правового законодательства. Реформам в области права часто предшествовало провозглашение равенства подданных перед законом. (Торжественно дав клятву следовать установлениям Танзимата, османский султан как бы продемонстрировал на практике действие нового принципа — всеобщее подчинение закону, а не произволу личности.) Затем обычно следовала серия законоположений, ликвидировавших бесконечное разнообразие норм религиозного, административного, обычного права и заменивших по крайней мере часть из них едиными государственными установлениями. Широко практиковалось заимствование европейских правовых кодексов. Благодаря всему этому в пределах государства возникало единое правовое поле, без которого было бы невозможно дальнейшее преобразование общества.

Реформированию подверглась и система образования. Изменились ее цели: новая школа готовила не традиционно образованных государственных мужей и служителей культа, а профессионалов в военном деле, управлении, хозяйствовании, преподавании, издательском деле. Изменился и предмет обучения: к гуманитарным знаниям прибавились естественно-научные и технические, в систему преподавания

было включено обучение западноевропейским языкам. Светский метод преподавания предполагал освобождение мышления от догм и схоластики, внушение доверия к человеческому разуму. Новое образование породило просветительство и религиозное реформаторство, не говоря о новой литературе и современном театре, отсутствовавших в традиционной культуре, а также публицистике и журналистике.

Все эти процессы повлекли за собой серьезные социально-политические изменения. Дело заключалось не только в возникновении светской интеллигенции и еще относительно узкого слоя торговцев и предпринимателей, ориентированных на капиталистическое производство. (Впрочем, большинство из последних оставались тесно связанными с традиционными секторами экономики, а выходцы из этноконфессиональных меньшинств или торгово-ростовщических каст традиционно пользовались преимуществом персональной поддержки, связей, кредитов со стороны своих сообществ, разбросанных по всему миру.) Изменялся сам характер правящего слоя: наметилось превращение должностных лиц из едва ли не полновластных правителей в профессионалов-чиновников, подотчетных правительству. Их социальное положение все в большей степени начинало зависеть от размеров их частной собственности, а не от местоположения в должностной иерархии. Попутно быстрыми темпами развивалось крупное частное (помещичье) землевладение, владельцы которого приобщались к управлению через участие в представительных органах. (Можно сказать, что эти изменения положили начало превращению сословно-статусной и сословной организации общества в сословно-классовую.)

Под влиянием развития товарно-денежных отношений и государственных реформ происходило разложение общинно-корпоративной структуры, гарантировавшей до известной степени безопасность членов различных сообществ — ремесленных цехов, торговых гильдий, земледельческих общин, каст, конфессий, разного рода полупривилегированных групп — от посягательств властей. На складывавшемся едином государственном политико-экономическом пространст-

521

ве индивиды выступали уже не только или не столько как члены таких общностей, а в качестве подданных государства. В ряде стран даже особо декларировалось право подданных на безопасность их личности и имущества, обеспечиваемую государством.

Постепенно изменялись и общественно-политические представления: с укреплением светских институтов в общественном сознании отступал в тень образ правителя, наделенного сакральной силой, и уходила в прошлое персонификация государства в его лице; идея служения монарху сменялась принципом служения государству и обществу. Появилась потребность в поиске новой формы общественной идентификации, что отразилось в неустанных призывах просветителей к всеобщему единению

врамках отечества. Чувство корпоративной солидарности стало дополняться и даже вытесняться государственным патриотизмом и национальной самоидентификацией. Поскольку в традиционных обществах представление об этнической идентичности было слабым и, как правило, заменялось сознанием принадлежности к религиозной общине, а в XIX в. мощным консолидирующим началом стало противостояние западному миру, то в многоэтничных государствах Востока национальная самоидентификация возникала в форме на-дэтничного государственного национализма (османского, бирманского, индийского, индонезийского и т.п.).

Этот процесс не исключал постепенного пробуждения и этнической самоидентификации под влиянием распространения светского образования, книгопечатания и прессы на родном языке. В этом отношении большую роль играла пропаганда просветителей, которые выстраивали образ этнической общности, апеллируя к культурному наследию и исторической памяти своего народа. Немалое значение в актуализации этого наследия имели исследования европейских востоковедов. На политической сцене национализм этнический проявлялся по мере обнаружения в полиэтничном обществе межнациональных противоречий, однако в общем противостоянии колониализму эти противоречия до поры до времени отступали на задний план.

Социально-политические и социопсихологические изменения восточного общества вызвали к жизни и новые формы общественно-политического поведения. На политической сцене начал утверждаться социальный слой, чье положение было связано с успехами модернизации и представители которого руководствовались уже не только корпоративными интересами, но претендовали на выражение интересов общенародных (в их взглядах, как правило, появлялись и социальные мотивы, возможно, генетически связанные с традиционным патернализмом). Они разделяли многие политические ценности европейского общества, их идеалами стали конституционная монархия и парламентаризм. Будучи в оппозиции к господствующему режиму, они аккумулировали недовольство, накапливавшееся

вобществе, находящемся на переломе, и стремились, в чем отчасти и преуспели, повести за собой некоторые слои населения. Им принадлежала инициатива создания новых форм общественных объединений — прообразов будущих партий, которым в ряде стран предшествовали масонские ложи. Они были организаторами современных общественно-политических выступлений— демонстраций,

бойкотов, стачек, митингов. Идейными и организационными центрами оппозиционных движений на первых порах были литературно-полити-

522

ческие салоны и пресса. Определенную роль в становлении политической оппозиции сыграли и европейские центры политической эмиграции с Востока, поддерживаемые леворадикальными и либеральными, антиколониально настроенными кругами европейского общества.

Врезультате к концу XIX в. на смену привычным смутам и стихийным народным выступлениям и войнам, отмеченным подчас печатью религиозно-реформаторских и утопических учений, приходят революционные перевороты, преследующие цель изменить общественно-политический строй.

Однако описанная модель модернизационных преобразований нигде не реализовалась полностью. В новое время эти преобразования лишь поверхностно коснулись восточных обществ, более серьезно затронув только Японию. В сущности, они нигде не смогли кардинально трансформировать традиционные основы общественного строя. Выполняя задачи «догоняющего» развития, модернизация сочеталась с процессами адаптации к новым условием и заимствованием институтов, отвечающих насущным в данный момент потребностям, отчего нарушалась историческая последовательность преобразований. В частности, на первый план выступали политические реформы, повлекшие за собой в начале XX в. быструю политизацию масс.

Кроме того, обществам Востока для трансформации было отпущено слишком мало времени. Конечно, общий темп мирового развития в этот период ускорился, страны «третьего эшелона» капиталистической трансформации имели возможность воспользоваться наработанными на Западе техническими, и культурными достижениями, созданной колониальными державами финансовой и транспортной инфраструктурой, мировым рынком для своего сельскохозяйственного сырья.

Однако в отличие, например, от Восточной Европы страны Востока начали вставать на путь преобразования своего общественного строя в менее благоприятных для себя условиях: тогда как в Европе уже завершался промышленный переворот, восточное ремесленное и мануфактурное производство, несмотря на дешевизну рабочей силы и собственные рынки дешевого сырья, не могло конкурировать с фабричной промышленностью. Но и возникавшие там фабрики не укоренялись из-за отсутствия необходимой социально-экономической инфраструктуры (профессиональных кадров, внутреннего рынка, транспортных средств и т.п.).

Государственная политика европейских держав строилась в большой степени в интересах внутреннего промышленного развития и внешней экономической экспансии, тогда как экономическая политика восточных правительств подчас основывалась на иных приоритетах. Западный капитал, вложенный в банковскую и транспортную системы на Востоке, работал в интересах прежде всего своей экономики. Модернизация управления, армии, образования и промышленности требовала финансовых средств. Между тем источники поступления этих средств в восточной традиционной системе производства и распределения еще не сложились ни материально, ни психологически (в частности, сохранялись высокие расходы на престижные цели). Это стало одной из причин финансового закабаления восточных обществ.

Трансформация общества на Востоке привела к возникновению экономических, социальных и политических институтов, соединявших традиционные феодальные черты с буржуазными, что замедляло его развитие.

523

Характерно, что даже в середине XX столетия один из основателей Прогрессивной социалистической партии (ПСП) Ливана Камаль Джумблат, сочетавший в себе качества политика нового типа с чертами традиционного вождя друзской общины, признавал, что самым большим пороком восточного общества остается устремление в прошлое, невозможность преодолеть «свою привязанность к былым

временам», в частности отказаться от корпоративных и родственных связей во имя интересов отчизны1.

Следствием замедленной трансформации стал нарастающий разрыв в темпах экономического роста между развитыми европейскими государствами и странами Востока. Об этом свидетельствуют

произведенные А.Мэдисоном подсчеты изменений среднегодового объема ВВП в расчете на душу населения, произошедшие в течение столетия2. Согласно этим подсчетам, в 1820 г. среднегодовой доход на душу населения составлял в Англии— 1707 долл., в США— 1257, в Японии — 669, Китае — 600, Индонезии — 612, Индии — 533 долл.

В1870г. этот показатель для Англии увеличился почти вдвое (3191), для США также почти удвоился (2445), для Японии поднялся лишь на 10% (737), для Китая снизился (в результате Тайнинского восстания) до 533, для Индонезии вырос всего на 6,8% (654), для Индии (вследствие Синайского восстания) остался на прежнем уровне.

Наконец, в 1913 г. среднегодовой доход на душу населения достиг в Англии 4921 долл., в США— 5301, в Японии почти удвоился (88,2%), поднявшись до 1387, в Китае увеличился только на 3,5% (552),

в Индонезии повысился на 38,2% (904), в Индии — примерно на одну четверть (673 долл.). Таким образом, если в начале XIX в. доходы населения Англии превышали доходы в Японии в 2,5

раза, Китая — в 2,8 раза, Индонезии — в 2,78, Индии — в 3,2 раза, то через столетие они стали больше, чем в Японии, в 3,5 раза, чем в Китае — почти в 9 раз, чем в Индонезии — почти в 5 раз, чем в Индии

— в 7,3 раза, притом что США уже обогнали по этому показателю Англию.

В чем же лежат истоки инертности Востока? Эта проблема давно обсуждается в мировой и отечественной науке, и тем не менее востоковеды еще мало приблизились к ее решению, если вообще на этот вопрос существует убедительный ответ.

То, что именно в период, рассматриваемый в данном томе, европейские страны вырвались вперед и получили возможность эксплуатировать свои колониальные владения и полуколониальные страны, не подлежит сомнению. Индустриальные страны при помощи торговой экспансии выкачивали из неевропейского мира примерно 2% его ВВП. Однако это обстоятельство, как бы оно ни было весомо, не исчерпывает трудности, которые испытывали страны Востока в своем экономическом и социальном развитии. Включение в мировой рынок открывало перед предпринимательскими кругами Азии новые возможности, которыми не все из них сумели воспользоваться.

Судьбы различных стран Востока в последние десятилетия наводят на мысль о том, что продуктивнее направить поиск ответа на этот «проклятый» вопрос

' См.: Тимофеев И. Камаль Джумблат. М., 2003, с. 123 и ел.

2 Maddison A. The World Economy. A Millennial Perspective. OESD. Paris, 2001, p. 185, 512. 524

в сторону изучения стечения обстоятельств, конкретных условий и форм исторической эволюции отдельных обществ. Опыт Японии отчасти в этом убеждает.

По существу, исследователи-востоковеды не констатируют принципиальных отличий Японии от остальных восточных стран, средневековый общественный строй которых отечественные историки характеризуют как восточнофеодаль-ный. Опережение Японией других стран Востока в социальноэкономическом развитии к началу XIX в. не было значительным. Можно, разве что, говорить о сложении в этой островной стране мануфактурного уклада, тогда как в остальных развитых странах Востока отмечаются лишь спорадические зачатки мануфактурного производства.

Известные преимущества социально-экономическому развитию Японии создали: ранняя фиксация размеров денежного поземельного налога, которая благодаря медленным инфляционным процессам облегчила налоговый гнет в деревне; традиционный отказ от налоговых обложений неземледельческих занятий; перемещение ремесленного и мануфактурного производства из города в сельские районы, позволявшее избежать государственных регламентации; уменьшение избыточного городского населения. Особую роль сыграли запреты на профессиональную деятельность в сфере промышленности и торговли для правящего слоя и относительная его закрытость, благоприятствовавшая сохранению накоплений от торгово-ремесленной деятельности в сфере производства. В тех обществах, где правящий слой был более открыт и отсутствовали аналогичные запреты на профессиональную деятельность, как это было в мусульманском обществе Ближнего Востока, богатое купечество непроизводительно тратило значительную долю торгового капитала, предпочитая вкладывать средства в феодальные формы землевладения и в покупку государственных должностей.

По-видимому, эти специфические особенности японского общества благоприятствовали экономической устойчивости (это общество переживало периоды стагнации, но не катастрофические кризисы), способствовали консолидации в третье сословие (узаконенное с началом «Реставрации Мэйдзи») населения, занятого в земледелии, промышленном производстве и торговле, что, в свою очередь, породило более четко выраженный социальный характер народного движения. Сочетание этих особенностей отчасти было присуще также более динамично развивавшемуся ливанскому обществу, однако из-за этноконфессиональ-ной раздробленности Ливан в середине XIX в. был ввергнут в

катаклизмы межрелигиозных столкновений. В гомогенном в этническом и религиозном отношениях японском обществе социальные движения скорее способствовали ускоренной модернизации и, оказывая свое влияние на политическую атмосферу, вели к сложению в политической элите более благоприятного для трансформации общества баланса политических сил, не говоря уже о том, насколько уникальной и способствующей развитию Японии была внутриполитическая ситуация, завершившаяся реставрацией императорской власти.

Японоведы отмечают одну из особенностей социопсихологического настроя японцев — их способность к заимствованию чужих культурных достижений без отказа от своего наследия. Возможно, отчасти благодаря этой черте в японском обществе не возникло столь драматического противостояния «западников» и

525

традиционалистов, которое затрудняло движение по пути модернизации большинства восточных