2008_Betell_T__Sobstvennost_i_protsvetanie-1

Но страна уже сделала многое из того, что прежде считалось

невозможным, и представляется, что она намерена продолжать движение к процветанию. Если распродажа государственных активов пройдет по плану, это будет крупнейший акт приватизации

в мировой истории, рядом с которым то, что было сделано, например, в Англии в 1980-х годах, покажется пустяками. Поразителен контраст с тем, что одновременно происходит в Европе. За несколько дней до объявления о приватизации почти 130 000 государственных фирм в Китае французское правительство признало, что не в состоянии добиться приватизации части единственной

компании, Air France, при всей насущной необходимости подчи-

нить бюджетные параметры критериям принятия страны в европейский экономический и валютный союз.

Собственность и демократия

Вей Цзиншен, один из ведущих китайских диссидентов, годами писал из-за решетки, что экономическая модернизация невозможна без демократии. В ответ власти ненадолго выпустили его из тюрьмы в 1993 году. Ему организовали тур в Пекин, где он не бывал с 1979 года. «Изменения огромны, — признал Вей. — Из-за них я чувствовал себя в Пекине как турист, я стал чужаком в своем родном городе»22.

Произошедшие в Китае за последние 20 лет грандиозные изме-

нения убедительно продемонстрировали, что экономический рост не нуждается в демократии, по крайней мере такой, какую мы знали в ХХ веке. Надо сказать, что с 1988 года в Китае существует

некое подобие демократии на уровне деревень. Когда в двух про-

винциях прошли выборы без формального утверждения кандида-

тов коммунистической партией, издание China Strategic Review назвало их «принципиальным прорывом»*. Но важный момент заключается в том, что радикальная экономическая реформа, и в

22Fred Hiat, “The Skyscraper and the Bookstore,” Washington Post, June 1, 1997.

*«Деревенские выборы не являются свидетельством настоящей демократии, — сообщил Сет Фейсон. — Они всегда проводятся под контролем местной организации коммунистической партии». Но Томас Фридмен полагает, что они «свидетельствуют о переходе Китая от грубого авторитаризма» к «менее грубому». Он процитировал Ларри Дайамонда, бывшего в марте 1998 года наблюдателем на местных выборах: они свидетельствуют о том, что «Китай переходит на новый этап развития, когда отдельные лица, группы, деревни и предприятия» имеют больше возможностей для «выражения своих интересов и опасений». Seth Faison, New York Times, March 29, 1998; Thomas L. Friedman, New York Times, March 14, 1998; X. Drew Liu, “A Harbinger of Democracy,” The China Strategic Review (May/June 1997): 50.

том числе фактическое восстановление частной собственности, стала в Китае реальностью без участия демократических институ-

тов: всеобщего избирательного права, свободы собраний, свободы

слова, политической конкуренции и организованных групп избирателей, использующих свои голоса как инструмент давления.

По сути дела, успех китайских реформ опровергает западную сентенцию, что от режима, лишенного таких институтов, не мо-

жет исходить ничего хорошего. Нет сомнений, что Вей Цзиншен получил свои представления о политической теории из западных текстов. Посткоммунистическая Россия более тщательно следовала западным рекомендациям. В ней были политические партии,

выборы и сверхактивный парламент, получивший право перераспределять намного раньше, чем появился экономический пирог,

который можно было бы поделить. Отсюда следует, что установление демократии одновременно с экономическими свободами или даже раньше их является лишь рецептом порождения конфликта. Мы этого не понимали, потому что основательно подзабыли собственную экономическую и политическую историю.

Китай следовал курсом, уже успешно пройденным другими тер-

риториями, населенными китайцами, — Тайванем, Сингапуром и Гонконгом. Они тоже достигли процветания и самых высоких

вмире темпов экономического роста в отсутствие демократических институтов. Когда в 1997 году Гонконг был передан из британской юрисдикции в китайскую, его исторический опыт в целом интерпретировался неверно. Оплакивая конец демократии, забывали упомянуть, что она началась только в 1995 году. До этого,

как отметил бывший помощник министра обороны США Чарльз

Фримен, британцы на протяжении более чем 140 лет «не выказывали желания смягчить свою благожелательную диктатуру, на-

делив гонконгских китайцев политическими правами. Губернатор колонии назначал членов гонконгского законодательного совета,

отстаивал свое право разрешать или запрещать политические собрания, отслеживал признаки антигосударственных настроений

впечати, а порой и отправлял за решетку редакторов, недовольных британским правлением»23.

Ученые давно отметили тесную взаимосвязь между демократией и процветанием, но не всегда правильно толковали связь

между причиной и следствием. Обычно процветание влечет за

собой демократию, как это недавно продемонстрировали Чили, Тайвань и Южная Корея. Но отсюда не следует, что режим обречен на процветание, если дать людям право голоса, особенно если это право голоса навязано международными организациями

23Chas E. Freeman, Jr., “Hong Kong and False Alarms,” New York Times, June 22, 1997.

или предоставляющей помощь внешней силой. В таких случаях демократия бывает показной и почти заведомо недолговечной.

«Демократии, возникающие в бедных странах и порой насаждаемые извне, обычно длятся недолго», — написал Роберт Барро из Гарварда24.

Более взвешенное понимание взаимосвязи между демократией и богатством продемонстрировал в 1959 году социолог Сеймур Мартин Липсет. «От Аристотеля до наших дней, — отметил он, — люди доказывали, что только в богатом обществе, в котором сравнительно немногие живут в настоящей бедности, может возникнуть такая ситуация, когда масса населения будет принимать разумное участие в политике и при этом выработает самообладание, необходимое, чтобы не поддаться призывам безответствен-

ных демагогов»25. Иными словами, демократия — это следствие

процветания, а не наоборот.

Используя математические методы, профессор Барро недав-

но показал, что экономический рост ускоряется, когда уровень демократии «низок», и замедляется при достижении умеренного объема политической свободы. Причина, полагает он, в том, что зарождающаяся демократия способна умерить деспотизм власти, но при расширении демократии «дальнейшее увеличение политических свобод мешает росту и инвестициям из-за обострения борьбы за перераспределение дохода». Он утверждает, что в таких местах, как Чили, Тайвань и Южная Корея, политическая

либерализация «уже достигла уровня выше точки максимизации

роста»26.

Путаница в вопросе о соотношении между экономическим

ростом и демократией возникает из-за того, что недемократические режимы могут двигаться в любом направлении. С одной стороны, они могут уважать права собственности и поощрять экономический рост. Отсутствие организованных деловых групп де-

лает движение по такому пути более легким, чем в полноценных демократиях. Более того, экономический рост повышает уровень

довольства в обществе и хотя бы на время оставляет без политической поддержки тех, кому перекрыт доступ к власти. С другой стороны, недемократические режимы порой просто плюют на все заботы об экономике. Правители, не тревожась о следу-

24Robert J. Barro, “Democracy: A Recipe for Growth,” Wall Street Journal, December 1, 1994; а также см.: Robert J. Barro, “Pushing Democracy Is No Key for Prosperity,” Wall Street Journal, December 14, 1993.

25Seymour Martin Lipset, “Some Social Requisites of Democracy: Economic Development and Political Legitimacy,” American Political Science Review 53 (1959): 69—105.

26Robert J. Barro, Determinants of Economic Growth: A Cross-Country Empirical

Study (Cambridge, Mass.: MIT Press, 1997), 59.

ющих выборах, могут обогащаться, разграбляя богатство и отправляя добычу на счета швейцарских банков. Этот путь избрали многие страны «третьего мира». Разве можно предсказать, какой путь выберет недемократический режим? «Похоже, что у нас нет теории, позволяющей предсказать характер диктатуры», — замечает Барро27.

Сегодня в кругах, близких к международной политике, существует тенденция представлять демократию как волшебный шатер,

который можно развернуть на бесплодной земле тирании и сделать жизнь там лучше. Точка зрения США напоминает взгляды

освобожденного китайского диссидента: западные демократии процветают, а значит, только демократия может принести процветание. Как заметил в 1996 году репортер New York Times, для четырех поколений американцев политика поощрения демократии в других странах была «эквивалентом яблочного пирога»28. Государственный департамент использует демократию как значимый критерий соблюдения прав человека. В обзоре положения с правами человека за 1995 год госдепартамент объявил Китай «авторитарным государством», в котором коммунистическая партия «монополизировала право принимать решения». Это не точно, потому что право принимать значительную часть решений, которые люди принимают в хозяйственной сфере, — что, как и где сеять, выращивать, собирать и продавать — было делегировано народу. Точка зрения госдепартамента верна только в том случае, если считать, что жизнь состоит из одной лишь политики.

Время от времени мы слышим голоса несогласных. Прожив три года в Африке в качестве корреспондента Washington Post, Кейт Ричбург написал книгу «За пределами Америки: Черный человек в столкновении с Африкой» (1997). Он отметил, что демократия — «расхваленное» решение, навязываемое профессора-

ми и специалистами по Африке, которые натаскивали его перед отъездом за рубеж. Но, освещая одни африканские выборы за

другими, он увидел, что от них больше вреда, чем пользы, потому что они позволяют «диктаторам обеспечить себе новую ауру легитимности». Прежде чем проводить выборы, заключает он, нужно изменить конституции, ограничить властные полномочия президентов, поставить полицию и службы безопасности под неполитический контроль, усилить роль парламентов и судов»29.

27Ibid., 50.

28Judith Miller, “At Hour of Triumph, Democracy Recedes As the Global Ideal,” New York Times, February 18, 1996.

29Keith B. Richburg, Out of America: A Black Man Confronts Africa (New York: Basic Books, 197), 238; а также см.: Robert D. Kaplan, “Democracy’s Trap,” New York Times, December 24, 1995.

Слово «демократия» часто используется как краткое обоз-

начение западной формы правления. Но творцы американской конституции знали, что голосование — далеко не достаточная га-

рантия хорошего правительства. Оно не способно предотвратить диктатуру. От Азербайджана до Бенина, от Сербии до Судана все

диктаторы научились обеспечивать свое переизбрание. Арафат

провел безальтернативные выборы и легитимизировал себя в ка-

честве правителя Палестины, за что и был вознагражден между-

народным сообществом. В пользу демократии нужно сказать, что собрание народных представителей — это лучший способ контроля и ограничения власти. Но демократию следует рассматривать как средство, а не как цель, а голосование — как государственный акт, а не как всеобщее право. Утверждение о том, что цели демократии достижимы только в условиях всеобщего избирательного права, совсем недавнего происхождения и весьма сомнительно. Парламентские реформаторы XIX века ничего подобного не говорили.

В Британии до 1832 года право голоса имел только один из двенадцати взрослых мужчин. К 1867 году это право было уже у одного из семи. Следовательно, в период наивысшего величия Британии демократия была ограниченной. Участие в выборах считалось не правом, а привилегией. Избиратель временно ста-

новился государственным деятелем. Консервативные противники

парламентской реформы понимали, что всеобщее избирательное право ставит под угрозу права собственности. Их обоснованно тревожило то, что в словах «демократия» и «демагогия» об-

щий корень. Это отмечал Давид Рикардо, недолгое время бывший

членом парламента. Будучи сторонником расширения избира-

тельного права, он тем не менее написал в 1818 году, что права собственности настолько важны для хорошего правления, что он

согласился бы «лишить права голоса тех, кому обоснованно приписывают намерение захватить [права собственности]»30.

Хотя всеобщее избирательное право можно считать полезным во многих отношениях, оно едва ли помогает защите собственно-

сти или материальному процветанию. Противники парламентской реформы видели, что логика реформы ведет к свертыва-

нию экономических свобод. В ХХ веке Британия быстро скатилась в этот уклон. В США откат совершился в 1960-х годах.

Формулировка принятого в 1965 году закона об избирательных правах привела бы в ужас не только консерваторов, но и либералов XIX века. Закон объявил незаконными требования к из-

30David Ricardo, Works and Correspondence of David Ricardo, ed. Piero Sraffa (Cambridge: Cambridge Univ. Press, 1962), 5: 501. Относительно опасности парламентской реформы см.: Walter Bagehot, The Collected Works of Walter Bagehot, ed. Norman St. John Stevas (London: The Economist, 1974), 6: 181—379.

бирателям «продемонстрировать способность читать, писать, понимать или истолковывать любой вопрос» или продемонстри-

ровать «знание чего бы то ни было». Из-за того что ценз грамотности неправомерно использовался для целей расовой диск-

риминации, отмену этого ценза сочли лучшим методом борьбы

с дискриминацией.

Вряд ли нам следует навязывать другим странам систему — право голоса для всех взрослых, которой у нас в самом начале не было. В странах, где экономические свободы и материальный достаток еще в новинку, всеобщее избирательное право может привести скорее к конфликту, чем к миру и процветанию. По-

литика навязывания подтверждает правильность упрека сингапурского политика Ли Кван Ю, который сказал, что западные

люди «навязывают свою систему без разбора всем обществам, в которых она не будет работать»31. Эрнандо де Сото отметил, что в странах «третьего мира» в отсутствие правильных законов

люди не могут получить право собственности на землю и поэтому строят дома в обратном порядке: сначала мебель, потом крыша

и только потом стены. И точно так же законы конституционной архитектуры требуют, чтобы политические преобразования осуществлялись в правильной последовательности. Начиная со всеобщего избирательного права мы почти заведомо обрекаем на хаос экономическую жизнь. Обнадеживает то, что недавно редактор журнала Foreign Affairs поддержал эти аргументы, из

чего можно сделать вывод, что общая точка зрения на эту про-

блему меняется32.

Не всегда признают, что Китай во многом повторил порядок

политических событий, разворачивавшихся в истории Западной Европы: сначала авторитарный режим терпимо относится к тем

экономическим отношениям, которые способствуют процветанию, и использует власть, чтобы охранять накапливаемые богат-

ства от организованного разграбления. С ростом богатства демократия расширяется. Ограничение демократических свобод может

идти на пользу экономическим свободам и правам собственности.

Демократия не беременность: страна может быть немного демократичной. В нашем случае «немного» — это куда лучше, чем «полностью». В любом случае людям мало пользы от права голо-

са, если они лишены права владеть собственностью. А когда права собственности надежно защищены, право голоса увеличит сумму человеческого счастья, но совсем не намного.

31Fareed Zakaria, “Culture Is Destiny: A Conversation with Lee Kuan Yew,” Foreign Affairs (March/April 1994), 108.

32Fareed Zakaria, “The Rise of Illiberal Democracy,” Foreign Affairs (November/ December 1997), 22—43.

Собственность и (некоторый) прогресс

Всемирный банк в своих отчетах начал обсуждать права собственности, особенно в связи с экологическими проблемами. Так что со времен моего выступления на собрании за ланчем имеется некий прогресс. Сегодня все больше людей признают фундаментальную роль прав собственности в развитии. Окрепло понимание того, что экономическая эффективность зависит не от абстрактных «факторов производства», а от политических структур, обеспечивающих защиту экономических свобод.

Не ранее чем в последнее десятилетие впервые была предпри-

нята попытка создать индекс экономической свободы, чтобы измерять ее наличие или отсутствие во всех странах мира. Самый

значительный из подобных проектов был предпринят институтом Фрейзера в Ванкувере, Британская Колумбия, а его результаты были опубликованы в 1996 году под заголовком «Экономическая свобода в мире, 1975—1995». На реализацию проекта ушло десять лет, а участие в нем принимали десятки экономистов, в том числе три нобелевских лауреата (Милтон Фридмен, Гэри Беккер и Дуглас Норт). К 1997 году, когда было опубликовано приложение, в проекте участвовали уже 47 институтов со всего

мира. Индекс измерил экономическую свободу в 115 странах. Во введении авторы написали: «В экономически свободном обще-

стве основная функция правительства состоит в защите частной собственности и в обеспечении стабильной инфраструктуры для системы добровольного обмена. Когда государству не удается защитить частную собственность, когда оно изымает ее без полной компенсации или устанавливает ограничения и проводит политику ограничения добровольного обмена, оно нарушает экономи-

ческую свободу своих граждан»33.

Фонд «Наследие» и нью-йоркский «Фридом-Хаус» тоже опубликовали индексы экономической свободы, используя не-

много другие критерии. Но наиболее подробное и исчерпывающее исследование проведено институтом Фрейзера. Оно выявило

поразительную корреляцию между уровнем экономической свободы в разных странах, с одной стороны, и темпами экономиче-

ского роста и доходом на душу населения — с другой. По уровню экономической свободы на первое место вышел Гонконг, а на вто-

рое Сингапур, и обе страны оказались почти в самом верху списка стран по размеру ВВП на душу населения. Внизу списка оказа-

33J. Gwartney, R. Lawson, and W. Block, Economic Freedom of the World, 1975—1995 (Vancouver Fraser Institute, 1996); а также см. опубликованный в 1997 году Annual Report, by Gwartney and Lawson, а также B. T. Johnson and T. P. Sheehy, The Index of Economic Freedom (Washington, D. C.: Heritage Foundation, 1995, 1996).

лись самые деспотические страны мира (Алжир, Хорватия, Сирия, Бурунди, Гаити), и они же оказались в числе самых бедных

стран. (Куба, Лаос и Северная Корея, занимающие нижние мес-

та в списке Фонда «Наследие», а также Сомали и Судан не были охвачены исследованием института Фрейзера.)

Сегодня в умах экономистов и политиков достаточно прочно

утвердилось убеждение, что институциональная структура «оказывает существенное влияние на эффективность и темпы экономического роста», как писал экономист Джералд Скалли34. Общепринятая точка зрения на эти проблемы изменилась так быстро, что кажется поразительным, что исследование, стоящее за этим утверждением, было опубликовано в журнале Journal of Political Economy всего десять лет назад. Общества, написал Скалли, которые «опираются на частную собственность и доверяют распределение ресурсов рынкам, растут втрое быстрее» обществ, в которых «эти свободы урезаны». «Насколько мне известно, это было пер-

вое эмпирическое подтверждение этой зависимости». Спустя год

рухнула Берлинская стена. Просто поразительно, что столь фундаментальная взаимосвязь между экономикой и политикой была

установлена только в последний год президентства Рейгана.

Внимательный читатель, возможно, заметил, что если сформулированный ранее ключевой принцип верен, то приходится признать: Китай совершил невозможное. Речь идет об утверждении, что право предшествует экономике и что в отсутствие правильных законов производительная хозяйственная деятельность маловероятна. Однако в Китае при начале реформ принцип верховенства права определенно не действовал. До некоторой степени закон

приспосабливали к фактическому состоянию дел, в ответ на бла-

готворные последствия стихийно зародившегося экономического

развития. Если использовать нашу аналогию с бейсболом, перед

нами случай, когда правила игры были приспособлены к игре. Именно на такое развитие событий давно рассчитывали такие

экономисты, как Фридрих Хайек и Армен Алчиан, а такие, как Дуглас Норт, в конце концов отчаялись дождаться этого.

Однако представляется совершенно ясным, что случившееся в Китае было исключением. Причины найти нетрудно. Одна из

них в том, что культурная революция породила анархию, позволив фермерам принимать собственные решения без чрезмерного

34Gerald W. Scully, “The Institutional Framework and Economic Development,” Journal of Political Economy 96 (1988): 652, а также см. его следующую книгу:

Constitutional Environments and Economic Growth (Princeton, N. J.: Princeton Univ. Press, 1992). См. также: Stephen Knack and Philip Keefer, “Institutions and Economic Performance: Cross-Country Tests Using Alternative Institutional Measures,” Economics and Politics 7 (November 1995), 207—227.

вмешательства извне. Стремление приватизировать землю и об-

рабатывать ее силами своей семьи и ради своей семьи, стремление

брать обязательства и выполнять их, а не ронять престиж было на-

столько сильным, что вековые институты собственности и догово-

ра смогли утвердиться без поддержки со стороны государственной власти и закона.

Но и с этим объяснением не все просто. Получается, что анархия порождает эффективность, а в большинстве случаев это яв-

но не так. Миру известно множество примеров непродуктивной

анархии. Достаточно вспомнить об опыте Судана, Гаити и Сомали. В этих странах из институционального вакуума ничего хорошего не возникло.

Очевидно, активного насаждения коммунизма хватило, чтобы на 30 лет задавить в Китае почти всю хозяйственную деятель-

ность — достаточно вспомнить о миллионах убитых в ходе этого

эксперимента. Но когда система рухнула и большинство народа перестало в нее верить, отсутствие верховенства права не стало препятствием для невиданно быстрого экономического развития. Не возникло потребности в понимании общего права или римского права — и любой конкретной системы права.

Строго говоря, возник некий эквивалент частной собственности, и властям пришлось к этому приспособиться. Достаточно

взглянуть на фотографии строительных площадок Шанхая, где в 1997 году работало 17% всех строительных кранов мира, чтобы

понять: этот грандиозный выброс энергии не произошел бы при

существовании угрозы того, что доходы будут экспроприированы государством и сложены в сундуки пекинского казначейства35. Несколько раз государство, пожалуй, могло бы себе позволить по-

добную шалость, но если это войдет в привычку, экономическая деятельность остановится. Как ни называй систему, утвердившу-

юся в Китае, она не мешает людям создавать богатство.

В других странах, и в особенности в посткоммунистической России, ничего подобного не было. Политикам этой страны тем

не менее было совершенно ясно, что для восстановления экономики необходимо вновь учредить частную собственность, даже если не удастся провести изменения желательным образом. Стоит только прочесть замечания Егора Гайдара, который во времена

35Robert G. Kaiser, “China Rising. Is America Paying Attention?” Washington Post, October 26, 1997. Орвил Скелл написал в The Nation, что путь от аэропорта до Шанхая «погружает тебя в один из американских школьных учебников 1930-х годов, в которых хвастливо изображались футуристические пейзажи, заполненные дымящими трубами, поездами, мчащимися к далеким горизонтам, над которыми проносятся самолеты, и автомагистралями, проложенными в чаще небоскребов». Orville Schell, “Twilight of the Titan China — The End of an Era,” The Nation, July 17/24, 1995, 84.

Горбачева был экономическим редактором журнала «Коммунист» и обозревателем газеты «Правда», а позднее министром

экономики у президента Бориса Ельцина: «Несмотря на все про-

исходившие в Европе войны и катастрофы, современная цивилизация стала возможной здесь потому, что европейские народы более десяти веков жили оседлой жизнью — здесь не знали ни больших миграций, ни нашествий кочевых племен, зато была

длительная традиция передачи по наследству общественного по-

ложения, имущества и земельной собственности. Возникло и за многие столетия окрепло наследственное право на землю. Европа, обитаемая оседлыми народами, стала источником бессчетного множества новшеств, заложивших основу ее цивилизации, давших

рост гигантскому подъему материального и духовного богатства

во второй половине этого тысячелетия. Воздействие этой культуры ощущаешь физически, когда бродишь по университетским городам Германии или Британии, где культурная почва никогда не подвергалась полному уничтожению, а, напротив, усердно воз-

делывалась сменявшими друг друга поколениями»36.

За последние десять лет российские официальные лица, ученые

иписатели произнесли немало подобных слов во славу частной собственности. Собственно говоря, мало кто высказался об этом

с такой же проницательностью, как Гайдар, на самом Западе, где

если когда-то и понимали все это, то давно забыли. И тот факт, что они были произнесены журналистом «Правды» и внуком героя Гражданской войны, является знаком поразительных перемен, свидетелями которых мы были недавно. «Читая Адама Смита

идругих западных экономистов, — пишет Дэвид Ремник, — Гай-

дар понял, что единственный путь к созданию сильного правового порядка и процветающей экономики состоит в том, чтобы сделать

частную собственность, преданную анафеме при большевиках, драгоценным сокровищем русского народа»37.

Гайдар пробыл на посту министра экономики всего два го-

да. Магазины наполнились товарами, очереди исчезли, но галопирующая инфляция и политические раздоры сделали его уход неизбежным. Трудности, с которыми столкнулась Россия после

1991 года, показали, сколь велик бывает разрыв между умственным пониманием того, что нужно сделать, и реализацией этого на практике. Русский опыт еще раз напоминает нам, что в поли-

тике важно не только делать правильные ходы, но еще и делать их

в верной последовательности.

36David Remnick, Resurrection: The Struggle for a New Russia (New York: Random House, 1997), 44—45.

37Ibid., 45.