Бочаров С.Г. Чехов и философия
.docЧеховская действительность, «как она есть», в разрыве с большими мерами прошлого и будущего, но сам Чехов говорил о «Студенте» как о любимом рассказе.
А там, в «Студенте», он дает прикоснуться к «непрерывной цепи», соединяющей христианские девятнадцать веков с настоящим. «И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой». Кажется, в чеховской поэтике разрывов это единственный случай гармонического контакта времен, то, что давало ему сказать со ссылкой на своего «Студента» — «Какой я "пессимист"?»31
И получено это самое убедительное у Чехова и почти единственное свидетельство на особом участке творчества — в мире народной религиозности и церковности.
Что же до будущего, то здесь нарастала у Чехова всем памятная гиперболическая поэтика больших, говоря его словом в записи о любви, громадных чисел. Чеховская футурология-эсхатология, говоря по-нынешнему, «в одном флаконе». Либо черная треплевская фантазия о смерти всего, кроме одной неприкаянной мировой души («...и пусть нам приснится то, что будет через двести тысяч лет! — Через двести тысяч лет ничего не будет. — Так вот пусть изобразят нам это ничего»), либо отдаленно-будущая новая жизнь: «Через Двести-триста, наконец, тысячу лет — дело не в сроке — настанет но-
156 вая, счастливая жизнь». Вершинин «философствует» («Если не дают чаю, то давайте хоть пофилософствуем») — типичное жалкое философствование милых чеховских персонажей. Какова эта легкость хронологического скачка через сотни лет!
По сравнению с этими чеховскими — или его персонажей — мечтательными сроками («дело не в сроке») знаменитый гоголевский прогноз о Пушкине как русском человеке через двести лет кажется чем-то вроде реального проекта (который уже не сбылся в связи с недавним двухсотлетним пушкинским юбилеем, так что все-таки можно было его проверить).
Грандиозная энтропическая тенденция этой чеховской — или его персонажей — мечтательности, этих мелькающих по его текстам больших нулей, риторика-гиперболика в разрыве с чеховской же поэтикой малых величин, поэтикой-«микроникой»32, чеховской «квантовой метафизикой», по-своему предварившей научную тенденцию к исследованию микрообъектов в XX в. В одном месте есть у Чехова ответ «из вечности» на вопросы о будущем с большими сроками — народный ответ старой няни Астрову на вопрос, помянут ли нас через сто-двести лет те, кому мы теперь пробиваем дорогу:
«Марина. Люди не помянут, зато Бог помянет.
Астров. Вот спасибо. Хорошо ты сказала».
Но вот уже упомянутое письмо Дягилеву — продолжаем читать его: «Теперешняя культура — это начало работы во имя будущего, работы, которая будет продолжаться, быть может, еще десятки тысяч лет для того, чтобы хотя в далеком будущем человечество познало истину настоящего Бога — т.е. не угадывало бы, не искало бы в Достоевском, а познало ясно, как познало, что дважды два есть четыре» (11, 106).
Это уже не Вершинин, а Чехов, а то же — «десятки тысяч лет». Та же мечтательная риторика «далекого будущего» — уже прямо чеховская. Жизнь, «как должна быть», по-треплевски слившаяся с представляющейся в мечтах. И — открытый выпад против Достоевского, устами подпольного человека сказавшего, что «дважды два четыре есть уже не жизнь, господа, а начало смерти»33. По прямому сближению имени Достоевского с этим позитивистски и почти агрессивно самоутверждающимся «дважды два» видно, что это место у Достоевского Чехов помнил и отрицательно скрыто цитировал («Он хотел убить в нас Достоевского» — вспомним Анненского).
В письме Дягилеву Чехов не верит в «религиозное движение» среди интеллигенции, а верит в культуру, которая и приведет «в далеком будущем» к познанию «настоящего Бога» — вместо, по-видимому, исторического христианства как уже «пережитка» или «остатка». «Настоящего Бога» — что-то это напоминает нам из священной истории, которую Чехов знал хорошо. Напоминает «неведомого Бога» язычников — жертвенник, который апостол Павел
157 видел в Афинах и истолковал как обращение к «настоящему», христианскому Богу, которому афиняне поклоняются, не зная его (Деян., 17, 23). Событие, кажется, вновь должно повториться — двухтысячелетний исторический цикл повторится еще через «десятки тысяч лет»: таков хронологический мечтательный чеховский горизонт. Человечество вновь опознает Бога без имени как «настоящего Бога», не «угаданного», а рационально, «ясно» познанного в результате культурного творчества. Не угаданного верой, а доказанного разумом и культурой. Биографически-хронологически это, кажется, итоговое философское высказывание Чехова.
Но темы о Чехове и философии оно не закрывает и не исчерпывает. В том числе и по части позитивистского «дважды два». «Дважды два» — философия фон Корена в «Дуэли»: «Дважды два есть четыре, а камень есть камень».
«Дважды два» и есть та самая единственная действительность, как она есть, которая оставалась главным для Чехова философским вопросом. На поле этого вопроса он вел свой поиск, философский и религиозный по-чеховски. В завершавшем его путь письме он задел подпольные записки Достоевского, «уби- 158 вал Достоевского», по Анненскому, а между тем интуиция Льва Шестова почувствовала их тайное и странное сближение. Шестов приписал Чехову адогматический метод философствования биением головой о стену, прямо заимствованный у подпольного человека. Этот персонаж, столь чуждый Чехову по всем признакам и во всех отношениях, бунтует против законов природы и математики, «выводов естественных наук», «дважды два» как против самой действительности со всем ее позитивным обоснованием, как против стены, с которой не поспоришь и остается биться об нее головой. «Вы обязаны принимать ее так, как она есть, а следственно, и все ее результаты. Стена, значит, и есть стена... и т.д., и т.д.»34
Чехов был за выводы естественных наук и за «дважды два», но действительность как она есть представала тоже перед ним как стена, с которой тоже не очень было понятно, что поделать художнику, и он на удивление близко противному подпольному герою свое отчаяние художника формулировал. Вспомним еще раз: «Мы пишем жизнь такою, какая она есть, а дальше — ни тпрру ни ну... Дальше хоть плетями нас стегайте». Сюжет для небольшого рассказа, для новой работы на тему о Чехове и философии.
1 Маяковский В. Поли. собр. соч.: В 13 т. М., 1955. Т. 1. С. 300. 2 Далее ссылки на письма и записные книжки Чехова даются в тексте по изданию: Чехов А.П. Полн. собр. соч.: и писем. В 30 т. М., 1974-1983; Письма: в 12 т.; Соч. В 18 т. Т. 17. В ссылке указываются том и страница. 3 Бунин И. А. Собр. соч.: В 9 т. Т. 9. М., 1967. С. 238. 4 Мандельштам Н. Книга третья. Париж, 1987. С. 171. 5 Мандельштам О. Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 122. 6 Ср.: «Промчались дни мои — как бы оленей / Косящий бег...» — перекличка, конечно, независимая, однако ее хочется отметить, раз Мандельштам уже вступил в независимый контакт с нелюбимым Чеховым в нашем сюжете. У Мандельштама это из вольного перевода сонета Петрарки, законченного при получении известия о смерти Андрея Белого (за указание на эти строки благодарю И.З.Сурат). 7 Мережковский Д. Христос и Антихрист. В 4 т. М., 1989. Т. 1. С. 53. 8 Мог прочитать и, вероятно, читал: ведь читал же он годом позже другую статью из соловьевского цикла статей о русских поэтах — о Я.П.Полонском (см.: 6, 179). 9 Соловьев B.C. Философия искусства и литературная критика. М., 1991. С. 467, 473. 10 Вопросы литературы. 2002. № 3. С. 101. 11 Там же. С. 89. 12 Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1974. Т. 10. С. 9. 13 Поэты 1820-1830-х годов. В 2 т. Л., 1972. Т. 2. С. 468-486. 14 Чудаков А.П. Поэтика Чехова. М., 1971. С. 252. 15 Шестов Л. Начала и концы. СПб., 1908. С. 13, 50. 16 Толстая Е. Поэтика раздражения. Чехов в конце 1880-х — начале 1890-х годов. М., 1994. С. 362. В книге впервые публикуется архивная мемуарная заметка АЛ.Волынского о Чехове, очень поздняя (1925).
С.Г.Бочаров. Чехов и философия 17 Булгаков С.Н. Соч.: В 2 т. М., 1993. Т. 2. С. 136. 18 Чудаков АЛ. Указ. соч. С. 282. 19 Анненский И. Книги отражений. М., 1979. С. 459-460. 20 Толстая Е. Указ. соч. С. 362. 21 Недавно было предложено уподобление Чехова «русскому Кьеркегору» (Суконик А. «Театр одного актера». М., 2001. С. 84) — над этим стоит подумать. В европейской философии Кьеркегор возник на фоне Гегеля как философского «генерала». Чехов в русской литературе явился на фоне Толстого и Достоевского. 22 Бунин И.А. Собр. соч. Т. 9. С. 206. 23 Шкловский В. Гамлет и «Чайка» // Вопросы литературы. 1981. № 1. С. 216. 24 «Художественная литература потому и называется художественной, что рисует жизнь такою, какова она есть на самом деле» (2, 11). 25 Белый Андрей. Символизм как миропонимание. М., 1994. С. 375. 26 «Надо изображать жизнь не такою, как она есть, и не такою, как должна быть, а такою, как она представляется в мечтах». Это третье решение Константина Треплева, видимо, не столь чуждо автору «Чайки». 27 Берковский Н.Я. Литература и театр. М., 1969. С. 51. 28 Эйхенбаум Б. О литературе. М., 1987. С. 319-320. 29 Там же. С. 315, 318. 30 Вишневский А.Л. Клочки воспоминаний. Л., 1928. С. 100. 31 Бунин И.А. Собр. соч. Т. 9. С. 186. 32 Термин М.Эпштейна, см.: Эпштейн М. Знак пробела. О будущем гуманитарных наук. М., 2004. С. 681-699. 33 Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т. 5. С. 118. 34 Там же. С. 105.