Devid_Veys_-_Vozvyshennoe_i_zemnoe

Вчера мы играли у французского посла, который любезно пригласил нас посетить Версаль и заверил, что его величество король Людовик XV придет в восторг от игры детей. Завтра между четырьмя и шестью мы играем у графа Гарраха, а между шестью и девятью – в доме канцлера графа Кауница. Граф Кауниц – самое влиятельное лицо при дворе и близок к императрице, поскольку является ее главным советником.

Теперь аристократы посылают нам приглашения за три, четыре, а то и за шесть дней вперед, чтобы заручиться нашим согласием. Главный почтмейстер граф Паар уже ангажировал нас на следующую неделю. Мы также выступали с концертами у Тунов, у графа Цинцендорфа, человека весьма близкого к императрице, который знает в Вене всех, у вице-канцлера графа Колоредо и у многих других. Все они очарованы детьми, восхваляют их игру и хорошие манеры. Женщины более восприимчивы к музыке, чем мужчины, и Вольферль имеет у них особенный успех. Они его балуют, а Вольферль, да хранит его господь, держится с ними как с давними знакомыми.

Мам каждый раз что-нибудь дарят; после подарка императрицы мы получили уже не одну сотню дукатов, хотя никто еще не сравнялся щедростью с ее величеством, и обычно мы получаем от десяти до двадцати дукатов за трехчасовое выступление. Так как мы обходимся одним-двумя дукатами в день – за исключением тех дней, когда приходится нанимать карету, – то вернемся домой с кругленькой суммой, и тогда я смогу вернуть деньги, которые Вы так любезно мне одолжили. Тут по-прежнему почти не поминают о войне с Фридрихом Прусским, а если и говорят, то о скором примирении, поскольку пи одна из сторон не может добиться победы.

Если бы Вы могли разузнать намерения его светлости относительно места капельмейстера, я был бы Вам глубоко обязан. Надеюсь, из дружеских чувств Вы выполните эту просьбу. Если выбор его светлости падет на кого-то другого, кто знает, может, планы мои и изменятся.

И все же я по-прежнему предпочитаю Зальцбург всем другим возможностям. Еще раз прошу Вас рассказать его светлости, которого мы каждодневно благодарим за любезно предоставленный нам отпуск, о том, какой мы здесь имеем успех. И сам император и наследник престола эрцгерцог Иосиф называют меня не иначе как зальцбургским капельмейстером, и все расточают похвалы за то, что я прославляю музыку двора его светлости, немало способствовавшую проявлению замечательного таланта Вольферля и Наннерль.

Ваш искренний друг Леопольд Моцарт».

Хагснауэр тут же ответил. Место капельмейстера пока свободно, и, хотя архиепископ и доволен успехами Моцартов в Вене, он хотел бы знать, когда Моцарт вновь займет свое место.

Леопольд медлил с ответом. Мария Терезия прислала им приглашение присутствовать на торжественном обеде в честь ее детей, и он надеялся, что императрица предложит ему постоянное место в Вене. Но, хотя она приветливо встретила Моцартов, и особенно Вольферля и после обеда дети играли с эрцгерцогом Максимилианом и эрцгерцогинями Иоганной и Марией Антуанеттой, ни о музыке, ни о будущем никакого разговора не состоялось.

Разочарованный Леопольд не мог понять, что же произошло. На следующий день после обеда у императрицы он сел за письменный стол и занялся подсчетом своих финансов. Моцарты занимали в «Белом быке» самые просторные и лучшие комнаты: пока они прилично зарабатывают, но, как только приток денег прекратится, это станет пустой роскошью. Затем надо решить вопрос о покупке кареты. Кареты стоили недешево, и, кроме того, пришлось бы нанять кучера; с другой стороны, передвижение в карете сохранит здоровье детей.

Все же сумма испугала его, и он сказал вошедшей в комнату Анне Марии:

– Мне совсем не улыбается кормить лошадей и кучера, даже в те дни, когда я не пользуюсь ими. Хотя, и то сказать, собственный выезд позволит сэкономить на чем-нибудь другом.

– Ты прав, Леопольд.

– И потом, за один месяц в Вене мы заработали столько, сколько я зарабатываю в Зальцбурге за год. – Он вдруг заметил, что жена его не слушает – это было совсем на нее непохоже. – Что случилось? – встревоженно спросил он.

– Меня беспокоит Вольферль. Он все время жалуется на усталость. Даже упражняться не захотел.

Леопольд оторвался от подсчетов:

– А ты не ошибаешься?

– Он играл сонату Скарлатти, ту новую, о которой только и говорил вчера, и вдруг остановился и сказал, что не помнит, как играть дальше.

– Где он?

– Я уложила его в кровать. Уговаривала уснуть, но он не спит.

Увидев у своей постели родителей, Вольферль попытался приподняться.

– Папа, простите, что я не мог доиграть сонату, по мне трудно сидеть. – И снова упал на подушки.

– У тебя что-нибудь болит? – спросил Леопольд.

– Мне то холодно, то жарко. И еще у меня всюду пятнышки.

Пятна были симптомом самой ужасной болезни, оспы. Леопольд постарался ничем не выдать охвативший его страх и с напускным спокойствием стал осматривать Вольферля. Пятна были красные, твердые и болезненные. Похоже на оспу. Леопольд содрогнулся от ужаса. Он уже слышал, что в Вене началась эпидемия оспы, знал он и грозные цифры; обычно заболевало более половины населения города, большая часть заболевших умирала, а из выживших многие оставались рябыми на всю жизнь.

– Папа, я очень устал, – заплакал Вольферль.

– Сейчас примешь лекарство, и тебе полегчает. – Он дал ему порошки, помогавшие, как считалось, от всех болезней.

– Думаешь, поможет? – недоверчиво спросила Анна Марияя.

Он пожал плечами, подумал с горечью: «Ноmо proponit, Deua disponit» и кинулся за лекарем, чтобы вконец не поддаться отчаянию.

Лекарь Франке только что окончил университет. Напустив на себя солидность, он объявил:

– Мальчик серьезно болен.

Сперва он посоветовал кровопускание, но, увидев, как перепугался Леопольд, решил обойтись без кровопускания, но прописал порошки и побольше питья, чтобы хорошенько очистить организм. Леопольд выполнил его указания, но Вольферлю стало хуже.

– Вы считаете, это оспа? – спросил Леопольд. Лекарь Франке принял важный вид.

– Все в руках божьих, – ответил он.

Лекарь Дессау был глубокий старик. Он непрестанно поправлял сползавший на лоб парик, ронял инструменты, и его очки были плохо протерты. Леопольд сомневался, разглядит ли лекарь сыпь на теле мальчика. Дессау тоже хотел сделать Вольферлю кровопускание, а когда Леопольд воспротивился, прописал еще какие-то порошки и питье. После того как Вольферль принял порошки, боли стали просто невыносимыми. И снова Леопольд спросил:

– Вы считаете, это оспа? Лекарь ничего не ответил и хотел поставить Вольферлю клизму, но Леопольд не разрешил – мальчика и так мучил сильный понос.

Вольферлю становилось все хуже, и Леопольд попросил графов Тун рекомендовать хорошего доктора. Графиня Тун знала отличного доктора по фамилии Бернгард, но, к сожалению, того не было сейчас в Вене; как только доктор вернется, она обещала прислать его к Моцартам.

Леопольду было ясно, что оба лекаря невежды, и он решил дождаться приезда доктора Бернгарда, и никого больше не приглашать. Однако время шло, не принося Вольферлю облегчения, и у Леопольда не выходили из ума слова хозяина гостиницы, с которым он поделился своими сомнениями насчет искусства Франка и Дессау.

«Больше половины детей в Вене умирают до семи лет», – сказал ему тогда Отто Хейнц. И при этом пожал плечами, словно хотел добавить: «Чем ваш ребенок лучше других?»

Вольферлю не понравились лекари, которых приводил Папа. Они называли его болезнь непонятно, по-латыни, прописывали порошки и питье, от которых его непрерывно слабило и все тело ломило. Ему было стыдно, он знал, что не сможет играть и подводит Папу. После визита второго лекаря у него сильно разболелся живот, есть он совсем не мог. Мама уговаривала выпить немного бульону, но он бормотал:

– Мне не хочется.

– Надо непременно поесть.

– Не могу.

У Вольферля кружилась голова, от страха перехватывало дыхание, он не понимал, где находится. В ушах так звенело, что он ничего не слышал. Он не мог разглядеть Маму и вдруг страшно испугался, что никогда больше не увидит ее. Кто-то что-то говорил Вольферлю, но он не понимал ни слова и не мог разобрать, кто же перед ним. В бредовом кошмаре ему представилось, что он сидит со связанными руками за клавесином, а со всех сторон его обступают клавесины без клавиш, которые ухмыляются, Смеются над ним. И вдруг он почувствовал, что руки у него свободны, только клавиш так и не было.

Жар немного спал: это Мама, едва касаясь, обтирала влажной салфеткой его лицо и нежно нашептывала:

– Спи, дорогой, усни, мой мальчик.

А что, если он заснет и никогда не проснется, подумал Вольферль. Мама все повторяла ласковые слова, а он боялся уснуть. Ужасное предчувствие, что он никогда не проснется, охватило его. Впервые он испугался смерти и понял, что это такое. Ему не раз говорили: смерть унесла его маленьких братьев и сестер, но прежде это были пустые слова. Неужели им было так же больно, неужели их мучили перед смертью такие же кошмары, неужели никогда больше он не сядет за клавесин? От страшной мысли Вольферль расплакался.

– Милосердный боже, оставь мне хоть этого, – всхлипывала Мама.

Вольферль почувствовал себя лучше, когда увидел возле кровати Наннерль, хотя сестра тоже выглядела больной, бледной и испуганной. Он потянулся обнять Наннерль, но она отстранилась. Он не знал, что ей запретили приближаться во избежание заразы. Вольферлю опять стало хуже, он снова впал в беспамятство, звал: «Папа, спасите меня, спасите!» Но Папа не откликался. Придя в себя, он услышал, как Пана говорит Отто Хейнцу: Надо позвать священника.

Вид у Папы был ужасный.

Хозяин уже собирался выполнить просьбу Папы, когда приехал доктор Вервгард. Доктор Бернгард, профессор медицины в Венском университете, словно излучал спокойствие. Он не стал сразу осматривать мальчика, а сперва ласково заговорнл с ним, спросил, что болит, в каком месте, как сильно и когда заболело. Доктор не выказывал ни малейшей тревоги, пока не познакомился с рецептами двух первых лекарей. «Глупцы», – пробормотал он и принялся осматривать Вольферля.

– Может, послать за священником? – в отчаянии спросил Леопольд.

– Но надо.

– Вы уверены?

– Уверенным быть ни в чем нельзя. Но хоронить его еще рано.

– Это оспа?

– С чего вы взяли? – Доктор вдруг рассердился.

– А эти пятна. И потом, у него неблагополучно с почками.

– Еще бы! Ведь этот шарлатан прописал ему не те лекарства. Нет, это не оспа.

– А что же тогда, доктор?

На лице Папы появились краски.

– Возможно, скарлатина в легкой форме. Я приеду завтра. Сейчас мальчику важнее всего сон. – Он дал Вольферлю снотворное, ребенок успокоился и тут же уснул.

Кошмары исчезли. Во сне Вольферлю явилась Мария Антуанетта. Она говорила, что терпеть не может играть упражнения на клавесине, чем немало его озадачила. Но когда она попросила его сыграть, он сразу приободрился. Оказалось, играть он может, клавесины-уроды куда-то исчезли, перед ним стоял клавесин с чудесными клавишами.

Пробудившись на следующий день, Вольферль не увидел ни Марии Антуанетты, ни клавесина, зато доктор Бернгард улыбался, и Вольферль почувствовал, что все настроены гораздо бодрее.

Через неделю исчезли сыпь, боли и ломота, а вместе с ними исчезли и сны. Все очень радовались его выздоровлению, и Вольферль постеснялся сказать, до чего ему жаль, что он больше не видит во сне Марию Антуанетту. Утешила лишь мысль, что скоро их опять пригласят играть к императрице, где он увидит ее.

Но приглашения не последовало. Заболела эрцгерцогиня Иоганна, сказал доктор Бернгард, и императрица отменила все развлечения. Вольферль был разочарован. И еще он расстроился, узнав, что выступления одной Наннерль не привлекают внимания. Однако и после выздоровления Вольферля они не получили приглашения выступить в домах придворной знати.

Доктор Бернгард отказался от платы, но пришел в восторг, когда дети в знак благодарности предложили выступить у него в доме. Он пригласил нескольких друзей – цвет венской интеллигенции, и все пришли в восторг. А Леопольд, сидя в уютной, хоть и непритязательной гостиной доктора и слушая слаженную игру детей, думал о том, что пути обратно для него нет, какие бы трудности и неудачи не ждали впереди.

Затем Вольферль играл соло. Сонаты Скарлатти, до чего же певучи эти маленькие сонаты! Даже с закрытыми глаза ми Леопольд мгновенно определил бы, что играет их Вольферль.

Насмехайтесь, называйте меня честолюбцем, но разве кто-нибудь догадывается, о чем я мечтаю? Люди говорят, что для меня не существует иллюзий, кроме созданных собственным воображением. Всемогущий боже, сделай моего сына своим рупором, обратись через него к сердцам людей. Боже милостивый, отпусти ему время – пусть сумеет он тронуть их сердца. Тронуть своей музыкой.

У ноябрьского ветра за окном была своя неповторимая песнь, пусть же будет собственная песнь и у его сына.

Анна Мария внимательно следила за Вольферлем, боялась, как бы он не переутомился. Когда доктор Бернгард похвалил дарование детей, она порывисто спросила:

– Как, по-вашему, он достаточно окреп, может выступать?

– Долго играть не надо.

– Скажите, доктор, не грозят ли ему осложнения? Доктор Бернгард задумался, не хотелось тревожить ее. Но матери лучше знать правду, решил он, и сказал:

– Неправильное лечение повредило почкам, но, если мальчик не подхватит еще какую-нибудь серьезную болезнь, все постепенно придет в норму.

– Болезнь была опасная, доктор? Бернгард промолчал.

– Он мог умереть?

– Но ведь не умер же, госпожа Моцарт. И мы должны быть благодарны господу. И потом, он необыкновенный ребенок.

В таком случае можно ли его подвергать опасности? В ноябре резко похолодало. Анна Мария смотрела на Леопольда, подсчитывавшего дукаты, и в душе молила мужа: "Поедем домой!»

Получим приглашение от графа и графини Тун, Леопольд сразу отложил отъезд в Зальцбург и, преисполнившись надежд, дал согласие. Однако на концерте не присутствовал никто из венской знати, кроме графа Пальфи. После концерта граф Пальфи заверил Леопольда, что дети играли даже лучше, чем прежде.

– Если бы вы могли рассказать об этом другим, – сказал Леопольд.

– Нельзя винить людей за то, что они избегают ребенка, болевшего заразной болезнью, – заметила Анна Мария.

– Но ведь Вольферль болел не оспой, – настаивал Леопольд.

Он и Анна Мария сидели за кофе с графиней Тун и графом Пальфи, а Вольферль и Наннерль играли в карты с племянниками и племянницами Тунов.

– Надо смотреть правде в глаза, господин Моцарт, – сказала графиня, – ваша жена права.

– Значит, аристократия опасается рябинок и сыпи?

– Конечно. А разве вы их не боитесь?

– Но ведь у него признали скарлатину, и то под сомнением.

Наступило молчание, затем граф Пальфи сказал:

– Мы вам верим.

– Значит, боязнь заразы – причина холодности императрицы?

– Причина, скорее всего, в том, что ее дочь Иоганна больна тифом.

Леопольд содрогнулся.

– Но ведь тиф почти всегда смертелен.

– Мало кто знает, что у нее тиф, – печально пояснил граф Пальфи, – но моему отцу, канцлеру Венгрии, сообщили, чем она больна.

– Императрица известна своей любовью к детям, но отнюдь не к музыке, – заметила графиня.

– Однако ее величество оказывала поддержку Вагензейлю, Глюку и многим другим, – возразил Леопольд.

– Когда ее это устраивало, – ответила графиня Тун. – Не следует полагаться на монаршью милость. Рано или поздно все приедается и находятся новые фавориты. Ваши дети на мгновенье очаровали всех, стали главной сенсацией Вены, а теперь их сменил цирк, самый обыкновенный цирк с марионетками, фокусниками, музыкальными игрушками и большим зверинцем.

Увидев огорченное лицо Леопольда, граф Пальфи сказал:

– Вам нужно поехать с детьми в Венгрию. У нашей семьи там много друзей.

– Благодарим вас, ваше сиятельство, – сказала Анна Мария, – но нам пора возвращаться в Зальцбург.

Леопольд нахмурился.

– Это еще успеется, – сказал он, – мы подумаем о вашем предложении, ваше сиятельство.

Во время поездки по Венгрии граф Пальфи сам представлял детей аристократии, называл их вундеркиндами, однако стояла такая плохая погода, что мало кто решался покинуть свой кров ради концерта. Путешествие оказалось трудным. Изрытые глубокими колеями дороги обледенели. Ночевать приходилось на постоялых дворах, что тоже грозило опасностью. Уборные зачастую вовсе отсутствовали, и разрешить этот вопрос бывало иногда сложнее, чем устроить концерт. Они забыли о чистых простынях и часто спали не раздеваясь, чтобы хоть как-то уберечься от насекомых. Даже Леопольд страдал от отсутствия удобств, от ветра, дождя и холода, обострившего его ревматизм.

После нескольких недель, проведенных в Венгрии, Вена показалась им сущим раем.

Но вопреки надеждам Леопольда ни одного приглашения в Вене они не получили. Он ждал, что их призовет к себе императрица, ведь время показало, что болезнь Вольферля не заразна, но и этого не произошло. Совсем недавно, хотя ее пользовали лучшие лекари, скончалась от тифа эрцгерцогиня Иоганна, по императорскому указу двор облачился в траур, и все развлечения отменили.

В конце декабря, спустя почти четыре месяца после того как Леопольд получил в Зальцбурге полуторамесячный отпуск, Моцарты распрощались с графом и графиней Тун, графом Пальфи и доктором Бернгардом и тронулись в обратный путь.

Леопольд уезжал, гордый приобретенным опытом и заработанными дукатами, но Анна Мария и Наннерль, забившиеся в самый угол дилижанса, дрожали от холода, а Вольферль с тоской смотрел на исчезающие вдали стены города.

Он было совсем опечалился, но Папа уверил его, что они еще вернутся в Вену. Воспоминания о Вене претворились в звуки разных голосов. Мария Антуанетта… Графиня Тун… Граф Пальфи… Мария Терезия… Доктор Бернгард… Господин Вагензейль… Опера. Голоса – зовущие, поющие, убаюкивающие. Он слышал их, несмотря на грохот тяжелой кареты, – эти звуки звали его назад.

Как только Вена осталась позади, карета покатила по замерзшей, твердой как камень дороге. Дилижанс, на котором Леопольд в целях экономии решил возвращаться в Зальцбург, продувало насквозь. Вольферль вскоре озяб и перестал различать голоса – разве только скрип колес да тяжелый топот лошадей.

– Через два-три дня мы будем дома, – объявил Леопольд. Но Анна Мария усомнилась, и действительно, лишь через неделю они увидели знакомые места.

Они ехали и ехали на запад, у всех от холода потрескались губы и замерзли уши, и Анна Мария молила: «Смилуйся, боже, мы но вынесем еще одной ночи в грязной холодной гостинице!», когда вдруг увидела Унтерсберг и сразу повеселела. Но сумерки ужо окутывали горы, и Анна Мария снова забеспокоилась: в зимнюю пору так быстро темнеет. Дорога спускалась под гору, и лошади взбодрились, словно почуяли впереди теплое стойло и отдых. Они бежали наперегонки с быстро надвигающейся темнотой. Вот они уже в Зальцбурге и едут но мосту через скованную льдом речку Зальцах. Сердце у Анны Марии забилось от радости, когда она увидела двойной шпиль собора в свете заходящего солнца. Леопольд, обычно такой сдержанный, тоже вздохнул с облегчением. На лице его было ясно написано: «Пусть теперь свирепствует зима – мы дома и по-прежнему вместе». «И давно пора», – подумала Анна Мария. Небо совсем потемнело, когда они подъехали к дому на Гетрейдегассе. Даже в темноте Зальцбург показался им прекрасным.

При виде их Тереза разрыдалась.

– Что случилось? – спросила Анна Мария. Столь бурное проявление чувств поразило ее.

– Вы мне ни разу не написали.

– Да ведь ты не умеешь читать!

– Господин Хагенауэр прочел бы ваши письма. Все смущенно молчали.

– Вы даже не передали мне привета, не спросили, как я живу.

Что правда, то правда, однако Леопольд решил отмести обвинение:

– Мы были очень заняты, – сказал он.

Но только когда Вольферль взял Терезу за руку и сказал: – Мы все ужасно любим вас, Трезль, – и потянулся поцеловать ее, служанка утерла слезы.

– Неужто ты сидел на коленях у императрицы и целовал ее? – спросила Тереза.

– Откуда ты знаешь? – удивилась Анна Мария.

– В Зальцбурге все только и говорят об этом. Он и вправду ее поцеловал?

– Да, – подтвердил Леопольд. – При дворе он был всеобщим любимцем, и Наннерль тоже. Мария Терезия относилась к ним, как к родным детям.

Тереза посмотрела на Вольферля: те же пухлые щечки, широкий лоб, нежная кожа, ничуть не изменился и не вырос и все же стал совсем другим. В нем появилась уверенность, и ей вдруг почудилось, что она чего-то лишилась.

– Он уже больше не ребенок! – в отчаянии воскликнула служанка. Тереза считала себя полноправным членом семьи: она служила у Моцартов со дня рождения Наннерль, но любила больше Вольферля, хотя и скрывала это.

– А как насчет обеда? – осведомился Леопольд. Он не одобрял подобных излияний чувств, Тереза должна знать свое место.

– Господин Хагенауэр прислал нам форель.

Леопольд очень любил форель, водившуюся в озерах Залкаммергут, однако из предосторожности отнесся к этому сообщению сдержанно: Тереза, чего доброго, разойдется так, что ее не остановишь.

Он послал Наннерль к Терезе на кухню, а сам помог Анне Марии переодеть Вольферля. Затем все уселись за стол. О таком вкусном обеде они уж и думать забыли; Анна Мария обрела прежнее доброе расположение духа и смешила всех до слез.

На следующий день Леопольд получил приказание явиться к графу Арко. Гофмейстер желал знать, почему Моцарт затянул свой отпуск до четырех месяцев: его светлость весьма недоволен.

– Все из-за болезни, ваше сиятельство. Прошло несколько недель, прежде чем Вольферль окончательно оправился.

– Неужели так долго? – Граф Арко явно не верил.

– И потом у меня самого был приступ ревматизма и подагры.

– Я слышал, мальчик тяжело болел. Оспой?

– Нет, ваше сиятельство! У него не было ничего серьезного. Он обласкан императрицей. Вся Вена изумлялась его игре, и ее величество тоже.

– Ну, это покажет будущее. Вы уверены, что мальчик полностью здоров?

– Здоров, как мы с вами.

– Тут не должно быть и тени сомнения. Через месяц состоится торжественный концерт по случаю дня рождения его светлости, которому исполняется шестьдесят пять лет, и архиепископ желает, чтобы дети выступили перед ним с той же программой, что и перед императрицей. Но его светлость опасается, как бы все при дворе не перезаразились.

– Опасности нет никакой, разве что кое у кого от восторга закружится голова.

– Будем надеяться. Вам придется по-настоящему блеснуть, если хотите, чтобы его светлость забыл о вашем неповиновении.

– Ваше сиятельство, а кто будет дирижировать оркестром? – Теперь-то он узнает, кого назначат капельмейстером.

– Никто. Оркестра на торжественном концерте не будет. До свидания, Моцарт.

Леопольд не знал, что и думать, а друзья, собравшиеся отпраздновать день рождения Вольферля, которому исполнилось семь лет, окончательно сбили его с толку. Шахтнер считал, что концерт решит вопрос о новом капельмейстере; Буллингер утверждал, что все в руках божьих; Хагенауэр заявил, что концерту не придадут никакого значения, капельмейстер уже назначен, правда, неизвестно кто именно, а Венцель не сомневался: выбор падет на Леопольда, поскольку он лучший музыкант Зальцбурга.

Не выразил никаких предположений на этот счет лишь один гость, Михаэль Гайдн, его привел с собой на празднества Шахтнер. Леопольд, заинтересовавшись возможным соперником, выяснил, что Михаэлю Гайдну двадцать семь лет, он младший брат композитора и дирижера Иосифа Гайдна, служившего капельмейстером у богатейшего венгерского аристократа князя Эстергази. Михаэль Гайдн и сам славился как даровитый исполнитель и композитор.

Правда, больно уж этот Михаэль Гайдн неказист, думал Леопольд. Молодой человек был невысок и тщедушен, коротконогий, смуглый, у него был большой, широкий нос и застенчиво-печальное выражение лица. Гайдн непрестанно потягивал вино, и Леопольд даже опасался, как бы он не захмелел. Но когда Гайдн вместе с Леопольдом, Шахтнером и Венцелем исполнял струнный концерт собственного сочинения, музыка звучала удивительно мелодично, а сам он играл на редкость точно и выразительно.

А ведь Гайдн, за исключением Вольферля, играет лучше всех нас, отметил Леопольд и сам удивился. Он понимал, что мальчик уже превзошел его самого, но сейчас это открытие почему-то не радовало, а печалило его. Однако любовь к сыну пересилила, и Леопольд подавил в себе зависть.

Позднее Гайдн обсуждал с Вольферлем свое произведение, и Леопольд с трудом сдерживался. Уж что-что, а педагог он в Зальцбурге лучший, какими бы там талантами ни обладали другие. Когда Гайдн снова взялся за вино, Леопольд резко заметил:

– Вам, Гайдн, Зальцбург должен нравиться. У его светлости лучший винный погреб в княжестве.

Гайдн кинул удивленный взгляд, но промолчал.

– Леопольд, правду говорят, что людей, переболевших оспой, потом месяцами не допускали ко двору? – спросил Буллингер.

– Никто из нас не болел оспой. Просто Вольферль сильно переутомился.

– А я болел оспой, – спокойно сказал Гайдн, указывая на едва заметные рябинки на щеках. – И мой брат Иосиф тоже болел. И вот выздоровели.

Глупо делать такие признания, подумал Леопольд, что там ни говори, а болезнь оставляла страшную отметину на всю жизнь: очень часто люди, изуродованные оспой, запирались до конца дней в монастырях.

Квартет Гайдна был сыгран, а Вольферлю казалось, что воздух все еще полнится несыгранными звуками и созвучиями. Только не знал, как ему выразить это чувство. Звуки выстраивались в стройную процессию, и ему страстно хотелось записать их, чтобы и другие могли услышать. Нужно записать непременно. Неужели никто, даже Папа, не слышит витающей вокруг музыки?

Он тотчас же запишет эти звуки, иначе они бесследно исчезнут. В голове звучали и гайдновские мелодии, легкие и грациозные, с трогательной нежностью перекликающиеся между собой, – их тоже необходимо было сохранить в памяти. Папа должен понять его, по если и не поймет, все равно он непременно точно запишет все мелодии и Гайдна и свои. Гости обсуждали предстоящий концерт, а Вольферль мечтал о мере и чернилах. Сейчас это было для него самым важным.

Леопольд остался доволен сонатой для клавесина, сочиненной Вольферлем. Ему понравились се стройность и ясность; однако оп досадовал, что в музыке явственно слышался Михаэль Гайдн, хотя, признаться, Вольферль проявил хороший вкус в выборе объекта для подражания. Произведении Гайдна отличались изяществом и выразительностью, недоступными даже Эберлину. Но досада не проходила – в музыке сонаты не было ничего от самого Леопольда. Он не позволит Вольферлю играть ее перед архиепископом. Как бы его светлость не заметил влияния Михаэля Гайдна.

Торжественный концерт состоялся в Конференцзале. Один внутренний голос шептал Леопольду, что это говорит о признании их венских триумфов, другой напоминал, что день рождения его светлости является как-никак событием государственной важности.

Так или иначе, Леопольд был доволен выбором зала. Его восхищал Конференцзал, особенно подходящий для музыкальных вечеров. Это был лучший зал Резиденции, превышавший размерами Рыцарский зал и почти квадратный, что, по мнению Леопольда, было идеально с точки зрения акустики; белые стены зала украшала лепка, пол был паркетный из орехового дерева, а входом служила высокая арка из унтерсбергского мрамора, изваянная в 1519 году.

Правда, после Шенбрунна зал уже не производил на Леопольда прежнего впечатления. Остальные члены семьи, видимо, испытывают то же чувство. Анна Мария и Наннерль были совершенно спокойны, а Вольферль держался увереннее обычного. И все же событие было огромной важности; в зале собрались придворные, а, возвещая появление его светлости, герольд перечислил все пышные титулы архиепископа.