Вяземский П.А.. По поводу бумаг В. А. Жуковского

П. А. Вяземский. «По поводу бумаг В. А. Жуковского»

речь, более или менее искусно составленная на известную задачу; но многое оставалось в ней неясным и как будто недосказанным.

Прибавим еще несколько слов по этому поводу. Полемика о виновности или невинности Николая Тургенева была уже не однажды, хотя и поверхностно, возбуждена в печати. Выразим о том и свои соображения. но мнению нашему, учреждение тайного общества и участие в нем, с целью более или менее политическою, с целью заменить существующий государственный порядок новым порядком, есть преступление: оно заключает в себе виновность не только против правительства, но, можно сказать, еще более против гражданского общества, против народной гражданской семьи, к которой принадлежит. Горсть людей из этой семьи, какие ни были-бы побуждения и цели их, никогда не в праве, по собственному почину своему, распоряжаться судьбами Отечества и судьбами тысячи и миллионов ближних своих. восставая против злоупотреблении настоящего и против произвола лиц власть имеющих, эти господа сами покушаются на величайший произвол: они присвоивают себе власть, которая ни в каком случае им законно не принадлежит. Они, в кружке своем, мимо всего общества сограждан своих, тайно, притворно, двулично, замышляют дело, которого не могут они предвидеть ни значение, ни исход. Можно сказать почти утвердительно, что никакое тайное политическое общество не достигало цели своей: оно никогда и нигде никого и ничего не спасало, но часто проливало много неповинной крови и губило много жертв.

Малое-ли время и мало-ли было тайных политических обществ в Италии в последнее пятидесятилетие? Вся Италия, с своими Карбонарами и другими им подобными, была обширная и неугасимая кузница, в которой ковались всевозможные заговоры. Что-же сделали эти общества? Ровно ничего. Кавур один освободил Италию при содействии и под прикрытием штыков и пушек Наполеона III. Из истории, может быть, видим еще примеры некоторых нужных и полезных переворотов, подготовленных как будто самим историческим промыслом. В подобных переворотах возникают великия личности, обреченные Промыслом на такой-то день, на такой-то подвиг. Но в тайном обществе есть всегда с одной стороны непомерное высокомерие или злой умысел, а с другой робкое малодушие и легкомыслие. Эта необходимость облекаться всегда доспехами лжи, лукавить, промышлять предательствами, должна окончательно иметь пагубное влияние на понятия и самые чувства. Все это, так сказать, съеживает внутреннее достоинство человека, ограничивает горизонт его и заражает его исключительными предубеждениями касты, в самой себе замкнутой.

По стечению каких обстоятельств, неизвестно, но Николай Тургенев был в Петербурге членом тайного политического общества. Если и не был он одним из деятельнейших членов, одним из двигателей его, то сила вещей так сложилась, что должен он был быть одним, если не единственным, то главным лнцом в этом обществе. Серьезный склад ума его, самая наружность его, серьезная и несколько строгая, образованность его, сведения по науке финансов и по другим государственным наукам, высота его над умственным уровнем окружавших его, независимость и благородство характера, все это должно было обращать внимание на него. Серьезных политических людей в обществе было мало, очень мало. Молодежь, смутно тревожимая стремлениями, еще неясно и неположительно определившимися, должна была сочувственно и с надеждою смотреть на Тургенева, как на наставника, как на будущего руководителя и вождя. Может быть, ум Тургенева не мог быть причислен в разряду умов очень обширных и производительных. Кажется, в уме его было мало гибкости и движения: он не отсвечивался оттенками; ум его был одноцветен. Но за то, он был человек нескольких твердых и честных убеждений, это свойство встречается реже, чем другие более блестящие. Эти убеждения с ним срослись; они врезались в нем неизгладино, и неистребимо, как на заветных каменных досках. Вступая в тайное общество он, вероятно, хотел и надеялся провести эти убеждения в среде сочленов своих, с тем чтобы позднее могли они разлиться далее и проникнуть в самое гражданское общество. Одно из таковых убеж-

12

П. А. Вяземский. «По поводу бумаг В. А. Жуковского»

дений была человеческая и государственная необходимость освобождения крестьян в России от крепостного состояния. Это желание, эта заветная дума были присущи и другим в то время. Между прочими, Батюшков, мало занимавшийся политическими вопросами, написал в 1814-м году прекрасное четверостишие, в котором, обращаясь в императору Александру, говорил, что после окончания славной войны, освободившей Европу, призван он Провидением довершить славу свою и обессмертить свое царствование освобождением Русского народа. К сожалению, утратились эти стихи и в бумагах моих, и из памяти моей. Но в Тургеневе эта мысль была не летучим вдохновением, а так сказать idée fixe, символом политической религии его. Он ее всюду и всегда проповедывал. Он был ревностным апостолом её. Здесь стоял он на твердой почве, и на почве совершенно родной, совершенно Русской. Но, кажется, сочлены его худо следовали за ним по этой почве. Большинство из них увлекалось более условными, космополитическими соображениями: оно хотело, во что бы ни стало, переворота и не удовольствовалось коренными улучшениями. Мы уже заметили выше, что серьезных политических деятелей в обществе почти не оказывалось. Тургенев, может быть, и сам был не чужд некоторых умозрительных начал западной конституционной идеологии; но в нем, хотя он и мало жил в России и мало знал ее практически, билась живая народная струя. Он страстно любил Россию и страстно ненавидел крепостное состояние. Равнодушие или, по крайней мере, не довольно горячее участие членов общества в оживотворении этого вопроса, вероятно, открыло глаза Тургеневу; а открывши их, мог он убедиться, что и это общество, и все его замыслы и разглагольствия ни к чему хорошему и путному повести не могут.

Вот что, между прочим, по этому поводу, говорил Жуковский в одной из защитительных своих докладных записок на Высочайшее имя, в пользу Тургенева (ибо он был точно адвокатом его пред судом Государя).

«По его мнению (т.-е. Тургенева), которое и мне было давно известно, освобождение крестьян в России может быть с успехом произведено только верховною властью самодержца. Он имел мысли свободные, но в то же время имел ум образованный. Он любил конституцию в Англии и в Америке и знал её невозможность в России. Республику-же везде почитал химерою. Вступив в него (в общество), он не надеялся никакой обширной пользы, ибо знал, из каких членов было оно составлено; но счел должностью вступить в него, надеясь хотя несколько быть полезным, особенно в отношении к цели своей, то-есть к освобождению крестьян. Но скоро увидел он, что общество не имело никакого дела, и что члены, согласившись с ним в главном его мнении, то есть в необходимости отпустить крепостных людей на волю, не исполняли сего на самом деле. Это совершенно его к обществу охладило. И во всю бытность свою членом, он находился не более пяти раз на такназываемых совещаниях, в коих говорено было не о чем ином, как только о том, как бы придумать для общества какое-нибудь дело. Сии разговоры из частных, то-есть относительных к обществу, обыкновенно обращались в общие, то-есть в разговоры о том, что в то время делалось в России, и тому подобное».

Далее Жуковский говорит в той же записке:

«Если он был признаваем одним из главных, по всеобщему в нему уважению, то еще не значит, чтобы он был главным действователем общества. На это нет доказательств».

Все это не подкрепляет-ли правду слов наших, что честному и благоразумному человеку не следует вступать ни в какое тайное общество? С честнейшими, лучшими предна-

13

П. А. Вяземский. «По поводу бумаг В. А. Жуковского»

мерениями можно попасть в просак, или в ловушку: делаешься не только участником, но, по общинному началу, и ответственным лицем за речи, за деяния, от коих внутри совести отрекаешься. Вступая в общество, может быть знаешь головы его, но не знаешь хвоста; а в подобных сходбищах хвост часто перетягивает голову и тащит ее за собою.

Жуковский гораздо короче моего знал Николая Тургенева. Все защитительные соображения, приводимые им в записках своих, вероятно, сообщены были ему самим Тургеневым. Принимать-ли все сказанное на веру, или подвергать беспристрастному и строгому исследованию и анализу, не входит в нашу настоящую задачу. Могу только от себя прибавить, что, по моему убеждению, Тургенев был в полном смысле честный и правдивый человек; но все-же был он пред судом виновен: виновен и пред нравственным судом. Как-бы то ни было, можно положительно сказать, что он не был-бы на Сенатской площади 14-го Декабря. Сослуживец и приятель государственного Прусского мужа Штейна, он мог-бы с ним участвовать в упованиях и тайных стремлениях какого-нибудь Tugenbund'a, но всегда был бы противен понятиям его, чувствам и правилам всякой уличный бунт. С другой стороны убежден я и в том, что Тургенев, сознавший всю несостоятельность общества для правильного действия в пределах, которые он себе, по совести, предназначал, и убоясь увлечений этого общества по дороге, на которой он остановить его был-бы не в силах, пришел к заключению, что необходимо ему окончательно удалиться из общества и прекратить с ним все сношения. Это он

иисполнил, отправившись за границу. Таковы мои личные догадки, почти убеждения. Разумеется, могу и ошибаться.

Совокупляя и проверяя все эти соображения, невольно приходишь к одному грустному заключению: жаль, что Тургенев был увлечен политическим водоворотом. Честное и почетное место ожидало его в рядах государственных Русских деятелей. Изо всех несчастных жертв, которых разгромила и похитила гроза 14-го декабря, он да может быть еще человека два-три, не более, носили в себе залоги чего-то, которое могло созреть в будущем и принести плод. Часто повторяют, что гроза 14-го Декабря погубила прекрасную жатву дарований

игражданских надежд, которым не дано было возможности развернуться и осуществиться. Все это, не сомневаюсь, сострадательные и добросовестные сетования, но не выдерживающие беспристрастной и строгой поверки. В государственном и политическом значении

иговорить нечего: дела прискорбно и громко говорят сами за себя. Сама затея совершить государственный переворот на тех началах и при тех способах и средствах, которые были в виду, уже победоносно доказывает политическую несостоятельность и умственное легкомыслие этих мнимых и самозванных преобразователей. Были между ними благодушные, скажу, чистые личности, у которых ум зашел за разум, которые много зачитались и мало надумались. Их соблазняла слава гражданского подвига. Они мечтали, что стоит только захотеть, стоит только заключить союз благоденствия или какой другой, обязать себя клятвою, и дело народного спасения и перерождения возникнет, как будто само собою. Это были утописты, романтические политики. Много знавал я таковых. Прочие, большинство, были политические диллетанты, любители политических зрелищ и действий. Многие из них вступали в тайное общество, как приписывались к Масонам, к членам благотворительных и литтературных обществ, даже к членам Английского клуба: приписывались с тем, чтобы в собственных глазах своих быть и казаться чем-нибудь. Приманка тайны была всесильным соблазном для них. Она делалась для них освящением. Сами на себя смотрели они с каким-то благоговением. Все это история почти всех тайных обществ, особенно нашего. Много мало и падает жертв, по закону виновных, по нравственному и физиологическому суждению невинных или непорочных, в которых недуг был не самородный, а привитой. О несчастных можно, и даже должно, сожалеть, будь они увлекатели, или увлеченные; но все-же из того не следует, что каждое несчастие должно возводить на амвон и преклонять пред ним колена, как пред святынею.

14

П. А. Вяземский. «По поводу бумаг В. А. Жуковского»

Обратимся теперь к мнимым нашим литтературным утратам. В поэтическом даровании Рылеева не было ничего такого, что могло-бы в будущем обещать великия поэтические создания; что было в нем поэтического, он все высказал. Стало быть, не в литтературном отношении можно сожалеть о преждевременной погибели его. Можно в нем оплакивать только человека увлеченного при жизни фанатизмом политическим, возросшим до крайней степени и вероятно бескорыстным. Известный стих его:

Меня судьба уж обрекла

был искренний стих, глубоко им прочувствованный и для него самого пророческий. В предсмертные дни, судя по письмам его, он смиренно и с покорностью сознавал заблуждения свои. Александр Бестужев, и после тяжкой участи, постигшей его, имел все время выдать

иосуществить весь запас дарования своего. Тоже можно сказать и о Кюхельбекере. Стало быть, буря 14-го декабря не губительно опустошила ниву литтературы нашей. И здесь можно сожалеть о людях, по чувству человеческому, а не о погибших надеждах, которые обещали нам богатую литтературную жатву.

Но Тургенев имел в себе способности, которые готовили в нем хорошего и замечательного деятеля. Нельзя не сожалеть, что участие его, или пожалуй злополучное присутствие его в тайном обществе лишило его возможности быть гласно полезным Отечеству. Он любил деятельную службу. К ней призывали его горячее желание благотворного труда, непреклонная правота его, но знания в деле государственного управления. Познания эти с каждым годом совершенствовались и росли; опытность увенчала-бы их полным успехом. В праздном изгнании своем скучал он бездействием, тосковал по деятельным занятиям своим в канцелярии Государственного Совета. Если был-бы он и совершенно чужд всяких честолюбивых замыслов, все-же мог он в изгнании своем упрекать себя, что не пошел далее и выше по законной дороге, которая открыта была пред ним. Нет сомнения, что он достиг-бы на ней значения и положения, которые раскрыли-бы пред ним широкое поприще государственной деятельности. Еще одно замечание. Если главною и заветною думою его, было –

инет повода здесь к сомнению – освобождение крестьян, то как не пожалеть, что он, отсутствием из России, лишил себя законного участия в совершении подвига, который считал он необходимым и святым? Правда, дожидался-бы он долго, но все-же дождался-бы этого радостного и обетованного для него дня. Как-бы то ни было, все-же мог он сказать: «ныне отпущаеши раба твоего, Владыко, по глаголу Твоему, с миром».

Вероятно, никто более его не возрадовался событием 19-го Февраля. С этим событием жизнь его, соскочившая когда-то с законной колеи, могла снова стать на прямую дорогу свою. Было-ли ему, между тем, грустно, что дело сделалось и без него, сказать трудно; но во всяком случае должен был он сам на себя посетовать, что погубил около тридцати годов своей жизни, без участия в делах и судьбе Отечества, которое любил он пламенно и которому мог-бы служить усердно и полезно.

Яздесь несколько распространился в общих и частных соображениях, во первых потому, что такая за мною водится привычка и слабость; а во вторых потому, что мне казалось нужным сказать, при случае, мнение мое в спорном и несколько загадочном деле.

К событиям и лицам, более или менее историческим, нужно, по мнению моему, приступать и с историческою правдивостью и точностью. Сохрани Боже легкомысленно клепать и добровольно наводить тени на них; но не хорошо и раскрашивать историю и лица её идеализировать; тем более, что возвышая иных не в меру, можно тем самым понижать других несправедливо. История должна быть беспристрастною и строгою возмездницею за дела и слова каждого, а не присяжным обвинителем и не присяжным защитником.

15